главная страница
		поиск       помощь

Замужество являлось важным, если не сказать центральным, событием в жизни русской дворянской женщины конца XVIII — первой половины XIX в. Из двух основных потенциально возможных способов социального существования дворянки — выйти замуж или остаться девицей (в миру или в монастыре) — общественное мнение того времени неизменно отдавало предпочтение первому. В событиях, связанных с замужеством, непостижимым образом соединялись дарованная человеку свобода выбора и Промысел Божий.

Вступление дворянки в брак означало для нее начало собственной семейной жизни, которую условно следует рассматривать как своего рода “поле” социальной и духовной реализации женщины. В православной культурной традиции значение брака заключалось в том, что “живущие с женами по закону не погибнут, но получат жизнь вечную” ^[1]. Замужество могло стать одним из главнейших этапов на пути стяжания дворянкой христианского благочестия. В настоящей статье предпринята попытка выяснить на примере тверского источникового материала роль процедуры вступления в брак для характеристики культурного облика русской дворянской женщины конца XVIII — первой половины XIX в. Наше исследование основывается на эпистолярных (преимущественно) и актовых источниках, находящихся в Государственном архиве Тверской области в составе личных фондов дворян Аболешевых, Апыхтиных, Загряжских, А. В. Кафтыревой, Манзей, Суворовых. Анализ процедуры, предшествовавшей замужеству провинциальной дворянки, позволяет выявить ряд обстоятельств, существенных для описания православного социокультурного типа русской дворянской женщины конца XVIII — первой половины XIX в.

По-видимому, выход замуж мыслился дворянской девушкой как своего рода рубеж, причем не просто отделявший друг от друга два разных этапа ее жизни, а обозначавший момент, начиная с которого ее социальное существование приобретало подлинную полноту, и она как бы вступала на предопределенный ей жизненный путь: “Участь моя теперь решена и, благодаря Господа, я совершенно счастлива” ^[2]. “Теперь от Тетиньки Марьи Логиновны вы знаете что участь моя решена...” ^[3] Замужество означало принципиально иное качество жизни, связанной теперь с исполнением новых обязанностей: “Это время для меня было очень тяжелое, теперь понемногу начинаю привыкать к новому образу жизни, Маминька благословила нас в Вознесение, и я с Божиею помощию буду старатся исполнять долг свой” ^[4]. Принятие решения о выходе замуж не было простым для дворянской девушки и сопровождалось душевными переживаниями: “Маша прежде была очень скучна и много плакала но теперь как уже решилась Слава Богу весела...” ^[5]. Это могло быть связано с определенным психологическим страхом перед “неизвестным” и вместе с тем с христианским пониманием своей ответственности перед Богом.

Православное мировосприятие дворянской девушки требовало родительского благословения брака. Значение его становится очевидным из письма (хотя речь в нем идет о другом вопросе), адресованного поручиком ^[6] Михаилом Федоровичем Апыхтиным своей матери Ольге Михайловне Апыхтиной: “Воля же ваша есть для меня закон, и мы... должны... доставлять вам всякое спокойствие и утешение, а иначе без Благословения вашего не будет на нас и Благословения Божияго” ^[7].

Родители благословляли дочерей на вступление в брак святыми иконами, перечень которых обычно включали в текст приданых росписей: “... а во благословение за ней дочерью своей даю вначале Божие милосердие святые образа да приданого...” ^[8]. Княжна Наталья Петровна Черкасская, выданная 10 мая 1760 г. замуж за прапорщика лейб-гвардии Преображенского полка Степана Степановича Загряжского, получила в знак благословения от отца, генерал-лейтенанта, а позднее генерал-аншефа, и премьер-майора лейб-гвардии Конного полка князя Петра Борисовича Черкасского, образа Иверской иконы Божией Матери, Казанской иконы Божией Матери, Рождества Пресвятой Богородицы, Иконы Божией Матери, именуемой “Троеручица”, святителя Димитрия Ростовского, мучеников и исповедников Гурия, Самона и Авива, мучеников Ермила и Стратоника, мучеников Адриана и Наталии ^[9]. Кашинский помещик титулярный советник Василий Борисович Суворов благословил свою дочь Наталью Васильевну, урожденную Суворову, вступившую 5 мая 1760 г. в брак с кашинским помещиком капитаном Никитой Павловичем Каржядиным ^[10], “Образом Умиления Богоматери Образом Николая Чудотворца... Образом Макария Калязинскаго Чудотворца” ^[11]. При этом в приданой росписи отмечалось, что она получила благословение обоих родителей: “Благословение вкупе отчее и матернее дочери вашей Наталье Васильевне Суворовой...” ^[12]. Другую свою дочь, Агафью Васильевну, Василий Борисович Суворов выдал замуж за кашинского помещика сержанта Григория Федоровича Карачинского ^[13] и, как видно из составленной 20 апреля 1770 г. “росписи приданому”, благословил “образом Знамения Богоматери … образом Тифинския (Тихвинской. —А. Б.) Богоматери … образом Богоматери всем Скорбящим радосте..., образом Великомученицы Екатерины... сприкладом скрестом серебреным распятия Христова малым, образом Благоверныя княгини Анны..., образом Воскресения Христова местным” ^[14].

Перед иконой, которой дворянскую девушку благословляла на брак родительница и которая сопровождала дочь после отъезда из дома, по ее заказу могли отслужить молебен: “Пашинька Романович незабыла взять свой образ из церкви и отслужить молебен ее Маминька им благословила” ^[15]. Вера в Благодать Божию, исходившую от такой иконы, была, видимо, особенно велика. Благословение матери невесты имело большое значение в равной степени как для нее самой, так и для ее жениха: “Накануне нашего отъезда сестрица Л:<юбовь> Л.<оггиновна> благословила князя и Машу он поехал в восхищении...” ^[16]. Для дворянской девушки важно было получить также и благословение родственников. Так, в июле 1836 г. Прасковья Степановна, урожденная Рыкачева, просила своего дядю генерал-майора Николая Логгиновича Манзея ^[17], приходившегося родным братом ее матери Надежде Логгиновне Рыкачевой, урожденной Манзей, благословить ее на брак с Евгением Михайловичем Романовичем, что тот и согласился сделать: “... Пашинька звала братца Н:<иколая> Л.<оггиновича> благословить ее к венцу что он и обещал...” ^[18]. 19 июля 1836 г. из вышневолоцкого имения Боровно он обратился в письме к сестре Вере Логгиновне Манзей, находившейся в то время в Москве, с просьбой прислать ему точно такой же образ, как тот, который ранее был приобретен им для благословения другой племянницы — Марии Ивановны, урожденной Мельницкой, дочери Любови Логгиновны Мельницкой, урожденной Манзей: “Милая Сестрица я к вам с покорнейшею прозьбою потрудитесь моя родная выслать мне по почте такой же образ какой я купил для Маши. Пашинька желает то же, чтоб я ее благословил...” ^[19].

В письмах к родным выходившая замуж дворянская девушка должна была представить им своего избранника — жениха или мужа — и попросить их о родственном отношении к нему: “Все ето время сбиралась писать вам моя радная... надеялась лично... отрекомендовать вам Евгенья Михайловича... Позвольте мне просить... вас безценнейшая радная моя Тетинька не оставить его вашим родственным расположением мы оба будем употреблять всевозможныя старания заслуживать онаго... со слезами прошу вас не оставить вашей лаской... того кому я вверяю судьбу свою на всю жизнь" ^[20]; “... позвольте мне иметь счастие отрекомендовать вам Евгения Михайловича и просить вас не оставить его вашим милостивым расположением и ласкою …” ^[21]; “Прошу вас, моя родная тетинька, принять его (“Арсения Степановича". — А. Б.) в число родных: он будет старатся это заслуживать” ^[22]. В свою очередь, он сам посредством особых рекомендательных писем обращался к ним с просьбой принять его в круг родственников: “Позвольте мне иметь честь Вам рекомендовать себя и просить Вас неоставить меня своим родственным расположением …” ^[23]; “... прося вас принять меня в число ваших родных, щитаю приятною обязанностию стораться заслуживать ваше родственное раз-положение ^[24]. Важную роль в представлении жениха родным невесты играла ее мать: “... потому то сестрица Л:<юбовь> Л.<оггиновна> сама сюда не едит рекомендовать князя (жениха дочери. — А. Б.)” ^[25]; “... всего бы лучше Надежды Логгиновны поскорее сюда приехать и Пашинькой и жениха дать нам посмотреть” ^[26]; “... теперь мая радная уже думаю праводить Пашиньку. После свадьбы и отрекомендовать ее будущаго супруга вам лична …” ^[27].

Следует отметить, что после заключения брака дворянин подписывал письма, обращенные к родственникам жены, в соответствии со степенью родства, в которой его жена состояла по отношению к каждому из них. Например, князь Арсений Степанович Путятин, женившись на Марии Ивановне, урожденной Мельницкой, стал называть ее родных тетушек Веру Логгиновну Манзей, Марию Логгиновну Манзей и Надежду Логгиновну Рыкачеву “Тетиньками”, а себя — их “племянником” ^[28]. Для дворянской девушки замужество также должно было означать изменение качества взаимоотношений между нею и родственниками ее мужа. Надежда Ознобишина, упоминая в письме к Аграфене Васильевне Кафтыревой о своей будущей невестке Вере, надеялась на то, что со временем благодаря участию сына Николая они смогут относиться друг к другу как мать и дочь: “... дай Бог чтоб я нашла в ней такую же добрую дочь как мая Люба, последнее покажет время, впротчем в этим отношении много зависит и от мужа, а так как Николя доброй сын, то я уверена что и Верочка его будет видить во мне мать а не свекровь...” ^[29]. Очевидно, в ее представлении такие взаимоотношения между ними наиболее полно соответствовали бы нормам повседневного христианского общежития.

Все основные события, связанные с замужеством дворянской девушки, могли быть соотнесены с церковным календарем и приурочены к религиозным праздникам. В 1836 г. Мария Ивановна, урожденная Мельницкая, и ее будущий муж, князь Арсений Степанович Путятин, получили благословение ее матери Любови Логгиновны Мельницкой, урожденной Манзей, в день Вознесения Господня: “Маминька благословила нас в Вознесение …” ^[30]. В День Святой Троицы между матерью невесты и женихом должен был состояться так называемый сговор: “... Если Князь Пут:<ятин> приедит к Троице Маминька хочет в этот праздник сделать Машинькин сговор...” ^[31]. Именно брак по сговору считался с точки зрения российского дворянства, нормативной формой заключения брака: “Параковья Фадеевна сгаварила свою Сашиньку за Правиянскаго полковник” ^[32]. Вероятно, одним из вопросов, подлежавших обсуждению в ходе сговора, был вопрос о характере и размерах приданого. Особую торжественность брачному сговору должно было придать то, что День Святой Троицы отмечали как престольный праздник храма, в который ходили Мельницкие: “Мы теперь живем в Бологом... дожидаем к Троицы Князя у нас храм во имя Пресвятой Троицы и мы празднуем етот день...” ^[33].

Возможно, сговор подразумевал также и обручение, инициатива которого могла исходить от жениха и совершение которого могло быть отложено по причине отсутствия кого-то из родственников, например родного дяди невесты со стороны матери: “... в Бологом в этот день большой праздник гостей было множество и жених приехал... князь приехал с кольцами просит чтобы их с Машей обручить но Л:<юбовь> Л.<оггиновна> несоглашалась до приезда братца Н.<иколая> Л.<оггиновича> …” ^[34]. Обручение Марии Ивановны Мельницкой с князем Арсением Степановичем Путятиным было назначено на 27 мая, день, когда Русская Православная Церковь совершает память прославившегося в Тверской земле преподобного Нила Столбенского. Предполагалось, что оно состоится в присутствии родственников, которые должны были собраться вместе по случаю этого праздника: “... Князь... привез кольцы и просит чтоб их обручили без того неуезжает Люб:<ови> Л:<оггиновне>хочется чтоб Ник:<олай> Лог:<гинович> приетом был и он уже обещал 27го (мая 1836 г. — А. Б.) т:<о> о:<сть> Нилов день уних праздник и все радные тут будут назначен днем обрученья” ^[35]. Согласно желанию Любови Логгиновны, Николай Логгинович Манзей благословил племянницу и обручил ее 27 мая 1836 г. с князем Путятиным: “… 27го Николай Л.<оггинович> благословив Машу и обручив их с князем, возвратились домой …” ^[36]. Свадьба же их состоялась 27 июля 1836 г. ^[37], ровно через два месяца после обручения. Вероятно, это было связано с тем, что со дня обручения до дня свадьбы должно было пройти какое-то время. В письме, адресованном 15 мая 1836 г. Любовью Логгиновной Мельницкой сестре Вере Логгиновне Манзей, упоминается о существовании помолвки, которая, как можно предположить из контекста, означала в целом процедуру достижения брачных договоренностей и всю совокупность досвадебных мероприятий: “… получила [письмо] от брата Н... Л... (Николая Логгиновича. — А. Б.) и Софьи Сергеевны (его жены. — А. Б.) оне истинно как родные берут участие в помолвке Маши” ^[38].

Сроки свадьбы определялись не только с учетом постов (“... уже и свадьба да еще поскорее. А с 14 ноября пост, вот и поспевай как знаешь …” ^[3], но и в зависимости от служебной занятости жениха (“... Евгенья Михайловича отпустили на короткое время в последних числах июля он должен быть в Москве и потому просит поспешить свадьбой …” ^[40]. Последнее обстоятельство могло сильно осложнить подготовку к свадьбе: “... а мы полагая что можно еще все коньчить осенью ничего не делали и сшито только белье” ^[41]. Прасковья Степановна, урожденная Рыкачева, должна была выйти замуж за Евгения Михайловича Романовича не позднее 20 июля 1836 г. с тем, чтобы к 1 августа 1836 г. прибыть вместе с ним в Тулу, к месту его службы, успев при этом заехать в Москву и в Калугу: “... у них положена свадьба в этот день (18 июля 1836 г. — А. Б.), последней срок 20е Романович боится что и так промешкал; оне так и полагают все сделать для Калуги в Москве … к 1му августу им непременно надобно быть в Туле следственно после 20 оне тотчас будут в Москву” ^[42]. В Москве им предстояло пробыть около недели и сделать кое-какие служебные и личные дела ^[43], а в Калуге — организовать прием и угощение для знакомых ^[44]. Вследствие того, что из-за служебной занятости жениха первоначальные сроки заключения брака были перенесены на более раннее время, Прасковья Степановна не успела закончить формальные приготовления к свадьбе, в частности те, которые касались приобретения одежды, необходимой ей как невесте.

Вообще к моменту выхода замуж для дворянской девушки XIX в. специально заказывали одно подвенечное платье, несколько платьев для совершения новобрачными визитов к родным и знакомым и различные головные уборы: “Сестрица Люб:<овь> Лог:<гиновна> для своей Маши сделала все очень хорошо три прекрасных визитных платья одно венчальное шляпку с вуалем и цветами ток ^[45] с мирабу чепчики очень хорошенькия …” ^[46]. Принадлежностью свадебного наряда невесты, помимо платья, были цветы — розы и флердоранж: “... нету у меня цветов на голову а надо бы 2 букета на платье... какия именно я не знаю а думаю что розы и fleurs d'orange всего приличнее...” ^[47].

По представлениям дворянской женщины, цветы могли выступать в качестве украшения обычного платья в случае, если с приобретением подвенечного возникали определенные трудности: “... недумаю... чтобы венчальное платье для Паши могло поспеть. Хорошо ежелибы поспели цветочки то и простенькое скрасить можно …” ^[48].

Прасковья Степановна Рыкачева, не успев подготовить всю необходимую к свадьбе одежду, решила сшить заранее только платье для венчания, а платья для визитов и пальто — приобрести уже после свадьбы за время своего недельного пребывания с мужем в Москве: “... уж я решилась сшить подвенечное платье простинькое бук-муслиновое а другия и салоп ^[49]. Евгений Михаило:<вич> сам уговаривает меня зделать в Москве где ему нужно будет пробыть с неделю...” ^[50]. Несмотря на вынужденность этой меры, с практической точки зрения она должна была оправдать себя. Тетушка Прасковьи Степановны, Мария Логгиновна Манзей, весьма нелестно отзывалась о качестве пошива женской одежды в Вышнем Волочке: “... Машиньки же платья тоже заочно делать нельзя в Волочке так дурно шьют уж четыре платья испортили так жаль” ^[51]. Беспокоясь за племянницу, она предлагала заказать для нее в Москве платье для визитов, сняв мерки с жившей там ее двоюродной сестры Прасковьи Аггеевны Абаза, и даже взять на время у последней бальное платье: “... ежели можно моя радная сделать по Прасковье Агг:<еевне> одно платьице для визитов... нет ли Пашинькиного бального платьица готоваго никто не заметит ежели оно и надевоное, ето скорей можно прислать нежели заказывать, время так коротко...” ^[52]. Обращают на себя внимание точные названия разновидностей платьев дворянской девушки в соответствии с их функциональным назначением — “венчальное” ^[53], “визитное” ^[54], “бальное” ^[55]. Одежда дворянки как бы представляла материальный аспект ее бытовой культуры и вместе с тем отражала некоторые черты ее психологии, в частности присущий ей “здоровый” рационализм в том, что касалось практических сторон повседневной жизни.

Помимо одежды невеста должна была иметь к свадьбе постельное и столовое белье. Прасковья Степановна Рыкачева, сама занимаясь его приобретением, сокрушалась о нехватке денег для покупки всего необходимого: “Мне ее очень было жаль это время в Волочке все бедная сама должна была себе покупать даже и кроватное, и потому ничего не сделала а все плакала денег мало покупок много надобно …” ^[56]. Выходом из создавшегося затруднительного положения могло стать временное заимствование недостающих вещей у родной, уже замужней сестры Марии Степановны Пыжовой, урожденной Рыкачевой: “Я незнаю как оне кончат, полагаю что на время все возмут от Маши Пыжевой” ^[57]. Тем не менее Прасковья Степановна болезненно переживала факт наличия некоторых изъянов в своем “приданом”: “Нельзяли моя радная к приезду Паши приискать по дешевли сталоваго белья у ней все прастое а в Калуге для знакомых надобно будет стол готовить ей бедной очень стыдно это мне сказывала ее девушка Аннушка” ^[58].

Незадолго до свадьбы в письмах, обращенных к родственникам, дворянская девушка приглашала их присутствовать при заключении ее брака. Так, жившие в Москве Прасковья Логгиновна и Аггей Васильевич Абаза должны были получить содержавшееся в письме из Вышнего Волочка от 14 июля 1836 г. приглашение приехать на свадьбу своей племянницы Прасковьи Степановны Рыкачевой: “... я беру на себя смелость просить вас безценнейшия и радныя мои Тетинька и Дядинька осчастливить день моей свадьбы присутствием вашим … Маминька моя очень скучает что далеко отпускает меня ваше для всех нас радостное присутствие много бы утешило ее в грусти” ^[59]. Выбор места, где должна была состояться свадьба дворянской девушки и ее избранника, определялся также ее особой психологической привязанностью к тому или иному имению предков. В письме от 30 августа 1882 г. Прасковья Ниловна Аболешева предлагала собиравшейся выйти замуж Александре Алексеевне, урожденной Чебышевой, внучке своей родной сестры Елизаветы Ниловны Будаевской, урожденной Аболешевой, устроить свадьбу в принадлежавшей Аболешевым и, вероятно, как-то связанной с развитием взаимоотношений между ней и ее будущим мужем усадьбе Попово Новоторжского уезда Тверской губернии ^[60]: “Если ты моя душечка Саша считаеш Попово таким счастливым для тебя то есть для Вас с Пав:<лом> Алек:<сеевичем> то нельзя ли так устроить что бы и свадьба Ваша была в Попове …” ^[61]. Хотя данный пример формально выходит за хронологические рамки настоящего исследования, у нас нет оснований полагать, что приведенные автором письма доводы могли казаться неубедительными провинциальной дворянке в более ранний исторический период. Во время совершения таинства венчания Русская православная церковь освящала брачный союз и всю дальнейшую семейную жизнь дворянской женщины с мужем, в соответствии с родовой принадлежностью и служебным положением которого определялся отныне ее официальный социальный статус.

Таким образом, анализ процедуры, предшествовавшей замужеству дворянки конца XVIII — первой половины XIX в., позволяет выявить ее отношение к этому событию как поворотному и судьбоносному в своей жизни. Однако в решении собственной “участи” она как бы принимала пассивное участие. Осознавая всю важность вступления в брак, дворянская женщина в большей степени полагалась на жизненный опыт родителей и родственников, от которых ждала одобрения своего выбора. При этом следует отметить, что существовали определенные различия между относившимся к сфере социальных взаимоотношений дворянства принципиальным согласием родителей на брак дочери с тем или иным человеком и имевшим высокий духовный смысл родительским благословением, служившим своеобразным залогом их будущего семейного благополучия. Вероятно, поэтому женщина-мать, даже приняв предложение дворянина, претендовавшего на брак с ее дочерью, должна была найти в себе душевные силы для того, чтобы благословить их: “Машинькина участь уже решена Князь с пятницы всякой день у нас, он приехал с Влади:<славом>? ^[62] Ивановичем Милюковым. Я думаю, что сего дня Л:<юбовь> Л.<оггиновна> решится их благословить …” ^[63]. Дворянская девушка же, действуя при совершении одного из важнейших “шагов” в своей жизни по родительскому благословению, проявляла тем самым христианское послушание, отказ от самоволия и упование на Промысел Божий.

В целом процедура, предшествовавшая замужеству дворянки, наряду с социально-этическим аспектом, представленным провозглашением ее самой и ее будущего мужа официальными женихом и невестой, формальным введением жениха в круг родных невесты, имела еще и существенный религиозный аспект. Вся совокупность досвадебных мероприятий включалась в общий контекст повседневной духовной жизни провинциального дворянства конца XVIII — первой половины XIX в. Вместе с тем отношение к браку как к событию особо торжественному наиболее отчетливо проявляется в том, что предшествовавшие его заключению благословение, сговор и обручение жениха и невесты могли быть приурочены к великим праздникам церковного года. При этом православный образ жизни, который вела дворянская девушка, в том числе и в период своего выхода замуж, должен был придавать ее социальному существованию определенный ценностный смысл.

Наконец, в конце XVIII — первой половине XIX в. в процедуру замужества дворянки оказывались вовлеченными фактически все ближайшие родственники. События, предшествовавшие ее вступлению в брак, показывают, что одной из форм родственного общения в среде провинциального российского дворянства было совместное проведение церковных православных праздников. Реализовывавшийся при этом в масштабах дворянской семьи принцип соборности может свидетельствовать в пользу того, что замужество дворянки имело особое значение для сохранения реальной родовой общности. В данной связи выход женщины замуж представляет научный интерес не столько как конкретное событие ее частной жизни, сколько как факт дворянской сословной культуры конца XVIII — первой половины XIX в.

В то же время, при описании православного типа русской дворянки следует отметить, что ее замужество было сопряжено с существенными переменами в сфере поведения и мировосприятия, с принятием на себя новых обязательств, а также с необходимостью проявления постоянной заботы о сохранении семейного согласия как одной из норм христианского общежития.