главная страница
		поиск       помощь

Проблема советского человека как человека определенного социально-исторического типа довольно давно привлекает внимание как отечественных, ^[1] так и зарубежных исследователей ^[2]. Поскольку в период существования Советского Союза отечественной науке (а также искусству, художественной литературе и публицистике) разрешалось только воспевать советского человека, представлять его венцом человеческой эволюции, то первые попытки историко-антропологических изысканий в этой области были сделаны в странах Запада. Интерес этот в условиях “холодной войны” был сугубо прагматическим: чтобы одержать победу на идеологическом фронте, Запад хотел знать своего противника в лицо. Так в США и Западной Европе возникает особое направление в гуманитарных исследованиях, занимающееся изучением различных аспектов жизни коммунистических обществ (прежде всего СССР). Именно в рамках этого направления, получившего название “советология”, и рассматривалась на Западе проблема нового советского человека ^[3]. С развитием диссидентского движения в самом СССР и увеличением потока эмигрантов в страны Запада возникает и русскоязычная литература о новом советском человеке. Она, во-первых, предоставила огромный материал из первых рук для западных специалистов, а, во-вторых, послужила отправной точкой для отечественных исследователей постсоветского периода.

О достоинствах и недостатках концепций, выдвинутых западными советологами и отечественными диссидентами, можно долго спорить, однако один существенный пробел бросается в глаза каждому, кто мало-мальски знаком с данной проблематикой. Речь идет о практическом отсутствии анализа различий между мужским и женским идеалом советского человека ^[4]. Для подавляющего большинства исследователей словосочетание “советский человек”, обозначало и мужчину, и женщину, хотя при этом рассматривался только мужчина, о другой ипостаси “советского человека” постоянно забывалось.

С развитием женской истории и гендерных исследований ситуация начала несколько меняться, уже сейчас есть ряд серьезных работ, позволяющих получить представление о том, что значило быть женщиной в Советском Союзе ^[5]. Все перечисленные работы строятся на конкретном историческом материале и описывают реальную жизнь женщин в СССР. Цель данной статьи несколько иная. Авторы разделяют тезис, высказанный В. Шляпентохом, о том, что “…советская политическая элита оперирует двумя видами стандартов — идеальным и практическим. Идеальный советский человек полностью отождествляет себя с советским обществом и существующим политическим режимом, всегда рассматривает общественные интересы как несравнимо более важные, чем интересы личные” ^[6]. Именно рассмотрению начального периода эволюции идеального стандарта, или правильнее сказать, образа новой советской женщины посвящается эта статья. При анализе авторы придерживались междисциплинарного подхода, исходя из того, что интеллектуальная история (или история идей) — дисциплина, существующая на стыке истории и литературоведения.

Изучать идеальные идеологические конструкции можно по-разному. Можно анализировать партийные постановления по соответствующим вопросам; при этом необходимо учитывать, что сфера непосредственного воздействия этих документов была ограничена. Гораздо более серьезное влияние на общественное сознание оказывала художественная литература, издававшаяся массовыми тиражами. В советском обществе роль художественной литературы на определенном этапе исторического развития многократно усиливалась монополией партии на политическую власть, партийным контролем над творчеством (возникновение Союза Писателей), существованием строгих канонов творческой деятельности (так называемый социалистический реализм), наконец, большей доступностью литературы по сравнению с другими развлечениями. Если дополнить уже нарисованную картину включением идеологически выдержанных произведений во все учебные программы, то влияние литературы на становление системы ценностей молодых поколений (и, в первую очередь, поколения 20-х — 30-х годов) становится очень весомым ^[7]. Индоктринация, или попытка привить людям ту или иную доктрину — один из способов социальной инженерии, применявшийся советским режимом. Сама доктрина часто модифицировалась в зависимости от требований политического момента. Все эти изменения четко прослеживаются на примере идеала советской женщины. Прежде чем перейти к рассмотрению идеала, необходимо хотя бы несколькими штрихами обозначить ту реальность, которая вызвала данный идеал к жизни. Революционный вихрь 1917 г. не прошел мимо “женского вопроса” — женщины были активными участницами исторических событий, а многие из них и лидерами, выходившими на первый план общественной жизни. Зачастую эти пламенные революционерки вынуждены были, так или иначе, разрешать одно сложившееся в силу традиции серьезное противоречие. Противоречие между личной жизнью (т.е. любовью, семьей, детьми, бытовыми заботами, традиционно связанными с женской долей) и новой общественной деятельностью. Окружающие часто считали, что они способны только на первое, пресекая их претензии на второе, презрительно напоминая им, что они — “бабы”. Во многом поэтому сами они предпочитали новое обращение — “товарищ”, подчеркивая свое право на равное отношение, на новое положение в обществе. Такое положение в самом деле было новым: никогда еще в таком массовом количестве российские женщины не принимали участия в общественно-политической жизни. Сформировался особый тип новой женщины — активистка, ответственный работник. Противоречие, существовавшее в жизни, не осталось незамеченным литераторами. Какой же виделась писателям 20-х — 30-х гг. новая советская женщина? Какой идеал женщины они предлагали читателям?

Первым идеалом новой советской женщины, что вполне закономерно, стала героиня, рожденная в огне революции и гражданской войны. Как отмечает Барбара Клеменс: “Советская героиня сначала появилась на страницах периодических изданий как медсестра, комиссар в армии, даже как боец. Она была скромна, тверда, преданна, отважна, смела, трудолюбива, энергична и часто молода. Она не задумывалась о своем личном благополучии. Если она была нужна на фронте, она могла, хотя и с сожалением, оставить своих детей; она могла мириться с физическими трудностями, не дрогнув принять бой, а в случае пленения — пытку и даже смерть, веря, что ее жертва стала вкладом в построение лучшего мира ^[8].

Такой самозабвенной революционеркой изображена новая советская женщина в произведениях Н. Островского (Тая в романе “Как закалялась сталь”), Ф. Гладкова (Даша в романе “Цемент”), В. Вишневского (Комиссар в “Оптимистической трагедии”), Б. Лавренева (Марютка в рассказе “Сорок первый”).

Начать анализ образа идеальной женщины двадцатых годов необходимо с литературного творчества А. Коллонтай, так как женские образы в произведениях вышеназванных авторов во многом явились лишь реакцией на ее повести. Парадоксальность ситуации состоит в том, что Александра Коллонтай, в отличие от многих авторов того времени, не ставила своей целью создать идеальный женский образ. В центре ее произведений женщина-активистка, революционерка. Как правило, эта женщины оказывается в ситуации выбора между общественной деятельностью и личной жизнью, при этом она готова успешно совмещать обе сферы. Следует отметить, что любимый мужчина изначально разделяет ее революционный порыв и большевистскую идеологию, зачастую это даже служит поводом их знакомства (например, в повестях “Василиса Малыгина”, “Большая любовь”). Однако вскоре (в период перехода к НЭПу) партнеры-мужчины требуют от нее сделать выбор, желательно в пользу “традиционной” семейной жизни. В основе этого лежит ревность, желание вновь монополизировать женщину, вернуть ее в положение своей собственности. При этом мужчины, приспосабливаясь к новой экономической политике, говоря словами героинь Коллонтай, “поглощаются мелкобуржуазной стихией”. Тем самым в глазах женщин они предают как любовь, так и завоевания революции: ведь для Василисы Малыгиной, Жени, героини “Сестер”, и других любовь и очищающая сила революции тесно переплетаются, освобождая их личности. Каждая героиня после сложных душевных переживаний порывает со своим возлюбленным, делая сознательный выбор и не изменяя себе. Коллонтай старается показать некоторые грани новых отношений, подчеркивая, что женщина самодостаточна, если она любит, то любит как свободная личность. Свобода эта проистекала из трех компонентов: свободного союза, активности женщины в общественной жизни, общественного (государственного) воспитания детей.

Интересно, как перекликается с такой трактовкой подход к образу новой женщины у Федора Гладкова в романе “Цемент”. Здесь также женщина поставлена перед необходимостью выбора между общественной деятельностью и семьей, также возникает у нее непонимание с мужчиной-партнером. Однако, судя по всему, Гладков, в отличие от Коллонтай, уже не верит в то, что можно совмещать общественную деятельность и личную жизнь.

Герой-красноармеец Глеб возвращается с фронта и ждет, что сейчас выбежит навстречу с криком жена, повиснет на шее, расплачется на груди. Он стосковался по домашнему уюту, заботе, женской ласке. Поэтому, встретив энергичную женщину в красной повязке (один из символов освобождения — женщины завязывали платок на затылке, а не под подбородком, как это было традиционно принято) и мужской гимнастерке (заявка на равноправие с мужчиной), он опешил. Она держалась с ним как равная, обращалась “товарищ”. Еще больше удивило его, что дочь их отдана на воспитание в детдом, так как жене некогда, все свои силы она отдает работе в женотделе. Дом пришел в запустенье. Нижеследующее описание у Гладкова очень показательно. Все то, что традиционно составляло мир женщины, чем она дышала, чего ждал от нее мужчина, очень выпукло представлено в переживаниях Глеба: “Днем Глеб совсем не бывал дома: эта заброшенная комната, с пыльным окном…, с немытым полом, была чужой и душной. … Приходил домой ночью, но Даша (жена) не встречала его, как в прежние времена. Тогда было уютно и ласково в комнатке. На окне дымилась кисейная занавеска, и цветы в плошках на подоконниках переливались огоньками. Глянцем зеркалился крашенный пол, пухло белела кровать, и ласково манила пахучая скатерть. Кипел самовар, и звенела чайная посуда. Здесь когда-то жила его (разрядка наша. — А. Б., Д. Б.) Даша — пела, вздыхала, смеялась…, играла с дочкой Нюркой” ^[9].

Гладков оканчивает роман, не доводя линию отношений Глеба и Даши до конца. Вполне возможно, что сам автор не представлял, как разрешить это противоречие. Тем не менее его уверенность в невозможности совместить работу на благо общества и на благо семьи укрепляется: в детдоме умирает дочь Глеба и Даши — Нюрка. Общественное мнение винит в этом именно Дашу, которая предпочла жизнь активистки материнству. Да и сама она мучается от угрызений совести. Она тоже сомневается в правильности своего выбора. По ее словам, “мать готова была предать революционерку”.

Необходимо отметить, что как Коллонтай, так и Гладков писали в 1923-24 гг. К концу двадцатых годов, когда “начинает завоевывать одобрение (руководства) тип женщины, более ориентированный на материнство”, в писательских подходах происходят существенные перемены ^[10]. Эта тенденция утверждается в тридцатые годы, когда, в соответствии с партийными резолюциями, советские женщины, освобожденные от гнета старого режима, должны были стать более женственными. ^[11]

Смена идеологических установок сразу же нашла отражение в советской литературе, которая все больше превращалась в рупор партии. Образ женщины активистки стал доводиться до абсурда, то, что вызывало восхищение в начале двадцатых годов, в тридцатые выглядело уже анахронизмом. Таковы, например, образы женщин-активисток в рассказе А. Толстого “Гадюка” и в “Гравюре на дереве” Б. Лавренева — героиня последнего ходит в кожанке, трясет наганом и на все критические замечания отвечает (не без гордости), что “мы университетов не кончали”. Еще более яркой иллюстрацией произошедшего сдвига является роман Веры Кетлинской “Мужество”. В романе множество интересных женских образов, однако нам следует особо остановится на образе Тони Васяевой. Девушка-комсомолка приехала на Дальний Восток, чтобы строить новый город. Она не жалеет сил в работе, но никак не может найти общий язык с другими юношами и девушками, не участвует в их посиделках у костра после работы, чувствует себя несчастной, несмотря на то, что живет в соответствии со своими убеждениями. Каковы же эти убеждения?

Она была строга к себе и старалась вытравить в душе всякое стремление к нежности, к ласке и уюту. Она боялась размякнуть, потерять свою ненависть, свою решительность, свою силу… Желала ли она любви? До сих пор она изгоняла любовь, как слабость. Она ненавидела прошлое, ненавидела мещанство, от которого веяло смердящим духом недобитого прошлого, ненавидела кокетство и наряды подруг, и невыдержанность парней. Ей казалось, что пока не кончена борьба (и борьба до победы коммунизма во всем мире), шутить, кокетничать, веселиться преступно. Выйти замуж — измена. Какой же из нее борец, если она связана семьей, детьми, любовью ^[12].

Поразмыслив над своей жизнью, Тоня приходит к выводу, что не привнесла в жизнь великой стройки “ничего, кроме пары рабочих рук”. Окружающие ее не любят и считают ханжой. В чем же причина такой несовместимости с окружающими людьми? Кетлинская приоткрывает завесу — она рассказывает о трудном детстве Тони, которая с матерью и младшим братом ютилась в женской уборной. Очень символичен сам факт, что в тридцатые годы (а роман писался в 1934-38 гг.) поведение Тони уже выглядит аномальным и требует дополнительного объяснения. Тоня постепенно интегрируется в нормальную жизнь — через любовь, сначала несчастную, потом счастливую, и семью. Она станет более душевной и женственной. К концу романа на тот же путь, по-видимому, станет и другая героиня-активистка — Клара Каплан, как член партии, более сознательная женщина, которая даже развелась с первым мужем из идейных соображений. Роман заканчивается тем, что Клара принимает приглашение приехать в гости от человека, в которого влюблена. И все же сказать, что к тридцатым годам “баба” окончательно поглотила “товарища”, нельзя. Скорее возник интересный симбиоз, в котором уже не было гармонии, характерной для произведений Коллонтай, а осталось лишь шаткое равновесие с риском “перекоса” в ту или другую сторону. Так “баба” и “товарищ” соединились в “советской женщине”.

Позже идеал советской женщины, воспевавшийся на торжественных собраниях в честь Международного Женского Дня 8-е Марта, в журналах “Работница” и “Крестьянка”, сочетал в себе традиционные и революционные стандарты: она должна была быть “преданной, трудолюбивой, аскетичной, как ее бабушка времен революции”, оставаясь одновременно “любящей матерью и хранительницей домашнего очага”. Так уже к середине тридцатых годов оформились идеологические предпосылки того, что было позже названо двойным бременем.