главная страница
		поиск       помощь

Предметом анализа в статье является женское творчество эмигрантского поколения "молодых", т. е. тех, кто начал печататься или добился признания только в эмиграции — эмигрантских дочерей. "Молодая" женская эмигрантская литература — довольно интересный случай многоуровневой маргинализации, как явствует уже из ее определения. Прежде всего, она маргинальна как литература эмигрантская, затем — как литература молодого поколения (классическое его определение —"незамеченное поколение"^[1]) и, наконец, как литература собственно женская. Кроме того, для прозаиков существовал и четвертый уровень, поскольку отношение к художественной прозе молодых было весьма скептическим, прозу неохотно принимали к печати журналы, т. к. стихи "занимали меньше места", издать книгу прозы было значительно сложнее, чем поэтический сборник и т. п.^[2] Возможно говорить и о географической маргинальности: коль скоро Париж был общепризнанной литературной столицей эмиграции, "непарижане", кроме всего прочего, страдали и от удаленности от столицы и стремились если не попасть в Париж, то хотя бы печататься в парижских изданиях. Признание в Париже почти гарантировало известность в диаспоре. В эмиграции существовала своего рода географическая "табель о рангах", первую строку в которой занимал Париж, за ним следовали Прага-Берлин-Рига, затем София-Белград, Харбин-Шанхай и Нью-Йорк (следует отметить, что между войнами Нью-Йорк считался глубокой провинцией, и лишь после Второй мировой войны литературная столица переместилась туда). Таким образом, молодая писательница, жившая в Восточной или Южной Европе, занимала маргинальную позицию по отношению к писательнице из Харбина или Шанхая. И все они были в маргинальном положении по сравнению с авторами-мужчинами своего поколения, "поколением отцов" (мужчинами и женщинами) и писателями всех поколений и обоих полов страны проживания.

Формирование литературного канона по отношению к молодым в эмиграции происходило вполне традиционно — в рамках литературных кружков, союзов и объединений. Интересно отметить, что обычно их возглавлял представитель старшего поколения и всегда мужчина. (А. Бем — пражский Скит поэтов, Г. Адамович — "парижская нота", В. Ходасевич — Перекресток и пр.). Кроме того, формированию канона способствовали оценки литературных критиков, как правило, — мужчин. Достаточно сказать, что ведущим литературным критиком в Берлине был Ю. Айхенвальд, в Риге — П. Пильский; "присяжными" критиками двух основных русских газет в Париже были Г. Адамович и В. Ходасевич, критиками "журнала для молорукопись негде. Велика, в газеты не попадет, а журналов подходящих нет", "Сегодня пришло письмо от Кантора, редактора Звена. Он пишет, что летом журнал будет выходить в малом размере и поэтому мой рассказ не может быть напечатан" (КУЗНЕЦОВА, 22, 26; Записи от 30 мая и 26 июня 1927). дых" Числа — Г. Адамович, Г. Иванов, В. Вейдле, Н. Оцуп, Ю. Фельзен. Критические статьи, написанные женщинами, даже в Числах довольно редки. Что касается прозы, в десяти номерах журнала женская проза была опубликована всего четыре раза: рассказы И. Одоевцевой, 3. Гиппиус, Ирмы де Манциарли (поскольку она была и издательницей) и эссе Л. Червинской.

Редакторами и издателями почти всех периодических изданий эмиграции, т.е. людьми, отбиравшими материал для публикации, были мужчины. Правда, существовал и неформальный способ "канонизации": внутри каждого из объединений был свой признанный "гений", но, пожалуй, за исключением Лидии Червинской (да и то с оговорками), никто из женщин-авторов "канонизирован" не был. В диаспоре не сложилось ни формальной, ни неформальной сферы собственно женской литературной коммуникации, в результате чего женщины-авторы вынуждены были применяться к мужской сфере, внутри которой существовали.

Уровень репрезентации женщин в каноне при подобных условиях не мог быть высоким, хотя число женщин-авторов было значительным. Об этом свидетельствуют данные в Словаре русских зарубежных писателей В.Ф. БУЛГАКОВА, в котором учтено 127 женских имен. Словарь составлялся в 1920-30-е годы и в нем детально было регистрировано все, что тогда происходило в литературе зарубежья. В 1956 г. вышла в свет книга Г. П. СТРУВЕ Русская литература в изгнании —практически первое монографическое издание обобщающего и итогового характера, посвященное эмигрантской литературе, в определенном смысле "законодательно" закрепившее сложившийся за годы эмиграции литературный канон. В Биографическом словаре (ВИЛЬДАНОВА/КУДРЯВЦЕВ/ЛАППО-ДАНИЛЕВСКИЙ) составленном с учетом всех упомянутых автором книг и имен, представлены лишь чуть более двадцати авторов-женщин. В Литературной энциклопедии русского зарубежья, последнем по времени издания и претендующем на полноту информации коллективном труде — 31 одно женское имя, из них 23 представляют поколение "эмигрантских детей"; в свою очередь, 3 из них — имена общественных деятельниц, издательниц, меценаток, т.е. женщин, способствовавших жизни литературы, а не собственно авторов.

Из перечня причин низкой репрезентации женщин в каноне, указанных в статье Хайдебранд/Винко, наиболее очевидными для эмигрантского варианта представляются следующие (HEYDEBRAND/WINKO):

1) практические помехи (prohibitions):

Екатерина Бакунина, автор романов Тело и Любовь к шестерым, произведших, пожалуй, самый большой шум в эмиграции, писала в автобиографии: "Пореволюционные годы и эмиграция — годы борьбы за хлеб и кров, а, бывало, и за жизнь. Самое тяжелое в них — отсутствие свободы в распоряжении временем и почти полная невозможность писать" (БАКУНИНА 1934, 96). Это признание не единично, из наиболее известных его можно сравнить с многочисленными дневниковыми записями Галины Кузнецовой: "Сегодня начала переписывать первую книгу Арсеньева (КУЗНЕЦОВА, 31 окт. 1927), "В восемь дней переписала первую книгу и треть второй" (Там же, 8 окт. 1927); "Ходила на базар, убирала дом, готовила завтрак, чай, мыла посуду и ничем другим заниматься уже не могла" (Там же, 27 окт. 1927); "Я не успеваю быть одна" (Там же, 5 июля 1929?) и пр.

2) субъективно обусловленное предубеждение к способности женщин писать (bad faith):

Кузнецова пишет с обидой и недоумением: "Неожиданно перевела сонет Эредиа. И[ван] А[лексеевич] сначала улыбнулся недоверчиво, потом /.../ похвалил, даже изумился немного, сказал, что перевести сонет Эредиа не шутка и что он этого от меня не ожидал" (КУЗНЕЦОВА, 8 янв. 1928).

Говоря о "bad faith", нельзя не вспомнить анекдотический случай с всезарубежным конкурсом на историческое драматическое произведение, устроенным в 1936 г. Зеленой лампой 3. Гиппиус и Д. Мережковского и парижской и варшавской газетами Возрождение и Меч, в которых они оба сотрудничали. "Премированное произведение обещали поставить в варшавском театре и напечатать в газете Возрождение. Кроме того, автор должен был получить диплом" (ОДОЕВЦЕВА, 621). Конкурс был анонимным; первый приз жюри присудило драме Государь, о чем сообщалось в Мече. Но когда выяснилось, что автор драмы — шестнадцатилетняя девочка-эмигрантка, живущая в Сирии, ни о публикации, ни о постановке пьесы речь уже не шла. Редакция Меча, куда автор драмы обратилась с запросом, ответила ей следующим письмом: "Вашу драму поставить невозможно из-за обилия костюмов. Поэтому высылаем Вам, в виде премии, том Фонвизина и диплом с печатью" (там же, 622). Как пишет Одоевцева, "результатом этого конкурса было только то, что русская эмиграция лишилась замечательно талантливой писательницы" (там же). Автор пьесы — Наталия Энненберг — стала после этого писать по-французски и сделалась одним из лучших авторов научной фантастики.

После войны она услышала объяснение этой истории, которое Одоевцева называет "довольно фантастическим", — нам оно представляется вполне типичним. Дело в том, что жюри конкурса сочло драму Государь произведением Мережковского; когда же ошибка выяснилась, решили, что "ни ставить драму никому не известного подростка, ни публиковать ее в Возрождении нет никакой надобности. Довольно девочке и тома Фонвизина" (там же).

И в творческой биографии самой Одоевцевой немало примеров подобного рода. Достаточно вспомнить, что Гумилев признал ее своей лучшей ученицей лишь после того, как Г. Иванов дал высокую оценку Балладе о толченом стекле, почти случайным слушателем которой оказался. Сам же Гумилев убрал впоследствии прославившую автора Балладу в папку с неудавшимися произведениями.

В отличие от многих своих современниц, Одоевцева в России стала прославленным автором. В эмиграции же время для нее "как будто пошло вспять". "Из поэта настоящего, поэта, возраст которого не играет роли", она вдруг превратилась в "молоденькую поэтессу" и "молодую романистку", как ее неизменно называли критики, и оставалась в этой роли почти до конца войны. С ней в эмиграции "случилось обратное, чем с гадким утенком в сказке Андерсена" (там же, 626-627).

Незадолго до войны Г. Иванов и Одоевцева для заработка решили обратиться к тому, что сегодня называют массовой литературой, и в соавторстве написать роман. Иванов придумал содержание и решил, что Одоевцева будет писать о молоденькой героине, т.е. предоставил ей разрабатывать любовную линию; себе же оставил политическую. Когда, убедившись в нереальности подобной затеи, Одоевцева довольно быстро написала роман самостоятельно, удивлению ее мужа не было предела. "С этого момента он наконец поверил в меня как в писателя и даже стал допускать в свою писательскую кухню. Он поручал мне дописывать свои статьи, которые, в отличие от стихов, всегда давались ему с трудом" (там же, 785).

Как разновидность "bad faith" можно рассматривать и свойственные женщинам (впрочем, не только им) сомнения в собственных силах, см., например, весьма показательные записи Кузнецовой: "Я потеряла смелость. Писать какой-либо роман рядом с ним [Буниным — О.Д.] — претенциозно и страшно" (КУЗНЕЦОВА, 1 июля 1927); "Мне кажется, что все, что я даю ему читать, должно казаться слабым, беспомощным, и сама стыжусь этого" (там же, 4 февраля 1928, 58); "По-прежнему сомневаюсь в себе, тоскую, браню себя за лень, хотя все время как будто что-то делаю" (там же, 22 авг. 1928, 73) и пр.

Одним из немногих исключений в этом ряду можно считать Нину Берберову, которая никогда не сомневалась в своих силах и сумела довольно быстро понять, что требуется для эмигрантских изданий. См. записи Кузнецовой: "Еще раз я подивилась тому, какая у нее завидная твердость воли и уверенность в себе, которую она при всяком удобном случае высказывает"; "Она [...] даже советовала, что именно надо посылать в Последние новости [...] говорила мне, что посылать в газету надо то, что я сама менее всего ценю в художественном отношении, что-нибудь 'сюжетное', как теперь говорят" (там же, 25 июля 1927, 8 сентября 1927). Следует отметить, однако, что эти качества Берберовой неизменно расценивались критикой как мужские, что нашло отражение в многочисленных дневниковых записях, мемуарах и переписке.

3) непризнание написанного женщиной (denial of agency):

Наиболее показательный случай — критическое соавторство Ходасевич-Берберова под псевдонимом Гулливер, зачастую при ведущей роли Берберовой, о чем довольно долго не подозревала не только читающая публика, но и коллеги-критики: псевдоним ассоциировался только с именем Ходасевича.

4) умаление значимости произведений как безынтересных и не представляющих особенной ценности (double standard of content):

Как уже отмечалось, в 1933 был опубликован роман Е. Бакуниной Тело, в 1935 — второй ее роман Любовь к шестерым, посвященные истории и анализу любовных переживаний героини и ее мучительных попыток найти гармонию в физической близости, уйти от "разорванности" и уродства окружающей жизни. Действие романов разворачивается на фоне тщательно выписанных картин убогого эмигрантского быта; и бытописательская, и любовная линии подчеркнуто натуралистичны.

Полемика, разгоревшаяся в эмигрантской критике по поводу этих двух произведений, убедительно демонстрирует, как работал принцип "double standard of form and content" через "lack of models". Процитирую несколько критических отзывов.

"Переживание, описанное с величайшей точностью, но не подчиненное законам литературного ремесла, не образует художественного произведения. [...] Тут нет никакой эротической трагедии, а есть цепь половых неудач — разница преогромная" (ХОДАСЕВИЧ 1933).

"Зоркость, напряженная воля к правде, способность эту правду видеть, чувствовать и показать другим в ней незаурядны [речь идет о правдивом изображении эмигрантской жизни — О.Д.]. Поэтому книга ее не 'человеческий документ' [...], а художественный синтез, искусство." (ЦЕТЛИН, 452)

"Книга Бакуниной — [...] сплошное медленное усилие превратить 'крик отчаяния' в осторожные, точные, конкретно-правдивые слова" (ФЕЛЬЗЕН, 218).

"Книга Бакуниной представляется мне совершенной ее неудачей. Проблемы, лежащие в основе ее, сами по себе важны, но говорить о них по поводу Любви к шестерым, или в связи с этим романом, будут, конечно, разве только в самых глухих углах интеллектуального захолустья. Как психологический тип, героиня г-жи Бакуниной оказалась не трагична, а забавна, потому что вся ее 'философия' и психология уж очень явно сводятся к физиологии" (ХОДАСЕВИЧ 1935).

"Пристрастие Б[акунино]й к 'жено-бабству' уже замечалось в первом романе ее. [...] Невозможно не пожелать Б[акуниной] поскорее отделаться от наивности и заняться действительно литературой" (ГИППИУС 1935, 478-479).

Прежде всего показателен тот факт, что почти все критические отзывы, как положительные, так и отрицательные, написаны мужчинами с явно выраженных традиционно-патриархатных позиций. Единственное исключение — Гиппиус, отзыв которой, не выходя из рамок этой традиции, наиболее резок. Даже положительные рецензии достоинством книг признают прежде всего и главным образом правдивое изображение эмигрантского быта, а не попытку автора выйти за пределы привычных формально-эстетических и содержательных стереотипов.

Интересно и то, что своеобразие и смелость в изображении запретных тем, т.е. то, что вызвало самое большое негодование публики и критики, рассматривается как влияние иностранного автора-мужчины.

Для сравнения: в 1938 вышла в свет прозаическая книга Г. ИВАНОВА Распад атома, вызвавшая не менее бурную полемику. Во многом Распад атома перекликается с произведениями Бакуниной: и для того, и для других справедлива оценка, данная Распаду атома современным исследователем, — "роман об энтропии души, пытающейся спастись от страшного потока, именуемого жизнью" (АКСЕНОВА, 192). Автор, по мнению исследователя, "сознательно не различает гадкое и прекрасное, а любая порнографическая сцена несет глубокую символическую нагрузку, является попыткой сказать о бьющейся в разорванном на части 'мировом уродстве' душе" (там же).

Оценки эмигрантских критиков, как и в случае с Бакуниной, разошлись, однако в одном критики противоположных лагерей оказались едины: книга Иванова была признана принципиально новым для русской литературы произведением, обладающим эстетическим своеобразием и глубоко поэтичным. Гиппиус, например, писала о Распаде атома: "Герой Иванова продолжает открывать 'известное' и действительно открывает его по-новому. [...] описание таких 'мгновений', несмотря на беспримерную грубость слов, — в сущности 'невинны', [...] за ними — человеческие поиски божественной правды, попытки вырваться из данной мировой реальности" (ГИППИУС 1938). Ходасевич, при общей скептической оценке, тем не менее, отметил: "краткая история героя заключается в том, что глаза его вдруг раскрываются на бесчисленные проявления 'мирового уродства', отменяющего все духовные ценности и делающего жизнь невозможной" (ХОДАСЕВИЧ 1991, 610).

5) отнесение произведений к второсортным видам и жанрам (false categorizing) и

6) канонизация отдельного аспекта творчества или одного произведения (isolation):

Данная причина сыграла определяющую роль в творческой судьбе даже тех писательниц, которым удалось войти в литературный канон зарубежья. Не вызывает сомнений тот факт, что Берберова приобрела и сохранила известность, прежде всего, как мемуаристка, автор художественных биографий и исторического исследования Люди и ложи (далеко, впрочем, не достоверного), но не как поэтесса или автор художественной прозы, хотя ей, в отличие от многих "сестер по перу", удавалось печататься в самых крупных изданиях эмиграции. Кузнецова до сих пор известна как автор Грасского дневника, историко-литературную ценность которого принято связывать преимущественно с именем Бунина, а не самой Кузнецовой. Одоевцева приобрела популярность, главным образом, как автор мемуаров о литературно-художественной жизни послереволюционного Петербурга (На берегах Невы) и диаспоры (На берегах Сены).

Но самой невероятной представляется творческая судьба Раисы Блох, стихотворение которой Принесла случайная молва вошло в канон как песня Александра Вертинского и прославило не автора, а исполнителя.

7) упущение или отсутствие женской творческой традиции (lack of models):

Как правило, в критических оценках женских текстов вообще не упоминается о традиции и преемственности; известны лишь несколько случаев, когда критик пытается соотнести произведение с определенной традицией или говорить о каком-либо влиянии. Так, Нина Берберова признается ученицей Ходасевича, вопреки ее собственному стремлению освободиться от его влияния. Мария Волкова и Ирина Одоевцева традицией но считаются ученицами Гумилева, Галина Кузнецова — ученицей Бунина (попутно отметим замечание современного исследователя: "Кузнецова хорошо входит в роль ученицы знаменитого писателя" [МЕЛЬНИКОВ, 226]), Лидия Червинская — признанной ученицей Адамовича, Екатерина Бакунина, как уже отмечалось, — последовательницей Лоуренса. Екатерина Таубер и Жозефина Пастернак представляются критикам последовательницами Ахматовой (Адамович, отметив влияние Ахматовой на творчество Таубер, назвал стихи последней "комнатными"), Анна Головина — Ахматовой и Цветаевой, Христина Кроткова — Цветаевой и Каролины Павловой. Почти анекдотически звучит отзыв Кротковой о стихах Лидии Нелидовой-Фивейской: "Целые страницы подряд представляют смесь Надсона и цыганских романсов, прикрашенных, как последним достижением, изысканностью Северянина" (КРОТКОВА). Все перечисленное — Надсон, цыганский романс, Северянин — находятся в едином ряду эмигрантских анти-эстетических характеристик; таким образом, критик в буквальном смысле слова выводит стихи Нелидовой за рамки литературы, относя ее к своего рода анти-канону.

Говоря об анти-каноне, нельзя не вспомнить о Марине Цветаевой, хоть она и представляет другое поколение. В статье Поэзия в эмиграции Адамович, размышляя об эмигрантской поэзии межвоенного периода и, в частности, о "парижской ноте", пишет о Цветаевой: "Была в ней вечная институтка, 'княжна Джаваха', с 'гордо закинутой головкой', разумеется 'русой', или еще лучше 'золотистой', с воображаемой толпой юных поклонников вокруг: нет, нам это не нравилось!" (АДАМОВИЧ, 49).

Еще раз отметим, что авторами критических статей выступали, как правило, мужчины; в тех редких случаях, когда женщины обращались к критике, они, по преимуществу, выражали общепринятую, т.е. мужскую точку зрения. В результате критика, ориентированная на мужской канон, не воспринимала оригинальности и инновативности женского творчества, что вело к тенденциозной его оценке. Очень характерной в этом отношении представляется запись Кузнецовой: "Статья П. Пильского о моей книге. Как будто бы главное во мне 'радостное отречение'. Совсем неправильно. Если уж я отрекаюсь, то отрекаюсь не с радостью, а с горечью, с болью и сетованиями на свою же натуру, по какой-то, как мне кажется, слабости отрекающуюся" (КУЗНЕЦОВА, 13 марта 1930).

Как известно, основными функциями литературного канона являются

а) узаконение определенных эстетических и этических ценностей,

б) создание идентичности и определение ориентиров.

Для эмиграции это означало приверженность традиционным ценностям русской литературы дооктябрьского периода, сохранение "чистоты риз", развитие литературы диаспоры как русской и как эмигрантской, т.е. вне зависимости от литературы страны-убежища (французской, немецкой, английской и пр.) и от советской литературы. (Лучше всех кредо литературы диаспоры выразила Гиппиус: "Мы не в изгнании, мы в послании.") Не последнюю роль в формировании канона эмигрантской литературы играли социально-исторические факторы и прагматический критерий, т.е. соображения о возможности преподавания литературы в школе. Русские в изгнании в каждой из стран, приютивших их, были "нацией внутри нации" и образовывали "культуру внутри культуры", что вело не только к определенной конкуренции внутри чужого культурного пространства, но и к явно выраженному стремлению сохранить свою идентичность во времени, т.е. на уровне нескольких поколений. Именно поэтому самые ожесточенные споры и неприятие вызывали произведения, в которых усматривалось влияние других литератур, стремление автора выйти за жесткие рамки сугубо русской эмигрантской литературы, ассимилироваться с культурой другой страны, т.е. все то, что было свойственно писателям "поколения молодых". "Эмигрантские дочери" при этом, в силу отсутствия сферы женской литературной коммуникации, оказались в еще более невыгодном положении, чем "эмигрантские сыновья".

В последнее десятилетие литература эмиграции "возвращается на родину", что само по себе можно рассматривать как процесс исключительной важности для русской культуры. Однако, говоря о сегодняшнем восприятии эмигрантской литературы в России, приходится признать, что это, фактически, — восприятие восприятия. Составители современных антологий эмигрантской литературы либо стремятся максимально учесть все литературные факты, либо основываются на антологиях, изданных в диаспоре в 1930-60-е годы. В первом случае в антологиях появляются малоизвестные или забытые имена или оказываются представлены те стороны творчества известных авторов, которые считались "нетипичными" (см., напр., КРЕЙД: Вернуться в Россию — стихами); во втором — перепечатываются тексты, многократно издававшиеся. Что же касается толкования и комментирования публикуемых текстов, оно, к сожалению, преимущественно основано на старой критике, а не на современном их прочтении. Иначе говоря, и материальный канон, и канон критериев и толкований литературы диаспоры остаются такими же, какими они сложились несколько десятилетий назад.

Список литературы

АДАМОВИЧ, Георгий В.: Поэзия в эмиграции. В: Опыты (1955), кн. 4.

АКСЕНОВА, А.: Иванов Георгий Владимирович. В: ЛИТЕРАТУРНАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ, с. 190-194.

БАКУНИНА, Екатерина В.: Любовь к шестерым. Париж 1935. [Переизд.: М. 1996].

БАКУНИНА, Екатерина В.: Калифорнийский альманах, б.м. 1934.

БАКУНИНА, Екатерина В.: Тело. Берлин 1933. [Переизд.: М. 1994].

БУЛГАКОВ, Валентин. Ф. (сост.) / Галина ВАНЕЧКОВА

(ред.): Словарь русских зарубежных писателей. Нью-Йорк.

1993. [Introduction by Richard J. Kneeley].

ВАРШАВСКИЙ, Владимир С.: Незамеченное поколение.

Нью-Йорк 1956. [Перепеч.: М. 1992].

ВИЛЬДАНОВА, Р.И ./ В.Б. КУДРЯВЦЕВ / К.Ю. ЛАППО-ДАНИЛЕВСКИЙ (сост.): Краткий биографический словарь русского зарубежья. В: Г. СТРУВЕ 1996, с. 265-386.

ВИШНЯК, Марк В.: Современные записки: Воспоминания редактора. СПб./Дюссельдорф 1993.

ГИППИУС, Зинаида Н.: Черты любви. В: Круг (1938), кн. 3, с. 140-149.

ГИППИУС, Зинаида Н. [Рец.]: Любовь к шестерым. В: Современные записки (1935), кн. 58.

ИВАНОВ, Г.: Распад атома. Париж 1938.

КРЕЙД, Вадим (сост.): Вернуться в Россию - стихами ... М. 1995.

КРОТКОВА, X.: [Рец. о стихах Лидии Нелидовой-Фивейской.] В: Новое русское слово, Нью-Йорк, 20.04.1942.

КУЗНЕЦОВА, Галина Н.: Грасский дневник. М. 1995.

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ русского зарубежья 1918-1940. Писатели русского зарубежья. Глав. ред. Н. А. Николюкин. Российская академия наук, Институт научной информации по общественным наукам. М. 1997.

МЕЛЬНИКОВ, Н. Г.: Кузнецова Галина Николаевна. В: ЛИТЕРАТУРНАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ, с. 225-227.

ОДОЕВЦЕВА, Ирина В.: На берегах Сены. В: Одоевцева, И.: Избранное. М. 1998, с. 567-949.

СТРУВЕ, Г. П.: Русская литература в изгнании. Изд. 3-е, исправленное и дополненное. Париж/М. 1996.

СТРУВЕ, Г. П.: Русская литература в изгнании. Изд. 1-е. Нью-Йорк 1956.

ФЕЛЬЗЕН, Ю. [Рец.]: Тело: В: Числа (1933), кн. 9.

ХОДАСЕВИЧ, Владислав Ф. [Рец.]: Любовь к шестерым. В: Возрождение 1.8.1935.

ХОДАСЕВИЧ, Владислав Ф. [Рец.]: Тело. В: Возрождение 11.5.1933.

ХОДАСЕВИЧ, Владислав Ф.: Колеблемый треножник. М. 1991.

ЦЕТЛИН; М. [Рец.]: Тело. В: Современные записки (1933), кн. 53.

ЯНОВСКИЙ; Василий С.: Поля Елисейские. Книга памяти. Нью-Йорк 1983.

HEYDEBRAND, Renate von / WINKO, Simone: Arbeit am Kanon: Geschlechterdifferenz in Rezeption und Wertung von Literatur. In: Genus. Zur Geschlechterdifferenz in den Kulturwissenschaften. Hrsg. von H. Bubmann und R. Hof. Stuttgart 1995, S. 207-261 (цит. по рус. пер. в данном сборнике, стр. 21-80).

Ссылки