Из книги Н. Кристи “Пределы наказания”. М.: издательство “Прогресс”, 1984г.
Редактор 3. И.ЛУКОВНИКОВА

Предлагаемая читателю книга принадлежит перу норвежского криминолога Н. Кристи — профессора Университета в Осло. С целью наиболее полного отражения творчества этого видного ученого в настоящее издание наряду с основной работой автора “Пределы наказания”, вышедшей в свет одновременно на норвежском и английском языках, включены его статья “Суровость наказания в историческом аспекте”, доклад на Международном криминологическом конгрессе в Белграде — “Стереотип делинквента и стигматизация”, а также доклад на Советско-скандинавском симпозиуме по проблемам криминологии и уголовной политики в Москве “Социальный контроль и община”.

Несмотря на сравнительно небольшой объем, книга содержит ярки ii и оригинальный анализ принципиально важных для уголовного права и криминологии проблем. Это прежде всего вопросы о том, как следует реагировать на преступность, в чем суть господствующих на Западе теорий наказания, что лежит в основе кризиса буржуазной уголовной юстиции и каковы пути его преодоления.

Взгляды автора на эти проблемы представляют большой интерес. Кристи не примыкает ни к одному из двух основных направлении западной криминологической мысли — ни к сторонникам теории “некарательного воздействия” на преступника (treatment), ни к проповедникам теории “удерживающего воздействия” уголовного закона (deterrence). Он критикует оба эти направления, и очень часто его критика попадает в цель.

Говоря о некарательном воздействии, Н. Кристи правильно подчеркивает, что вызванное к жизни, казалось бы, благими намерениями и проводимое под видом гуманизации уголовного права, оно на практике означает разрыв с законностью, дает простор для усмотрения правоприменительных органов и отдельных лиц, далеко не свободных от классовых, национальных и иных пристрастии, что в конечном счете фактически означает ухудшение положения осужденных. Говоря о воздаянии, строго соответствующем тяжести совершенного преступления и том самым признанном оказывать удерживающее воздействие, он справедливо отмечает абстрактный, механистический характер такого подхода, несоразмерный конкретным конфликтам и нуждам живых людей. В этом случае речь идет о том, чтобы положить конец произволу, вытекающему из замены наказания мерами некарательного воздействия. Но этот произвол преодолевается созданием такой юридической системы, где зло, причиняемое преступлением, и зло, воздаваемое наказанием, сведены в единый “прейскурант”, с которым работать лучше не живому судье, а компьютеру. Закон рассматривает преступление наравне с любой другой деятельностью, в условиях рыночной экономики: она приносит определенную прибыль и связана с определенными издержками. Устанавливая определенные наказания за определенные преступления, закон говорит, во что обойдется чужая жизнь, чужая неприкосновенность, чужое имущество.

Задачи, которые общество ставит перед уголовным законом, тесно связаны с господствующим в этом обществе мировоззрением. Один из основных постулатов философии эпохи Просвещения, эпохи - прогрессивного развития капитализма,— постулат свободной воли — ограничивал возможности уголовного закона влиять на поведение людей. Однако другой, не менее важной чертой этой философии было стремление познать и повлиять на природу, общество, а затем и на самого человека. Защищенному постулатом свободной поли человеку (в том числе и преступнику в “классической” теории уголовного права) до поры до времени угрожало лишь вторжение в сферу его сознания, имевшее целью путем причинения ему пропорциональных содеянному страдании- создать -противовес преступным замыслам,...то есть направить его волю в надлежащее русло. С развитием и утверждением наук о самом человеке — биологии, социологии, антропологии, психологии и психиатрии — общественные науки заимствовали у них постулат об одностороннем воздействии познающего субъекта на познаваемый объект — теперь уже “лишенный” свободной воли — с целью объяснения, предсказания и регулирования его в таких масштабах, что воздействие перерастает в манипулирование. Отношение к человеку как к объекту “естественнонаучного” познания, перенесенное в сферу борьбы с преступностью, позволило поставить перед уголовным правом новую задачу — познать личность преступника, выявить его “преступные свойства” и “отрегулировать” его поведение. 13 утом суть позитивизма в криминологии. Проблема преступности, имеющая социально-классовый и в то же время этический характер, была соотнесена, таким образом, с естественными, даже биологическими, процессами. Однако, как заметил Альберт Швейцер, “этика перестает быть этикой по мере сближения ее с естественными процессами. Это сближение губительно для нее не только тогда, когда этика выводится из натурфилософии, по и тогда, когда она обосновывается биологией”

Последствия такого подхода для буржуазного уголовного права известны. Уголовная юстиция, отказываясь от этически обоснованного ограничения сферы своего реагирования лишь пределами объективного деяния и варьируя меры наказания в соответствии с предполагаемыми опасными свойствами личности преступника, в итоге вызвала к жизни теорию и практику некарательного воздействия.

Подводя итог многолетнему применению мер некарательного воздействия, американский Комитет по изучению тюремного заключения в своем докладе “Осуществление правосудия” пришел к следующему выводу: “Реабилитационная модель, несмотря на то что она ориентирована на понимание заключенного и заботу о нем, оказалась более жестокой и карательной, чем откровенно карательная модель... Под прикрытием доброжелательства расцвело лицемерие и каждый новый акт манипулирования заключенными неизбежно изображается как благое дело. Приговаривать людей, виновных в одинаковых преступлениях, к различным мерам воздействия во имя их реабилитации, наказывать не за деяние, а в связи с условиями его совершения — значит нарушать фундаментальные принципы равенства и справедливости”.

Очевидная неэффективность и столь же очевидная негуманность некарательного воздействия, убедительная критика соответствующего законодательства и его отмена в ряде стран привели Н. Кристи к выводу о •том, что в настоящее время теория некарательного воздействия мертва.

Однако Н. Кристи не спешит безоговорочно признать правильным наблюдающийся в теории и практике борьбы с преступностью возврат к концепции общего предупреждения, то есть “сдерживания путем устрашения”. Признавая, что наказание играет сдерживающую роль, что без него обществу грозит “хаос”, он утверждает, что попытка увязать степень суровости уголовного наказания с уровнем преступности совершенно. несостоятельна, так как статистика ясно показывает отсутствие какой бы то ни было связи между тяжестью и количеством преступлений, с одной стороны, и тяжестью наказаний — с другой.

Мысль Н. Кристи о том, что суровость наказания в буржуазном государстве, легко переходящая в жестокость, является самостоятельной переменной и не находится в прямой и однозначной связи с величиной и характером преступности, имеет большое значение, так как привлекает внимание общества к его собственному нравственному сознанию. Буржуазное общество не только порождает преступления, требующие защитной реакции, оно порождает также и саму эту реакцию, которая может быть и строже, и мягче. Если ответ на преступление, говорит Н. Кристи, зависит не столько от самого преступления, сколько от общества, то пусть он лучше будет не суровым, а мягким. Н.. Кристи выступает здесь как последователь великих гуманистов прошлого. В безнравственной атмосфере эксплуататорского общества он выступает в защиту простых человеческих ценностей.

Искренний гуманизм, пронизывающий книгу

Н. Кристи, стремление ограничить применение уголовного наказания, указать на пределы боли, страданий, причиняемых наказанием, не может не вызвать сочувствия и понимания. Абстрактный же характер этого гуманизма заставляет задуматься, однако, прежде всего о тех реальных социально-экономических условиях, в рамках которых функционирует конкретная уголовно-правовая система. Подлинная гуманизация уголовно-правового воздействия, за которую ратует автор, как и воплощение других гуманных идей, под силу только обществу, свободному от эксплуатации и всех форм со-11налыюго неравенства.

Какова же программа самого Н. Кристи? Прежде всего, полагает он, следует осознать суть любого уголовного наказания, которое есть не что иное, как причинение “боли”, страдании (ограничений, лишений). Осознание этой неотъемлемой характеристики наказания, не скрываемой более под вывеской некарательного воздействия, позволяет ставить и решать вопрос о пределах причинения этой боли — о границах, последствиях и целях наказания. Н. Кристи пугает призрак уголовной системы, жестко запрограммированной на механическое применение заранее фиксированных наказаний,— системы, в которой нет места ни гуманизму, ни милосердию, ни учету свойств личности преступника, условии его жизни, системы, которая не будет принимать но внимание различия между бедным вором и богатым, человеком острого ума и тугодумом, хорошо образованным и но имеющим никакого образования. Превращая боль в неизбежное последствие преступления, такая система сосредоточивает внимание не на социальной структуре общества, замечает Кристи, а на самом индивиде и тем самым закрывает дорогу для поиска иных, альтернативных, более человеческих форм реагирования на преступления.

Суть концепции Н. Кристи в следующих словах: “Мы можем создавать преступления созданием систем, которые требуют этого понятия. Мы можем ликвидировать преступления, создавая системы противоположного типа”.

Каковы же эти системы, способные, по мысли автора. разрешать конфликты, не прибегая к причинению “боли”, к уголовному наказанию? В этой связи он описывает стихийно возникающие в ряде западных стран самодеятельные общины, общности людей, организующих либо районы совместного проживания (Христианин—район Копенгагена), либо кооперативы типа фаланстеров (Твинд), либо общины людей с психическими или физическими недостатками (Видарасен). Видя в этих неформальных, стихийно возникающих самодеятельных группах и объединениях прообраз гуманной системы разрешения конфликтов бел применения уголовного наказания, без причинения боли, Н. Кристи пытается выявить решающий фактор такой социальной “анестезин”. Таким фактором для него является возникающая в этих группах и общинах новая, альтернативная система ценностных представлений.

При всем уважении к гуманистическим устремлениям Н. Кристи, здесь возникают, однако, серьезные сомнения. Может ли быть обеспечено устранение жесткой системы “преступление — наказание” за счет одних лишь перемен в системе взглядов, убеждений, представлений, верований? Мы оставляем пока в стороне и вопрос, насколько реальна надежда на то, что перечисленные неформальные объединения вообще способны изменить реальную структуру окружающего их буржуазного общества и господствующую в нем идеологию.

Следует отметить, что Н. Кристи не ограничивается опытом Христианин, Твинда и Видарасена, понимая исключительный характер описанных объединении. Он пытается выйти за границы в том или ином смысле ущербных общностей на здоровую почву такого обычного, повседневного и, можно сказать,--всеобщего явления, как соседство, полагая, что именно на этой почве может постепенно возникнуть предлагаемая им “юстиция причастных” в противоположность действующим ныне формальным правовым структурам, отчужденным от нужд и интересов простого человека. Более того, Н. Кристи формулирует определенные требования, необходимые, по его мнению, для создания и функционирования именно такой юстиции. Читатель с интересом прочтет рассуждения автора о значении осведомленности людей друг о друге, равномерном распределении власти, уязвимости, взаимной зависимости, которые наряду с определенной системой ценностных представлений нужны для того, чтобы осуществление правосудия как можно меньше и реже причиняло боль, не умножая страданий, уже созданных самим преступлением.

Н. Кристи прав, утверждая, что “преступление — это не “вещь”. Преступление — это понятие, применяемое в определенных социальных ситуациях, когда это возможно и соответствует интересам одной или нескольких сторон”.

Показывая историческую относительность понятия преступления, правильно отказываясь видеть в преступлении и личности преступника некую особую, специфически преступную суть, другой известный криминолог, голландский профессор Л. Хулсман, приходит к выводу, что “это закон говорит, где есть преступление, это закон создает “преступника”.

Верно, что материальный факт, событие становится фактом социальным (в нашем случае — преступлением) в той мере и только тогда, в какой мере и когда он получает оценку своего социального значения и смысла со стороны социального целого (в нашем случае — со стороны государства в форме уголовно-правового определения деяния в качестве преступления). В этом (и только в этом) смысле “закон создает преступления”. Однако из этой исходной посылки возможны два различных вывода. Первый вывод: если закон “творит” преступления, надо отказаться от уголовного закона вообще или перестроить его соответствующим образом и... “преступность исчезнет”. Второй вывод: надо попытаться вскрыть предпосылки уголовного закона, основания уголовно-правового запрета, попытаться выявить и осознать те социальные структуры и процессы, которые с неизбежностью предопределяют возникновение тех или иных правовых категорий и институтов, и конструктивно на них воздействовать.

В норном случае сразу же становится очевидным, что придание самодовлеющего значения дефинициям уголовного закона (и соответствующим им стереотипам общественного сознания) ограничивает сферу социально-критического анализа. Во втором случае открывается возможность рассмотрения более глубоких, базисных явлений, ибо именно на этом уровне — уровне материальных (прежде всего производственных) отношений — во многом предрешается судьба правовых, общественных отношений, так же как в формирующихся систем права, конкретных правовых институтов. “Каждая форма общества имеет определенное производство, которое определяет место и влияние всех остальных производств и отношения которого поэтому точно так же определяют место и влияние всех остальных отношений”. К числу этих “остальных отношений” относятся и правовые явления и категории.

Раз возникнув и утвердившись, подобные категории приобретают относительную самостоятельность. Действительно, правовые концепции (в том числе концепция преступности) воплощают в себе определенные господствующие взгляды и представления, связаны с определенным типом мышления, часто со стереотипными представлениями общественного сознания. Но действительно ли “ликвидация уголовной системы предполагает всего лишь новое мышление”, то есть мышление, отказывающееся видеть преступление там, где его усматривает в настоящее время система уголовной юстиции, либо, как пишет Н. Кристи, одну лишь новую систему взглядов, убеждении, ценностных представлении, возникающих на периферии господствующего строя и общества?

Уголовная юстиция—и в том числе концепция преступности, на которой уголовная юстиция основывается,— лишь часть общей социально-правовой структуры общества, причем определение преступного лишь тень, лишь негативное отражение господствующих ценностей, воплощаемых в позитивных нормах правомерного поведения. Одно неотделимо от другого. Понятие кражи неотделимо от понятия собственности. Форму собственности, как известно, определяют производственные отношения, отражающие в свою очередь общественное разделение труда. На базе этого последнего вырастают классы общества и его государство. Господствующие классы воплощают спои интересы в праве. Право содержит и понятие собственности, и понятие кражи. Эти понятия противоположны по смыслу и направленности, по тождественны по своему источнику — социальным противоречиям данного общества. Одно не может исчезнуть без исчезновения другого.

Насильственная преступность также не есть изолированный феномен, зависящий от дефиниции закона. Государство есть форма организации общества, основанная на необходимости — в условиях социальных противоречий — принуждения членов данного общества к должному поведению либо в интересах господствующего класса (в условиях антагонистических формации), либо в интересах большинства народа (при социализме). Право содержит и управомочие государства на “законное” насилие и определение “преступного” насилия. Эти понятия противоположны по смыслу и направленности, но тождественны по своему источнику — социальным противоречиям данного обществ”. Одно также не может исчезнуть без исчезновения другого, без базисных изменений в сфере общественных — прежде всего производственных — отношений. “Дифференциация поведения людей, выгодного для одних и невыгодного для других, признание одних форм его полезными, правомерными, законными, а других — вредными, неправомерными, противоправными,— пишет В. Н. Кудрявцев,— есть единый процесс, разные стороны которого отразились в возникновении как права, так и противоречащих ему форм поведения, включая преступность... Взаимосвязанные понятия правомерного и противоправного поведения отражают в коночном счете интересы класса, личности и социальных групп”.

Концепция государства всеобщего благоденствия, к терминологии которой часто, хотя и не 6eз некоторого сарказма прибегает Н. Кристи, утверждает, что современное буржуазное государство перестало быть диктатурой эксплуататорских классов, превратилось в надклассовый орган, ставящий своей задачей рост материального благосостояния, уравнение богатых и бедных. Марксистско-ленинская теория общественного развития позволяет нам правильно оценивать и саму эту концепцию, и стоящие за ней реальные факты общественной жизни. В этом плане хотелось бы выделить три положения, Во-первых, как писал К. Маркс, “повышение цены труда вследствие накопления капитала в действительности означает только, что размеры и тяжесть золотой цепи, которую сам наемный рабочий уже сковал для себя, позволяют сделать се напряжение менее сильным”. Во-вторых, повышение цены труда отражается на благосостоянии трудящихся лишь в той мере, в какой им удается в результате упорной классовой борьбы вырвать у буржуазного государства соответствующие социально-правовые гарантии. Классовая борьба нарастает и в так называемом государстве всеобщего благоденствия. Число участников забастовок за последние десятилетия непрерывно растет, достигая сотен миллионов человек. В-третьих, временное повышение материального уровня жизни трудящихся, оплаченное интенсификацией их собственного труда и завоеванное в забастовочной борьбе, сопровождается относительным ухудшением их материального положения. В. И. Ленин указывал, что при капитализме происходит “относительное обнищание рабочих, т. е. уменьшение их доли в общественном доходе. Сравнительная доля рабочих в быстро богатеющем капиталистическом обществе становится все меньше, ибо все быстрее богатеют миллионеры”.

Приводимый Н. Кристи социологический материал, раскрывающий социально-политический контекст теории и практики уголовно-правового воздействия, убедительно подтверждает, что современное буржуазное государство, претендующее на то, чтобы называться государством всеобщего благоденствия, на самом деле продолжает оставаться эксплуататорским государством, машиной для подавления одного класса другим,

“Существует нечто вроде селекции, которая приводит к тому, что наши тюрьмы наполнены бедняками...”—констатирует Н. Кристи. “Право собственности,— пишет он,— защищено лучше, чем право быть свободным”. Автор книги подчеркивает, что так называемое общество благоденствия стремится снять с себя ответственность за существование преступности и переложить ее на отдельных лиц, для чего оно разработало и отладило специальный механизм для перевода “структурного неравенства в переживание личной несостоятельности и чувство вины”.

В своей критике социального неравенства в связи с деятельностью уголовной юстиции Н. Кристи не одинок. Американский социолог Дж. Пьюман пишет: “В настоящее время самое серьезное обвинение против системы уголовной юстиции Запада заключается в том, что она не обеспечивает равенства. Люди получают различные приговоры за совершение одинаковых преступлений, законы составлены и применяются таким образом, что они ведут к дискриминации бедных”. Дж. Рейман в своей книге об американской юстиции с характерным названном “Богатые становятся богаче, а бедные идут в тюрьму” приходит к выводу, что среди прочих видов зла “несправедливость, которая совершается в отношении наших близких во имя уголовной юстиции, является самым тяжким злом”.

Понятия преступления, преступности прямо связаны с господствующими в том или ином обществе идеями, с представлениями о том, что преступно и должно влечь за собой уголовное наказание, а что нет. Иными словами, концепция преступности — эго объективированный мир представлений. Придание социальным категориям (в том числе и таким, как преступление и преступность) свойств, характерных для реальных вещей и предметов, овеществление этих категорий обозначается в социологии термином “ренфикация” (от лат. reus — вещь).

Говоря о том, что преступление — это по вещь, а понято, Н. Кристи вполне обоснованно критикует ренфикацию этого и других криминологических понятий. Но если он под “системой”, определяющей понятие преступности, понимает лишь такие социальные структуры, как государство, право, в том числе и уголовное право, и полагает, что изменение в сфере этого “объективированного мира представлений” позволяет решить проблему преступности без перестройки материальных, базисных отношений, неизбежно лежащих в основе указанных социальных систем и структур (в том числе и феномена преступности), то в этом случае на смену опасности ренфикацпи идей, понятий и категорий — приходит опасность их деификации, то есть придание им роли самостоятельных творцов социальной действительности (от лат. deus — бог, творец).

Хотя Н. Кристи и видит эту опасность, он ее недооценивает.

“Неверно было бы думать,— пишет он,— что в основе этой книги лежит вера в то, что идеи могут изменить мир. Речь идет не об одних лишь идеях. Но идеи помогут изменить его, когда налицо другие условия”. В их числе, по мысли Н. Кристи, так называемая “неофициальная экономика” — та работа, которой занимаются нелегально или полулегально безработные. Но способны ли подобные маргинальные виды труда перестроить самую основу господствующего способа производства? Если неофициальная экономика действительно будет развиваться, то можно с уверенностью предсказать, что по мере ее развития неизбежно вступят в действие решающие законы буржуазного общества, в рамках которого эта экономика существует, трансформируя ее в нераздельную часть господствующего способа производства.

Если же надежда на подобную перестройку социальных условий иллюзорна, тогда остается лишь не менее иллюзорная надежда на перестройку мира посредством перестройки идей, то есть их деификшщя. Имеется даже социологическая теория, согласно которой в основе социальной практики лежат так называемые конститутивные (образующие) значения, то есть господствующие взгляды и представления. “Под образующими значениями,— пишет английский социолог Б. Фэй,— я подразумеваю все те разделяемые людьми представления и концепции, которые—структурируют мир некоторым определенным способом (отсюда “значения”) и которые образуют логическую возможность существования определенной социальной практики, так как без этого такая практика не могла бы существовать (отсюда “образующие”)”. И только потому, продолжает Фэй, что люди разделяют некоторые базисные концепции, могут возникать определенные виды социальных действии. Например, социальная практика рынка, по мнению Фэя, может возникнуть только при наличии разделяемых людьми образующих значений, например таких, как концепция частной собственности или представление о том, что обмен товарами и услугами имеет целью “максимальное увеличение собственных ресурсов”, то есть максимальную прибыль, и т. д.

Так деифицируются социально производные концепции, так в теоретическом мышлении возникает картина мира, поставленного на голову, где не базисные — экономические, производственные — отношения капитализма порождают рынок, частную собственность, конкуренцию, тенденцию к максимальной прибыли и соответственно концепции, отражающие и оправдывающие эти действия, а, напротив, сами эти концепции порождают указанные виды социальной практики.

В области криминологического знания деификация социально-культурных концепции (а понятии преступности и личности преступника относятся именно к их числу) ведет к их отрыву от материальных условий социального бытия, формой выражения которых эти концепции в итоге являются.

Отождествляя понятие преступления с вещью, буржуазные криминологи реифицируют его, так как оставляют в стороне определяющие это понятие классово, идеологически предопределенные взгляды, концепция, представления. И Н. Кристи правильно возражает против этого.

Отрывая социальный факт (понятие преступления) от его материальной основы, придавая понятиям, взглядам, концепциям самодовлеющее, решающее значение, Н. Кристи рискует впасть в другую крайность, то есть деифицировать понятие преступления.

В обоих этих случаях за пределами криминологического анализа остаются те материальные, прежде всего производственные, отношения, которые в конечном счете определяют, порождают те социальные противоречия, которые проявляются и в действиях, посягающих на господствующие интересы и ценности, и в правовых институтах, оценивающих такие деяния в качестве преступлений.

Перевод книги Н. Кристи на русский язык продолжает уже сложившуюся традицию ознакомления советского читателя с работами скандинавских ученых, в ряду .которых следует назвать книги И. Анденеса, У. Бондесон, X. Тама, вызвавших несомненный интерес научной общественности.

Материал, содержащийся в книге Н. Кристи, независимо от того, хочет этого автор или нет, разоблачает теорию и практику буржуазной юстиции. Он убедительно показывает, что буржуазное государство не только неизбежно порождает преступность, но столь же неизбежно, отдавая предпочтение то одной, то другой теории, заменяя классицизм позитивизмом, позитивизм неоклассицизмом, неоклассицизм неопозитивизмом, возлагает бремя лишений на низшие слои общества. По счету платят бедняки, и притом трижды: они чаще других оказываются среди тех, кто совершает преступления, чаще других становятся жертвами преступлений и чаще других попадают за решетку.

Книга вводит нас в курс новейших научных дискуссий в области уголовного права и практики его применения, которые ведутся в странах Западной Европы и в США, знакомит с результатами различных эмпирических исследований, многочисленными аргументами спорящих сторон, с проектами уголовно-правовых реформ.

Призыв автора к сокращению бессмысленных страданий на земле, по существу, выходит далеко за рамки проблем уголовной юстиции и найдет горячий отклик у советского читателя, поскольку именно Советский Союз активно борется за прекращение бессмысленных страданий, которые империализм причиняет своим и чужим народам. Призыв П. Кристи к анализу реальных сложностей реального общества, порождающих преступность и влияющих на ее структуру и динамику, также встретит одобрение научной общественности нашей страны,— страны, где в борьбе с преступностью решающее значение придается не уголовной репрессии, а социальной профилактике.

Основные положения этой небольшой по объему книги — просты.

Ход мыслей заключается в следующем. Назначение наказания в соответствии с правовыми установлениями означает причинение боли и предназначено именно для этого. Эта деятельность часто не согласуется с такими признанными ценностями, как доброта и способность прощать. Для устранения этого несоответствия иногда делаются попытки скрыть основное содержание наказания. В тех случаях когда это не удается, приводятся разного рода аргументы в пользу намеренного причинения боли. Основная цель последующего изложения заключается в том, чтобы описать, объяснить и оценить эти попытки в их основных проявлениях и соотнести их с общими социальными условиями.

Ни одна из попыток обосновать намеренное причинение боли, по-видимому, не является вполне удовлетворительной. В связи с попытками изменить поведение правонарушителя возникают вопросы справедливости. Попытки причинять боль в строго определенном объеме порождают жесткие системы, но чувствительные к индивидуальным нуждам. Создается впечатление, что в той области, где происходит борьба криминологических теорий и практических методов, общество бросается пз одной крайности в другую в своем стремлении разрешить неразрешимые дилеммы.

Моя собственная точка зрения состоит в том, что пришло время положить конец этим колебаниям, показав их бесполезность и выбрав моральную позицию в пользу создания жестких ограничений использованию намеренного причинения боли в качестве средства социального контроля. На основе опыта социальных систем, в минимальной степени прибегающих к использованию боли, обнаруживаются некоторые общие условия, при которых ее намеренное причинение имеет ограниченный характер.

Если боль должна причиняться, то не в целях манипуляции, а в таких социальных формах, к которым обращаются люди, когда они переживают глубокую скорбь. Это могло бы создать положение, при котором наказание за преступление исчезнет. Когда это произойдет, основные черты государства также исчезнут. Будучи только идеалом, такое положение стоит того, чтобы его осознать и иметь в виду как царство доброты и человечности — цель, которая недостижима, но к которой надо стремиться.

Я благодарен многим своим друзьям и коллегам, оказавшим мне помощь. Я не всегда соглашался с их советами, так что никто из них не песет ответственности за недостатки этой работы в ее окончательном виде.

Эта книга — о боли. Но я не знаю, что такое боль и как ее градуировать. Литература полна героями, исполненными такого величия, что они почти не ощущают боли, и трусами, столь ничтожными, что почти все им причиняет боль. Чтобы постичь существо боли, нужно попять суть добра и зла. Я воздерживаюсь от такого рода попыток.

Те, кто рассматривает историю уголовного права как поэтапное поступательное движение, могли бы возразить, что я чересчур осторожен в своих суждениях. Они видят прогресс и постепенное уменьшение боли, поддающееся измерению. От ужасов публичной казни, откровенно описанных Фуко, до изобретенной в 1815 г. Норвежским парламентом системы, предусматривающей замену клеймения и отсечения частей тела определенными сроками тюремного заключения — десять лет за руку,— разве это не пример уменьшения боли? От рабства и работных домов с их неконтролируемой жестокостью к хорошо организованным пенитенциариям — разве это не прогресс? От порки за непослушание до лишения привилегий? От затхлых каменных темниц прошлого до одиночных камер с удобствами — разве все это не свидетельствует об уменьшении боли?

Я просто не знаю. Каждая форма должна оцениваться в соответствии со своим временем темп, кто страдает от боли, с точки зрения их обычной жизни и обычной жизни других и в свете того, что они считают своими грехами. Я не вижу, каким образом может быть построена соответствующая шкала.

Сторонник точных наук также мог бы счесть, что я слишком осторожен в суждениях. Мы, конечно, можем определить, как нервы распределяются в теле, и обследовать типичных людей в типичных ситуациях, чтобы выяснить, что они считают самым болезненным, Тем самым мы бы приблизились к постижению психологии этого явления. Но в то же самое время, чем больше мы приближаемся к нервным центрам п стандартизированным ситуациям, тем больше удаляемся от тех социальных, этических и религиозных факторов, которые, по-видимому, способны нейтрализовать то, что должно восприниматься как сильная боль, или усиливать слабую боль. Охранники из концлагерей с удивлением рассказывали, что заключенные сильнее реагировали на незначительные проявления насилия, чем на жестокость. “Они плакали, как дети, получив пощечину. Но они будто не реагировали вовсе, когда их избивали или когда убивали их друзей” (Кристи, 1972). Ж. Луссеран (1963) фактически признает, что он впервые ощутил ценность жизни и концлагере Бухенвальд. Оп все время жил на грани уничтожения. Из 2 тыс. узников, вместе с ним доставленных из Франции, выжили 30. Ему приходилось жить ощупью и выбирать между смертью и полусмертью в лазарете: он был слепым с детства.

По этим и по другим причинам в этой книге не будет обсуждаться, что такое боль, какая боль больше, а какая — меньше, сокращается ли на земле причинение боли пли увеличивается. Эти вопросы выходят за пределы общественных наук. Но что я могу и буду делать, так это описывать действия, предназначенные служить наказанием, а также другие действия, весьма с ними схожие. Я опишу формы, используемые в случаях вынесения решений о наказаниях. И я буду оценивать как такие действия, так и такие формы.

В течение ряда лет морализм в данной области представлял собой установку, и само это слово ассоциировалось со сторонниками лозунга “закон и порядок” и суровых уголовно-правовых санкций. При этом предполагалось, что их оппоненты парят в пространстве, свободном от ценностных представлений. Позвольте мне заявить со всей определенностью, что я тоже моралист. Более того: я активный, бескомпромиссный моралист. Одна из основных предпосылок, из которых я исхожу, состоит в том, что борьба за уменьшение на земле боли, причиняемой людьми,— это справедливое дело. Я легко могу предвидеть возражения, которые вызывает такая позиция: боль способствует духовному росту людей, они становятся более зрелыми, как бы дважды рожденными, более глубоко постигают сущность вещей, переживают большую радость, если боль исчезает, и, согласно некоторым религиозным представлениям, становятся ближе к богу или к раю. Некоторые из нас уже имели возможность воспользоваться подобными преимуществами. Но мы на опыте знаем также, что бывает совсем по-другому: боль останавливает или тормозит духовный рост человека, делает его злым. В любом случае я не могу представить себе такого положения, когда бы следовало стремиться к увеличению на земле боли, причиняемой людьми. И я не вижу серьезных оснований для того, чтобы считать нынешний уровень причинения боли вполне справедливым и естественным, поскольку вопрос этот весьма важен и я должен сделать выбор; я не вижу иной позиции, которую можно было бы отстаивать, кроме как борьба за уменьшение боли.

Одно из правил, которому нужно было бы следовать, таково: если есть сомнения, то нельзя причинять боль. Другое правило должно состоять в том, чтобы причинять как можно меньше боли. Ищите альтернативу наказанию, а не альтернативные наказания. Часто нет необходимости реагировать: преступник так же, как и окружающие, знает, что то, что он совершил,— плохо. Многие отклоняющиеся поступки представляю! собой экспрессивную, неадекватную попытку что-то сказать. Пусть преступление послужит исходным пунктом для подлинного диалога, а не для столь же неадекватного ответа посредством причинения боли полной мерой. Социальные системы следует организовать так, чтобы диалог мог иметь место. Более того, некоторые системы устроены таким образом, что многие деяния естественно воспринимаются как преступления. Устройство других систем предрасполагает к тому, чтобы те же самые деяния воспринимались как проявления конфликтующих интересов. Для того чтобы уменьшить причинение боли людьми, нужно поощрять создание систем второго типа. Моя позиция, представленная здесь в неизбежно упрощенном виде, но с полным пониманием сложности обсуждаемых вопросов, кратко сводится к тому, что социальные системы должны строиться таким образом, чтобы свести к минимуму ощутимую потребность в причинении боли с целью социального контроля. Неизбежна скорбь, а не ад, создаваемый людьми.

Легко утратить сознание серьезности явлений, которые составляют существо уголовного права.

Если служащий похоронного бюро позволяет вовлечь себя в то горе, которое его окружает, если он принимает его близко к сердцу, ему вскоре придется переменить занятие. То же самое, по всей вероятности, относится к тем из нас, кто работает в системе уголовной юстиции или близко с ней связан. Проблемы, с которыми мы сталкиваемся, слишком трудны, чтобы с ними можно было жить. Мы выжинаем, превращая работу в рутину, вникая каждый раз лишь в малую часть целого и сохраняя дистанцию между нами и клиентом, и особенно — его переживаниями.

Слова — хорошее средство для маскировки характера наших действий. Похоронное бюро пользуется словарем, помогающим выжить. Умерший “удалился на покой” или “почиет в мире”, страдания прекратились, телу возвращается его красота (и США, например, поминки организуют профессионалы из похоронного бюро).

Точно так же мы поступаем в системе уголовной юстиции и системах, которые с ней связаны. Характерно — не правда ли? — что уже в этой главе я дважды употребил слово “клиент” вместо того, чтобы сказать хотя бы “лицо, подлежащее наказанию”. “Клиент” — подходящий термин, некогда обозначавший вассала, а теперь применяемый в отношении лиц, которым мы предлагаем услуги или предоставляем помощь. В тюрьмах — по крайней мере в тон части света, где я живу,— такое лицо называют “обитателем”, а не “заключенным”. Оно находится не в “камере”, а в “помещении”. Если оно плохо ведет себя, его могут подвергнуть “специальному воздействию”. Практически это может означать изоляцию в камере, лишенной какой-либо обстановки. Большинство тюремного персонала в Норвегии называется не “охранниками”, а “служащими” (botjent). Однако, когда мы говорим о высших должностных лицах норвежской тюремной системы, мы весьма умеренно используем эвфемизмы.

Начальников тюрьмы мы так и называем; аналогичным образом высший административный орган этой системы мы называем “советом по делам тюрем”. В Швеции соответствующий уровень носит наименование “Kriminalvardstyrelsen”. Слово “Vard” ассоциируется с попечительством. В Дании наименование руководителя всей системы включает слово “forsorg”, используемое для обозначения тех, кто нуждается в заботе: больных, престарелых, нищих, сирот. С появлением социального обеспечения, получившего в значительной мере медицинский характер, слово “forsorg” употребляется для обозначения руководителя системы, ответственной за исполнение уголовно-правовых санкций.

Какого рода слова нам следовало бы выбирать?

Конечно, за добрыми словами стоит множество добрых намерений. Заключенные могут чувствовать себя лучше, если им постоянно не напоминать об их положении, называя их “узниками”, помещая в “камеру”, переводя в “карцер”, держа под “стражей” и подчиняя “начальнику тюрьмы”. Возможно, при этом они ощущают себя менее стигматизированными. Возможно, они получат больше услуг и помощи, если учреждение именовать не тюрьмой, a forsorg. Быть может, добрые слова создают добрый мир. Но у меня возникает предположение, что дело не просто в доброте, а в том, что добрые слова удобнее для властей. Речь идет не о тех, кто, переживая скорбь, не дает ей проявляться. Речь идет об обществе, которому помогают руководители похоронных бюро. Как подчеркнул Дж. Горер (1965), в нашем обществе существует строгий запрет на несдержанность в выражении горя. Страдание должно проявляться в контролируемых формах и не очень долго. Предполагается, что так лучше для тех, кто ближе всего к несчастью и смерти. Это, конечно, хорошо и для посторонних.

При помощи языка и ритуала горе устраняется из общественной жизни. Но то же самое происходит с болью, причиняемой наказанием. Когда мы в качестве наказания применяли порку, отсекали различные части тела или причиняли смерть, страдание было очевидным (исключение составляли некоторые нечестивцы, которые xитростью вынудили власти казнить их и тем самым избежали совершение самого греховного деяния, каким является самоубийство). Тяжелые цепи символизировали унижение. Это была яркая картина скорби и несчастья. В наши дни некоторые тюрьмы выглядят, как современные мотели; другие похожи на школы-интернаты. Приличное питание, работа и обучение, совместное содержание мужчин и женщин в грешной Дании, супружеские визиты в Швеции—все это выглядит как отдых за счет налогоплательщиков.

В связи с этим такие феномены, как боль и страдание, близки к исчезновению. Не составляют исключение и учебники по уголовному праву. Из большинства учебных текстов ясно, что наказание есть преднамеренное причинение зла. Но дальше этого современные учебники, как правило, не идут. По сравнению с обилием деталей и тонких различий, обычно присущих им, отмечается удивительная сдержанность, как только современные авторы переходят к существу вопроса — к самому наказанию. Каким образом наказания вредят, как они воспринимаются, какие страдания и печаль влекут они за собой — все эти моменты в большинстве случаев полностью отсутствуют в текстах. Если предъявить пишущим по уголовному праву упрек в стерильном освещении основного вопроса их профессии и предложить им быть несколько более конкретными в своих писаниях, то выяснится, что дело вовсе не в оплошности. Слово “penal” (наказание) тесно связано с болью. Это более очевидно в английской и французской языковых традициях, нежели в немецко-скандинавской, где употребляются слова “strafferett” или “straf-recht”, то есть “наказательное право”.

Но независимо от языковых традиций предложение о том, чтобы соответствующее законодательство называлось “законодательством о причинении боли”, вызывает смятение. По крайней мере так говорит мне мой опыт. Большинству профессоров уголовного права совсем не нравится, чтобы их называли профессорами “права причинения боли”. Судьям не нравится приговаривать людей к боли. Они предпочитают назначать им разного рода “меры”. Принимающие осужденных учреждения не хотят, чтобы их рассматривали как “учреждения, причиняющие боль”, да и сами не желают считать себя таковыми. Однако эта терминология очень точна: наказание, назначаемое и исполняемое системой уголовной юстиции, представляет собой сознательное причинение боли. Предполагается, что те, кого наказывают,— страдают. Если бы они, вообще говоря, не страдали,(” получали от наказания удовольствие, нам бы следовало изменить метод. В рамках исправительных учреждений те, кого наказывают, должны получать нечто такое, что делает их несчастными, причиняет им вред.

Контроль над преступностью стал чистой, гигиенической операцией. Боль и страдание исчезли со страниц учебников, из названий. Но, разумеется, не из опыта тех, кто подвергается наказанию. Объекты наказующего воздействия остаются такими же, как обычно: запуганными, пристыженными, несчастными. Иногда это скрыто за грубой внешностью, но, как показывают многочисленные исследования, легко обнаруживается. М. Боум подробно описывает, как “маленькие старички” становятся совсем маленькими, когда сталкиваются с фактом, что они не могут пойти домой к маме (Уилер, 1968). Коэн и Тейлор (1972) описывают способы “психологического выживания”. Такая методика не нужна, если страданий нет. Вся книга этих авторов представляет собой мрачное повествование об успехах тех, кто намеренно причиняет страдания другим людям. Этому соответствует описание того, что Сайке (1959) назвал “боль тюремного заключения”.

Об этом говорят и сами заключенные. Один человек, освобожденный из тюрьмы, в интервью датской газете “Информашон” (1979) описал свою участь. Он измерял время, наблюдая за изменениями, которые происходили с темп, кто его посещал. “Я попытаюсь дать вам нечто вроде киноверсии того, как для заключенного течет время. Вообразите первый год заключения, когда дети скрашивают посещения. Они приходят, бегут, сопровождаемые молодыми, прекрасными женщинами с легкими, быстрыми движениями... за ними, не так быстро, идут родители, родные братья и сестры, свекровь и тесть, нагруженные тяжелыми сумками. Несколько лет спустя положение меняется. Норными входят несколько юношей — это уже не дети, им 12, 13 или 14 лет, за ними следуют женщины теперь уже среднего возраста, так лот тридцати, у них уже другие движения, другое выражение лиц... а том, кому было 40 или 50, теперь 60 или... они медленно идут позади... Вместе с характером посещения меняется одежда— люди одеты в темное, меньше жестикулируют, уже не слышно громких голосов, исчезли шутки, анекдоты, всевозможные истории... говорят только о самом существенном. Посещение становится печальнее, произносится меньше слов, радость встречи пропала.,, Что же касается заключенных, то их головы побелели, лица сморщились, зубы выпали...”

Этот человек пропел в заключении 18 лет. Мы в Скандинавии можем легко себя успокоить. Мы можем сказать себе, что “здесь это не происходит”, “длится не так долго”, “вообще недолго в подавляющем большинстве случаев”. Все это так. Но только до известного предела.

Если мы возьмем на себя труд проникнуть за фасад скандинавской жизни, мы встретим там предполагаемых “отдыхающих”, которые в ряде случаев стол”, же несчастны, как и заключенные в старых тюрьмах филадельфийского типа. А как может быть иначе? У заключенных по преимуществу те же ценности, что у обычных людей. Они предстают перед судьей и заключаются под стражу из-за того, что совершили поступки, которых, как предполагается, должны стыдиться. Если они не стыдятся этих поступков, то по крайней -мере.. стыдятся своего положения. А если не стыдятся, то. преисполнены печали от сознания того простого факта, что жизнь проходит мимо.

Во время работы над этой книгой я получил по почте красноречивое подтверждение того, о чем профессоpa уголовного права умалчивают о своих трудах. Мартовский номер журнала “Nordisk medisin” за 1980 г. почти полностью посвящен проблемам боли. Всю первую сторону обложки занимает лицо человека, искаженное болью, а содержание номера составляют" материалы об обезболивании. Редактор (Линдблом, 1980, с. 75) пишет; “Для того чтобы поощрять и координировать исследование проблем боли и улучшить использование результатов этих исследований, создана новая междисциплинарная организация — Международная ассоциация по изучению боли.

Как показывают данные, полученные в США, предприняты попытки разработать новые способы воздействия в тяжелых случаях, особенно хронического характера, когда лечить то, что является источником боли, не представляется возможным. Междисциплинарное воздействие на боль на базе специальных клиник, существующих в США, Англии и некоторых других европейских странах, пока еще не нашло себе места в Скандинавии...”

Речь идет о междисциплинарных исследованиях. Интересно, что произойдет, если подключить к ним экспертов по вопросам наказания. Будут ли они в этом случае сравнивать результаты наблюдений и стараться создавать то, что все другие участники исследования считают неприемлемым? Пенологи могли бы таким образом научиться более эффективным способам причинения боли, а врачи — более эффективным способам ее предотвращения.

Но в рамках нашей культуры пенологи, конечно, не могли бы согласиться на членство в Междисциплинарной ассоциации по изучению боли. Они были бы раздражены и даже разгневаны самим предложением такого рода. Их присутствие там сделало бы ясным то, что сейчас не очень заметно. В обществе, где боль являлась неизбежным уделом большинства людей — боль на земле, боль в аду,— наказание было только одной из частных проблем раздачи боли (хотя двусмысленное положение палача указывает на то, что и в прошлом эти проблемы не считались несущественными). Но наше общество не таково. Мы упразднили ад и провозгласили одной из своих главных целей уменьшение боли на земле. В таком обществе трудно допустить, чтобы людям намеренно причинялись страдания.

И все же мы это делаем. Мы намеренно причиняем боль. Но нам это по нравится. Выбирая нейтральные слова, мы обманываем себя: об этом же свидетельствуют скупые описания, которые дают профессора права намеренно причиняемым страданиям. Нам не нравятся такие действия, потому что в нашем обществе намеренное причинение боли находится в разительном противоречии с другими важными видами деятельности.

В этой книге я часто пользуюсь выражением “раздача боли”. Мне понадобилось много усилий, чтобы отстоять эту формулировку. Мой добрый советчик, большой знаток тонкостей английского языка, настаивал на том, что такого выражения не существует. Раздача боли? Это звучит как раздача молока. Ужасно! Я придерживаюсь иной точки зрения. Это звучит как раздача молока? Очень хорошо! Выражение точно схватывает то, что я хочу передать. Если оно отсутствует в оксфордском словаре английского языка, то его следует туда включить. “Раздача боли” — это понятие, обозначающее то, что в наше время превратилось в бесстрастный, исправно действующий гигиенический процесс. С точки зрения тех, кто несет такую службу, драма, трагедия, тяжкое страдание вовсе не есть главное. Причинение боли противоречит некоторым основным идеалам, но оно может происходить в невинной, сомнамбулической изоляции от конфликта ценностей. Боль наказания остается тем, кого наказывают. Посредством выбора слов, деловой рутины, разделения труда и массового производства явление в целом превращается в раздачу предметов потребления.

В Скандинавии потребление алкоголя порождает ряд серьезных проблем. С точки зрения международных стандартов мы пьем не так уж много, но мы пьем гак и при таких обстоятельствах, что это позволяет пьяницам уклоняться от социального контроля в его обычных формах. Поэтому понятно, что пьянство и контроль за потребленном спиртных напитков находятся в центре внимания нашего общества. Это важная и сложная проблема. Важная в связи с многочисленными и очевидными признаками неблагополучия. Сложная, потому что мы хотим отделаться от проблемы, а не от алкоголя. Поэтому мы не можем запретить само вещество, как сделали, например, с героином. В отношении большинства наркотических веществ мы официально проводим политику полного воздержания. Мы говорим, что наркотики вредны для каждого, за исключением случаев, относящихся к компетенции медицины. Когда речь идет об алкоголе, такое решение, по-видимому, невозможно. Мы понимаем, что в данном случае проблема заключается не в самом веществе, то есть в алкоголе, а в определенных категориях его потребителей. Конечно, в нашем распоряжении имеется большой набор правил и предписаний, регулирующих торговлю спиртными напитками, но, помимо частичного контроля за самим веществом, мы пытаемся контролировать некоторых лиц, которые не знают меры в потреблении спиртного.

В первую очередь мы сделали попытку взять под контроль опустившихся людей. Пьяные на улицах представляли собой досадную и неприглядную помеху общественному порядку. Сторонники трезвости использовали их в качестве примера в педагогических целях; потребителей спиртного они смущали. Поэтому пьяниц надлежало убрать с глаз долой. Однако трудно было признать поведение таких лиц настолько отвратительным, чтобы подвергать их наказанию, которое устранило бы их на длительный срок ради реального оздоровления обстановки.

Но что, по справедливости, нельзя было сделать в порядке наказания, то не вызывало возражений, когда применялось под видом некарательного воздействия. Некарательное воздействие также может причинять боль. Но ведь причиняют боль и многие формы лечения. И в данном случае боль причиняется ненамеренно. Предполагается, что она лечит. Боль становится неизбежной, но этически. приемлемой. Эта -мысль была сформулирована .на общем собрании Норвежской ассоциации уголовной политики в 1893 г., и уже через несколько лет закон, основанный на этом принципе, был принят парламентом. Закон позволял органам уголовной юстиции подвергать человека некарательному воздействию, если его несколько раз задерживали за появление на улице в нетрезвом виде. Вместо того чтобы платить штраф за пьянство, что не производило удерживающего эффекта, такие люди должны были получать длительный срок некарательного воздействия. Первоначально предполагалось, что срок, на который можно избавляться от них, должен быть неопределенным. Однако в последнюю минуту было решено установить максимальный срок — четыре года. Это время надо было провести на унылом и мрачном клочке земли, открытом таким ветрам, что, по мнению одного из директоров, кур приходилось привязывать, чтобы их не унесло. Место это оказалось самой суровой тюрьмой и стране. Рецидивисты получали новый четырехлетний срок, а затем еще столько четырехлетних сроков, сколько нужно было, чтобы завершить лечение.

Аналогичные меры были введены в Швеции и Финляндии. В отличие от этого Дания боролась с проблемой алкоголизма другими мерами, более близкими тем, которые проводились в странах Центральной Европы. Меры, о которых идет речь, были особенно успешны в Финляндии, где могли быть заменены высылкой в Сибирь. И действительно, многие были высланы туда.

Но не все болезни излечимы. Понятие “неизлечимость” логически вытекает из самой идеи лечения. Некоторым больным нельзя помочь вернуться к обычной жизни. Они должны содержаться, подобно престарелым людям и инвалидам, в специальных учреждениях. Столь же ошибочно было бы полагать, что можно добиться полного успеха в рамках системы уголовной юстиции. Следовательно, и эта система нуждается в учреждениях для более длительного содержания в трудных случаях, особенно поскольку ей приходится сталкиваться с людьми, признанными опасными преступниками. И опять-таки можно представить себе, сколь болезненно пребывание в таких учреждениях. Но таков часто и удел престарелых ” инвалидов. К тому же, когда речь идет об опасных преступниках, предотвращаются страдания потенциальных жертв.

Эго направление приобрело особую популярность в Швеции после второй мировой войны. Комитет по вопросам уголовного законодательства предложил полностью отказаться от старого уголовного права п от понятия наказания. Швеция должна была получить законодательство о “мерах” социальной защиты, а не о наказаниях. Однако это предложение не прошло.

Минувшее столетие было веком открытий. Ливипгстон исследовал Африку для белого человека, социологи изучали положение низших слоев населения в городах Европы. Машины становились более совершенными и более мощными. Они требовали больше крепких рабочих рук в городах и меньше — в сельской местности. Контролировать городское население становилось все труднее. Те, кто обслуживал машины, становились ближе друг к другу, но в то же самое время отдалялись друг от друга. А. Стриндберг (1878), оставивший нам описание Стокгольма прошлого столетия, рассказывает, что чиновник, бюргер, рабочий и проститутка жили в одном доме, хотя и в разных квартирах. Однако постепенно пути их расходились. Вален-Сенстад (1953) отмечал, что ни один полицейский, будучи в здравом уме, не отваживался один пойти в Ватерланд. Это был район, напоминающий нынешний Гарлем, вражеская территория, и уж во всяком случае — чужая.

В это время в Италии работал в качестве военного врача молодой. Ч. Ломброзо. Он сам рассказывает о том, как однажды в 60-х годах прошлого столетия сделал открытие: “Хмурым декабрьским утром я внезапно обнаружил на черепе бандита целый ряд атавистических аномалий... аналогичных тем, которые были найдены у низших позвоночных... Как будто пылающий небосвод осветил широкую равнину — я понял, что проблема природы и генерирования преступников для меня решена” (Радзннович, 1966, с. 29).

Недавно возникли вопросы о природе этих “бандитов”. Были ли они обычными разбойниками? Или бунтующими крестьянами? Не был ли вопрос о природе и причинах преступности решен на основе изучения черепа политического врага? Во всяком случае, место, где находятся причины преступности, было твердо установлено — в самом организме человека. Преступники отличаются от большинства людей. И это было обнаружено с помощью научных методов. Воздействовать на них следовало посредством либо ипторпнровлппя, либо лечения, согласно особенностям каждого из них.

Ломброзо оказался флагманом. В кильватере за ним шли Э. Ферри в Италии, Ф. фон Лист в Германии, Б. Гетц в Скандинавии. А вскоре появились на свет специальные меры и предписания, учитывающие особенности правонарушителей. Мы получили предварительное задержание, взятие под стражу, неопределенные приговоры и экспертов, определяющих наступление момента освобождения от наказания, учреждения для психопатов и специальные учреждения для алкоголиков. Либеральное государство было совсем не либеральным, когда дело шло о создании условии для свободного развития частного предпринимательства. Шоссе, железные дороги н контроль за бедняками приобрели большое значение. Появилась армия специалистов. Важным условием промышленного развития стало установление контроля за девиантным поведением. Интеллектуальные основы такого развития событий были заложены в XIX веке. Т. С. Дал описывает это в работах “Государственная власть и социальный копт-роль” (1977) и “Благосостояние детей и социальная защита” (1978). К тем же выводам приходит М. Игнатьев: “Укрепление дисциплины труда шло рука об руку с расширением свободы рыночных отношений в трудовой сфере...”

В последние десятилетия ко всем этим мерам почти полностью перестали обращаться*.

В Норвегии начиная с 1970 г. опустившимся людям позволили оставаться на ул1щах. Специальные моры и отношении психопатов быстро выходят из моды. Дания и Финляндия совершенно отказались от такой системы, Норвегия и Швеция готовы последовать за нами. Повсеместно, кроме Швеции, ликвидированы учреждения борстальского типа и специальные тюрьмы для молодых преступников. Серьезным исключением является положение так называемых “опасных преступников”. В Дании в 1978 г. было 20 человек, признанных таковыми; в Финляндии — 9. Норвегия после отмены специальных мер в отношении психопатов, по всей вероятности, примет решение, аналогичное тому, к которому пришла Финляндия. Недавно шведский комитет предложил ликвидировать такую юридическую категорию, как “лица, приравниваемые к невменяемым”. Вообще говоря, мы возвращаемся к системе определенных приговоров, постановляемых судами.

Такой исход в значительной степени был предопределен. Во-первых, стало быстро обнаруживаться лицемерие системы. Исследования одно за другим показывали, что центры по некарательному воздействию на 1 преступников, по существу, не были лечебницами. Они I очень напоминали обыкновенные тюрьмы, штаг этих учреждений — тюремную охрану, а предполагаемые пациенты — прежних тюремных сидельцев, но с еще более негативным отношением к тому, что с ними случилось, чем у обычных заключенных. Некарательное воздействие без заранее ограниченных сроков явно переживалось значительно более болезненно, чем старомодное намеренное причинение боли.

Во-вторых, обнаружилось, что система некарательного воздействия неэффективна. Теория некарателыюго воздействия основывалась на идеях утилитаристского и научного мышления. Сторонники некаратсльпого воздействия претендовали па то, что их цель — приносить пользу пациентам и что их теория поддается проверке. Но, как убедительно показано в литературе, посвященной вопросу эффективности некарательного воздействия, обещание быть полезными так и не материализовалось. За исключением смертной казни, пожизненного тюремного заключения и, быть может, кастрации, не оказалось каких-либо мер воздействия, в отношении которых удалось доказать, что они эффективнее других в предупреждении рецидива. Даже в тех немногих случаях, когда за терминологией некарательного воздействия стоят реальные вещи, не установлено снижение показателей рецидива. Единодушие в этом вопросе как раз сейчас настолько велико, что необходимо сказать несколько слов предостережения. То, что до сих пор делалось в этом направлении, делалось в границах наличных ресурсов. Массированные меры экономического и социального характера никогда не предпринимались. Бедняки не стали богатыми, рабочие не получили ту работу, которую выполняют представители среднего класса, неприкаянная молодежь не нашла поддержки л осуществлении своих заветных мечтании, одинокие люди фактически не обрели новые устойчивые социальные связи. Всего этого, несомненно, не случилось. Это требует социальных преобразований, далеко выходящих за рамки возможностей, которыми располагают исследователи-криминологи.

В-третьих, подверглось тщательному анализу само! понятие опасности, как оно используется в сфере уголовного права. Как показал фон Хирш в своей прекрасной статье (1972), многочисленными исследованиями доказано, что нет необходимой ясности, в каких случаях его следует применять, что оно обладает незначительными прогностическими возможностями, когда речь идет о выделении опасных преступников, и что обычно некарательное воздействие не приносит успеха. С этим полностью согласуются результаты скандинавских исследований, мнения Кристиансена и его соавторов (1972), Далгарда (1966) и Стенга (1966). Бесконечные скандалы, разгорающиеся вокруг немногих оставшихся специальных учреждений, предназначенных для этого контингента людей, показывают, что их существование органически связано с недопустимыми моральными, компромиссами.

Наука дает аргументы. Но одних лишь аргументов недостаточно, чтобы изменить социальную действительность. Это приводит нас к четвертому пункту объяснения того, почему теория некарательного воздействия терпит поражение. В 60-х годах нашего века лейбористы получили некоторую власть или по крайней мере обрели респектабельность. Представители рабочего класса — не все они, конечно, вышли из этого класса или принадлежат ему, речь в данном случае идет об идеологии—были встревожены открывшимися фактами неравенства и злоупотреблений, которые совершались под видом некарательного воздействия. Совсем не улучшало положения и то обстоятельство, что большинство тех, к кому они применяются, вышли именно из тех классов, которым, как предполагается, должна принадлежать политическая власть. В дополнение к этому следует указать на то, что альтернативные меры контроля, по-видимому, уже находились в поле зрения. Появилась концепция государства всеобщего благоденствия. С бедностью и убожеством следовало бороться не посредством тюрем, а посредством пенсий и социальной помощи.

Принимая активное участие в ниспровержении теории и практики некарательного воздействия в рамках уголовного права, я с большим волнением и тревогой наблюдал за тем, как падение конкурента способствует пышному расцвету теории удержания. В течение длительного времени я по утрам читал лекции о заблуждениях теории некарательного воздействия, а после полудня в той же самой аудитории в Осло и перед темп же очень внимательными слушателями читал лекции о достоинствах теории общего предупреждения И. Анденес* . Конечно, слушатели были внимательны. Эти люди готовились к службе в системе уголовной юстиции. Они нуждались в рациональной альтернативе теории некарательного воздействия. В добротных, рациональных научных субститутах — в соответствии с тем, к чему они привыкли. Они получают их. И все в большем количестве. В течение последних лет были высказаны серьезные предложения по изменению, уголовного права и в Финляндии (Анттила, 1977) и в Швеции (доклад Национального совета по предупреждению преступности, 1977). В обоих случаях провозглашается, что некарательному воздействию должен быть положен конец. И в обоих случаях в качестве наиболее желательной альтернативы называется удержание — или, как мы говорим в Скандинавии, “общее предупреждение”,— которое должно стать основой системы уголовного права. Дихотомии царят в мире. Раз теория некарательного воздействия ушла со сцепы — значит, нужна теория общего предупреждения. Что касается меня, то я усматриваю именно в этом принципиальную слабость шведского доклада “Новая система уголовного права”, который в других отношениях имеет вдохновенный и вдохновляющий характер. Как будто пекарателыюс воздействие и удержание исчерпывают собой возможности совладать с конфликтами.

Это слишком просто. И в то же самое время вполне естественно, что идеи общего предупреждения занимают место идеи некарательного воздействия. Часто полагают, что между этими идеями существует принципиальное различно. Однако на самом доле они близко соприкасаются друг с другом по многим позициям. И те и другие на нынешней стадии их развития представляют собой продукт эпохи рационалистического, утилитаристского мышления. И то и другие содержат элемент манипулирования. Некарательное воздействие есть нечто такое, что предназначено изменить поведение преступника; удержание есть попытка изменить поведение других людей. В обоих случаях причиняется с определенной целью боль. В обоих случаях предполагается, что происходит своего рода модификация поведения.

Другим общим свойством этих идей является их тесная связь с наукой. Но нет ничего смешнее, чем измерять эффективность некарательного воздействия. Эта эффективность целиком отрицательная. В результате исследователи двинулись к новой земле обетованной. Можно ли удержать отдельных лиц от убийства, если убивает само государство? И. Эрлих (1975) утверждает, что казнь одного убийцы спасает жизнь семи-восьми людям. Однако, по мнению других авторов, прав Т. Селлин (1967), показавший, что смертная казнь не влияет на частоту умышленных убийств. Эти проблемы сложнее, чем оценка эффективности некарательного воздействия. Но в принципе применительно к общему предупреждению и некарательному воздействию речь идет о тех же самых проблемах и тех же возможностях измерения. И стороны, принимающие участие в новых дискуссиях,—такие же. Поскольку существуют вопросы факта, пауки и прикладной социальной инженерии, мы снова оказываемся в руках экспертов по измерению, а затем попадаем в руки “специалистов по социальные вопросам”, чтобы получить результаты, пригодные для практической реализации.

Сходство между теорией некарательного воздействия и теорией удержания объясняет, почему они так легко заменяют друг друга. Но между ними существуют также и различия. Особенно поразительна способность к выживанию, которой идеи удержания, или общего предупреждения, наделены в большей степени, чем идеи некарательного воздействия. Обе теории претендуют на эмпирическую обоснованность. Но достичь этой обоснованности для теории удержания, или общего предупреждения, значительно сложнее. Во-первых недостаточно определены даже ее основные попятил. Неточность эту хорошо иллюстрирует тот простой факт, что ключевые понятия “общее предупреждение” и “удержание” используются в большинстве работ (см. Анденес, 1974) и в этой также как взаимозаменяемые. Более того, даже беглое знакомство с литературой покажет, что в системе понятий общего предупреждения, или удержания, все может классифицироваться как стимул — от деятельности полиции до смертной казни через повышение. Вообще я думаю, что было бы правильно сказать так: все, что может рассматриваться как элемент системы формального социального копт-роля, может быть в равной степени определено как элемент общего предупреждения. И наконец, даже в тех случаях, когда стимулы представлены в виде контролируемых величин, измерение эффекта общего предупреждения часто сложнее, чем измерение эффекта некарательного воздействия. Причины этого опять-таки просты. Некарательное воздействие имеет по крайней мере четко определенный объект — тот, кого подвергают такому воздействию. С общим предупреждением, или удержанием, сложнее. Объектом является целая категория населения. Эта категория может перейти от совершения одного вида преступления к другому, перемещаться из одной страны в другую, получать или не получать информацию об усилении либо ослаблении и стимула.

Теоретически, а также и эмпирически, идеи общего предупреждения более сложны с точки зрения их претворения в жизнь, чем идеи некарательного воздействия. Неопределенность в дефинициях, в стимулах и объектах воздействия делает почти невозможным их опровержение. Эту теорию подкрепляет претензия на то, что она основана на науке, но в то же время выдерживает эмпирическую проверку. Вероятно, эти ее аспекты позволяют общему предупреждению заполнить пустоту, образовавшуюся после ухода со сцены некарательного воздействия, и делают эту теорию соответствующей эпохе, когда причинение боли иным образом ставится под вопрос.

Очевидно, что посредством наказания можно управлять поведением. Мы знаем это. Мы не притрагиваемся к раскаленной печи. Мы меняем — и достаточно часто — свое поведение, если нас порицает за неправильный поступок тот, чьим мнением мы дорожим. То, что нам известно из нашей личной жизни, мы склонны переносить в нашу общественную жизнь. Опыт, который я приобрел в своей семье и в кругу друзей, служит мне основой для дискуссии о том, как удержать вора, наркомана, насильника. Почему их нельзя удержать наказанием, как меня — горячей печью?

Для этого действительно существуют довольно веские причины. В сфере общественной жизни речь идет не о непосредственном контроле и наказании, а о формальных санкциях, которые реализуются через значительное время после возможного совершения преступления. Здесь, кроме того, не идет речь о наказании, налагаемом том, кто состоит с нарушителем в определенных отношениях п поэтому располагает большими возможностями, чем просто причинение боли. Обычно речь идет не о сравнении наказания с безнаказанностью, а об усилении либо смягчении определенного вида наказания за определенный вид преступления. Чтобы применить свой повседневный опыт в общей дискуссии по вопросам удержания, нам следует сравнить удерживающее воздействие раскаленной печи температурой в 200° и печи температурой в 300° либо несколько минут отцовских упреков с его же 15-мипутпым выговором. И наконец, самое важное: дискуссия по вопросам общего предупреждения — это обсуждение не того, как непосредственно воздействует боль, а главным образом того, как влияет на А тот факт, что Б подвергся наказанию. Некоторые из пас вообще не настолько умны, чтобы учиться на опыте других людей, у которых свои особые раскаленные печи.

И все же очевидно, что наказание удерживает. Некоторые виды наказания в некоторых ситуациях удерживают от совершения некоторых действий. Если бы наказания совсем не было, мог бы возникнуть хаос. Когда полиция объявляет забастовку, это создает трудности. Я вполне с этим согласен. В своих наиболее элементарных формах основная посылка теории удержания вполне обоснованна. Если против тех, кто нарушает законы, не принимать никаких мер, то это, несомненно, отразится на общем уровне преступности в стране.

Но когда идеи общего предупреждения, или удержания, применяются па практике, речь идет не об этих элементарных формах. На практике к этим идеям обращаются тогда, когда политикам нужны аргументы для усиления наказания за определенные преступления или когда судьи хотят проявить особую суровость, например увеличить наказание с одного года лишения свободы до двух лет. Бесчисленные приговоры в Норвегии начинаются словами: “Исходя из соображений общего предупреждения, необходимо в данном случае назначить строгое наказание”. Это надежный выход из положения, основанный на интуиции и на пауке.

Здесь мы затрагиваем саму суть проблемы: теория общего предупреждения, или удержания, полностью приемлема, если речь идет о выборе между двумя крайностями — все или ничего. Если не принимать никаких мер к правонарушителям, то это, повторяем, несомненно, повлияет на общий уровень преступности в стране. Если уклонение от уплаты налогов будет систематически караться смертной казнью, то поведение налогоплательщиков, по всей вероятности, улучшится. Но это не те случаи, когда используются идеи общего предупреждения. Почти всегда их конкретное применение проявляется в незначительном повышении либо понижении того, что составляет обычные стандарты боли. Здесь теория общего предупреждения и соответствующие эмпирические исследования не могут служить нам ориентиром. Но, постоянно обращаясь к упомянутым крайним случаям, люди, работающие в этой области, создают впечатление, будто они опираются на теорию и эмпирические данные. Иными словами, они придают процессу раздачи боли ложную легитимацию. Они могли бы сказать: мы придерживаемся того мнения, что преступники должны страдать. Это аксиологическое утверждение, открытое критике, и мы могли бы вступить в имеющую этический характер дискуссию по вопросам страдания. Но они поступают не так. После сложных научных дебатов и наглядной демонстрации того, что идеи некарательного воздействия не имеют научного обоснования, они заявляют, что их собственные идеи базируются на результатах эмпирических исследований. И в качество подтверждения приводят классические примеры очевидного эффекта некоторых форм причинения боли. Облекая очевидное в научные термины, они создают впечатление, будто выбор наказания имеет под собой разумные основания и будто картина преступности была бы иной, если бы были другими методы наказания. Причинение боли получает научную легитимацию. Нам не очень нравится то, что мы делаем, но мы настойчиво продолжаем это делать во имя пауки.

В настоящее время примерно 1800 норвежцев содержится в тюрьме. Это составляет приблизительно 44 человека на 100 тыс. населения. Но почему именно 44? Почему не 115 на 100 тыс. населения, как в Финляндии? Почему не взять за образец большие индустриальные страны? Как раз сейчас в США насчитывается полмиллиона заключенных, что составляет 230 человек на 100 тыс. населения. Но мы можем поступить совсем по-иному и обратиться к расположенной в самом сердце Европы маленькой промышленно развитой стране, сталкивающейся с серьезными проблемами несовершеннолетних, проблемами наркомании и преступности,— Голландии, имеющей менее 20 заключенных на 100 тыс. населения. Иными словами, это вдвое меньше, чем в Норвегии, и ровно столько же, сколько в Исландии, которая по причинам исторического и географического характера должна походить на Норвегию.

В историческом плане различия еще значительнее. В то самое время, когда Г. Ибсен пытался сдать экзамен за среднюю школу и провалился, в Норвегии было в пять раз больше заключенных, чем в Данин. Такие же высокие показатели имели Финляндия и Швеция. Впоследствии вплоть до конца прошлого столетия число заключенных в этих странах стало резко сокращаться, а затем везде, кроме Финляндии, оставалось довольно стабильным вплоть до наших дней. Несмотря на то что некоторые показатели преступности увеличились вдвое, а затем и еще раз вдвое, число заключенных не менялось.

Речь идет не о том, чтобы объяснить происшедшие изменения либо отсутствие изменений. Мы хотим только отметить, что нет ничего нового в увеличении зарегистрированной преступности без соответствующего увеличения числа заключенных в тюрьмах. И наоборот, нет ничего нового в сокращении зарегистрированной преступности без соответствующего сокращения числа заключенных. Не существует жесткой связи между уровнем преступности и уровнем наказаний. Оба эти явления находятся друг с другом, по-видимому, в. сложных и не очень понятных отношениях. Не имеется достаточных данных для утверждения, что коэффициент преступности в той или иной стране определяет коэффициент заключенных. С другой стороны, нет достаточных данных для утверждения, что коэффициент заключенных в стране или ударная мощь полиции определяет уровень преступности. Несомненно, они влияют друг на друга, по жесткой связи между ними пет. Но этой и по другим причинам было бы слишком сильным упрощением рассматривать наказание просто как средство борьбы с нежелательным поведением.

Знакомясь с новой волной литературы, посвященной вопросам удержания, поражаешься простоте наиболее важных обоснований. Это та же самая простота, которая была характерна для теории некарательного воздействия. Тогда было очевидно, что преступников нужно исцелять, дабы они не продолжали свою антисоциальную деятельность. Теперь столь же очевидно, что примеры страдания грешников должны удерживать тех, кто вступил на скользкий путь. Дело обстоит таким образом, как будто контроль над преступностью представляет собой самоцель. Такого но может быть. Позвольте мне по-иному сформулировать это положение: если бы общее предупреждение, ллп удержание, было основной целью деятельности, то систему уголовной юстиции в наших странах следовало бы организовать совершенно по-другому. Если бы цель наказания состояла в том, чтобы обеспечить единство моральных оценок, то система уголовной юстиции едва ли должна была прилагать какие-либо усилия для контроля над теми преступлениями, которые в нашем обществе считаются тяжкими. Большинство убийств могло бы оставаться безнаказанным; мы все знаем, что это плохо, и было бы более чем достаточно ограничиться формальной церемонией объявления того, кто в этом виновен. Вместо этого можно было бы направить всю нашу энергию на подкрепление слабых норм. В Норвегии мы недавно запретили продажу досок на роликах для сухопутного серфинга. Мы также приняли закон, обязывающий использовать привязные ремни на передних сиденьях автомобиля. Это благородные задачи для теории удержания. Всего несколько приговоров к пяти годам лишения свободы — я мы будем соблюдать эти предписания. Сотни человек ежегодно будут избавлены от тяжких телесных повреждений в результате соблюдения закона о привязных ремнях; возможно, это спасет тридцать жизней, что равно среднегодовому числу убийств в Норвегии.

Не может быть, чтобы дело обстояло столь просто. Существование более сложной цели предположил К. Макела (1975). Он принадлежит к числу людей, возглавляющих в Финляндии борьбу за новое уголовное право. Главный его аргумент заключается п том, что посредством общего предупреждения система наказании должна сформировать перечень приоритетов, отражающий ценностные представления общества. Это интересная идея. И я вскоре вернусь к ней. Однако в общем виде речь идет просто о том, что более тяжкие преступления должны караться более суровыми наказаниями. Или, как сказано в упоминавшемся выше шведском докладе, “санкции должны определяться тем, насколько опасны и предосудительны преступления” (с. 200). Итак, причинение наибольшей боли тем, кто совершил наиболее осуждаемые деяния.

Но кто должен определять приоритеты? В моей части мира — парламент. Модель проста: уголовное право устанавливает перечень греховных деяний, парламент классифицирует их и ранжирует, а затем дает подробное указание, какое количества боли следует причинять за каждое из возможных нарушении закона, исходя при этом, конечно, из того, что наибольшая боль полагается за наиболее тяжкие грехи.

Составление перечня приоритетов, отражающих ценностные представления общества,— то, что предлагает К. Макела,— усложняет задачу. Цель не только в том, чтобы контролировать преступность, но также и в том, чтобы определить приоритеты среди охраняемых уголовным правом ценностей. Это то, что выдвигается на первый план и в шведском докладе “Новая система уголовного права”,— не потребность в контроле, а определение суровости наказания, исходя из того, чего заслуживает преступление: “последствия должны подчеркивать опасность преступления и вызываемое им отвращение”.

Но если цель такова — а это может быть вполне респектабельной целью,— то тогда возникают новые вопросы, особенно в отношении понимания того, что мы имеем в виду в таких случаях. Действительно ли мы обсуждаем проблемы общего предупреждения? Если мы настаиваем на том, что это — обсуждение проблем общего предупреждения, то каковы научные и социальные последствия такой дискуссии? Заявляют, что убийцу казнят не для того, чтобы предотвратить убийство, а для того, чтобы изобличить греховность убийства. Но зачем обсуждать это в рамках эмпирического анализа? Раздача боли используется здесь в качестве торжественной декларации чисто морального характера. Почему не сказать это?

Но, сказав это, мы прежде всего ослабим позиции теории общего предупреждения. Кроме того, станет еще более очевидным, что раздача боли была задумана, чтобы функционировать как система сигналов — своего рода язык. Признание этой функции подготавливает почву для понимания того, что можно использовать и другие, менее уязвляющие языки. А это ставит под сомнение правомерность причинения боли в тех случаях, когда боль рассматривается как сигнал, заменяющий конкретные формы контроля за поведением.

Как в теоретическом, так и в эмпирическом плане идеи общего предупреждения более сложны для их претворения в жизнь, чем идеи некарателыюго воздействия. Но в аксиологическом плане идеи общего предупреждения имеют значительные преимущества. Теория некарательного воздействия весьма успешно снимала вопросы ценностного характера. Основанное на аналогии с соматической медициной, некарательное воздействие воспринималось как очевидное благо. Лечение, а соответственно и некарательное воздействие в системе уголовной юстиции имело цель улучшить состояние здоровья клиента. Поэтому было неуместно спрашивать, причиняет ли некарательное воздействие страдание. Многие виды лечения причиняют страдания. И было неуместно спрашивать, заслуживает ли клиент того, чтобы его заставляли страдать; ведь так много людей страдают незаслуженно. И не было необходимости контролировать исцелителей, так как не было конфликтующих целей. Была лишь одна, благородная, цель, которую признавали клиент и общество: вернуть человеку социальное здоровье, излечить его от преступления.

Что касается удержания пли общего предупреждения, то здесь положение совершенно иное. В этом случае ясно, что речь идет о наказании. Это наморенное причинение страданий. Система наказаний существует для того, чтобы делать людям неприятности, а не помогать им или лечить их. И боль причиняется но в интересах страдающего, а в интересах других люден. Если те, кто страдает, становятся лучше, это хорошо. Но основной объект воздействия — население, что особенно отчетливо явствует из факта использования теорией выражения “общее предупреждение”. Таким образом, мы вынуждены признать конфликт интересов. Нам приходится уделять внимание регулированию причинения боли.

Описав крушение теории некарательного воздействия и возрождение теории удержания, мы фактически описали два наиболее важных условия возникновения того, что теперь обычно называют движением “неоклассицизма”. Давайте обратимся к рассмотрению этого феномена.

Чтобы описать новый классицизм, целесообразно в качестве отправного пункта обратиться к классицизму старому. Достаточно нескольких слов, чтобы создалось общее представление по некоторым основным вопросам. Это классическое направление было естественным порождением того, что широко известно как эпоха Просвещения. Эпоха эта дала нам Руссо и Вольтера, а вместе с тем и всеобщее признание достоинства ц потенциальных возможностей человека (но не женщины, что наиболее определенно выражено у Руссо). В сфере уголовного права указанное направление исходило из двух основных требований. Во-первых, требования свести к возможному минимуму меры воздействия на поведение людей. Наказание не должно превышать того, что необходимо для предотвращения рецидива со стороны преступника и совершения таких же преступлений другими людьми. Во-вторых,— и это подчеркивалось еще более энергично — требования точного указания, какого рода санкция должна следовать за совершение того или иного преступления. Ясность и определенность стали ключевыми словами для правосудия по уголовным делам. И преступление и наказание должны быть четко определены заранее. Наказание должно точно соответствовать тяжести преступления.

Истоки этого движения лежали в растущем противодействии аристократии со стороны буржуазии. Классическое направление в сфере уголовной политики поддерживалось требованием защиты от систематического произвола угнетателей. Могущество буржуазии и ее уверенность в своих силах возросли настолько, что положение, при котором дворянин мог отделаться штрафом там, где простолюдин должен был расплачиваться жизнью, стало нетерпимым. Выдвигалось требование равного наказания того и другого, если они совершили одинаковые правонарушения. Чтобы обеспечить это равенство, меры наказания должны быть определены заранее в соответствии с тяжестью деяний, а не в соответствии с социальным положением виновного пли по усмотрению судьи. Такие выдающиеся авторитеты в области уголовного права, как Беккариа и Блекстон, признаны великими не потому лишь, что они были таковыми, но также и потому, что их сочинения соответствовали эпохе. Они отвечали интересам могущественной группы, политическим .и экономическим понятиям и аргументации.

Ч. Беккариа испытал бы глубокое удовлетворение, если бы мог проследить судьбу своих идеи по трем значительным книгам:

1. Борьба за правосудие. Американский комитет дружеской помощи. Нью-Йорк, 1971 г.;

2. Э. фон Хирш. Осуществление правосудия. Доклад Комитета по изучению тюремного заключения. Нью-Йорк, 1976 г.;

3. Справедливое и определенное наказание. Фонд “XX век”. Группа по изучению проблем назначения уголовного наказания. Нью-Йорк, 1976 г.

Все три публикации отражают результаты коллективной работы. Комитеты, о которых идет речь, имели, правда, самодеятельный, неофициальный характер. Но все они в силу неподкупности и авторитета входящих в их состав лиц, положения, которое эти люди занимают в американском обществе, убедительности представленной аргументации обладали большим весом. Уже сами названия книг говорят о важности проблем. “Борьба” за правосудие, затем его “осуществление”, и наконец, когда термин “правосудие” исчерпал себя, мы находим аналогичное выражение — “справедливое и определенное наказание”. Характерно, что и в этом случае “наказание”, а не некарательного воздействие.

Первый комитет представляет собой ответвление общества американских квакеров. Этот факт важен сам по себе. Именно движение квакеров принесло в США идеи исправительного воздействия, которые нашли свое воплощение главным образом в Пенсильванской тюрьме, где заключенные содержались в полной изоляции в одиночных камерах, чтобы размышлять о своих грехах в ничем не нарушаемом общении с богом и начальником тюрьмы до тех пор, пока они не созреют для освобождения. Эта тщательно продуманная пытка вызвала в дальнейшем реакцию со стороны тех же квакеров, энергично выступивших за установление системы фиксированных сроков, согласно которой наказание должно соответствовать тяжести преступления. Любые другие соображения, не связанные с тяжестью преступления, привели бы к назначению несправедливого наказания.

Второй комитет обычно называют комитетом фон Хирша. Представленный им доклад предусматривает известные отступления от строгого соответствия между преступлением и наказанием в тех случаях, когда дело касается особо опасных преступников. Он допускает увеличение срока наказания рецидивистам, а также некоторое смягчение либо ужесточение наказания при наличии смягчающих либо отягчающих обстоятельств.

Доклад третьего комитета во многих отношениях представляет собой операциональное изложение доклада второго комитета; следует отметить, что некоторые лица были членами обоих этих комитетов. Система, в их собственном изложении, заключается в следующем.

“Относительно каждого вида преступлений мы предлагаем, чтобы легислатура или назначенный ею орган установили предполагаемое наказание, которое должно назначаться по общему правилу типичному преступнику, впервые совершившему преступление при типичных обстоятельствах.

Легислатура должна также определить, на сколько должно увеличиваться предполагаемое наказание, установленное для преступника, совершившего преступление впервые, в связи с каждым последующим осуждением. Теоретическая предпосылка такого подхода состоит в том, что наказания для тех, кто совершил преступление впервые, должны быть относительно мягкими, но их следует резко увеличивать при каждом последующем осуждении. Поэтому мы предлагаем в качестве надлежащего усиления наказания за тяжкие преступления геометрическую прогрессию: увеличение на 50 процентов за второй случай вооруженного разбоя, на 100 — за третий, на 200 — за четвертый и т. д. Однако для менее тяжких преступлений предусматривается не такое стремительное увеличение наказания; 10 процентов за вторую карманную кражу, 20 — за третью, 30 — за четвертую и т. д.

Комитет рекомендует, чтобы легислатура или назначенный ею орган, исходя из наиболее распространенных признаков преступления и преступника, определили также конкретные отягчающие и смягчающие обстоятельства”.

Затем в докладе указывается, каковы должны быть правовые последствия наличия смягчающих и отягчающих обстоятельств:

“Если число смягчающих обстоятельств существенно превышает число отягчающих, то судья, постановляющий приговор в отношении конкретного преступника, может смягчить предполагаемое наказание, определяемое с учетом того, что предусмотрено в связи с прежними судимостями, до 50 процентов. Если же число отягчающих обстоятельств существенно превышает число смягчающих, то судья, постановляющий приговор в отношении конкретного преступника, может усилить предполагаемое наказание до 50 процентов”*.

В прежние времена издатели работали быстро. Не прошло и четырех лет после того, как книга Ч. Беккариа “О преступлениях и наказаниях” была впервые опубликована в Ливорно, как ее уже перевели на шведский язык и издали в Стокгольме. В 1977 г. эта работа вышла там же на итальянском и шведском языках. Итак, соверши Беккариа инспекционную поездку по Северной Европе, он также остался бы вполне доволен. Недоставало бы некоторых детальных американских разработок, но, помимо прекрасного издания своей собственной книги, он нашел бы для себя много приятного, по крайней мере в докладах двух комитетов из следующих четырех:

1. Финляндия: Соображения, высказанные Комитетом по вопросам уголовного права, 1976 г.;

2. Швеция: Рабочая группа по вопросам уголовной политики. Новая система наказаний. Консультативный комитет по вопросам предупреждения преступности,

1977 г.;

3. Норвегия: Парламентский доклад по вопросам уголовной политики, № 104, 1977—1978 гг.;

4. Дания: Альтернативы тюремному заключению. Проект для обсуждения. Доклад № 806, 1977 г.

Беккариа чувствовал бы себя как дома скорее всего в Финляндии, где неоклассицизм имеет, можно сказать, наиболее сильных сторонников. Это вряд ли простое совпадение. Классицизм никогда полностью не терял своих позиций в Финляндии. Резюме к финскому докладу, подготовленному Комитетом по вопросам уголовного права, завершается следующим выводом.

“Чтобы гарантировать соответствие между преступлением и наказанием, а также предсказуемость юридических решений, предусмотренные новым уголовным правом преступления должны быть тщательно дифференцированы согласно степени их тяжести для установления узких пределов наказания за каждое конкретное преступление. Чтобы оказывать положительное воздействие на отношение к праву и ограничить число жалоб, следует установить типовые наказания для... каждой категории преступлений”.

В статье, посвященной этому вопросу, один из ведущих членов комитета, И. Анттила, пишет: “Для того чтобы сделать систему более понятной, предлагается свести все преступления к ограниченному числу категорий, различающихся по степени тяжести... так, чтобы каждой категории на шкале наказаний было отведено фиксированное место. Самого названия преступления должно быть достаточно для решения вопроса о максимальном и минимальном наказании”,(1977, с. 103-104).

Требование сгруппировать преступления в несколько простых категории и шведском докладе выражено менее категорично, чем в финском:

“Нужно учесть как стремление обеспечить определенную и единообразную практику, основывающуюся на характере преступлений, так и желание отразить в санкциях особенности личности преступника и социальные условия, с тем чтобы добиться законопослушного поведения в будущем”.

Однако в дальнейшем в докладе формулируются положения, имеющие более четкую направленность.

“По мнению рабочей группы, тяжесть преступления и требование соответствия между преступлением и наказанием должны иметь решающее значение при выборе наказания. С этой целью следует разработать специальные принципы. Необходимой п естественной основой таких правил является хорошо продуманная шкала наказании, согласующаяся с перечнем преступлении, и наличие конкретных указаний относительно суровости различных видов наказания”.

И в Финляндии и в Швеции все более определенно подчеркивается, что целью наказания является общее предупреждение. “Комитет пришел к выводу,— пишет И. Анттила,— что главной функцией системы является все же разъяснение содержания и границ основных запретов и одновременно выражение авторитетного осуждения порицаемых деяний. Наказание прежде всего должно иметь общепредупредительный эффект”.

Шведский доклад полностью посвящен обсуждению двух альтернатив — индивидуальное предупреждение (некарательное воздействие) или общее предупреждение. В нем содержится следующий вывод: “Таким образом, мы рекомендуем систему наказаний, повышающую значение общего предупреждения”.

Норвежский доклад весьма похож на два других в части отрицания идеи некарательного воздействия. Что отличает этот документ — и что не поправилось бы Беккариа,— так это отсутствие в нем требования обеспечить какое-либо точное соответствие между тяжестью преступления и суровостью наказания. Нет в нем и попыток положить в основу системы общее предупреждение.

Дания держится несколько в стороне от теоретических споров, но, по-видимому, больше преуспела и практическом плане, взяв курс на резкое сокращение применения специальных мер, основанных на идеях некарательного воздействия.

Пока все хорошо. Я в самом деле полагаю, что все, что произошло, пока к лучшему. Несправедливость системы, претендующей на то, что она оказывает некарательное воздействие, была обнаружена ее критиками. В сочинениях сторонников общего предупреждения честно признано, что наказание причиняет боль. Благодаря неоклассикам потребность в защите от несправедливой раздачи боли оказалась в центре внимания. Это были необходимые и важные шаги.

Но теперь, когда все это сделано, в чем заключается следующая задача?

Я лично полагал бы, что сейчас настало время, когда нужно остановить дальнейшее продвижение теории общего предупреждения, а также воспрепятствовать дальнейшему усилению влияния идей неоклассицизма, по крайней мере у нас в Скандинавии. Эти теории обладают счастливым свойством делать проблему ясной, они как бы раскрыли нам глаза. Простота и жесткость неоклассицизма облегчают понимание сути дела. И благодаря этому хорошо видно, что такая система неприемлема в качество основы для контроля над преступностью.

Педагоги часто говорят о “невидимом уроке”. Речь идет об идее, которая передается посредством системы образования,— фактически не обязательно, чтобы кто-либо осознавал полный смысл происходящего. В школе такая идея может состоять в том, что самые цепные, самые важные в жизни знания должны быть почерпнуты из книг и что, наоборот, вещи, познанные самостоятельно, представляют меньшую ценность. Возможно, существует правильное решение — притом единственное — для большинства проблем, и оно должно быть найдено в учебниках или получено от учителя.

Идея может состоять в том, что основное средство обучения — это создание групп равных под руководством одного, который им неровня и знает различие между добром и злом. Это может быть вера в то, что в каждой системе, часто разделенной па стандартные группы, согласно указаниям руководства, есть победители и побежденные. Победители должны получать награды, как в школе, так и вне ее, тогда как побежденные должны всегда терять. И возникает убеждение, что цель обучения в школе не ученье само по себе, а получение наград.

Скрытая идея, которую несет неоклассицизм, состоит прежде всего в том, что подчеркивается решающее значение преступного деяния. Нарушение закона, этот конкретный поступок, имеет значение столь важное, что приводит в движение всю государственную машину и предопределяет почти в деталях все, что будет иметь место в дальнейшем. Ни желания жертвы преступления, ни индивидуальные свойства виновного, ни конкретные местные условия, а преступление — грех — оказывается решающим фактором. Скрытая идея неоклассицизма состоит в том, что, исключая все эти факторы, кроме преступления, она лишает логитимности целый ряд альтернатив, которые следует принимать во внимание.

Такая система фактически приводит к отрицанию всех других цеп постен, которые, несомненно, подлежат включению в эту наиболее важную ритуалистическую) демонстрацию государственной власти. Наша уголовная политика должна сражать тотальность основных ценностей системы. Мои чувства и, полагаю, чувства многих людей оскорбляет создание системы, в которой преступлениям придается такое значение, что, обладая абсолютным приоритетом среди других факторов, они определяют судьбу лица, совершившего какое-либо преступление. Что может сказать предлагаемая неоклассиками шкала о таких ценностях, как доброта и милосердие? Что — о тех преступниках, которые столь тяжко страдали в жизни ранее, что в известной степени были наказаны еще задолго до совершения преступления, влекущего теперь за собой наказание?

Что — о различиях между бедным вором и богатым, между человеком острого ума и тяжелодумом, хорошо образованным ц не имеющим никакого образования? Я не знаю. Но я знаю, что не могу принять систему ранжирования ценностей, ведущую к признанию ничтожности всех этих различий и выражаемых ими ценностей. Система, позволяющая руководствоваться исключительно тяжестью деяния, никоим образом не способствует моральному совершенствованию общества. Неоклассицизм решает некоторые фундаментальные проблемы приоритетов путем простого их игнорирования. Таким образом, он несет дополнительную важную, но снова ложную идею: мир прост, и все грехи в нем могут быть однозначно и ясно классифицированы и взвешены заранее.

Упрощенные построения неоклассицизма направляют внимание скорее на отдельных лиц, нежели на социальные структуры. Д. Гринберг и Д. Хэмфрис (1980) показали это в своем анализе политических последствий установления системы фиксированных наказаний:

“...философия воздаяния по заслугам сосредоточивает внимание только на отдельном преступнике. Если я потерял работу, потому что экономика находится в состоянии упадка, и краду, чтобы содержать себя и свою семью, или если я несовершеннолетний и краду, потому что государство приняло закон о регулировании детского труда, или если я охвачен яростью, потому что цвет моей кожи делает меня объектом дискриминации, ограничивающей мои возможности,— модель воздаяния по заслугам говорит лишь о том, что я должен быть наказан за свой дурной поступок, хотя, быть может, и не столь сурово, как это происходит сейчас. В таких случаях не требуется полностью отрицать индивидуальную ответственность, чтобы увидеть, что, сосредоточив внимание на вине и наказании, которое я должен получить, указанная модель вытесняет, из поля зрения другие проблемы: динамику капиталистической экономики; способ распределения выгод” и потерь между классами, расами, по признаку пола, порождающий условия структурного характера, в которых члены общества несут ответственность, когда они нарушают закон; отражение в праве интересов одних классов в ущерб интересам других. Всем этим, пренебрегают в пользу абстрактного морального негодования по поводу поведения отдельного правонарушителя. Но именно на этих, исключенных из рассмотрения проблемах должно сосредоточить свое внимание движение за радикальные политические перемены. Модель воздаяния по заслугам создает помехи этому делу не только излишне абстрактными ответами на поставленные ею вопросы, не учитывающими социальное положение преступника, но в еще большей мере выборам самих вопросов”.

Еще более отрицательную роль, чем придание преувеличенного значения преступлению и порицанию отдельных людей, играет легитимация боли. Намеренное причинение боли возводится до уровня законной реакции на преступление. Но еще в школе меня учили — и это не было скрытой идеей,— что наилучший ответ тому, кто меня ударил, подставить ему другую щеку. Не реагировать, а простить, проявить доброту — решение, вызывающее глубокое уважение,— вес это чуждо простодушию неоклассицизма. Неоклассицизм пытается обеспечить ясность и предсказуемость. Предлагаемая им система стремится держать судью под строгим контролем подробных правовых предписании и тем самым предотвратить произвол. Это делает необходимым точное определенно наказании. Детальное регулирование дает преступнику эффективное средство защиты. Но такое регулирование — весьма тяжелые доспехи. Наиболее сомнительный аспект скрытой идеи обнаруживает себя именно здесь. Неоклассицизм трактует наказание как неизбежное решение, как нечто само собой разумеющееся, превращая его в единственную, постоянную альтернативу. Теория некарательного воздействия вела к скрытому наказанию, к тайному причинению боли под видом предлагаемого лечения. Но новая теория говорит о наказании во имя самого наказания. Она делает наказание законным и неизбежным. Я легко могу попять давних сторонников некарательного воздействия, которые с возмущением восклицают: посмотрите, что натворили все эти склонные к разрушению социологи и криминологи вкупе с защитниками прав человека! Наши идеи некарательного воздействия, признают они, часто вели к злоупотреблениям: было гораздо больше слов, чем дел. Но идеи некарательного воздействия и их воплощение отражали также определенные ценности. Теория некарательного воздействия отдавала приоритет многим из тех ценностей, которые, как вы теперь можете видеть, постепенно исчезают в результате жестких и чрезмерных упрощений неоклассицизма* . Этот упрек оправдан. Это не означает, что маятник должен качнуться назад в прежнем направлении; но это означает, что теорию некарательного воздействия с ее чрезвычайно важной, но часто скрытой идеей сострадания, утешения, заботы и доброты следует принимать всерьез. Причинение боли могло допускаться теорией некарательного воздействия, но лишь как звено в цепи событий, которые в перспективе должны были улучшить участь страдающего. Здесь нет надобности говорить о том, что боли было слишком много и что она причинялась часто с ложными намерениями. Но теория — и практика — предполагала также реальное уменьшение боли. Т. Боттомс (1980, с. 20) говорит об этом следующим образом; “Этика исправления и, быть может, в еще большей степени предшествовавший ей либеральный реформизм были этикой принудительного попечения, но по крайней мере попечения”.

Сторонники теории некарательного воздействия в тех странах, где она никогда не имела распространения, теперь часто упрекают своих скандинавских коллег за отказ от этого направления. Они пытались гуманизировать свои системы наказаний, ссылаясь на некарательное воздействие, применяемое в Скандинавии. Между тем скандинавы объявили некарательное воздействие мертвым и, таким образом, сделали невозможной модификацию устаревших суровых систем наказания.

Пытаясь частично нейтрализовать нанесенный ущерб, я хотел бы сказать еще несколько слов в дополнение; некарательное воздействие выходит из моды, но не всякое некарательное воздействие. Выходит из употребления, по крайней мере в Скандинавии, “лечение от преступления”, воздействие, предназначенное изменить преступные наклонности конкретных людей. Утрачивают доверие меры контроля, за которыми наиболее часто скрывается причинение боли, но не меры воздействия и попечения, применяемые к больным и страдающим людям. Тюрьмы наполнены людьми, которым надо оказать помощь и которых надо лечить,—плохие нервы, плохое здоровье, плохое образование. Они представляю г собой сборные пункты для обездоленных людей, нуждающихся в лечении и возможности повысить образование. Противники некарательного воздействия как “лечения от преступления” считают, что не требуется приговаривать людей к тюремному заключению, чтобы дать обществу возможность лечить их. Но если уж люди находятся в тюрьме, отбывая наказание, они должны получить максимум того, что улучшит их общее положение и облегчит страдания. Некарательное воздействие как “лечение от преступления” утратило доверие. Некарательное воздействие как оказание помощи его не утратило.

В связи с дискредитацией идей исправительного воздействия в уголовном праве и успехами неоклассицизма в Норвегии, где причинение боли вновь обрело респектабельность, сложилась самая серьезная ситуация. Мы причиняем боль, желая сделать больно, и поступаем так с незамутненной совестью.

Мы делаем это с чистой совестью в значительной мере благодаря неоклассицизму. Ведь в конце концов на это вызывает нас, власть имущих, сам правонарушитель. Между преступлением и наказанием создана автоматическая связь, поскольку преступления классифицированы, а причиняющие страдание меры, которые подлежат применению, в значительной степени предопределены. Это освобождает того, кто наказывает, от какой-либо личной ответственности за причинение страданий. Именно преступник действовал первым, он и “включил” всю цепь событий. Причинение боли вызвано им самим, а не теми, в чьих руках орудия ее причинения.

Эта тенденция в целом усиливается тем, что литература неоклассиков проявляет интерес главным образом к раздаче боли, а не к боли как таковой. Регулирование причинения боли становится более важным вопросом и чаще находится в центре внимания общественности и науки, чем причинение боли. Регулирование причинения боли стало столь значительной проблемой, что необходимость се причинения принимается — в той или иной степени — без доказательств.

Так много внимания уделяется вопросам регулирования, что из поля зрения почти выпадает сам объект регулирования. Остается без должного внимания и вопрос о том, тот ли это объект. Это превращается в новый способ дистапцирования от боли. Стоны страдающих уже не слышны за шумом регулирующих механизмов. Где-то далеко позади совершаются действия, имеющие весьма сомнительный характер. Но мы так поглощены совершенствованием регулирующих механизмов, что остаемся от этого в стороне.

Скрытая идея неоклассиков обнаруживается и тогда, когда мы переходим к их представлению о государстве. Их система предполагает существование сильного государства, и они усиливают его еще больше. Эта система очень далека от того, чтобы стороны могли варьировать свои решения, находя каждый раз то из них, которое отвечает данной конкретной ситуации. Действительно ли надо считать данный поступок преступлением? К каким последствиям могло бы привести рассмотрение его как проявления тупости, игры молодых сил или, скажем, исключительного геройства? Возможны ли другие решения, кроме наказания? Быть может, возможна компенсация или совместная деятельность? Такие вопросы не стоят перед неоклассиками. Для них все это предопределено законом, который одинаково обязателен для всех людей во всех ситуациях. Будучи гарантией от произвола со стороны государства или деспота, законы должны быть твердыми. Но очевидно, что такая гарантия в то же самое время создает барьер па пути альтернативных решений.

Скандинавские защитники недавнего сближения неоклассицизма и общего предупреждения занимают в этом пункте совершенно ясную позицию. Они могут существенно расходиться во взглядах на сравнительные достоинства капитализма или марксизма, но обнаруживают любопытное совпадение во взглядах на государство. О том, как понимает этот вопрос И. Андепес, можно в какой-то мере судить по замечанию, сделанному им в своей последней статье об общем предупреждении: “Если рассматривать законотворчество и контроль над преступностью как важные элементы механизма, имеющего своей задачей направлять поведение граждан, то тогда...” К. Макела (1975) утверждает, что цели уголовного права не ограничиваются предупреждением преступлений, а включают также “воспроизводство официальной морали и тем самым самого себя”. По словам И. Анттила (1977), Комитет по вопросам уголовного права подчеркивает, что это право не может быть только или по преимуществу средством направлять поведение людей в соответствии с целями официальной политики. Комитет считает, что главной функцией системы является все же разъяснение содержания и границ основных запретов и одновременно авторитетное осуждение обществом порицаемых деяний.

На первый взгляд в США существует иная ситуация. Психоаналитик В. Гейлип и историк Д. Ротмли совместно написали весьма эмоциональное введение к докладу Э. фон Хирша (1976). “Если прогрессивные реформаторы,— заявляют они,— в принципе испытывали доверие к государству, стремясь скорее вовлечь государственную власть в жизнь общества, чем ограничить ее, то наш комитет в принципе испытывает недоверие к государственной власти. Мы по меньшей мере подозреваем, что дискреция может скрывать за собой дискриминацию и произвол. Мы, конечно, не готовы априори сконструировать систему, в которой добрые побуждения управляющих были бы достаточным основанием, чтобы обеспечить их властью”.

Но, читая сам доклад, в составлении которого участвовали и Гейлин, и Ротман, мы обнаруживаем совершенно иную картину. Здесь описывается, как эта власть, изъятая у управляющих, должна использоваться в предлагаемой ими комбинированной системе классицизма и удержания. Например, рассматривая вопрос о размерах наказания, составители доклада пишут:

“Трудность заключается в отсутствии данных: неизвестно, какова сила удерживающего воздействия еще не испытанной шкалы наказаний. Придется установить размеры шкалы на основе догадок, исходя из предположения о том, каким, по всей вероятности, должен быть наилучший удерживающий эффект. Но коль скоро шкала определенного размера, установленная несколько произвольным образом, применяется, то уже на основе опыта она может быть подвергнута изменениям. Если выбранный размер ведет к существенному росту общих коэффициентов преступности, то возможно регулирование шкалы посредством повышения ее верхних значений с учетом соответствующих различий в тяжести преступлений. Если повышение коэффициентов не происходит, было бы правильным поставить эксперимент с уменьшением верхних значений и наблюдать, не произойдет ли вследствие этого ослабление удерживающего эффекта”.

Создается система, в которой прихоть управляющих уступает место чрезвычайно сильному, простому и централизованному государственному контролю. Неоклассицизм во всем его многообразии — от Э. Гоффмана из комитета фон Хирша до начальника полиции И. Д. Макамара из комитета, созданного Фондом “XX век”,— сконструировал систему, которая нуждается в сильном централизованном государстве и в то же время еще больше усиливает его* . В таком же положении находятся их скандинавские единомышленники.

Преодоление теории и практики некарательного воздействия было первым необходимым шагом. Это очистило почву и положило конец некоторым серьезным злоупотреблениям властью в отношении слабых. Школа неоклассицизма с ее жесткой системой — год за око и три месяца за зуб — была, вероятно, неизбежным и, в конечном счете, полезным следующим шагом, по крайней мере до тех пор, пока такая система не стала правом. Простота и жесткость неоклассицизма позволяют сравнительно легко попять суть дела. После того как вина, рецидив, отягчающие н смягчающие обстоятельства получили количественное выражение, дело за простои арифметикой. По когда мы видим все это и особенно когда мы видим это в системе, претендующей на ранжирование ценностей, тогда мы должны признать, что нам еще очень далеко до того, чтобы чувствовать себя удовлетворенными. Я бы не выбрал себе такое общество. Речь идет о централизованном авторитарном государстве, которое в стремлении обеспечить равенство вынуждено вообще исключить из своего поля зрения все ценности, плохо, поддающиеся количественному выражению. В качестве альтернативы этому мы должны выработать меры, которые позволят нам справиться с задачей, заключающейся в том, чтобы привести положение в соответствие со всей ценностной структурой социальной системы.

Теория некарательного воздействия подчеркивает значение характеристики конкретного преступника для выбора санкции. Неоклассицизм придает решающее значение характеру преступления. И то и другое из этих двух крайних положений маятника влечет за собой потерю преимуществ, .которыми располагает противоположная позиция. В такой ситуации возникает соблазн попытаться сочетать оба подхода, чтобы заимствовать у них самое лучшее. Этого можно достичь, прибегнув к помощи компьютеров.

Компьютеры располагают неограниченными возможностями. Они могли бы обеспечить порядок. Они могли бы соединить все значимые свойства индивидов п дать точный прогноз вероятности рецидива. В то же самое время они могли бы учесть все важные характеристики преступления, а также соответствующие смягчающие и отягчающие обстоятельства. Значение каждого фактора получило бы предустановленный вес. И Ч. Ломброзо и Ч. Беккариа были бы одинаково довольны. Это не утопия. Это система, разработанная Д. Готтфредсоном, Л. Вилкинсом и П. Гофманом (1978) для федерального Совета по условно-досрочному освобождению в США в связи с необходимостью принимать решения об условном освобождении заключенных, получивших неопределенное наказание. Такая система широко используется.

Система имеет несколько важных преимуществ. Она располагает громадными возможностями. Она может включать неограниченное число факторов. Одинаковые факторы обладают одинаковым весом при принятии всех решений. Если команда дана правильно, компьютер всегда назначает одинаковые меры по одинаковым делам, совершенно независимо от числа факторов, принимаемых во внимание. Система также может быть охарактеризована как наиболее демократичная в том смысле, что момент освобождения заключенного определяется не администрацией, а законодателем. Вилкннс может просить законодателей или центральный орган, которому это поручено, определить точный вес любого возможного фактора, подлежащего учету,— такого, как вид преступления, размер вреда, причиненного потерпевшему, ночное недержание мочи в детстве, уровень образования, риск рецидива или поведение в тюрьме. Закон может, например, установить двухмесячное продление срока наказания за каждый год образования, не достающий до обычного уровня (заключенный должен был учиться лучше), или, если угодно, двухмесячное сокращение срока за каждый год образования выше обычного уровня (чем выше образование, тем больше заключенный страдает от наказания). Система предоставляет также максимальные возможности для административного контроля. В течение минуты можно определить, насколько увеличится численность заключенных, если серьезные преступления, связанные с наркотиками, подымутся па столько-то пунктов.

Система счетной машины тесно связала и с идеями общего предупреждения. Посредством этой системы такие идеи станут достоянием не только судей, но и всего населения. Через несколько лет в странах с наиболее высоким уровнем индустриального развития появится возможность получать информацию о расписании самолетов и поездов, ресторанных меню и цепах прямо с телевизионных экранов. Нажав кнопку, мы сможем моментально получить ответ. Поскольку будут обобщены наиболее типичные дела и приговоры по ним, станет еще проще связывать стандартные наказания с преступлениями разных видов, совершенных при всякого рода обстоятельствах самыми различными категориями лиц. Это будет действительно рациональная форма превенция. Спросите свой домашний компьютер — и получите точный ответ, во что обойдется совершение предполагаемого правонарушения.

Но есть и проблемы.

Прежде всего компьютер совершенен и непогрешим. Когда он правильно запрограммирован, он выдает четкие и ясные решения. После установления виновности никому не нужно будет ожидать решения судьи, если в его распоряжении имеется какой-либо мини-компьютер. Это значит, что случайность исключена из судебной практики. Это может привести к положению, когда никто не будет обращаться в суд по гражданским делам. Если результат известен, зачем предпринимать какие-то усилия?

Если идеалы требуют, чтобы вершился суд, то некоторая неопределенность, по-видимому, необходима — не полная неопределенность, а как раз столько ее, чтобы стоило попытаться.

Другой возможностью была бы попытка изменить программу компьютера. Это стало бы лучшей стратегией по тем уголовным делам, где при условии установления виновности — а это имеет место в большинство случаев — мини-компьютер мог бы сказать преступнику, что исход дела будет для него крайне нежелательным. Здесь дает о себе знать второе ограничение, порожденное совершенством. Оно связано с вопросом о том, кто должен иметь право решать, что нужно вводить в компьютер и как считать, то есть каким факторам и какое количественное значение следует присвоить.

Тут можно поразмыслить о множестве альтернатив относительно того, кто должен принимать решения. Решения могли бы принимать;

Генеральная Ассамблея ООН;

Комитет ООН по предупреждению" преступности и борьбе с ней;

региональные органы, такие, например, как Европейский Совет или Лига арабских стран;

национальные парламенты;

законодательные органы штатов— такие, например,

как законодательный орган Калифорнии;

государственные органы — такие, как Совет по условно-досрочному освобождению или различные комитеты по правовым вопросам;

выборочный опрос населения, по телефону либо посредством интервьюирования;

опрос населения округа или его представителей;

опрос населения района, где живет потерпевший или преступник;

все, кто близок потерпевшему или преступнику;

потерпевший и преступник в результате сотрудничества.

Как видно, этот перечень составлен таким образом, что решение о содержании компьютерной программы— норм, которые будут определять исход дела,— по мере продвижения к концу списка приближается к тем, кого оно прямо касается. Понятно также, что при достижении наибольшего приближения компьютер становится излишним. В этом случае люди могут говорить непосредственно друг с другом. Компьютер необходим в начале перечня, там, где фигурирует ООН. Иными словами, ответ на вопрос о том, хорош ли компьютер, нужен ли он для уголовного права, зависит от того, какова система принятия решений. В то же время ясно, что само существование компьютеров представляет собой соблазн и, вероятно, оказывает давление в пользу такой системы принятия решений, которая могла бы эффективно их использовать. Те, кому не нравится такого рода система, будут отрицательно относиться к использованию компьютеров в этой области.

Это приводит нас к третьей и, возможно, самой серьезной проблеме, с которой связано применение компьютеров в уголовном праве. Не только сторонам незачем обращаться в суд, если мини-компьютер может заранее сообщить им исход дела. Со своей стороны судья не нуждается в них по тем делам, где бесспорно установлена виновность. Зачем они ему? Каждая категория обстоятельств, подлежащих учету при назначении наказания, четко определена заранее. Если судье дать необходимую информацию, позволяющую наполнить содержанием соответствующие категории, то у него нет надобности видеть преступника. Раз категории признаны значимыми и известны заранее, судья может упростить спою задачу, поручив сторонам представить в письменном виде сведения по всем важным пунктам, а своему секретарю — устранить любые возможные расхождения в имеющей значение информации прежде, чем он начнет процесс назначения наказания, то есть прежде, чем он нажмет кнопку компьютера для получения окончательного ответа.

Благодаря этим элементам, использование компьютера в уголовном праве ведет к увеличению дистанции. Решения о значимости того пли иного обстоятельства, образующие программу компьютера, могут приниматься весьма далеко от тех, кого они касаются. А когда они применяются, нет надобности в присутствии сторон. Таким образом, решение о причинении боли может быть вынесено в полной изоляции от того, кто должен подвергнуться наказанию. Здесь но будет смятения, вызванного печалью и слезами, страхом и клятвами. Скорее, это будет походить на бюрократическое учреждение. Документы, чистые столы и более четкие, чем в любом бюрократическом учреждении, ответы. Это будут те ответы, которые нужны обществу для того, чтобы оно могло сохранить стабильность. Лежащие в основе ответов принципы устанавливаются людьми, которые находятся высоко наверху. Конкретный ответ будет в точности таким, как ответы, даваемые всем другим преступникам, принадлежащим к той же самой категории. И ответ этот, несомненно, вызван самим преступником. Судья ни за что не отвечает: он только должен нажать кнопку.

Четвертая проблема, связанная с компьютерами,— это проблема скрытой идеи, которую порождает использование компьютеров. Идея заключается в том, что конфликты подлежат разрешению. Компьютеры — это вычислительные машины; их назначение в том, чтобы давать ответы. Но так ли очевидно, что требуются именно ответы? Что главное в уголовном процессе — окончательный результат или сама процедура? Я вернусь к этому вопросу в следующей главе.

Юридическое образование представляет собой обучение тому, как упрощать. Речь идет о способности видеть в ситуации не все ценностные аспекты, а только те, которые имеют юридическое значение, то есть признаны таковыми верховными жрецами системы. Неоклассицизм есть логическое продолжение всего этого процесса элиминации. Принимается во внимание так мало элементов целого, что полное равенство гарантировано. Но в силу свойственных си упрощений это примитивная система. Компьютеры открывают новые, широкие возможности. Но теперь, когда созданы технические средства для движения к совершенству, по-видимому, более отчетливо видно, что никакая правовая система никогда не сможет ограничиться такими идеалами, как полная ясность, предсказуемость и запрограммированность поведения, удобная для осуществления административного контроля. Возможно, неоклассицизм представляет собой чрезмерно упрощенную попытку достичь цели, которая никогда и не ставилась. Быть может, право более тесно связано с искусством, чем это сознает большинство из пас. Но искусство и власть часто находятся и натянутых отношениях.

После конгресса Международной социологической ассоциации, который происходил в Швеции в 1978 г., я получил несколько писем от своих коллег с просьбой объяснить то, что им пришлось увидеть. Заседания конгресса проходили в Упсале, неподалеку от столицы. Мои коллеги побывали в Стокгольме, и то, что они там наблюдали, возмутило их и поставило в тупик; пьяные, наркоманы, опустившиеся молодые бездельники скитались по улицам, собирались на ступенях здания парламента и главного концертного зала, сидели в метро. Это было грязное пятно па безукоризненно чистом и прекрасном скандинавском ландшафте. Полиция находилась поблизости, но вмешивалась очень редко. Некоторые участники конгресса совершили поездки по другим скандинавским странам и были потрясены тем, что повсюду встретили то же самое. Любимым местом сборищ для мелких торговцев наркотиками и наркоманов в Осло является небольшой холм в парке неподалеку от королевского дворца, старого здания университета и национального театра — как раз напротив парламента. Дело выглядит так, будто молодые изгои хотят, чтобы их видели, самым видом своим стремятся что-то сказать.

Возможно, что и так.

Существует несколько объяснений того, о чем это) говорит. Самое простое состоит в том, что это вообще ни о чем не говорит. По крайней мере не говорит ничего нового. Подобные типы были всегда, а сейчас стали лишь более заметны. Это всего лишь проблема появления старых человеческих типов на повой почве, Мы снесли худшие из трущоб. Обычные места сбора для люмпен-пролетариев были ликвидированы и превращены и скучноватые, чистые кварталы для скучных, чистых, адаптированных семей. При отсутствии гетто неудачники стали собираться в местах, представляющих национальную гордость. Если не будет Гарлема и его эквивалентов, они будут собираться вокруг Рокфеллеровского центра.

Другое объяснений исходит из положения молодежи в современном индустриальном общество. Молодость превратилась в весьма длительный этап жизни. Возрастная структура приспособилась к структуре производства. Теперь для выполнения работ требуется меньше людей. Мы отвечаем на это увеличением числа лет, проводимых в ожидании работы, и отправлением на пенсию после ее окончания. В целом пенсионный возраст постепенно понижается. Мы считаем это преимуществом, и для многих людей дело обстоит именно так. На другом конце возрастной шкалы мы увеличиваем число лет, в течение которых людей держат вне работы посредством удлинения срока обязательного или почти обязательного обучения. Система образования открыта для всех. Этот факт — предмет гордости в наших странах, где у руководства стоят социал-демократы. Каждому дана привилегия конкурировать с другими — на арене, созданной средними классами для средних классов. Это хорошо отлаженный механизм перевода структурного неравенства в переживание личной несостоятельности и чувство вины (Хернс и Кнудсен, 1976; Коллеваерт и Нилссои, 1978). Большинство тех, кто потерпел поражение, безропотно принимает его. Они не протестуют против вердикта, они но лучше, чем полученные ими оценки, и соглашаются занимать то положение в производство либо вне его, которое обусловлено этими оценками. Но некоторые не соглашаются. И выражают это сидением в парке.

Для большинства людей, которых общество приучило подчиняться суточным и годичным ритмам трудовой деятельности, безработица и выход на пенсию означают буквально списание с корабля, дающее свободное время, лишенное содержания. И до конца своих дней они будут вести такой образ жизни, который ни они сами, ни другие контролировать не могут.

К тому же в настоящее время стала более заметной классовая дифференциация. Если смотреть со стороны, глазами иностранцев, или с позиции пожилых людей, измеряя благосостояние деньгами и вещами, то большинство скандинавов весьма богаты. Но люди не смотрят на себя со стороны пли в исторической ретроспективе. Неравенство осталось, и рост богатства, который временно мог смягчать неудовлетворенность,— прекратился. Неравенство больше уже не рассматривается лишь как предварительная стадия. Все заинтересованные стороны считают его постоянной чертой общества, во всеуслышание заявляющего о равенстве.

Если это общество скандинавского типа, то оно будет называть себя государством всеобщего благоденствия. X. Зеттерберг назвал такое общество раем для игроков, местом, где вы можете только выиграть, но не проиграть. Он пустил это выражение в оборот в своей лекции, прочитанной в 60-е годы в Осло. Я не уверен, что он мог бы сказать то же самое сегодня. Можно потерять все, и наркоманы доказывают это каждый день. Примером того же служит проституция. Минимальная пенсия для престарелых в Норвегии составляет около четверти заработка промышленного рабочего. Те, кто зависят от муниципальной системы социального обеспечения, могут остаться с пенсией, которая вдвое меньше минимума. Как сказал К. Д. Якобсон (1967), “самой большой помехой на пути создания государства всеобщего благоденствия является наша вора в то, что оно у нас уже есть”. Ф. Балвиг (1980) убедительно показала, что прежняя связь между нищетой и преступностью все еще существует, несмотря на все разговоры о том, что ее уже нет.

И тем не менее мы живем в своего рода государстве всеобщего благоденствия. Те, кто принадлежит к числу добропорядочных бедняков, но могут потерять абсолютно все. Где-то далеко внизу для них существует подстраховочная сотка. Положение существенно отличается от того, что имело место в начало этого века. Наши старые политики — социал-демократы — заслуженно гордятся своими достижениями. Это общество, где “достойная бедность” но умирает от голода, где человек на последних этапах своей жизни пользуется определенной защитой и некоторой материальной помощью.

Но эта же система создает специфические трудности для социального контроля. Часть люмпен-пролетариата потеряла почти все. Наказание уже ничего не может отнять у этих людей. На них нельзя воздействовать угрозой потери работы, так как они уже вне ее. На них нельзя воздействовать угрозой утраты ее семейных отношений, так как они уже лишены их. На них нельзя воздействовать тем, что их родственники будут страдать, поскольку предполагается, что о родственниках позаботится государство вес общего благоденствия. Вера в то, что оно существует, устраивает как тех, кто принадлежит к самым низшим слоям общества, так и тех, кто принадлежит к его более благополучным слоям, в тех случаях, когда хотят успокоить совесть в связи с тем, что не навещают родственников или друзей, нуждающихся в заботе. И наконец, нельзя запугать голодом тех люмпен-пролетариев, которые готовы довольствоваться абсолютным минимумом. Они будут иметь этот минимум, несмотря на то что им часто приходится менять его на наркотики и алкоголь.

У меня есть свободное время и какая-то малость денег (и их нельзя отнять, не сотрясая при этом сами основы государства всеобщего благоденствия), и я никому нисколько не нужен. Почему бы мне не пить и не употреблять наркотики, как я хочу? И доводить себя до любого состояния, включая свою собственную смерть.

В дополнение к этому нужно вспомнить недавнюю историю контроля над преступностью, описанную в настоящей книге. Некарательное воздействие, по-видимому, вышло из употребления. Наука и социальное развитие убили его. Принудительное лечение от девиантного поведения не дает эффекта, и было ясно показано, что идея некарательного воздействия на практике оборачивается серьезной несправедливостью ни отношению к представителям рабочего класса. Специальные учреждения для оказания некарательного воздействия на молодых преступников, опасных преступников и психопатов почти все ликвидированы. В среде врачей судебная психиатрия занимает весьма невысокое положение. В настоящее время почти все молодое поколение против принудительного лечения от девиантного поведения в большинстве его форм. В качестве реакции на злоупотребления во имя некарательного воздействия и в целях предупреждения возможных злоупотреблений со стороны теории удержания мы получили более легалистскую теорию, воплощенную в неоклассицизме.

Мы еще в состоянии справиться с тяжкими преступлениями, то есть можем во имя справедливости и порядка убрать с улиц опасных преступников. Но когда дело касается лиц, совершающих мелкие преступления, мы бессильны. Они достаточно заметны. Они вызывают отвращение. Они пьют или одурманивают себя наркотиками до смерти. Некоторые живут на пособие, другие — за счет мелких преступлений, совершение которых трудно доказать. Некарательное воздействие не поможет.
 
 

Не только тем, кто приезжает из других стран, трудно понять феномен порочных отклонений, так бросающийся в глаза на поверхности скандинавской жизни, отличающейся упорядоченностью в остальных отношениях. Мы все испытываем трудности, но некоторые из нас переживают их острее, чем другие. Особенно обеспокоены три группы.

Во-первых, это родители и близкие тех молодых людей, которые погрязли в наркотиках, алкоголе и преступной деятельности. В прежние времена те, кто не подчинялся родительской власти, могли быть возвращены в ее лоно страхом перед голодной смертью. Теперь такая молодежь может выжить на отходах изобилия и средствах, предоставляемых социальным обеспечением. Поэтому все громче звучат требования применять другие меры контроля. Мы же можем позволить молодежи одичать полностью. Обязательное посещение школы, специальные учреждения и, наконец, тюремное заключение становятся признанными альтернативами. Некоторые старые либералы пытаются противостоять этому течению, указывая на опасность стигмы и ужасы тюрьмы. Но их легко нейтрализуют опасения родителей, считающих, что злоупотребление наркотиками погубит детей. Родители согласны видеть их пусть в тюрьме, но живыми. Их можно понять.

Вторую заметную группу составляют жертвы очевидных преступлений — реальные и потенциальные. Нельзя сказать растет преступность или не растет. Но, по-видимому, нет сомнений, что растет тревога по поводу преступности. Преступность предсавдяет собой разновидность товара, продаваемого при помощи средств массовой информации. В то же время социальная структура изменилась таким образом, что невозможно определить, насколько показательны передаваемые средствами массовой информации сообщения. Известно, что страх оказаться жертвой преступления возрастает с увеличением социальной изоляции индивида (Ф. Балвиг, 1979). Одинокая пожилая женщина видит в центре Стокгольма то же самое, что видит иностранный турист. В дополнение к этому она читает газеты и находит в них подтверждение своих наблюдений. Но дело не только в пожилой женщине. В основе беспокойства лежат реальные факты. Государство всеобщего благоденствия добилось значительного успеха в распределении собственности. Мало у кого из взрослых людей нет вещей, которые могут стать объектом кражи, имущества, которое они требуют защищать путем принятия строгих мер, направленных против правонарушителей.

И в этом случае кое-кто из старых либералов пытается вмешаться, говоря пожилой женщине, что не все так страшно, и объясняя нынешним хорошо обеспеченным рабочим, что те, кто угрожает их имуществу,— жалкие люди, находящиеся в затрудненных обстоятельствах, бедные и больные, которых скорее нужно понять, а не наказывать. Бывший министр юстиции Норвегии, социал-демократ, уже высказался подобным образом и в результате лишился своего поста. Крайне левые политики, по-видимому, смущены и не знают, как подходить к этому вопросу в настоящее время.

Еще в 60-е годы заключенные и бывшие заключенные провели в Швеции свое первое общее собрание, которое пресса назвала “воровским парламентом”. Это было как шок. Ведь заключенные должны были бы вести себя смирно, не выдвигать требований, не вмешиваться в процесс исполнения наказания. Несколько лет спустя во всех скандинавских странах возникли свои организации заключенных. Они оказались в центре внимания общества. Они боролись за улучшение условии содержания в тюрьмах, организовывали забастовки. Это хорошо описал Т. Матиесен (1974). Они испытали множество поражений, но и одержали ряд побед. Наиболее важный результат этого движения, по всей вероятности, заключался в том, что у его участников возросло чувство собственного достоинства и уверенности в своих силах.

Сегодня ситуация резко изменилась. Теперь деятельность движения заключенных направлена по преимуществу на защиту позиций, завоеванных в начале 70-х годов. Движение уже не находится в центре внимания общества. Климат стал другим. Прежние союзники стали врагами, либо поутихли или уже не у власти. Экономический спад уменьшает готовность к экспериментам. Столь заметные грязные пятна на фасаде здания всеобщего благоденствия подкрепляют аргументацию тех сил, которые требуют действий, а не мягкости. Лозунг “закон и порядок” имел успех также и в Скандинавии. II это не удивительно. Промышленно развитое общество неизбежно приходит к положению, когда это должно произойти. На первых этапах всего было больше, было что распределять, и мы могли расслабиться, либерализм мог господствовать, проблемы могли рассматриваться как временные. Теперь они приобрели постоянный характер. Объем распределяемых благ уже не увеличивается с каждым годом. Положение изменилось: от ощущения неограниченности прогресса мы перешли к защите того, что уже достигнуто.

Но более других огорчены и смущены архитекторы этого здания, которые, будучи молодыми и бедными, боролись за идеи социализма, а затем за социал-демократические идеи, впоследствии нашедшие воплощение в концепции государства всеобщего благоденствия. По сравнению с пашен прежней бедностью наше нынешнее изобилие поражает. Это показывают исследования (см., например, Рамсей, 1977), но нам даже но нужно исследовании, так как многие, еще помнят прошлое. По сравнению с прежней необеспеченностью наша нынешняя система социального обеспечения обладает многими ценными качествами. Разве не очевидно, что мы достигли цели, что мы уже там? Откуда же тогда эти худосочные бледные юноши, обосновавшиеся перед зданием дворца, на виду у короля и всей королевской рати?

Соблазн огромен. Всего лишь несколько решении парламента — и грязное пятно исчезнет. Совсем необязательно называть это законом против хулиганства; такое решение может быть понято превратно. Можно назвать это законом о защите трудных подростков. Они нуждаются в защите. Их родители нуждаются и этом. Их жертвы нуждаются в этом. Теперь нуждается в этом и государство всеобщего благоденствия, так как оно настолько приблизилось к совершенству, что потеряло контроль.

Подведем итог. Положение таково, что мелкие правонарушители стали более заметными, а контроль над ними усложнился, тогда как их родные, жертвы преступлений, левое крыло политиков и творцы государства всеобщего благоденствия сделались активными сторонниками принятия необходимых мер. Эта ситуация в целом неустойчива. Что-то должно произойти и потому происходит.

Прошлые летом 350 социальных работников встретились в Швеции, чтобы обсудить, как бороться с наркоманией. Они собрались в маленьком уединенном местечке под названием Хассела. Случилось так, что в наши дни ничто не пользуется такой известностью и не обсуждается столь оживленно в кругах социальных работников, как Хассела. Учреждения, базирующиеся на тех же принципах, растут, как грибы, и в других скандинавских странах. А связанные с Хасселой идеи проникли уже и в учреждения другого типа, а также в повседневную практику социальной работы. О чем же идет речь?

Наиболее важной является мысль о том, что клиенты — наркоманы и пьяницы — это наши товарищи. Они выходцы из рабочей среды. Мы, люди Хасселы,— социалисты. Они — наши товарищи, и с ними нужно обращаться как с товарищами. Мы похожи друг на друга, и у нас общее дело. Товарищество означает ответственность, и мы обязаны выручить наших товарищей из беды любыми доступными средствами. Любыми. Начиная с 1850 г. и вплоть до конца прошлого столетия скандинавские рабочие страдали от чрезмерного потребления алкоголя. Лидеры рабочего движения видели это и принимали соответствующие моры. Рабочие не могут стать свободными, а движение — сильным, если потребление алкоголя не будет поставлено под контроль. Борьба за трезвость стала важной частью программы социал-демократов, и алкоголизм был поставлен под контроль. В настоящее время потребление алкоголя, как и наркотиков, снова достигло прежнего опасного уровня и должно контролироваться с помощью прежних средств.

Одним из таких старых средств является принуждение людей к воздержанию. Товарищи не позволяют наркоманам умирать, они спасают их. Вы переживаете за своего товарища и, конечно, заставляете его жить. Если это необходимо, вы принуждаете его отказаться от наркотиков. Если это необходимо, вы проявляете вашу товарищескую заботу в течение нескольких лет, пока он не спасен. Хассела предназначена для молодых наркоманов. Их собирают в Стокгольме и отправляют в Хасселу, хотят они того или нет, а если они убегают, их возвращают туда с помощью полиции. Они находятся там в течение года. Кроме того, в течение года они должны посещать “народную среднюю школу” вместе с другими молодыми людьми, которые посещают ее добровольно. Их можно подвергать такому воздействию вплоть до достижения ими двадцати лет. Правовой основой этого является закон об охране детства.

Другим важным моментом является общая нравственная направленность осуществляемого в Хасселе подхода. Правила установлены, их соблюдение строго контролируется персоналом и другими товарищами. Хассела — это не то место, где копаются в душе клиентов или ворошат печальные обстоятельства их прежней жизни. Здесь нот мягкотелого либерализма. Здесь требуют, причем безответственность влечет за собой серьезные последствия. Здесь трудная жизнь. Трудная не только для молодых, но и для персонала. Персонал живет тут же, принимая участие во всех делах и не отделяя себя от остальных. Это учреждение для всех, охватывающее все стороны их жизни.

По-видимому, оно оправдывает себя. Оно претендует на успех, который далеко превосходит все, что достигнуто в этой области в шведском королевстве наших дней. Многое представляется противоречивым (Энглунд, 1975; Теландер, 1979), но притязания могут оказаться обоснованными. Хассела, по-видимому, весьма эффективна в том плане, что под ее воздействием молодежь прекращает потребление наркотиков. Но в еще большей степени успех Хасселы проявляется в ослаблении чувства профессионального бессилия, остро переживаемого социальными работниками к представителями смежных специальностей. Цепа этого успеха может превышать выигрыш от помощи молодым наркоманам.

Проблемы, связанные с Хасселой, касаются всех, кто ощущает острую потребность знать, как действовать в ситуациях, в которых современное общество бездействует. По-видимому, в Хасселе собрались пылкие идеалисты и те, кто живет реализацией их идей. Я питаю глубокое уважение к их деятельности. Но не в связи с анализом социальной ситуации, который они дают. Аналогия между скандинавским обществом в нашем столетии и тем же обществом в прошлом веке представляется чрезвычайно опасной, так как не учитывает существование особой категории людей, которые ждут, чтобы им осветили путь. В течение последних 20 лет мы были свидетелями стремительного увеличения контингента профессионалов, специально обученных заниматься проблемами, связанными с поведением других лиц. Теперь такие люди есть, и профессиональный престиж некоторых из них поставлен на карту. В то же самое время они являются функционерами: большинство из них работает в учреждениях от 9 до 4 часов дня, руководствуется четкими инструкциями, имеет дело с документами, лишь на короткое время встречаясь с клиентами, в отношении которых они обладают потенциальной властью, но властью именно административной. Им не придется жить бок о бок с последствиями своих решений. Они отправятся домой в пригороды, к своим друзьям, детям, собакам и дачам, а где-то кто-то даст почувствовать наркоманам, что происходит, когда нарушены правила игры товарищей. Эти кто-то станут новой категорией в системе социального контроля западных обществ. Я предлагаю назвать их “товарищи-функционеры”.

Однако некоторые из них будут меньше говорить как товарищи и больше действовать как функционеры. Они организуют сообщества для наркоманов. Они научились это делать. Если клиент убежит, они постараются найти его и вернуть. Если они не смогут его найти, они попросят сделать это полицию. Когда полиция вернет беглеца, они будут строго следить за ним, .. чтобы предупредить новый побег. Но это им надоест, Их друзья требуют внимания; их дети заболели корью; полиция выражает недовольство. Они установят замки. Но замки легко открываются, а побег сам по себе представляет вызов. Забор становится выше, некоторые из клиентов делают подкоп. Возводится более высокая стена, некоторые из клиентов перелезают через нее. Устанавливаются решетки, кто-то из клиентов преодолевает их и оказывается по ту сторону стены. Оборудуются камеры для специального воздействия.

Это напоминает старый фильм. Мы уже через все это проходили. Направление, которое воплощает в себе Хассела, может повторить опыт рабочих школ для молодых преступников. Псе начиналось как идеалистическое движение, широко открытое для молодых людей, которые действительно заслужили искреннего к себе отношения. В результате того, что учителя были обязаны удерживать своих учеников, весьма не расположенных к учебе, дело кончилось тем, что эти школы превратились в необычайно суровые тюрьмы с неопределенным сроком пребывания в них. Трудно понять, почему социальные работники смогут достичь лучших результатов.

Специальные заведения и учреждения для трудных детей и подростков были созданы в Скандинавии в конце прошлого века в результате совпадения интересов юристов-практиков, педагогов и политиков (Т. Дэл, 1078). Это должно было значительно облегчить участь тех, кого следовало контролировать. Персонал должен был состоять из специалистов, набираемых и большинстве своем из сферы просвещения, здравоохранения и социального обеспечения. Но это никогда не было реализовано. Тогда не было такого количества специалистов. Однако сейчас они имеются. Они нетерпеливо ждут новых задач, защищенные от воспоминаний о прежних опытах тем, что рассматривают самих себя как товарищей. Мы приходим к системе принудительного потребления, в которой одним из товаров становится социальный контроль, осуществляемый товарищами-функционерами.

Различные формы контроля над преступностью, подобно тяжелым волнам, появляются, исчезают и появляются вновь. Быть может, еще выразительнее будет сравнение с маятником. Маятник движется от одной крайней позиции к другой — от классицизма к позитивизму, а затем от неоклассицизма к неопозитивизму. Ни одна из крайних позиций не отличается абсолютной определенностью. Каждая из них ..таит в себе возможность модификации. Классицизм и неоклассицизм озабочены проблемой равенства, определяемого степенью тяжести совершенного деяния, а не более широким понятием справедливости. Ни тот, ни другой не в силах создать механизм контроля над малозначительными преступлениями и отклоняющимся поведением. Позитивизм и неопозитивизм дают превосходную основу для контроля над мелкими правонарушениями, а также над такими феноменами, как привычный или опасный преступник. Недостатки этих подходов становятся заметными в те периоды, когда потребность в такого рода контроле ощущается не особенно остро или когда его потенциальные объекты пользуются поддержкой либо обладают политической силой. Наступает ли в таком случае спокойная и уравновешенная ситуация, когда движение маятника прекращается и устанавливается гармония? Это случается, конечно, но не в теории, а на практике и является результатом сомнительных компромиссов. Всего понемногу. Немного от равенства, определяемого степенью тяжести совершенных правонарушений; немного от контроля над мелкими правонарушителями, исходящего из их предполагаемых потребностей; немного неопределенных приговоров, постановляемых на базе гипотезы об опасности преступника. Контроль над преступностью не имеет в основе своей четких принципов. Во всяком случае, не больше, чем контроль над пороком или контроль над международной экономикой. Это вопрос повседневной жизни, разрешаемый посредством компромиссов, достижимых именно в силу неопределенности исходных позиций. Немногие социальные системы смогли бы выжить, если бы участники взаимодействия полностью понимали друг друга и в полной мере руководствовались провозглашенными основными принципами своих систем.

Одна из причин легкого достижения компромиссов в рамках системы контроля над преступностью, возможно, состоит в том, что крайние положения маятника, в конце концов, не столь уж различаются между собой. Быть может, между позитивизмом и классицизмом (равно как между неопозитивизмом и неоклассицизмом) больше сходства, нежели различий.

Я уже говорил о том, что теория некарательного воздействия и теория общего предупреждения, или удержания, имеют принципиальное сходство. Теперь я хотел бы пойти еще дальше. Я утверждаю, что позитивизм и классицизм в том виде, в каком они предстают в сфере контроля над преступностью, также обнаруживают некое фундаментальное сходство. Беккариа наказывал с определенной целью. Доклад фон Хирша устанавливает уровень раздачи боли таким образом, чтобы это предотвратило преступление. В обоих случаях речь идет о равенство в раздаче боли. Но за этим стоит очевидная цель — контроль над преступностью. Неоклассицизм не только активизирован возрождением интереса к общему предупреждению. Оба подхода находятся и гармоническом взаимодействии. Справедливое воздаяние было бы всего лишь пустой фразой, если бы оно не рассматривалось в качестве регулятивного механизма намеренного причинения боли.

Колебания маятника между классицизмом и позитивизмом дают действительную картину, когда задача состоит в том, чтобы определить основные и практически значимые позиции в спорах о контроле над преступностью. Но эти колебания не дают правильного представления, когда речь идет об анализе фундаментальных различий в данной области. Сравнение с маятником, к которому я все время прибегаю, раскрывает только одну сторону вопроса. Существует и другая, обычно игнорируемая творцами уголовной политики и отрицаемая — или по меньшей мере неодобряемая — как социологами, так и либерально настроенными политическими деятелями. Позвольте мпе попытаться приблизить нас к этой альтернативной позиции. Но задача эта трудна, и здесь польза проявлять торопливость.

Произошло убийство. Это случилось в современном городе обычных размеров с населением, скажем, в 300 тыс. жителей. Вы читаете об этом в газете и испытываете настоящее потрясение. Еще позапрошлым вечером вы слушали лекцию предполагаемого убийцы. Вы не заметили ничего необычного ни в самом ораторе, ни в его речи. Вся эта история выглядит непостижимой. Судьи, по-видимому, тоже находят дело непопятным. Они заявляют, что для объяснения будут призваны психиатры.

Теперь давайте представим себе другое убийство. Совершенное 200 лет назад. Чтобы облегчить работу нашего воображения, допустим, что убийство произошло в Хилтауне, пришедшем в упадок городке в Новой Англии, которому принесло известность его проникновенное описание Дж. К. Хомансом (1951). Живи мы в то время в Хилтауне, мы нашли бы смехотворным обращение к экспертам с просьбой объяснить, почему убийца убил. Смехотворным, потому что мы нее знали, почему он это сделал. Возможно, но заранее и не столь определенно, чтобы мы отважились вмешаться с целью предотвратить убийство. Но после того, как это совершилось, мы не стали бы удивляться, и в кругу друзей все высказали бы единодушное мнение, что это именно то, чего мы всегда могли ожидать.

Разница в восприятии этих двух убийств обусловлена объемом и характером информации, которой располагают друг о друге участники взаимодействия. Так много людей живет в современном городе обычных размеров, что невозможно их всех знать. В дополнение к этому жизнь организована таким образом, что позволяет нам иметь о других людях только сегментарное представление. Мы знаем коллег по работе только как коллег, друзей как друзой, членов семьи как членов семьи... Мы располагаем слишком ограниченными сведениями, чтобы прогнозировать поведение людей за пределами той группы, где мы с ними общаемся. В Хилтауне довольно хорошо известно все о каждом.

Обращение к психиатру во многих отношениях представляет собой попытку воссоздать утраченный Хилтаун. Хороший психиатр воссоздаст личность убийцы во всей ее полноте; он ликвидирует границы между сегментами его существования и тем самым даст возможность схватить непостижимое. Поступая таким образом, психиатр выполнит па уровне индивида ту самую работу, которую социолог пытается выполнить на уровне общества. Мы стали чужими друг другу (а вследствие этого часто и самим себе). Мы .нуждаемся в экспертах, чтобы воссоединиться. То же самое происходит и с обществом. Мы нуждаемся в помощи, чтобы воссоздать тотальность.

Есть основания для разлития института экспертов в различных сферах. Серьезные научные основания. Мы нуждаемся и экспертах, как мы нуждаемся в большинстве других услуг, предоставляемых в современном общество. Нам нужны врачи, сестры милосердия, больницы, школы. Но и они нуждаются в нас. Это обстоятельство привлекает внимание к другой стороне вопроса. Эксперты нуждаются в клиентах и могут создавать их по ходу дела. Это в значительной степени будет способствовать тому, чтобы мы забыли, что мы вовсе но такие чужие друг другу, как нас пытаются убедит), некоторые писатели. Одни еще живут и сельской местности, а другие никогда но покидают своего района внутри мегаполиса.

Позвольте мне рассказать здесь один случай из жизни наших долин. Он похож на сказку, но это вполне правдивая история, которую наблюдала и описала проницательная исследовательница (Бьеркан, 1977). Ее задача состояла в том, чтобы изучить древний, но все еще жизнеспособный норвежский институт Ленсманна. Это своего рода шериф, наделенный множеством дополнительных гражданских функций. Ленсманн живет в своем округе. Очень часто эта должность переходит от отц.1 к сыну. В старину Ленсманн отличался плохим характером, был богат и высокомерен. В сказках это был персонаж, которого нужно перехитрить, тогда как король оказывался более добрым и глупым. В наши дни Лесманн находится под большим контролем, он проще, популярнее, и от степени его популярности зависит его возможность осуществлять свои функции. Он руководит проведением аукционов, следит за тем, чтобы незамужние женщины получали деньги от сбежавших отцов их детей, и осуществляет контроль над преступностью. Здесь мы приходим к основному наблюдению, сделанному Бьеркан. В ходе интервью с ней каждый Ленсманн утверждал, что в его округе не совершается преступлений. За некоторыми исключениями. Иногда случалось, что посторонние опустошали кассу бензоколонки или магазина. Но местные жители? Никогда.

Однако Бьеркан, как уже отмечалось, была внимательным наблюдателем. Во время одного из интервью произошло несколько событий. Позвонил телефон: какая-то особа потеряла свой кошелек. Ленсманн поручил своему помощнику поехать в ближайшее кафе, кошелек был найден и возвращен хозяйке. Кошельком воспользовался некий молодой человек. Оказалось, что это ее сын.

Другой эпизод. Поступило сообщение о том, что похищено оружие со склада отрядов местной обороны. Ленсманн тут же сел в свой автомобиль, поехал в горы в том направлении, где находился склад, высоко в горах встретил машину, остановил ее и обнаружил в ней пьяного, как обычно, Оле с оружием, похищенным, чтобы доставить неприятность отцу. Ленсманн отправил Оле домой, а оружие — в более безопасное место. Какой сенсационный случай упустили средства массовой информации! Вертолеты и специальные отряды полиции по борьбе с террористами могли бы быть вовлечены в дело в связи с преступлением века. Теперь это был всего лишь Оле. И старая история о семейных неурядицах и ссорах.

Преступление — это не “вещь”. Преступление — это понятие, применяемое в определенных социальных ситуациях, когда это возможно и соответствует интересам одной или нескольких сторон. Мы можем создавать преступления созданием систем, которые требуют этого понятия. Мы можем ликвидировать преступления, создавая системы противоположного типа.

Дания — страна сообществ. Не только тех, которые создаются функционерами, но и реальных сообществ, создаваемых простыми гражданами. То, что технический прогресс разъединяет, человек может собрать воедино. Христиания является самым большим сообществом. Она расположена в прекрасном месте, недалеко от центра Копенгагена, которое раньше использовалось военными. После ухода военных его захватили бунтари, выселенные из близлежащих домов; затем к ним присоединились другие жители трущоб. Число проживающих здесь людей неизвестно: они достаточно далеки от системы регистрации и государственной статистики. Но во всяком случае, их больше тысячи, и они занимают несколько больших каменных зданий и множество деревянных. Уровень их жизни, как правило, чрезвычайно низок. Здесь можно выжить, имея очень мало денег. Одни работают за пределами общины, в Копенгагене. Другие получают какое-то пособие по социальному обеспечению. В самой Христианин также есть некоторые возможности добывать себе средства к существованию. Имеется несколько мастерских, рестораны, булочная, центр здоровья па базе “народной медицины”. Здесь же находится основная сцена одного из наиболее интересных датских театров. Все это в целом напоминает громадный, пародийно-возвышенный спектакль.

В то же время это место вселяет ужас: грязь, беспорядок, открытая продажа наркотиков, множество пьяных, преобладание людей странного вида — некоторые из них явно страдают душевной болезнью и почти все как будто сошли с картины средневекового художника. Множество детей. Часть их живет в Христианин со своими родителями, часть бежала в “свободный город” из других районов Дании и создала здесь организацию под названием “Держава детей”. Повсюду много собак, есть несколько лошадей. Однажды в уединенном месте мне встретился бурый медведь. Я не сразу понял, что медведь на цепи; по стандартам Христианин это было несправедливо.

Христианин знает свои взлеты и падения. Мое последнее переживание здесь связано с Серым залом. Две тысячи человек собрались, чтобы начать борьбу против потребления сильных, наркотиков в Христиании и по всей Дании. В дальнейшем было оказано очень серьезной давление на торговцев и потребителе наркотиков. Возникло национальное движение, и Христиании взмыла вверх. Однако речь идет об обществе, которое весьма скептически относится к лидерству, любому лидерству. На расстоянии это выглядит так, будто с возникновением кризисов снова и снова появляются прирожденные лидеры. Принимая на себя ответственность, они становятся известными как в самой Христианин, так и за ее пределами. Но тем самым они нарушают требование равенства и утрачивают возможность действовать, То же самое можно наблюдать в феминистском движении. Таким образом, Христианией нельзя управлять. Но ее и нелегко уничтожить. Каждый раз, когда предпринимается такого рода попытка, Христианин активно встает на свою защиту, и правительство в нерешительности останавливается.

У Христиании много друзей. Как удачно подметил Б. Кутчинский (1981), либерализм играет в Дании важную роль. А Христиания сама — важная часть Дании. Помимо скверны, греха н нищеты, средоточием которых она является, Христиания служит выражением основных ценное он датского общества. В хорошие времена — но бывают и плохие — это место, где люди живут сообща. Поскольку так много людей так мало работают, они имеют больше времени, чем обычно, для бесед, общения, культурной жизни. По в то же время существуют убедительные доказательства того, что в Христианин процветает торгашество (Медсен, 1979).

Христиания бросает вызов Дании, но внутри самой Христиании, возможно, в конечном счете возьмет верх ординарная Дания.

Христиания — это своего рода средневековый город, жизнь в котором зиждется па сочетании мелкого частного предпринимательства и уравнительного распределения.

На другом конце Дании есть иное сообщество, основанное по преимуществу на упорном труде и социалистических идеях. Оно называется “Твинд-школа”, его символ — самая большая в Дании ветряная мельница, построенная членами сообщества. Это сообщество выросло из движения за народную школу, очень влиятельного в Дании и имеющего сильно выраженный религиозный характер,— школу, предназначенную для общего развития и образования молодежи, прошедшей курс обязательного обучения. Учителя в Тнинде складывают все свои заработки в один котел и делят поровну. Это весьма эффективный метод, применяемый меньшинством в капиталистическом обществе всеобщего благоденствия. Твинд-система разбогатела, она скупает фермы и превращает их в школы.

Существенно, что как ученики, так и учителя одновременно и учатся и работают. Они построили свои собственные здания, изобрели собственную систему канализации, которую теперь применяют во многих других местах, и свою собственную систему обеспечения электроэнергией. Ветряные мельницы дают излишки электроэнергии, которая продается электрокомпаниям. Если вы не знаете, как починить разбитое окно или карбюратор, нужно только постараться. Вы, конечно, можете это сделать. Они покупают старые автобусы, превращают их в классные комнаты. Они путешествуют по Европе и Азии с тем, чтобы изучить тамошние условия жизни, и в результате могут дома рассказывать об этом не по книгам, а основываясь на реальных фактах. Находясь за границей, они стараются приобщиться к жизни простых людей, нередко участвуют в совместных проектах, осуществляемых п деревнях или городах. Помимо “передвижных народных школ”, действуют школы для подготовки учителей. Основная ценность—эго рабога. Дисциплина очень строга. Алкоголь н наркотики абсолютно запрещены, даже во время каникул. Нарушение этих правил влечет за собой изгнание.

Будучи составными частями окружающего их общества, Христианин и Твинд в то же время находятся в противоречии с ним. При этом Христиания н Твинд сами стоят на противоположных позициях. Избыток времени в Христиании и дефицит его в Твинде. Отсутствие дисциплины в Христианин и чрезмерная дисциплина в Твинде. Опасность Христиании, по-видимому, заключается в позиции невмешательства, в такой степени терпимости, что это может угрожать самой жизни. Опасность Твинда — и существующей в нем коллективной установке, которая столь сильна, что может подавлять индивида. Однако нечто более важное объединяет эти две системы: принцип доверия человеку. Христианин и Твинд представляют собой сообщества, отрицающие подход к человеку как к клиенту. Всей своей жизненной практикой они утверждают, что человек может стать тем, кем он действительно хочет стать. Человек — это творец, а не просто потребитель.

Этой весной 30 человек собрались на западном побережье Норвегии. Они встретились, чтобы обсудить не только этические и философские, но самые что ни на есть практические вопросы — например, как организовать свою повседневную жизнь и выполнять необходимую работу. Они провели вместе три дня. За исключением нескольких приглашенных ораторов, все собравшиеся были, согласно официально принятой классификации, умственно отсталыми.

Таковы ли они на самом деле?

Не это важно. Они провели свою встречу. Их дискуссии были интересными. После встречи они разъехались по четырем деревням, где постоянно живут. Все они работают. Все участвуют в принятии решений. Все вовлечены в культурную жизнь. Это полнота существования, превышающая обычную.

Считается, что они недостаточно развиты. Я думал об этом на следующий вечер во время ужина в одной из деревень. За столом нас было примерно десять человек. Только двое или трое не имели официально установленных физических недостатков, остальные имели по несколько. Видар спросил, не хотим ли мы чаю, и обслужил нас всех — спокойно, ничего не пролив и не разбив. Он был признан умственно отсталым и к тому же был слеп. Но главное в этом не то, что слепой и признанный умственно отсталым Видар напоил нас чаем. Главным было поведение других людей, сидевших за столом. Само собой разумелось, что Видар напоит нас чаем. Царила атмосфера доверия. Правда, мне показалось, что человек, ответственный за это чаепитие, был несколько насторожен; но никто не вмешивался, и потом не последовало никаких комментариев. Как сказал мне на следующий день мой старый знакомый, происшедшее не планировалось заранее и никогда не обсуждалось в сообществе.

Насколько я мог судить, для людей, сидевших за столом, угроза заключалась только в том, что вокруг было слишком много помощников. Не профессионалов — они запрещены в этом сообществе, по крайней мере в плане проявления их профессиональных качеств,— а просто благодетелей. Это весьма реальная угроза. Сообщество, о котором идет речь, очень сильно привлекает к себе молодых людей. Они стоят в очереди, чтобы принять участие. Если их слишком много, то это значит, что у Видара отберут чайную чашку и, быть может, даже вытеснят с основной работы, какой является мытье посуды. Он делает это раз в день в дополнение к другой работе вне стен дома. В целях защиты таких, как Видар, в сообществе не разрешается использовать посудомоечные машины. С той же целью установлено, что молодежь, склонная к оказанию чрезмерной помощи, питается отдельно — там, где нет лиц, признанных умственно отсталыми, нет душевнобольных, слепых и калек. Другими словами, ситуация как бы перевернута вверх дном: организована защита от желающих помочь. Молодью люди знают это. Тем не менее они стремятся получить доступ к сообществу, слиться с ним, получить ответы на жизненно важные вопросы от разных учителей, то есть вобрать все разнообразие человеческого опыта. Это не просто контркультура, как сказал бы Т. Розак (1969). Это контробщество, более радикальное, чем все, которые я знаю, включая Твинд, Христианию) или любое политическое движение. Даже внутри нашего хорошо отрегулированного, весьма богатого общества, обеспечивающего всякого рода услуги, есть контрсилы, сообщества антиклиентов, места, где неясно, кто дает, а кто получает.

Сообщество, в котором живет Видар, называется Видарасен. (Сходство имени и названия является, скорее всего, совпадением.) Официально Видарасон — это учреждение для умственно отсталых. Оно получает деньги от государства. Как и в Твинде, все заработки складываются в одни котел и поровну долятся па всех. Сообщества такого рода впервые были созданы в Шотландии немецким эмигрантом К. Кёнигом. Они пользуются международной известностью под именем “Кемп-хилл вилиджз” и обнаруживают заметное сходство с французскими поселениями типа “Ларш”, созданными Ж. Ванье (Кларк, 1974). Условия для таких поселений, по-видимому, особенно благоприятны в Норвегии. Здесь их уже четыре и предполагается образовать сщо два. Как раз сейчас добиваются того, чтобы власти преобразовали учреждения для умственно отсталых в коммуны для людей, которые по тем или иным причинам не могут жить в атмосфере городской скученности и отчуждения. Видарасен не может функционировать без государственных субсидий. Будучи реакцией па доминирующие черты общества всеобщего благоденствия, эта форма жизни зависит от государства и в то же время обладает возможностями для его обновления.

Как и все мы, сообщества, о которых идет речь, имеют определенные ценностные представления. В Видарасене и Кемпхилле господствуют представления о душе, которые можно найти во многих религиозных системах. Здесь считают, что, когда тело умирает, душа переселяется в другое тело. Это предположение имеет важное значение для социальной жизни. Оно делает людей более внимательными. Внешние признаки вроде нечеткости речи, двигательных расстройств, обильных выделений из носа еще не исчерпывают собой существенных показателей того, кто вы есть. В увечном теле может жить благородная душа. Когда мы внимательно вглядываемся, то убеждаемся в этом.

На основе этого, фактически слишком краткого обзора общих сведений, которыми мы располагаем, можно перейти к рассмотрению некоторых условий, при наличии которых причинение боли имеет ограниченный характер. Позвольте мне остановиться на пяти основных категориях: осведомленность, власть, уязвимость, взаимозависимость и система ценностных представлений.

О значении осведомленности лучше всего судить, когда сравниваешь контрастные черты общества экспертов, с одной стороны, и общества скрытых структур — с другой. Об этом говорят и различные случаи из жизни наших долин. При прочих равных обстоятельствах — чего, несомненно, не бывает в действительности — представляется вероятным, что с увеличением информации о жизни членов общества во всех ее проявлениях уменьшается надобность в таких обобщающих понятиях, как “болезнь”, “помешательство” и “преступление”. Если члены общества хорошо осведомлены друг о друге, то такие широкие понятия оказываются в известном смысле упрощениями. Они не дают новой информации, они не объясняют.

В норвежском языке есть слово “bygdeoriginal”, которое можно перевести как “провинциальный оригинал”. Для маломасштабного общества не характерно единообразие самовыражения, или одинаковость поведения людей. Наоборот, такое общество демонстрирует наиболее яркую галерею типов. Их описаниями заполнена значительная часть нашей старой литературы. Это не то одномерное общество, где каждый похож па другого и “едет себя так же, как другой. Часто такому обществу свойствен целый континуум ярко. выраженных индивидуальных стилей жизни. “Провинциальные оригиналы.) представляют собой людей, сформировавшихся в результате длительного взаимодействия, в ходе которого они имеют достаточно времени, чтобы хорошо узнать друг друга. В обществе этою типа мы находим большое разнообразие человеческих личностей при известной цельности каждой пз них. Эксцентричность терпима, несовместимость — нот. Речь идет о терпимости к отличиям, совместимым с обычными формами поведения. Терпимости к поведению, столь тесно связанному с конкретным индивидом, что оно может быть названо чертами личности. Странные люди терпимы, а роли, взятые напрокат,— нет.

Когда осведомленность о членах общества так велика, что простые обобщающие абстракции недостаточны, тогда недостаточны и наиболее простые реакции на нежелательное поведение. Преступление и наказание. Оба эти понятия принадлежат к одному уровню абстракции. В социальной системе, где одно из них не приносит пользы, другое также не может быть полезным. Зная провинциального оригинала, члены общества понимают его поведение в такой степени, что сознают, сколь сложно это поведение изменить. Такая упрощенная реакция, как наказание, не будет считаться ни естественной, ни обязательной.

Важно иметь н виду, что не всякое маломасштабное общество осведомлено о своих членах. Небольшая величина не является гарантией осведомленности. Вместе с тем в некоторых больших системах их члены располагают значительной информацией друг. о друге. В этом плане весьма существенным фактором является продолжительность существования системы; В маленьком обществе, лишенном общей истории, не будет места для индивидуальных отклонений. В таком обществе не было ни времени, ни надобности создавать подобные роли. В маломасштабном обществе с ограниченной осведомленностью его членов друг о друге часто велика потребность в единообразии поведения. Неконформность будет описываться здесь в абстрактных терминах и осуждаться путем совершения упрощенных действий. Системы с ограниченным внутренним взаимодействием останутся без общей истории. Примером этого являются современные “города-спальни”. В крайних случаях, в связи с чрезвычайно малым взаимодействием, вероятно, вообще не может идти речь о системах. Даже наказание не породит взаимодействия, так как полиция призывается извне, со стороны, и вся дальнейшая процедура наказания совершается вовне. Чтобы создать ситуацию, при которой те, кто живет в этом несистемном обществе, окажутся вынужденными совладать с неконформным поведением без обращения к внешним силам, нужно помочь им преобразовать это несистемное общество в систему. Таким образом, надобность в причинении боли может быть уменьшена посредством создания системы.

Другой существенный фактор, ограничивающий общую осведомленность,— сегментация. Маленькое кастовое общество может с успехом держать своих членов разделенными. Эффект такой разделенности, конечно, усиливается посредством неравного распределения власти.

Люди, обладающие властью, могут раздавать боль. Власть означает возможность заставить других людей делать то, что вы хотите, чтобы они делали, независимо от их собственного желания. Судья, рассматривающий уголовное дело, выше подсудимого. Ему покровительствуют символы зала, где происходит судебное заседание, возвышение, на котором он восседает, особая одежда, в которую он облачен, а в некоторых системах еще и парик, престиж самого здания, сама атмосфера суда, равным образом как и его образованность, его связи, классовая принадлежность. Он пользуется тем преимуществом, что решения фактически принимаются где-то в другом месте: он лишь выполняет наиболее непривлекательную часть работы. Его сердце истекает кровью, но он обязан действовать, должен наказывать.

Люди, не обладающие властью, находятся в совсем ином положении. Если они не пользуются покровительством и не обладают силой, раздача боли не представляет для них привлекательную альтернативу. Потенциальный получатель не хочет брать. Он может дать сдачи. Намеренное причинение боли тем легче, чем дальше получающий от дающего. С. Милграм (1965) показал это экспериментально. Он нанял людей — во имя науки — наказывать других людей ударами электрического тока. Участникам эксперимента сказали, что задача исследования заключается в определении того, влияет ли наказание за ошибки на скорость обучения. Мало кто колебался, наказывать или нот, даже тогда, когда речь шла об ударах током, представляющих большую опасность. По как только жертва оказывалась от них в непосредственной близости, участники эксперимент,” теряли решимость. Аналогичные данные содержатся в исследовании, посвященном поведению людей в концлагере (Кристи, 1972). Чем в большей степени заключенным удавалось вести себя по отношению к охране как обычные люди, становиться ближе им, тем больше у них было шансов выжить. Речь идет о концлагерях на севере Норвегии, где содержались югославы. Те, кто смог хоть как-то овладеть языком, были защищены — по крайней мере от преднамеренного истребления. Они заставили своих надзирателей ощутить всю жестокость принятых среди охраны форм поведения по отношению к заключенным. Разговаривая с ними, узники индивидуализировали и очеловечивали себя в их глазах. Они приближались к ним настолько, что наказание воспринималось стражей таким, каково оно было на самом деле.

Здесь мы подошли к самой сути проблемы. Мы видели, как неоклассицизм объективировал процесс наказания. Выбор в известном смысле делает не судья, а другие органы власти и сам преступник, который приводит в движение всю систему. Судья только инструмент, осуществляющий предназначенное. Раздача боли превратилась в надлежащую научную процедуру, где критерием служит степень тяжести преступления. Прихоть и желание судьи, равно как и преступника, не имеют значения. При наличии небольшой помощи со стороны компьютеров у них вообще нет надобности встречаться. Иными словами, вся ситуация чрезвычайно удобна для причинения боли.

Если имеет место конфликт и каким-то людям поручено как-то его разрешить, то существуют две возможности. Одна состоит в том, чтобы облечь этих людей властью. Если это происходит, то такая власть должна контролироваться. Неоклассицизм представляет собой один из способов контроля над властью. С этим связан детально разработанный порядок обжалований решений. С этим связаны также специальная подготовка, профессионализация и всякого рода “объективирующие механизмы” — такие, как нормы об юрисдикции, должностная неприкосновенность, отбор по цензу. Другая возможность состоит в том, чтобы не наделять властью тех, на кого возложено разрешение конфликта. Эту идею символизирует карлик при королевском дворе: он так мал, что прекрасно подходит для роли посредника — пока не станет специалистом и не будет вследствие этого считаться потенциально опасным. Человек, которого из-за разницы в возрасте не считают своим, также может играть указанную роль. Иногда ребенок может выполнять такую роль в семейном конфликте. Другим символом обсуждаемой альтернативы является независимая третья сторона: она призвана помочь, но ее не наделили властью принуждать, и у нее нет возможности извлечь для себя выгоду из того, как будет разрешен конфликт.
 
 

Чтобы поставить власть под контроль, надо сделать тех, кто ею обладает, уязвимыми. Существует несколько способов достичь этого. Три из них имеют особое значение. Тех, кто обладает властью, делают уязвимыми равенство в статусе, равенство в квалификации и реальная тесная близость с теми, на кого распространяется власть.

Значение последнего обстоятельства хорошо иллюстрирует недавняя дискуссия по вопросу о местной полиции. Стремление преодолеть отчуждение, существующее во многих городских районах, привело к попыткам децентрализовать полицейскую службу, равно как социальные службы и здравоохранение. Здесь мы снова встречаемся с одним из движений маятника, происходящих в обществе. Сначала была разрушена муниципальная система полиции, закрыто множество маленьких полицейских участков, небольших учреждений здравоохранения, исчезло множество практикующих специалистов во многих сферах жизни. Сейчас же происходит процесс их воссоздания. Полицейские машины и электронные устройства не вполне компенсируют потерю старого констебля Боллингмо, который нес службу в моем районе, когда я был еще ребенком. Теперь мы снова изобретаем его. Мы превращаем, как это было совсем недавно в Осло, некоторые дома-фургоны в местные полицейские участки, размещаем в них постоянные наряды полиции и всерьез пытаемся приблизить полицию к тем, кому она призвана служить. Одновременно это и попытка создать возможности для контроля над контролерами. Полицию нельзя контролировать бюрократическими средствами. Если полиция этою хочет, то се работа, как заметила А. Стёккси (1974), оставляет мало следов на бумаге, что делает почти невозможным контроль сверху. Альтернативой является контроль снизу, со стороны населения, контактирующего с полицией. Но для того, чтобы сделать такой контроль эффективным, полиция должна стать действительно местной.

Однако есть критики. Среди них С. Коэн (1974) и Т. Матпесен (1978). В основе критики лежит концепция дисциплинированного общества, предложенная М. Фуко (1975). Они правы. Тюрьмы могут быть ликвидированы такими методами, которые превратят все общество в нечто похожее на тюрьму. В рамках самой полиции мы воссоздаем не старого констебля Боллипгмо. Теперь это современный, хорошо подготовленный полицейский, совершенно иначе интегрированный и громадную военизированную организацию, обладающую большой ударной силой. Здесь есть электронные устройства и автомобили. Новый “местный” полицейский является таковым лишь в том смысле, что находится в данном месте во время исполнения своих обязанностей. Он не имеет долговременных обязательств; после окончания рабочего времени он покидает свой пост и ведет жизнь, которая неизвестна тем, кто остается. Иными словами, он неуязвим.

Прежний местный полицейский был уязвим. Он, кoнечно, обладал определенным статусом как полицейский и мог затребовать помощь. В трудных случаях он мог мобилизовать силу государства. По он не мог обращаться к внешним силам постоянно. Во многих отношениях он был заложником своей общины. Он жил здесь же пли где-то поблизости. Его дети ходили в местную школу, его жена — в магазины. Не было “железного кулака и мягкой перчатки” (Купер, 1974). Была реальная уязвимость. В противоположность этому децентрализованная система контроля, осуществляемого персоналом, который не зависит от общины, может легко превратиться в систему слежки, совершенно но контролируемую самими ее членами. Чтобы избежать извращений, идея децентрализованной полиции должна предполагать зависимость полицейских сил от того места, где они несут службу, то есть предполагать полицию, слабо связанную с полицейскими силами вне дачного района, а также серьезные изменения в организации повседневной полицейской работы. Поскольку происходит усиление местной полиции, следует сократить полицию центра и блокировать каналы связи между центром и периферией. Полицию надо рассматривать как единую систему. Если мы ограничимся тем, что лишь усилим местную полицию, то окажемся в опасной близости к “городу-тюрьме”, ярко описанному С, Коэном (1979). Уязвимость полиции должна быть обеспечена.

“Особая квалификация” представляет собой другой вид защиты против уязвимости. Этой формой защиты располагают эксперты по социальным вопросам. Они имеют удостоверения о том, что более компетентны в этих вопросах, нежели другие. Они обучены специальному языку, на котором говорят между собой. Они придут в местное учреждение, которое занимается социальными вопросами, чтобы служить общине, но легко превратятся в правителей. С местной точки зрения, они в еще большей степени находятся вне контроля, чем полицейские. Их назначение не в том, чтобы помочь людям справиться со своими конфликтами, а в том, чтобы самим разрешать их конфликты. Подобно судьям, они предрасположены к тому, чтобы пренебречь одними возможностями и придать особое значение другим. Но в противоположность судьям они не приучены понимать, что имеют дело с конфликтами. Подобно старому персоналу, осуществлявшему некарательное воздействие в системе контроля над преступностью, они легко станут людьми, раздающими боль, действуя под видом персонала, занятого оздоровлением.

По мере того как углубляется понимание опасностей, с которыми связано наделение властью, и усиливается потребность в том, чтобы сделать тех, кто ею облечен, уязвимыми, быть может, наступает время восстановить авторитет Советов по охране детства и Советов по борьбе за трезвость, которые существуют в большинстве скандинавских стран. Мы снова имеем дело с колебаниями маятника; от резкой критики этих советов мы вновь возвращаемся к ним! По это стремление к иному типу организации, нежели тот, который существует сегодня. Фактически это должна быть форма, значительно более близкая к подлинному замыслу законодателе и лишь слегка измененная с учетом имеющегося сегодня опыта и специфики конкретной страны, в которой они существует. Эти новые советы нельзя отдавать на откуп так называемым спасителям детей (Платт, 1969). Мы уже имеем опыт. Мы укомплектуем их людьми, которые равны нам. Никто из этих людей не должен обладать властью. Сейчас мы лучше осведомлены о парализующем влиянии власти на социальные системы. Обладающие должным авторитетом советы не должны состоять из чиновников. Они должны состоять из участников, а не правителей. И последнее, но важное условие для того, чтобы советы функционировали с пользой,— им придется действовать в совершенно попой обстановке. Указанные советы возникли в обществе, где важным фактором жизни была бедность. Спасители детей, действовавшие в прошлом веке, вероятно, подвергались бы меньшей критике, если бы их деятельность оценивалась в соответствии с их временем. Теперь мы живем в обществе, которое является обществом всеобщего благоденствия в том смысле, что удовлетворение основных социальных потребностей в значительной степени считается само собой разумеющимся.

Социальные системы дорожат людьми, без которых они не могут существовать. В. Голдшмидт (1954) сделал полезное дело, описав после второй мировой войны первое “некарательное” уголовное право — уголовное право Гренландии (или “земли людей”, как называется этот остров после того, как он приобрел некоторую независимость от Дании). Это право представляет собой попытку кодифицировать традиции и обыкновения эскимосов. Важным моментом, который подчеркивает в своей работе В. Голдшмидт, является стремление к поддержанию мира, а также ограничения, имеющие целью сохранить членов сообщества. Нельзя создавать положение, при котором хороший охотник может потерять уважение общины, потому что в результате община может потерять человека. Поэтому она должна прибегнуть к другим средствам.

Э. Дюркгейм (1893) предлагает различать общества, основанные на органической солидарности, и общества, основанные на солидарности механической. Он обнаружил органическую солидарность в обществах с развитым разделением труда. Здесь члены общества зависят друг от друга; они обмениваются услугами и тем самым осуществляют взаимный контроль. Противоположность этому представляет общество равных, где люди связаны друг с другом в силу сходства. Дюркгейм считал, что это общество основано на механической солидарности. Согласно Дюркгейму, по мере модернизации общества движутся от механической солидарности к органической и их карательная политика смягчается.

Я во всем могу согласиться с Дюркгеймом, кроме последнего утверждения. Концепция Дюркгейма фактически продукт французской урбанистской культуры. Он с одобрением приводил слова о том, что если вы видели одного индейца, то тем самым вы видели их всех, тогда как в цивилизованном обществе два индивида — это, несомненно, разные люди. Этот предрассудок, вероятно, сделал его слепым к разнообразию, существующему внутри маломасштабного общества, а также к проблемам контроля внутри большого общества. Поскольку он полагал, что маленькое “примитивное” общество состоит из равных людей, он не видел серьезных причин для обмена услугами. По в таком случае он упускал из виду то, что могло бы служить для него наилучшим примером органической солидарности: маломасштабное общество со множеством взаимных зависимостей, в котором участники взаимодействия незаменимы. Здесь органическая солидарность достигает, можно сказать, своего максимума, и это также дает сторонам возможность осуществлять взаимный контроль. В большом обществе условия для солидарности в большей степени ограничены, поскольку люди легко могут поменяться ролями. Мы можем ( купить их на рынке труда, а остальных использовать как объекты причинения боли.

Сообщества, описанные в предыдущей главе, позволяют нам подойти к проблеме вплотную. Твинд в известной мере применяет наказания, основной формой которых является изгнание. Но Твинд представляет собой высокоорганизованную систему с неравенством в распределении власти и постоянной сменой людей, которые но успевают хорошо узнать друг друга. Христианин ни может наказывать, потому что там пот власти. Видарасен ни может, потому что там невозможна сама мысль об этом.

Это не объяснение, я знаю, так что позвольте мне попытаться еще раз. Давайте вернемся к столу, за которым происходит чаепитие. Давайте представим себе, что Видар намеренно уронил чашку. Я совершенно не могу продета пить себе этого, но тем не менее давайте попробуем.

Если причинить боль Видару, то чего мы этим добьемся? Видару, такому доброму, у которого и без того достаточно сложностей, биографию которого знают многие, а вся нынешняя жизнь известна каждому сидящему за столом. Раздача боли не была бы справедливой, а боль стала бы болью каждого. Слишком велика осведомленность людей, входящих в это сообщество.

Вместо с тем в сообществе, подобном Видарасену, власть распределена неравномерно. Нельзя отрицать того, что одни люди во многих отношениях активнее других. Они могут поэтому идти своим путем и защищены от ответных мор. Это очевидно, но это компенсируется системой ценностных представлений. Видараcу имеет такую систему, и она контролирует власть и делает людей равными. Если тело только приют для благородной души, то тогда жизнь в сообществе не может не основываться на взаимном уважении. Его члены до такой степени одинаково уважаемые люди, что это делает неестественной саму мысль о причинении боли. Кроме того, они считают, что правильнее служит другим людям, чем использовать их в качестве слуг. Это тоже ограничивает возможность причинять страдания другим людям, чтобы поддерживать закон и порядок.

Однако признание того значения, которое имеют ценностные представления, есть, конечно, и признание значимости тех представлений, которые требуют причинения боли. Дворец инквизиции в испанском городе Картахене — прекрасное здание. Здесь, преисполненные чувства собственного достоинства и в комфорте, жили добрые священники, а всего лишь этажом ниже находилась камера пыток. Я сказал, что они добрые, без какой-либо иронии. Я убежден, что многие из них были действительно верующими людьми, спасающими бедные души. Для инквизиторов ад был реальностью, и они раздавали боль из превентивных соображений.

Большинство путей к обновлению в сфере уголовной политики когда-то представляло собой дороги с односторонним движением. В той или иной степени признавалось очевидным, что соответствующие идеи возникли в индустриально развитых странах и затем постепенно получали распространение в странах, менее развитых в промышленном отношении. Эксперты из Европы и Соединенных Штатов отправлялись в Африку или Азию, чтобы нести знание; доклады о скандинавских тюрьмах стали экспортным товаром. Дело и сейчас обстоит так. Однако есть и существенные изменения. Теперь некоторые представители промышленно развитых стран не вполне убеждены в том, что они выполняют некую миссию, и уж ни в коем случае не считают, что вся информация, которую они сообщают, является своего рода откровением. В этой ситуации пути к обновлению превратились в дороги с двусторонним движением. Если что-нибудь и представляется ясным, так это то, что (некоторые страны, слаборазвитые в промышленном отношении, широко используют гражданское право там, где мы применяем уголовное. Это прежде всего относится к обществу, где нет сильной центральной власти, где позиции государства слабы или где его представители находятся столь далеко, что люди вынуждены воздерживаться от обращения к силе. Что же они вместо этого делают?

Во-первых, важно прежде всего понять, что представление о том, что всякий конфликт обязательно должен быть разрешен, отражает пуританскую, этноцентрическую точку зрения. Большую часть моей жизни я также считал это само собой разумеющимся — пока мне не удалось осознать ограниченность такого подхода. Затем некоторое время я пользовался альтернативным понятием — “управление конфликтом”. Это опять-таки был узкий, этноцентрически детерминированный выбор. Английское “to manage” исторически связано с итальянским выраженном, обозначающим обучение лошади работе на манеже, а в наше время — со словом “менеджер”, обозначающим человека, который управляет деятельностью других лиц. Все это очень далеко от термина “причастность”. Вероятно, точнее было бы говорить о “урегулировании конфликта”. Конфликты могут разрешаться, но с ними можно и жить. Выражение “причастность к разрешению конфликта” подходит, пожалуй, больше всего. Оно направляет внимание не на результат, а на процессе. Быть может, участие важнее, чем само решение.

Конфликты не обязательно следует относить к “плохим вещам”. Их можно также рассматривать как нечто ценное, чем нельзя пренебрегать. Было бы неправильно говорить, что современное общество отличается изобилием конфликтов; их скорее недостаточно. Существует опасность, что они могут быть утеряны или— и это случается чаще — похищены. В нашем обществе жратва преступления теряет дважды. Один раз во взаимодействии с преступником, другой раз во взаимодействии с государством._ Жертва лишена возможности участвовать в разрешении своего собственного конфликта. Ее конфликт похищен государством, причем кража совершается профессионально. Я рассмотрел этот вопрос в своей статье “Конфликт как достояние” (Кристи, 1977) и здесь не стану вдаваться в подробности. Я лишь воспроизведу одно положение, из которого видно, что мы теряем вследствие кражи конфликтов.

Во-первых, мы теряем возможность уяснения нормы. Это утрата возможности педагогического воздействия. Мы теряем возможность постоянного обсуждения того, что есть право нашей страны. Насколько не прав вор, настолько прав потерпевший. Как уже отмечалось, юристы обучены тому, чтобы выяснять то, что следует считать в деле наиболее важным. Но это означает сформированную неспособность предоставить возможность сторонам самим решать, что, по их собственному мнению, имеет значение. Это означает, что в суде трудно вести дискуссии, которые можно было бы назвать политическими. Когда жертва мала и слаба, а преступник большой и сильный — какого порицания заслуживает тогда преступление? И что можно сказать о деле, в котором, напротив, фигурируют мелкий вор и крупный домовладелец? Если преступник хорошо образован, то должен ли он в таком случае больше—или, быть может, меньше — страдать за совершенные грехи? А если он негр или молод? Если в качестве другой стороны выступает страховая компания? Если его только что оставила жена? Если его фабрика потерпит крах в случае приговора к тюремному заключению? Если его дочь потеряет своего жениха? Если он действовал в состоянии опьянения либо был в отчаянии или в ярости? Этому перечню нет конца. И быть может, так и должно быть. Возможно, право аборигенов Северной Родезии, описанное М. Глукманом (1967), в большей мере пригодно для уяснения норм, поскольку позволяет конфликтующим сторонам всякий раз выносить на обсуждение весь перечень старых претензий и доводов.

Мы снова подходим к наиболее важному различию между неоклассицизмом в уголовном праве и общей характеристикой юстиции причастных. В уголовном праве уяснение ценностей достигается посредством градуированного причинения боли. Государство устанавливает шкалу, иерархию ценностей, варьируя число ударов, наносимых преступнику, либо число отнимаемых у него месяцев или лет. Боль используется как средство коммуникации, в качестве своего рода языка. В Юстиции причастных тот же самый результат – уяснение ценностей – достигается в самом процессе. Именно на процесс перемещается центр тяжести.
 
 

Однако гражданское право не является, конечно, чем-то таким, что ограничивается участием сторон в разрешении споров и соглашениями. Предполагается, что должны последовать действия. Если что-то плохо, то это должно быть исправлено. Должен быть восстановлен мир. В частности, жертва должна получить компенсацию. Во всех системах, где нет сильной государственной власти, назначение компенсации жертве является, по-видимому, основным видом решений. Это как раз то, что весьма часто отмечают социальные антропологи. Это то, что описывают историки права. Такую систему мы применяем сами, когда причиняем вред другому и чувствуем — либо вынуждены при-

Предоставление возмещения потерпевшему представляет собой достаточно очевидное решение, и в большинстве случаев большинство людей во всем мире поступает именно таким образом. Почему так не поступает государство в промышленно развитых странах? Или по крайней мере почему мы, вооруженные глубоким пониманием проблемы, не идем на немедленное расширение системы предоставления жертве возмещения и тем самым — на сокращение сферы уголовного права? Три причины, которые препятствуют этому и которые чаще всего называют в таких случаях, сводятся к следующему.

Во-первых, этого нельзя делать в обществе нашего типа. Наше общество специализировано. Нам нужны эксперты, чтобы воздействовать па преступность. Я вскоре вернусь к этому вопросу и разберу его более подробно. Здесь достаточно отметить, что не все социальные установления существуют потому, что они необходимы. Они могут существовать также потому, что однажды хорошо послужили власть имущим и с тех пор сохраняются. Они могут сохраняться ч в силу того факта, что отвечают еще каким-то интересам. Служители правосудия хорошо служат самим себе. Так же обстоит дело и с вспомогательным персоналом,

Во-вторых, компенсирующая юстиция основана на предположении, что ущерб может быть возмещен. Преступник должен располагать возможностями что-то дать взамен, вернуть. Но преступники — это чаще всего бедные люди. Они ничего не могут дать. И объяснений этому — множество. Верно, что наши тюрьмы наполнены бедняками. Мы позволяем, чтобы бедные расплачивались тем единственным благом, которое почти поровну распределено между членами общества,— временем. Время отнимают, чтобы причинить боль. Но время, если мы захотим, можно использовать для целей возмещения. Это организационная проблема, и здесь нет ничего невозможного. К тому же не следует переоценивать бедность наших заключенных. Многие из задержанных молодых преступников располагают обычным молодежным набором технических новинок — мотороллеры, стереоустановки и т. п. Но закон и те, кто проводит его в жизнь, не решаются — как это ни удивительно — передать указанное имущество жертвам или обратить его в их пользу. Право собственности защищено лучше, чем право быть свободным. Проще отнять у молодого человека его время, нежели его мотороллер. Право собственности имеет значение для всех, тогда как для обычных граждан почти исключено оказаться в тюрьме.

В дополнение к этому следует сказать, что в средние века грешники, которые имели дело с гражданской юстицией, не всегда и не все были богатыми. Г. Бьянчи (1979) рассказывает, что церкви и монастыри служили убежищем для преступников, обретавших таким образом неприкосновенность. Тем самым создавалась основа для обсуждения вопроса о вине и компенсации между представителями преступника и жертвы. Убийца мог получить прощение, если он обещал уплатить тысячу гульденов. После этого он мог покинуть монастырь. Но затем могло выясниться, что убийца не в состоянии заплатить тысячу гульденов. В этом случае его продолжали считать плохим человеком, но уже в меньшей степени. Теперь он превращался из убийцы в должника. Могло произойти новое обсуждение вопроса, в результате чего стороны договаривались о сокращении долга до той суммы, которая реально могла быть уплачена. Считалось, что выплатить хотя бы небольшое возмещение лучше, чем отдать жизнь преступника государству. Для преступников, которые отказывались возместить ущерб, постепенно создавались все худшие условия в пределах церкви или монастыря, предоставившего убежище, и в конечном счете они оказывались вынужденными покинуть страну в качестве эмигрантов либо крестоносцев, сражающихся и за христианство, и за торговые привилегии. Г. Бьянчи пытается восстановить средневековые санктуарии в современном Амстердаме. Это одна из немногих оригинальных идей, выдвинутых в нашей области в последние годы.

Но возникает и третье возражение: все это может привести к самым страшным злоупотреблениям. Жертва, обладающая силой или властью, может выжать из преступника-бедняка возмещение сверх всякой меры. Если же преступник обладает силой или властью, то одно упоминание о компенсации может вызвать у него только смех. Или возникнет угроза вендетты. Жертвы, их близкие ц друзья возьмут исполнение закона в свои руки; так же поступят преступник и его окружение. Насилие выйдет за рамки мафии, и зло распространится на всю систему. Как раз для того, чтобы предотвратить анархию, мы, так сказать, и изобрели государство.

Но имеются и контрдоводы: ведь многие преступления совершаются между равными. Злоупотребления в процессе компенсации вообще маловероятны. Кроме того, в процессе, который предполагает юстиция причастных, преступник и жертва не остаются за закрытыми дверями. Их дискуссия может иметь публичный характер. Это должно быть такое обсуждение вопроса, когда критически изучается положение жертвы и все подробности случившегося— независимо от того, имеют они юридическое значение или нет,— сообщаются суду. Особенно важно здесь детальное обсуждение того, что могут сделать для жертвы, во-первых, преступник, во-вторых, местное окружение, соседи, в-третьих, государство. Можно ли возместить ущерб, починив окно, заменив замок, покрасив стены, вернув время, потерянное в результате кражи автомобиля, работой в саду либо мытьем машины десяти воскресений подряд? Возможно, что когда начнется обсуждение, то выяснится, что ущерб не так велик, как он выглядит по документам, составленным с целью повлиять на страховую компанию. Смогут ли быть слегка смягчены физические страдания, если преступник на протяжении нескольких дней, месяцев или лет будет совершать какие-то определенные действия? К тому же исчерпала ли община свои возможности оказания помощи? Действительно ли местная больница ничего не может сделать? Точно так же должно быть проанализировано положение преступника. Это поможет установить, нет ли надобности в каких-либо мерах социального, воспитательного, медицинского или религиозного характера.

Не для того, чтобы предотвратить будущее преступление, а для того, чтобы удовлетворить насущные потребности.

А теперь в связи со всеми рассмотренными возражениями следовало бы спросить: если невозможно в определенных случаях найти достойный выход, то почему надо считать, что это невозможно вообще? Почему не ограничить сферу наказания самым необходимым, изъяв из нее все, что только можно изъять? Давайте создадим примирительные органы. Пусть расцветает разнообразно, когда речь идет о выборе персонала, сроках, обучении и т. п. Давайте вспомним несколько основных уроков, которые дали нам предшественники. Давайте сделаем людей, которые работают в этих органах, уязвимыми. Не будем облекать их властью. Пусть они не будут экспертами. Не позволим им отдаляться от нас.

Следует позаботиться о том, чтобы такие люди были по возможности равны тем, кого они должны примирять, и жили среди них. Вместо юстиции, основанной исключительно на абстрактных принципах, как предлагает Дж. Роулс (1972), это должна быть юстиция, основанная на знании того, что с последствиями решений длительное время кому-то придется жить. Такие органы не смогут разрешать все спорные вопросы. Государство не будет полностью отстранено, но можно надеяться, что оно будет играть меньшую роль. Как далеко мы сможем пойти, покажет опыт. По мы не можем двигаться вперед, не имея цели. Целью должно быть уменьшение боли. Как в рамках правовой системы, так и в рамках других социальных институтов. Л. Хулсман однажды прочел в 0сло лекцию под следующим названием — “Уголовное право как социальная проблема”. Уже из этой формулы ясно видно, что сфера уголовного права должна быть максимально ограничена.

В долгосрочной перспективе здесь, как и в других основных сферах жизни общества, речь идет о такой организации, при которой простые люди стали бы причастны к решению важных для них вопросов, вместо того чтобы всего лишь наблюдать за этим со стороны; чтобы они вырабатывали решения, а не выступали просто как потребители. Для нас важно выработать такие решения, которые бы принуждали тех, от кого это зависит, слушать, а не применять силу, искать компромисс вместо того, чтобы диктовать,— решения, которые бы поощряли компенсацию, а не репрессиями и побуждали бы людей, выражаясь старомодно, делать добро вместо зла, как это имеет место сейчас.

Идеи, которые несет с собой конфликтная цивилизация, таят определенную опасность. Это очевидно, если вспомнить, что в нашем обществе существует табу на несдержанное выражение горя (Дж. Горер, 1965). Современное, рациональное общество делает и смерть современной, рациональной вещью. Поэтому оно запрещает также чрезмерное выражение горя. Гнев не менее рояльная вещь, чем печаль. И не менее легитимная. Любая попытка цивилизовать конфликты и исключить боль может подвергнуться критике за подавление важных проявлений жизни. Эта книга легко может стать объектом такой критики, поскольку она направлена на то, чтобы устранить причинение боли из жизни людей и социальных систем.

Позвольте предварить подобную критику и нейтрализовать ее. Непосредственное выражение гнева в тех случаях, когда нарушены мои права либо права других людей, понятно и объяснимо. Но давайте сделаем теперь еще одни шаг. Подумаем об этом по аналогии с печалью. Если наказание должно иметь место, то оно должно походить в своих основных чертах на те действия, которые сопровождают скорбь. Это позволит установить серьезные пределы причинению боли.

Во-первых, скорбь имеет в значительной степени личный характер. В выражении этого чувства могут принимать участие профессионалы: похоронное бюро, священник, возможно, несколько музыкантов или хор. В некоторых странах для выражения горя принято нанимать людей. В Норвегии их называют “gratekoner” — “плакальщицы”. Интересная особенность современной жизни состоит в том, что в обществе, где все, можно сказать, профессионализировано, профессиональные плакальщицы оказались не у дел. Современные похороны едва ли можно представить себе без того, чтобы в центре процессии не было людей, близких покойному. Когда умирает король, должностные лица также должны быть в центре. Но это тот случай, когда скорбит нация. Когда же умирает обыкновенный человек, возле него остаются близкие. Для ведения гражданского дела в суде вы можете нанять представителя. Для похорон близкого вам человека — нет. Вы либо участвуете, либо не участвуете.

Во-вторых, скорбь имеет эмоциональный характер. Не слишком много, не слишком долго. Но когда гроб опускается в землю или исчезает в печи крематория, нам позволено спять эмоциональное напряжение. Снова под контролем, но не полным. Нам позволено выразить скорбь, и от нас ожидают, что мы это сделаем. Крокодиловы слезы можно проливать на похоронах врага. Но само это зрелище лишь подчеркивает легитимность настоящих и естественных слез.

В-третьих, скорбь не имеет цели. Это так и в то же время совершенно не так. Траур выполняет личные и общественные функции. Если исключить возможность траура, то и люди, и социальные системы развалятся на кусочки. Выражение горя и скорби делает возможным продолжение. Мы все это знаем. Но мы знаем также, что если выражение скорби преследует некую цель, то это выглядит противоестественно. Именно это превращает государственные похороны не столь уж любимого лица в столь непривлекательное зрелище. Скорбь существует ради скорби. Это, однако, не останавливает нас перед тем, чтобы извлечь из нее определенную выгоду. Это утилитарная скорбь, презираемая как профанация чувств, хорошо известных всем, кому есть чем дорожить и что терять.

Утрата может повлечь за собой скорбь и траур. Она может также повлечь за собой гнев и наказание. Конечно, между этими явлениями есть важные различия. Траур не обязательно имеет какую-либо цель, тогда как гнев, воплотившийся в наказании, имеет ее. Но есть между ними и черты сходства. Я придерживаюсь того мнения, что чем больше гнев, выражаемый посредством наказания, похож на траур, тем меньше оснований возражать против него. Я пытаюсь здесь провести некоторую аналогию. Если раздача боли необходима, то единственно приемлемой формой для этого является форма, имеющая сходство с трауром.

Говоря более конкретно, наказание тем более приемлемо, чем в большей степени оно персонифицировано, чем больше эмоций оно отражает и чем меньше оно носит утилитарный характер. Если я причиняю боль, то это в наибольшей степени должно выражать мои чувства и иметь целью именно боль. Это не должны быть действия моих представителей — бесстрастных и стремящихся к цели, не связанной с моими переживаниями.
То, что я здесь описываю, часто определяется как “абсолютная теория наказания”. Абсолютная, поскольку она не дает никаких обоснований. Вы наказываете, потому что наказываете, точно так же, как вы грустите, потому что вам грустно. У современных теоретиков в области уголовного права абсолютная теория наказания совсем вышла из моды. Она не приводит доводов, не показывает, в чем польза. Именно поэтому мне нравится абсолютная теория. Если причинение боли не преследует какой-либо цели, то тогда яснее выступают проблемы морали. Стороны должны не раз подумать, справедливо ли причинение боли. Подумать не о том, насколько это обязательно, а о том, насколько это справедливо. Много шансов за то, что чем больше они будут думать, тем меньше они будут считать это справедливым. Размышление должно прогнать гнев. Нарушитель нормы будет стоять лицом к лицу с жертвой и сможет приводит свои доводы. Процедура наказания трансформируется в диалог. И нам придется вернуться к гражданскому процессу.

Нельзя считать случайным, что абсолютная теория наказания вышла из моды и господствующее положение занимают в наше время теории утилитарного типа, трактующие боль как средство некарателыюго воздействия или как средство удержания от совершения преступления. То, что о нас часто говорят, совершенно верно: наше общество— это общество расчетливых индивидов, глубоко погрязших в обмене товарами ради извлечения наибольшей личной выгоды. Мы имеем отчужденную от нас демократию, которая полностью соответствует отчужденной от нас карательной власти, которая вполне годится, чтобы обслуживать крупномасштабное общество, использующее таксометр для контроля за ценой каждого поступка. Ничто не может так гармонировать с описанной моделью обмена, как неоклассические представления по поводу воздания по заслугам. Точная мера боли. Надлежащая цена. По море того как мы будем псе более активно выступать на мировой арене, мы будем и в этой сфере создавать мировой рынок.

Наша система наказания и в организационном отношении есть довольно удачная экспликация основных черт существующего общества. Наше общество— это общество клиентов, где мы представлены другими людьми, которые расследуют, обсуждают и решают. Почему нам не быть клиентами и в качестве жертв, если мы являемся клиентами во многих других сферах жизни? Почему бы не позволить другим людям получать и деньги, и удовлетворение, причиняя боль правонарушителю, если мы его фактически не знаем и, по всей вероятности, никогда не узнаем? Почему нам не купить наказание, если мы покупаем здоровье и счастье?

Приведенное рассуждение подводит нас к выводу, что наказание, напоминающее траур, невозможно в обществе нашего типа, в котором все хорошо и в то же время все плохо. Мы знаем, что паша жизнь не исчерпывается рынком и расчетом. Мы имеем друзей ради дружбы, влюбляемся отнюдь не по рациональным мотивам, поступаем как скоты и как герои даже тогда, когда известно, что это не принесет нам выгоды. Мы толкуем о рынке и о расчете, но достаточно твердо знаем, что рынки и расчет не могут иметь места, если наряду с этим не придается важного значения таким понятиям, как “общий дух”, “тотальность”, “солидарность” и “доверие”. Тогда абсолютная теория наказания выглядит, по-видимому, совершенно естественно. Тогда возникает вопрос об экспрессивных, а не инструментальных действиях. Наказание перестает быть рациональным поведением, направленным па достижение чего-то, а скорее напоминает гневный протест.

Я думаю, что в действительности и сегодня наказание во многих случаях назначается по мотивам, обретающим силу в общем духе, тотальности, солидарности и доверни. Но назначается платными функционерами, которые вынуждают теоретиков обосновывать его так, чтобы это соответствовало требованиям утилитаризма.

Когда читаешь И. Анденеса (1950, 1977), К. Макелу (1975) и их последователей либо дискутируешь с ними, усиливается ощущение того, что мы могли бы найти общую почву, если бы все отважились на обсуждение таких вопросов, как солидарность, общественные потребности, сплоченность и т. п., вопросов о том, что делает общество несводимым к сумме составляющих его индивидов и рациональных действий. Сторонники общего предупреждения — в большей мере, нежели сторонники некарательного воздействия,— опираются в своих рассуждениях на социологические данные. В некоторых случаях мы могли бы поставить под сомнение общепредупредительный эффект определенных видов наказания. По нам трудно переубедить наиболее рьяных приверженце” этого направления, потому что за идеей общего предупреждения скрывается другая идея: когда совершено зло, то должно пасту пить нечто аналогичное трауру. Другими словами, многие аргументы в пользу его, что раздача боли необходима для общего предупреждения, или удержания, могут быть фактически замаскированными элементами абсолютной теории наказания.

В такого рода рассуждениях не следует заходить слишком далеко. Теория общего предупреждения, или удержания, подлежит оценке, исходя из ее признанных достоинств, и в таких гипотетических случаях, как полное устранение полиции или назначение смертной казни за транспортные преступления,— эти достоинства очевидны. Я лишь предполагаю, что за некоторыми требованиями установления п назначения наказания стоит нечто большее, чем утверждается в упрощенной, утилитаристской версии этой теории. Важно выявить это “большее” и сделать его предметом обсуждения. Раздача боли как общепредупредительная мера может контролироваться неоклассической системой юстиции. По, как уже отмечалось, это примитивная система контроля с нежелательными побочными эффектами. Если хотя бы частично эта деятельность была связана с абсолютной теорией наказания, то это позволило бы начать новое обсуждение вопроса о потребности в причинении боли, а также форм контроля за этим. Мы находимся в ситуации, когда стимулы в пользу “абсолютного типа наказания” включены в систему, приспособленную для назначения наказания по утилитарным соображениям. Это вызывает постоянную неудовлетворенность состоянием законности и порядка в обществе. Социальная или рыночная структура общества пользуется заботой и вниманием, тогда как общинная структура находится в заброшенном состоянии. В сфере уголовного права это ведет к назойливым требованиям усилить наказание, назначаемое представителями, которые — в полном соответствии с навязанным им невыносимым положением — воспринимают себя в качестве буфера между населением, охваченным жаждой мести, и некоторыми неудачниками, нуждающимися в защите от чрезмерного причинения боли. Эта ситуация усиливает общую нестабильность, которая существует в обществе нашего типа.

Итак, каковы же выводы из этого анализа? Я назову только два.

Во-первых, раздача боли в западном обществе осуществляется в такой форме, которая структурно отличается от траура. Она мотивирована гневом, но реализуется представителями. Это, вероятно, служит объяснением того, почему величина причиняемой боли может столь значительно колебаться в разное время и в разных. обществах. Величина боли, так же как и вся соответствующая деятельность, не столь уж тесно связана с неформальными отношениями внутри западного общества, в котором имеют место указанные колебания. Платные представители — судьи, тюремная администрация, руководители службы пробации — образуют различные системы для причинения боли. В этом процессе они, конечно, подвержены влиянию целого ряда факторов, не связанных с определением того, какая величина причиняемой боли является “справедливой”. Но это означает, что мы должны действовать смелее в своем стремлении уменьшить раздачу боли, опираясь на теорию абсолютного наказания.

Во-вторых, если признать необходимость наказания, то лишь такого, которое имеет экспрессивный характер, сближающий его с трауром. В этом случае возникает целый ряд новых вопросов. Может ли вообще идти речь о наказании, если обычные люди — включая жертву — принимают участие в решении во всех его аспектах? Принимают ли они участие в фактическом исполнении наказания? Ведут ли они все — один за другим — определенную работу в самом исполняющем наказание учреждении? Насколько каждый член общества осведомлен обо всех деталях? Что следовало бы сделать для повышения информированности? Может ли местное телевидение вести передачи из местных судов и исполняющих наказание учреждений по всей стране? Если мы колеблемся, решая вопрос о том, использовать или не использовать местное телевидение, то не больше ли причин для колебаний в тех случаях, когда решается вопрос о том, прибегать или не прибегать к наказанию? Если боль — это настолько плохо, что ее не может причинять или хотя бы наблюдать каждый, то разве это не говорит о том, насколько нехорошо само причинение боли? А если цель причинения боли — именно боль, то почему бы не устроить так, чтобы это стало очевидно для каждого?

Приближаясь к причинению боли, мы становимся участниками, а иногда и соучастниками. Это происходит, когда мы по чувствуем себя правыми, когда, например, мы знали преступника, или жертву, пли ситуацию, о которой идет речь, либо сходные ситуации, и понимаем, что в данном случае причинение боли несправедливо. Это открывает путь к глубокому обсуждению вопросов морального характера,— обсуждению, в котором основной задачей будет уяснение содержания норм.

Но, принимая во внимание эти новые вопросы, а также те условия, которые мы обсуждали в предыдущей главе, можно, по всей вероятности, увидеть, что в обществе, основанном не на представительстве, а на причастности, использование абсолютной теории наказания легко привело бы к уменьшению причиняемой боли.

Абсолютная теория наказания, используемая в обществе представителей под видом утилитарной теории, создает сильные стимулы к причинению боли. Абсолютная теория наказания, рассматриваемая в качество абсолютной и применяемая темп, кто близок к ситуации совершения правонарушения, совсем не обязательно должна вызывать тот же эффект. Абсолютная теория наказания, применяемая в отношении конфликта, возникшего между равными и в достаточной степени связанными друг с другом людьми, вероятнее всего, и конкретном случае воплотится в гражданско-правовом решении.
 
 

Неверно было бы думать, что в основе этой книги лежит вера в то, что идеи могут изменить мир. Речь идет не об одних лишь идеях. Но идеи могут помочь изменить его, когда налицо другие условия. Имеются ли они?

В обществе, подобном нашему, ощущается очевидная потребность в экспертах по контролю над поведением. Некоторые сложности, существующие в наше время, так значительны, что с ними не под силу справиться простым людям, включенным в обычные фрагментированные социальные системы. Имеются также чрезвычайно могущественные централизованные силы, поддерживаемые, прежде всего, военными учреждениями, а также воздействием, которое оказывают международные организации по вопросам торговли и промышленности. Юстиция причастных окажется нереальной, если общества, стремясь подготовиться к катастрофе, организуются в монолитную структуру, в которой поведение основывается но на выборе, а на приказе и где любой эксперимент рассматривается как угроза существующему равновесию в ситуации балансирования на грани войны.

Однако действуют и другие силы. Некоторые из них я описал в девятой главе, где речь шла о скрытых структурах (9,3) и контркультурах (9.4). Теперь давайте пойдем еще дальше.

Ровно половину населения Норвегии составляют трудящиеся, то есть те, кто работает по найму. Другая половина не попадает в эту категорию и п той или иной форме обеспечивается средствами существования. Именно эта часть населения в Норвегии, как и во всех индустриально развитых странах, увеличивается.
Эти страны постепенно прошли четыре важные стадии. Сначала был механизирован первичный сектор - земледелие и рыболовство. Резко сократилось число необходимых рабочих рук. Это было хорошо для вторичного сектора, представленного промышленностью. Сектор этот поглотил множество конкурирующих свободных рук, пока его механизация не достигла невероятных размеров и потребность в работниках также не уменьшилась. Это оказалось полезным для третьего сектора — сектора услуг, управления, больниц, университетов, которые благополучно поглотили часть образовавшихся излишков трудоспособного населения. Так происходило до тех пор, пока нас не настигла месть развивающихся стран. Страны, находящиеся еще на второй пли третьей из описанных стадий, вышли на почти полностью свободный рынок, взяв на себя существенную часть производства и оставив нас с громадным сектором услуг, содержание которого должно оплачиваться за счет уменьшающихся доходов нашей национальной промышленности. Оказавшись в таком положении, большинство индустриально развитых стран инстинктивно реагировало одним и тем же способом: остановили рост сектора услуг. Те страны, которые оказались в наихудшей ситуации, стали сокращать этот сектор. Так сложилась судьба постиндустриального общества.

Здесь не место для детального анализа положения в целом. Но то, что произошло, имеет определенные последствия для социального контроля. Весь индустриальный мир переживает процесс драматических изменении. Это не может не сказываться на отношениях между людьми.

Исходя из наших целей, полезно проследить, как это влияет на две разные категории людей — тех, кто работает по найму, и тех, кто но имеет такой работы. Для первой категории главный, с нашей точки зрения, эффект заключается в том простом факте, что заработная плата тех, кто имеет официальную работу, постепенно будет уменьшаться. Их возможности отстаивать свои интересы подорваны. Та или иная фирма, в которой они работают, должна вести конкурентную борьбу с фирмой из Южной Корее, Таиланде или Танзании. В то же время будут увеличиваться прямые и косвенные налоги и расти расходы на всякого рода общественные нужды. Иначе и не может быть, если сокращающееся число работающих на производстве должно оп.чач11В!гп. растущее число не имеющих работы. Общим результатом всего этого будет сокращение доходов от официальной платной работы.

Наемные рабочий стали получать меньше. В то же самое время стало меньше людей, которые вообще имеют обычную платную работу. Безработица стремительно увеличивается почти во всех странах старого индустриального мира.

До сих пор речь шла о вещах общеизвестных. И то, что из этого следует, само собой разумеется: безработица не означает, что люди перестали работать. К удивлению некоторых, становится все боле; очевидным, что наряду с официально зарегистрированными существуют и другие виды работы. Люди теряют рабочее место, но продолжают трудиться. Наряду с официальным рынком труда существует черный рынок — для безработных и для тех, кто мало зарабатывает. Поскольку налоги так высоки, механик будет ремонтировать по вечерам автомобиль своего приятеля, иногда за деньги, чаще — за ответные услуги. Поступая таким образом, он не одинок. Дж. Гершуни (1979) и Р. Пэл (1980) — сначала каждый в отдельности, а затем в совместной статье (1980) — показали, что существует неофициальная экономика — частично легальная, частично полулегальная, частично совершенно нелегальная. Эта неофициальная экономика набирав силу в результате того, что хиреет экономика официальная. Здесь сложились образцы поведения и отношения обмена, внешне весьма сходные с теми, которые существовали до промышленной революции. Знаменитые английские браконьеры все еще живы, и овощи благополучно выращиваются на собственном огороде для обмена на другие полезные вещи, не облагаемые налогом. По мере того как в западном обществе увеличиваются официальные показатели безработицы, значение этой неофициальной экономической деятельности неизбежно будет возрастать. У нас две экономики. Одна — официальная, представленная заводами с высокой степенью автоматизации, с облагаемым налогом доходом, что образует базу того минимума социального обеспечения, который мы теперь имеем. Помимо этого, у нас есть неофициальная экономика.

Под неофициальной экономикой я понимаю нечто отличное от того, что И, Иллич (1981) назвал теневой работой. По Илличу, теневая работа — это то, что следует делать, чтобы поддерживать занятых в производстве в рабочем состоянии. Так, жена должна поддерживать мужа в таком состоянии, чтобы он мог идти на фабрику. Но Иллич противопоставляет теневую работу местным или “народным” ценностям. А это уже ближе к моей теме. Официальная экономика, какой мы ее знаем — экономика заработной платы, налогов, безопасности труда, трудового договора и всех других правил, завоеванных на протяжении столетий борьбой трудящихся за свои права,— становится нереальной для все большего числа западных рабочих. Завод переводится в Южную Корею пли Таиланд, и западный рабочий оказывается в положении, тревожно напоминающем его далекое прошлое.

Эта новая и в то же время очень старая ситуация не может не иметь последствий для социальной организации и тем самым для социального контроля. Ситуация такова, что, как отмечает, в частности, Пэл (1980), некоторый группы, занимающие в структуре старого индустриального общества неблагоприятное положение, могут неожиданно получить известное преимущество. Те категории, или страты, которые наиболее успешно сопротивлялись приобщению к системе ценностей промышленного капитализма, быть может, в состоянии легче пережить трудности, создаваемые на долгую перспективу растущей безработицей.

Пэл выделает три группы безработных, начиная с той, которая может получить наибольшее преимущество.

1. Те, чье мастерство и услуги пригодны для продажи или обмена и кто знает местные условия и располагает контактами, обеспечивающими доступ к неофициальным рынкам.

2. Те, у кого мало — или совсем нет — пригодных для продажи навыков либо изделий, но кто имеет связи или располагает ресурсами, чтобы приобрести необходимые навыки либо оборудование.

3. Те, кто не обладает ни мастерством, ни навыками, ни ресурсами для вклада в неофициальную экономику. В терминах более традиционной системы стратификации лица, находящиеся в таком неблагоприятном положении, могли бы нанять средние ступени социальной иерархии, стать мелкими буржуа, обладающими некоторой квалификацией, необходимой для выполнения канцелярской, мелкочиновничьей или административной работы, а также отличающимися мобильностью в плане как территориальном, так и социальном. Они не имеют ни доступа к общинным ресурсам, ни достаточных доходов, чтобы этот доступ приобрести.

Другими словами, за членство нужно платить. Если официальная экономика и дальше будет деградировать, членство станет необходимым условием выживания. Мы снова оказываемся в положении, в котором всегда пребывало большинство человечества,— в положении, когда причастность, доверие, общность средств существования, взаимная зависимость становятся глупцами элементами жизни. Это именно те условия, при наличии которых юстиция причастных может функционировать наилучшим образом.

Как в этом случае обстоит дело со слабой стороной, чьи права не получают защиты? Забитые жопы, интересы которых не осмеливается отстоять община; представители меньшинств, встретившиеся с предрассудками в местной клинике, в помощи которой могут нуждаться в будущем члены общины; семьи, где постоянно слышится плач детей, но в дом которых никто не решается войти, дабы не нарушить неприкосновенность жилища. Не сделает ли юстиция причастных слабую сторону еще более слабой, чем сегодня?

Это зависит от многих обстоятельств.

Обычный профессиональный суд по уголовным делам может функционировать в качестве защитного механизма и обеспечить интересы слабых, если

в обществе имеет место неравенс1во в распределении власти, но в нем существуют идеалы, гласящие, что слабого нужно защищать;

власть имущие и их суды уделяют большое внимание защите слабых;

общество настолько открыто, что злоупотребления легко фиксируются;

слабая сторона доверяет суду;

суды принимают любые жалобы и действует в соответствии с идеалами.

Конечно, возможно, что юстиция кладет в основу своих решений те формы неравенства, которые как раз и делают слабую сторону слабой. Тогда муж не должен бить свою жену сильнее, чем она этого заслуживает; негров не следует арестовывать за появление в районе, где живут белые, если они оказались там по делу. Это лучше, чем ничего, но это и не так много, как часто уверяют. Позвольте мне, однако, повторить, во избежание недооценки очевидного: независимые суды представляют собой важный фактор защиты слабых от нарушения предоставленных им минимальных прав.

В связи с этим возникает ряд серьезных вопросов. Как сделать юстицию в основном юстицией причастных и не утратить при этом действующие в нашей системе важные защитные механизмы? Возможно ли сконструировать своего рода юстицию соседей, обладающую преимуществом причастности, но не утерявшую при этом функции защиты законности? Может ли государство вмешаться и помочь слабой стороне, участвущей в конфликте, но беря на себя при этом решения самого конфликта? Что происходит, когда одной из сторон является само государство? Отвечая на любой из этих вопросов, мы должны, конечно, опять-таки принимать, но внимании положение слабых в нашей нынешней системе.

С этим связан и вопрос о том, как предохранить культурные ценности и идею причастности от искажении. Недавно эксперименты по организации тюремному заключению” показали, что эти альтернативы легко превращались в “дополнение к тюремному заключению” и что условный приговор фактически удлинял срок пребывания в тюрьме. Уроки времен некарательного воздействия в связи с совершением преступления также должны быть живы в памяти. Если раздача боли ограничена, не получим ли мы повторения старого? Появится ли новое, утонченное наказание, назначаемое в рамках, казалось бы, гражданско-правовой процедуры? Очень понадобятся скептики. Так же как и независимые исследования, защищенные от институционального и интеллектуального влияния властей.

Эта книга посвящена не революции, а реформе. Основные вопросы заключаются в том, могут ли суды стать ближе к участникам конфликтов и можно ли дополнить существующую структуру какими-либо органами по их урегулированию. В этом плаче большой интерес вызывают попытки повысить активность общин, которым лучше всего известно, что происходит в них. Исходя из своего опыта изучения работы в общинных советах Сан-Франциско, Р. Шонхолтц рассказал мне, что шансы слабой стороны в конфликте обычно лучше там, где соседи больше общаются друг с другом. Дурное обращение с женой или детьми труднее скрыть, если жена и дети поддерживают множество дружеских контактов. О. Кипберг, Г. Инге, С. Рьемер (1943) убедительно показали значение этого фактора на материале дел о половых связях отца с дочерью. В семьях, живущих изолированно, физическое превосходство отца легче иыходт из-под кот роля. Сплоченность общины дает возможность слабой стороне в подсистеме сделать свое несчастье достоянием гласности и организовать также защитную коалицию. Если слабая сторона добивается своего, то это означает, что соответствующая система не очень мала, не настолько мала, чтобы коалиция была невозможной, и не очень велика, не настолько велика, чтобы отношения были полностью скрыты. Я испытываю чувство облегчения и свободы, когда нахожусь среди незнакомых. Я сознаю, что значит благо жизни в общине при отсутствии соответствующего ей характера. Но я опасаюсь, что другие платят по счету.

Конечно, сплоченность помогает не всегда. Община может ор1анизованно выступить прошв меньшинства. Юстиция причастных может, таким образом, усилить притеснителя. Это ставит множество сложных вопросов, в которые я не буду вникать. Ограничусь лишь двумя замечаниями. Во-первых, мало кто из нас станет утверждать, что работа на подрыв общины была бы хорошим решением. Речь идет, по-видимому, не о том, чтобы придерживаться принципа “все или ничего”, а о том, как лучше организовать общину для решения общей задачи. Живя в постиндустриальном обществе, каким является Норвегия, я придерживаюсь точки зрения, которую, если говорить упрощенно, можно свести к следующему: больше сплоченности, чем сейчас. Опасаясь угодить в канаву на одной стороне дороги, легко впасть в крайность и доказывать, что лучше держаться противоположной стороны, даже не зная точно, как далеко от нее находится другая канава.

Укрепление юстиции причастных должно, однако, усиливать приверженность местным ценностям. Правосудие не будет таким равным во всех общинах, каким оно должно быть, согласно сегодняшним требованиям. Иными словами, юстиция причастных увеличит шансы местных ценностей на выживание. В мировой перспективе это может представлять собой значительное благо. Наше промышленно развитое общество стремительно создает однородную культуру потребителей. Субкультуры, культуры местного населения, совершенно иные способы мышления и поведения — все это, по-видимому, за последние 30 лет подверглось искоренению в значительно большей степени, чем за всю предшествующую историю человечества. Разнообразие социальных организаций существенно сократилось. Но нам известно, что разнообразие часто выполняет функцию защиты видов. Некоторые из нас, кто рассматривает военно-промышленные комплексы на Востоке и на Западе как угрозу альтернативным ценностям и действиям, должны были бы отнестись к усилению разнообразия как к чрезвычайно важной проблеме. Государства почти всегда защищаются при помощи оружия, подобного оружию, которым пользуются те, кого они считают своими самыми большими врагами. Местные общины могли бы добиться успеха, будучи столь маленькими, что их не стоило бы завоевывать, столь разными, что их трудно было бы подчинить единому порядку, столь сплоченными, что, объединив свои усилия, они смогли бы принудить гигантов найти для загрязнения природы другие районы, которые в свою очередь также оказались бы сплоченными и стойкими. В этой более широкой перспективе юстиция причастных могла бы оказаться одним из существенных факторов защиты разнообразия, а тем самым и ценностей, поставленных под угрозу уничтожения.

Если такие взгляды хоть в какой-то степени верны, то тогда в нашу задачу не входит ни обсуждение проблем контроля над преступностью, ни обсуждение теорий некарательного воздействия, общего предупреждения, или удержания, или видов наказания. Вместо этого главная задача состоит в обсуждении того, как создать социальную систему, которая предоставит наибольшие возможности для обозрения и оценки всего набора ценностей, которые существуют в обществе. Каким образом мы можем создать систему, которая обеспечит положение, при котором все важные ценности и все существенные интересы будут приниматься во внимание? Кок сделать так, чтобы сами механизмы урегулирования конфликтов были организованы таким образом, чтобы они отражали тип общества, который мы хотели бы видеть отраженным, и помогали бы этому тику общества стать реальностью?

Может ли это когда-нибудь произойти? Можно ли представить себе социальную систему, где стороны в основном полагаются на гражданско-правовые решения? Не будут ли всегда возникать дела, по которым кто-то будет требовать наказания?

Две возможности такого рода заслуживают особого внимания.

В первом случае речь идет о жертве, жаждущей мести. Преступник нанос мне увечье. Ничто, кроме ответного увечья, не может восстановить положение. Давайте предположим, что именно так рассуждает жертва. Давайте также представим себе, что была предпринята попытка договориться о компенсации и что стороны обладают равной властью, уязвимостью и зависят друг от друга. Коль скоро в этой ситуации потерпевший продолжает настаивать на возмездии, не следует ли позволить ему причинить боль преступнику, если он на это отважится?

Первый ответ на этот вопрос касается моральной стороны. В системе, признающей правомерность мести, жертва или ее представитель должны иметь право на возмездие. В системе, где высоко ценится способность прощать, жертву следует побуждать к тому, чтобы подставить злодею другую щеку.

Но если жертва прощает, то возникает новый вопрос. Следует ли позволить потерпевшему во всех случаях проявлять снисходительность и доброту? Как быть с серьезными преступлениями, которые так потрясли общину, что она настаивает на причинении боли? Мать убитого ребенка простила преступника, а окружающие — нет. С кем нужно согласиться?

В конкретных случаях это зависит от того, в какого рода системы включены стороны. Если система состоит из жертвы и преступника, только из этих двоих,--то проблемы не существует — по крайней мере для них. Но чем больше людей сходит в систему в качестве ее членов п чем меньше жертва и преступники связаны с другими членами, тем большее значение приобретает реакция общины. Р. Стейнер (1972) проводит убедительную аналогию между языком и чувством справедливости. Всё мы рождаемся, наделенные способностью говорить. Но мы не овладеем языком без взаимодействия с другими людьми. Подобным же образом мы рождаемся с потенциальным чувством справедливости. Но оно не воплотится в жизнь вне объединения с другими людьми. Посредством взаимодействия мы приобретаем способность определять, какая речь является правильной и какая реакция на отклоняющееся поведение является справедливой. Чувство справедливости, как и чувство языка, представляет собой, таким образом, продукт социальных отношений

В обоих случаях на наше чувство могут влиять весьма отдаленные факторы. Королева Испании ввела грамматику. В результате неправильный язык был поставлен под контроль. Таким же образом поступили и с незаконными мыслями (Иллич, 1981). То же самое происходит и в праве. Закон, установленный государством,— это грамматика. Идеальным типом юстиции причастных была бы юстиция, основанная на их собственном чувстве справедливости, то есть на местном юридическом диалекте. Чем больше норм установлено государством, тем больше шансов на то, что с государственной точки зрения соглашения между сторонами в конфликте окажется недостаточно.

В десятой главе я описал некоторые условия, необходимые для того, чтобы причинение боли имело ограниченный характер. Хотелось бы напомнить, что мое самое общее предположение заключается в следующем: социальные системы, организованные в соответствии с указанными принципами, прибегая к причинению боли, будут испытывать серьезные сомнения. В то же время государственное управление в большинстве случаев будет представлять собой отрицание этих принципов. Другими словами, чем сильнее государственная власть, тем больше возможностей для применения наказания, а чем она слабее, тем таких возможностей меньше.

Такой ход рассуждений приводит нас к дилемме. В маленькой, стабильной системе высока вероятность того, что все члены обладают одинаковым чувством справедливости. Они говорят на одном и том же юридическом языке. Это означает, что если простил потерпевший, то простили также и другие члены общины. А что, если это не произошло? Конкретное дело может отличаться от общей схемы. Потерпевший может настаивать на пытке, или подсистема может счесть, что она нужна. Для контроля над такими ситуациями мы нуждаемся в больших системах с независимой и неуязвимой государственной властью — другими словами, требуются те самые социальные условия, которые, как я предполагаю, и создают возможность использования боли в социальных отношениях. Чтобы контролировать жестокость, нам нужно, вероятно, больше государственной власти. Но создание государственной власти может привести к более широкому использованию боли. В принципе я не вижу выхода из этого положения. Самое большее, что я могу сказать,— пусть государственная власть будет настолько слабой, насколько мы отважимся, системы столь маленькими, независимыми и эгалитарными, насколько мы отважимся, участники уязвимыми, насколько мы отважимся. Все это будет сдерживать причинение боли. Но в таком случае у меня нет ответа на вопрос, что делать с таким, па-пример, феноменом, как причинение боли, которое членам общества представляется “естественным”. Может быть, и здесь существует оптимум, какие-то “пять граммов государственной власти”?

Однако для практики у меня есть ответ, имеющий политический характер. Наше время — это эпоха расцвета больших национальных государств. Их создание рассматривается скорее как естественное решение, чем как источник проблем. И поскольку эта тенденция преобладает, всякое движение в противоположном направлении должно быть правильным. Ситуация, при которой существование слишком маленького государства имеет определенные последствия для использования наказания, столь далека, что любой конкретный совет в наши дни должен способствовать выработке противоположного принципа социальной организации.