2. Права женщин в контексте русской культуры

Возникновение нового отношения к женщине в западном обществе, зарождение феминистского сознания, появление женщин необычного типа - все эти признаки нового времени уже в начале XIX века стали известны в России. Еще и потому, что здесь исподволь начинался сходный процесс - процесс пробуждения в женщине личностного начала, а вместе с тем - рефлексия на эту тему. За примерами далеко ходить не нужно. Достаточно вспомнить знаменитую поэму А.С. Пушкина "Цыгане". Пушкинисты давно и верно отмечают, что в тексте поэмы очевидна прямая перекличка с идеями родоначальника теории "естественного права" Ж.Ж. Руссо. Ее герой, Алеко, выписан по стандарту "естественного" человека. Он ищет воли, свободы, свободной любви. Того же ищет и героиня поэмы, Земфира. Но она ведет себя уже совсем не по предписаниям Руссо, который открыто сомневался в способности женщины к нравственному выбору - этой естественной основе гражданственности, сомневался и назначал женщине хранить верность своему избраннику, рожать и воспитывать его детей. По Пушкину, все не так: либо естественное право для всех, значит и для женщин; либо всеобщее подчинение авторитарной власти - "Медному всаднику". С этой точки зрения поэма "Цыгане" - документ эпохи, прямое свидетельство начавшегося в России освоения темы женской эмансипации.

А.С. Пушкин первым вступает в спор со своим веком о праве женщины на свободу, о ее способности к нравственному выбору и поведению. Его Татьяна Ларина - идеальный образец русской женщины, личности нравственной, ответственной за себя и свои поступки, самая совершенная героиня нашей литературы. Пушкину же принадлежит заслуга историка нравов, ранее других засвидетельствовавшего сдвиги в сознании русских женщин, изменений в их вкусах и предпочтениях. В частности, его маленькая повесть "Рославлев" рассказывает о том, как московское высшее общество с восторгом встречало в канун нашествия Наполеона одну из самых больших знаменитостей века - французскую писательницу и мыслителя Жермену де Сталь. Эта женщина рискнула бросить вызов грозному покорителю Европы, и Бонапарт признал в ней настоящего врага. Под ее ногами горела земля, ей не было места там, куда вводил он свои войска. Он гнал ее по Европе и загнал в Москву. А Москва рукоплескала ей. Сам Пушкин был ее горячим поклонником и во многом разделял взгляды этой убежденной сторонницы английской конституционной монархии, пытавшейся в годы Великой французской революции повернуть в то же русло и историю своей страны. И героиня Пушкина, молоденькая русская аристократка, тоже "была без памяти от славной женщины, столь же добродушной, сколь и гениальной". Русскую девушку-дворянку пленяют в г-же де Сталь вовсе не традиционные женские добродетели. Она покорена ее удивительной способностью "иметь влияние на общественное мнение", "смелостью ума и души", "патриотизмом" в высшем его смысле⁴⁴.

Десятилетие спустя история заставила пушкинских героинь выдержать серьезное испытание, когда сложился определенный нравственный канон, исполнения которого с этого времени стало ожидать от женщин общество. Наступил роковой для России 1825 год. Женщины не вышли на Сенатскую площадь, но они сумели понять и поддержать своих братьев и мужей в трудные дни расправы над декабристами. Самые верные отправились вслед за ними в страшную сибирскую ссылку, а оставшиеся хранили память и об этих женах, и об их мужьях, что тоже требовало гражданского мужества. Позднее справедливо скажут, что декабрьское восстание выиграли женщины, выиграли, не бунтуя, не протестуя, а исполняя долг, следуя своему традиционному назначению⁴⁵. На этой основе в общественном мнении возник характерный для России чуть ли не по сей день своеобразный "архетип" женского героизма (как нормы долженствования) - героизма самоотречения, на который натолкнется русский феминизм, русское женское движение.

Этот женский героизм, или образцовое женское поведение, трактовали по-разному. А.И. Герцен, вспоминая в своих мемуарах "Былое и думы" о высокой нравственности, проявленной декабристками, размышлял таким образом: "Вообще женское развитие - тайна: все ничего, наряды да танцы, шаловливое злословие и чтение романов, глазки и слезы - и вдруг является гигантская воля, зрелая мысль, колоссальный ум. Девочка, увлеченная страстями, исчезла, и перед вами Теруань де Мерикур, красавица-трибун, потрясающая народные массы"⁴⁶. Судя по мемуарам Герцена, в сознании передового русского человека его времени представления о таком женском героизме сплавлялись воедино с представлениями о мятежном бунтарстве героинь Французской буржуазной революции 1789 года, мечтавших о свободе и равенстве. Тут же, в "Былом и думах", Герцен описывает свою зарубежную встречу с одной из соотечественниц и называет ее за воинственный пыл и истовую веру в свое предназначение влиять на судьбу отечества "мирной Шарлоттой Корде" или "Шарлоттой Корде из Орла"⁴⁷. На такой "сплавленной" символике шло, похоже, воспитание женщин его поколения - поколения революционных демократов, которое можно считать также и поколением первых отечественных феминисток и феминистов.

Но более распространенной в России была другая трактовка женского долженствования, связанная с образами героинь Л.Н. Толстого. Толстой всю жизнь истово настаивал на том, что женщина тем совершеннее, чем меньше в ней личностного начала, чем полнее она способна раствориться в детях, в муже, в семье. Открыто, откровенно - в письмах, более тонко, художественно - в романах и рассказах. В романе "Анна Каренина" есть одна сцена, вроде бы проходная, предназначенная служить фоном для события значительного - повторного сватовства Константина Левина к Кити Щербацкой после их разрыва, на самом деле принципиально важная для автора. Речь в ней идет о спорном в ту пору вопросе женского образования, а вслед за тем - о свободе женщин, их "правах" и "обязанностях". Стива Облонский, герой скорее отрицательный, горячо вступается за право женщин быть образованными, независимыми, за их стремление взять на себя исполнение традиционно мужских обязанностей. Его жена Долли, героиня идеальная, столь же горячо возражает ему, доказывая, что основное дело любой женщины - в семье, своей или чужой. Ее поддерживает любимец автора, старый князь, и заявляет, что все эти новомодные женские притязания абсурдны, равнозначны тому, "что я бы искал права быть кормилицей...". А в это время в стороне от разговора главные герои сцены, Константин Левин и Кити Щербацкая, заняты своим особым "каким-то таинственным общением"⁴⁸. Именно в этом таинственном общении, по Толстому, разгадка спора: любовь, семья, продолжение рода - здесь и только здесь все "обязанности" и все "права" женщин, здесь - поле для ее героизма. Это - ключ к роману "Анна Каренина". Это - позиция Толстого. Он подтвердит ее четверть века спустя, в 1899 году, откликаясь на очаровавший его рассказ "Душечка", который будет толковать совершенно иначе, нежели сам А.П. Чехов. Толстой напишет тогда, что высшее назначение женщины даже не столько в воспитании и кормлении детей, сколько "в полном отдании себя тому, кого любишь"; и подчеркнет: "Удивительное недоразумение весь так называемый женский вопрос, охвативший, как это должно быть со всякой пошлостью, большинство женщин и даже мужчин!"⁴⁹

Между тем, это недоразумение всерьез занимало Л.Н. Толстого. И роман "Анна Каренина" был задуман им, в том числе и в качестве противоядия по отношению к очень популярной в ту пору в русском обществе книге английского социального философа Дж.С. Милля "Подчиненность женщины". Книга вышла в России в 1869 году, мгновенно разошлась, была несколько раз переиздана. О ней шли бесконечные споры. Толстой живо интересовался полемикой известного критика Н.Н. Страхова с Миллем. На статью Страхова "Женский вопрос", появившуюся в журнале "Заря" (1870 г.), он откликнулся специальным письмом, в котором, рассуждая уже о судьбе одиноких женщин, в числе прочего замечал: "Никакой надобности нет придумывать исход для отрожавшихся или не нашедших мужа женщин: на этих женщин без контор, кафедр и телеграфов всегда есть и было требование, превышающее предложение. Повивальные бабки, няньки, экономки, распутные женщины. ...Женщина, не хотящая распутничать душой и телом, вместо телеграфной конторы всегда выберет это призвание, - даже не выберет... а сама собой... впадет в эту колею и с сознаньем пользы и любви пойдет по ней до смерти". И настойчиво подчеркивал: "Вы, может быть, удивитесь, что в число этих почетных званий я включаю и несчастных б... этот род женщин нужен нам... этот класс женщин необходим для семьи при теперешних усложненных формах жизни"⁵⁰. Быть "б...", или "магдалиной", по Толстому, нравственнее и честнее, чем быть телеграфисткой, служащей, врачом, ибо "магдалина" служит высшей цели - по-своему способствует продлению рода. Только в этом - назначение женщины. А ее высший "героизм" - в готовности понять и признать это назначение. Как принимают его Наташа Ростова, Долли и Кити Щербацкая. Трагедия Анны Карениной - в притязании на свое собственное "желание", на любовь, не связанную с семейным долгом, на личное счастье. По Толстому, такое притязание равнозначно безнравственности, или утрате нравственной опоры, что, собственно, и обрекает Анну на смерть.

Толстой убежден, что "идеал совершенства женщины не может быть тот же, как идеал совершенства мужчины. Допустим, что мы не знаем, в чем этот идеал, во всяком случае, несомненно то, что не идеал совершенства мужчины. А между тем, к достижению этого мужского идеала направлена теперь вся та смешная и недобрая деятельность модного женского движения, которое теперь так путает женщин"⁵¹. Эти слова Толстой пишет в самом конце XIX века. Пушкин в начале того же века и по тому же поводу - в преддверии становления нового женского сознания, новых норм в отношениях между полами, пишет прямо противоположное: "Не смешно ли почитать женщин, которые поражают нас быстротою понятия и тонкостию чувства и разума, существами низшими в сравнении с нами! Это особенно странно в России, где царствовала Екатерина II и где женщины вообще более просвещенны, более читают, более следуют за европейским ходом вещей, нежели мы, гордые Бог ведает почему"⁵².

Между этими двумя подходами к женщине и к отношениям между полами, между этими двумя нормативными полюсами русского общественного мнения, а точнее даже, в создаваемом ими поле напряжения, в России в середине XIX века возникает феминизм, складывается русское женское движение. Оно, с одной стороны, формируется в ответ на вызов времени и вслед за "европейским ходом вещей" со всеми его закономерностями, а с другой - вызревает в лоне очень мощной национальной культуры, что придает его облику ощутимое своеобразие.

Это своеобразие во многом объясняется общей спецификой развития России, которую по традиции, идущей от Н.А. Бердяева и развернутой многими современными отечественными исследователями, в особенности А.С. Ахиезером, принято называть "расколотым обществом"⁵³. Речь идет об обществе, в котором сталкиваются полярные системы ценностей, полярные представления о нравственности, нормах поведения, социальных отношениях, где в определенные моменты истории соседствуют разные типы "цивилизаций". Причем такой "раскол" характерен не только для общественного организма, но и для отдельной личности. Сущность раскола, по словам А.С. Ахиезера, "в смешении логик, отрицающих друг друга"⁵⁴ Такое "смешение логик" очень ярко, очень отчетливо проявилось в истории российского феминизма, российского женского движения. Проявилось оно еще и потому, что возникало на стыке этих логик, при переходе от традиционного типа "цивилизации" к либеральному.

Модернизация в самом широком смысле этого понятия - центральная проблема России на протяжении всего XIX века вплоть до 1914 года. Первая попытка реформ в этом направлении была предпринята еще Александром I. Ее неудача, мятеж 1825 года, николаевская реакция задержали Россию у их черты. Позор Крымской войны обрек страну на глубокое реформирование и хозяйственного уклада, и общественных отношений. Речь шла, прежде всего, об отмене крепостного права, а затем о конституционно-демократическом переустройстве страны. Затягивание реформ накаляло ситуацию, раскалывало Россию на два лагеря - правительственный и оппозиционный, лагерь освободительного движения. Иногда они шли на недолгое перемирие, но чаще вели между собой войну, войну на физическое уничтожение. Немногим хватало трезвости для медленной вдумчивой работы в условиях постоянного напряжения, в предчувствии обвала, катастрофы. Но как раз в результате этой работы и шло реформирование - освобождение от рабства миллионов крестьян, освоение новых экономических отношений, развитие промышленности, земского и городского самоуправления, судебная реформа, рост народного образования.

Начиналось и втягивание женщин в общественное производство. На первых порах речь шла о "дворянском" и "разночинном" женском "пролетариате", т.е. о девушках из стремительно разорявшихся дворянских семей и представительницах разраставшегося разночинного слоя, вынужденных зарабатывать себе на жизнь самостоятельным трудом, которых Л.Н. Толстой воспринимал в категориях "не нашедших мужа" и "отрожавшихся женщин". Именно эти "благородные девицы" вошли тогда в число "новых" русских людей, готовых служить России, но не прислуживать власть имущим. Они-то и стали основательницами женского движения в стране.

Их занимало все - и проблемы изменявшегося положения женщин, женской солидарности в преодолении трудностей, и проблемы общества в целом. Вот что вспоминал об этой начальной поре русского женского движения известный художественный и музыкальный критик В.В. Стасов, брат одной из родоначальниц этого движения, Надежды Васильевны Стасовой: "В начале второй половины 60-х годов нынешнего столетия для лучших и интеллигентнейших русских женщин, а вместе с ними для моей сестры, пришла пора самой крупной, самой плодотворной для нашего отечества деятельности, пора самой могучей инициативы их по части освобождения женщины от тысячелетних цепей и принижения. По всему мужскому нашему миру шли тогда перемены и перевороты, которым ничего подобного не было во всей прежней нашей истории, в эти же самые минуты выросшие вдруг и расцветшие духом и волей существа женского нашего мира, вся вторая половина русского народа, тоже почувствовала свою прежнюю болезнь... встали и пошли"⁵⁵.

Первой проблемой, которую попытались решить активистки этого движения, а в его ядро входил знаменитый триумвират - Надежда Васильевна Стасова, Мария Васильевна Трубникова, Анна Павловна Философова, была проблема женского труда и женского образования. Они решали ее, с одной стороны, откликаясь на нищенское положение целого слоя женского "помещичьего пролетариата", а с другой, - исходя из принципиальной убежденности в том, что мужчины и женщины должны иметь равные обязанности в этой жизни. Обо всех этих мотивациях свидетельствует замечательное письмо М.В. Трубниковой к английской феминистке Ж. Бутлер, датированное 13 апреля 1869 года. В нем подчеркивалось, в частности: "У нас в России, с одной стороны, значительное множество женщин, ищущих труда, с другой стороны, полный недостаток в школьных учителях, врачах, деревенских аптекарях, арендаторах, просвещенных земледелах, всякого рода специалистах. Все эти факты доказывают, что специальное образование не есть фантазия, а истинная настоятельная потребность... кроме специалистов по призванию или по необходимости, есть масса женщин, жаждущих общего образования... которых влияние в обществе и семействе будет столь же благодетельно... как и влияние женщин, посвятивших себя специальностям. Но мы желали бы, чтобы всякий человек имел право выбирать себе дорогу, без всякой помехи, ни загородки"⁵⁶.

Благодаря усилиям этих сподвижниц, к началу XX века Россия стояла на одном из первых мест в Европе по числу женщин, получивших высшее образование⁵⁷. Но прежде того эти усилия по достоинству оценил Дж.С. Милль, в котором первые русские феминистки видели "великого представителя и двигателя женского освобождения в Европе". Милль счел необходимым обратиться с письмом к "дамам, организаторшам высшего образования в С.-Петербурге", в котором говорилось: "...Я узнал с чувством удовольствия, смешанного с удивлением и почтением, что в России нашлись просвещенные и мужественные женщины, решившиеся ходатайствовать, для своего пола, об участии его в разнообразных отраслях высшего образования... Это именно то, чего требуют с постоянно возрастающей настойчивостью, но до сих пор все еще не достигают все просвещеннейшие люди других стран Европы. Благодаря вам, милостивые государыни, Россия может быть скоро опередит их; это доказало бы, что нации сравнительно новейшей цивилизации воспринимают иногда ранее прежних великие идеи усовершенствования"⁵⁸.

Беда была в том, что власти не доверяли этим женщинам, как не доверяли всем мыслящим, образованным людям, обладавшим повышенной чуткостью к общественным проблемам. И женщины тоже входили в категорию "неблагонадежных", в которую попадали все, кто позволял себе открыто заявлять о нуждах народа, страны, критиковать правительство. Любопытным образцом отношений русских феминисток с властями является история "Открытого письма" Марии Константиновны Цебриковой императору Александру III.

Мария Константиновна Цебрикова - сотрудница радикальных "Отечественных записок", автор блестящего предисловия к русскому изданию книги Дж.С. Милля "Подчиненность женщины", получила всемирную известность после публикации этого "Открытого письма". Оно было написано в один из самых мрачных периодов России - после покушения на Александра II в марте 1881 года. 80-е годы XIX века в России называли полосой безнадежной тоски, глубокого презрения к человеческой личности. Против него-то и осмелилась открыто взбунтоваться эта тогда уже немолодая женщина. Монарх, до которого усилиями самой Цебриковой письмо дошло, в ответ на него задал лишь один недоуменный вопрос: "Ей-то что за дело?"⁵⁹. В письме Цебриковой был ответ на этот вопрос. Она говорила здесь: "Мои личные мотивы - это право раба протестовать... и в древней Руси были единичные протестанты. ... XIX век принес одно новое, что протестовала женщина". Русская феминистка в своем письме, появившемся в открытой печати в Европе и в списках в России, протестовала против официальной политики властей, против царя. Протестовала, ломая стереотип "женского героизма", женского долга. Что же ею двигало? Ее страшило предчувствие, что слепое неприятие общественного мнения, общественного стремления к переменам толкает Россию к гибели, к революции: "Я прямо говорю, - заявляла Цебрикова, - я боюсь революции, боюсь крови. Я могу умереть, но не помогать смерти. Наше правительство делает для ее вызывания гораздо больше, чем могут сделать все красные вместе"⁶⁰. Письмо датировано 19 января 1890 года. Оно потрясает своей искренностью, болью и точностью предчувствия.

Далее...