главная страница
		поиск       помощь

КУДА БЕЖАТЬ В НУЖДЕ?

Она жила в трещине, в углу между стеной дома и каменной землей, и сквозь нее просвечивало солнце. Я вижу это как сейчас: вот я стою перед нею, она солнечная в темном углу, я спрашиваю ее — о чем? И она отвечает мне. Отвечает так тихо, что только я могу ее ответ расслышать...

Но тут же слева надвигается тень: солнце загораживает что-то темное. Какая-то огромная тень, раз в пять больше меня, огромная тень, важная тень, которую надо слушаться. И вдруг сверху раздается громовой, очень страшный голос: "С травой разговаривать

Потому что она

Она не может отвечать! И с мертвыми предметами разговаривают только очень глупые дети!"

Да, дорогие читатели! Вы не ошиблись! В моей жизни действительно было такое время, когда я разговаривала с травой. Чего уж тут скрывать! Как говорится, каждый из нас в юности ошибается, и каждый — по-своему. Но меня от этой болезни очень скоро исцелили. И знаете, кто? Да та самая черная тень, очень сознательная тень, которая на самом деле была моей воспитательницей в детском саду И вся эта история могла бы кончиться вполне благополучно, — и я бы тоже выросла и превратилась в такую же сознательную черную тень, — если бы эта замечательная женщина, моя воспитательница, не совершила бы такой же замечательной ошибки. Знаете, что она делала? Она читала нам в детском саду очень опасную литературу. Она читала нам такие книги, где люди на каждом шагу разговаривают, — и не только с травой но и с деревьями, и с цветами, и со зверями, и даже с некоторыми предметами. Это — такая литература, которую называют сказками. Почему-то такие книги детям читать разрешается, и те же самые строгие воспитательницы сами читают их детям вслух, но... Попробуй спроси их, как научиться разговаривать со зверями, или как найти в лесу бабу-ягу, или что-нибудь в этом роде, — и все на тебя станут смотреть, словно бы ты с печки упал. Тебе объяснят, что это все — сказка. Понимаешь? Только сказка, то есть — неправда. В ней, в сказке, все только понарошку, как в игре. А на самом деле ни растения, ни звери не говорят, и в лесу совершенно никого нет. Никакой бабы-яги. Лес — пустой, понимаешь ты это? Одни пустые ветки, сухие листья. А бабы-яги вообще нигде нет. Ее придумали, наверное, чтоб развлекать маленьких детей, которым без сказок было бы очень скучно жить на свете...

И все-таки эта литература оказала на меня свое "разлагающее воздействие". Правда, не сразу. Вначале я старалась во всем следовать разумным советам моей воспитательницы и ее последователей и ходить только по асфальтированным, прямым путям. Но чем дальше, тем яснее я видела, что все эти пути ведут в никуда, и что сколько бы я по ним не ходила, помощи в моей беде я на этих путях не отыщу. Но куда ж мне было бежать? Какое-то время я в полной растерянности стояла посреди дороги. Может быть, я стояла бы там и до сих пор, если бы не случилось нечто такое, что я задним числом могу объяснить только влиянием этой опасной литературы.

Мне кажется, что ноги сами меня принесли на край этой мертвой дороги. Почти невольно я наклонилась, раздвинула в сторону траву, и вот: смотрите-ка, тропинка! Вся заросшая, неровная. Я и понятия не имела, что здесь есть тропинка! Куда же она ведет? Кто по ней уже проходил? И зачем?

ЦАРЕВНА-ЛЯГУШКА.

Видите, видите? Вот уже кто-то идет, уже можно разглядеть его среди стеблей высокой травы. Не тот ли это самый Иван-царевич, с которым такая ужасная беда приключилась. Ему, единственному из троих братьев, пришлось жениться не на девушке, а на лягушке. Вот уж кому действительно не повезло! И вдруг однажды он обнаружил, что его собственная жена, лягушоночка, — это царевна необыкновенной красоты, по имени Василиса Премудрая. Он — шасть домой, пока ее поблизости не было, и шкурку ее лягушачью сжег. Ну, вот тут-то его настоящее горе и началось: шкурки своей не найдя, Василиса очень опечалилась, велела Ивану искать ее "в тридесятом царстве, у Кащея Бессмертного"^[1], и, оборотясь птицей, вылетела в окно.

Что тут делать? Иван-царевич, видно, знал не больше нашего с вами, куда в беде идти. Он "поплакал, поплакал и пошел куда глаза глядят". Так и шел бы он неизвестно куда, не встреться ему на пути "старый старичок", который и открыл ему глаза на то, что причиной его горя было, и средство дал, как беду размыкать.

Оказывается, все горе Ивана-царевича коренилось в том, что "Василиса Премудрая хитрей и мудрей своего отца родилась" /совсем как Афина, богиня мудрости, которую не слишком блиставший умственными способностями Зевс ухитрился из головы родить!/. "Он рассердился на нее за это и велел ей три года лягушкой быть". Такие дела. И вот какой совет дал Ивану старичок:

— "Вот возьми клубок: куда он покатится, туда и иди".

Давайте посмотрим, куда же клубочек этот приведет нашего героя. Вот он подходит к лесу, раздвигает тяжелые еловые лапы... Видите, что там стоит на поляне? Шалаш это, что ли? Дом не дом, избушка не избушка... Какое-то странное сооружение, без окон, без дверей, а главное, оно вовсе и не стоит на земле, как это полагается любому уважающему себя дому или даже шалашу. Оно вроде бы висит, или... Что же это такое? Оно держится на тонких когтистых лапах, совсем как огромная птица, притулившаяся в углу поляны.

А Иван, прежде такой недогадливый, кажется, совсем и не удивляется, словно этакое чудо встретить в лесу и рассчитывал. Мало того: он вступает в переговоры с этой избушкой. И даже приказывает ей:

— "Избушка-избушка, встань к лесу задом, ко мне передом".

Избушка нахохлилась — как настоящая птица, словно прислушалась повнимательнее к этим словам, — и заскрипела, закряхтела, поворачиваясь. И Иван — смотрите-ка! — влезает в нее...

Ну, что будем делать? Заглянем и мы вслед за ним в эту избушку, или не стоит рисковать? Честно говоря, любопытство меня так и раздирает на кусочки. Загляну-ка и я туда хоть одним глазком...

Темно. Окон-то ведь нету. На печи, вроде, кто-то шевельнулся? В черных тряпках... ой, какая старая... да еще из-под тряпок кость блеснула, нога костяная называется... Ой, не могу! Так бы и убежала!

А Иван-царевич — что же он собирается делать? Смотрите-ка, смотрите-ка, он кланяется этой страшной старухе. И как вежливо к ней обращается! Рассказывает ей всю свою печальную историю, ничего не утаивает...

Так что же — неужели же именно сюда и шел наш Иван-царевич? Неужели для того он и отправился вслед за клубочком, чтоб встретить в лесу эту жутковатую, в высшей степени подозрительную личность? Вы обратили внимание, как это он ее назвал? Бабой-ягой, или как?

ФИНИСТ — ЯСНЫЙ СОКОЛ

С Марьюшкой, простой девушкой из другой сказки, другое горе приключилось: любимый от нее улетел. Впрочем, с кем из нас такого не случалось? Правда, обстоятельства, при которых это с нею произошло, были не совсем обычные: полюбила она молодца, да не простого парня, а ясного сокола. Попросила она отца перышко этого сокола на базаре купить ей, и, когда " все спать легли, бросила Марьюшка перышко на пол и проговорила:

— Финист — ясный сокол, явись ко мне!

И вдруг влетел к ней в окошко сокол. Ударился об пол и стал молодцем, красоты необыкновенной.

Марьюшка было испугалась, но когда он заговорил с ней, стало у нее на сердце легко и весело. Проговорили они всю ночь, а к утру молодец ударился об пол и опять оборотился соколом. Открыла ему Марьюшка окно, и улетел сокол к синему небу". /там же, стр.58-60/. И так было три дня, а на четвертый злые сестры Марьюшки заметили, что из окна ее сокол вылетел, и отцу нажаловались. Но, поскольку отец мер карательных не принял, а посоветовал им "лучше за собой смотреть", "взяли они и воткнули в раму острые ножи, а сами спрятались и смотрят. А Марьюшка ждала, ждала в этот вечер милого и нечаянно заснула.

Вот летит ясный сокол. Долетел до окна и не может попасть в комнату Марьюшки. Бился, бился, всю грудь изрезал, — Марьюшка спит и не слышит. И сказал тогда сокол:

— Кому я нужен, тот найдет меня. Но это будет нелегко. Тогда меня найдешь, когда три пары башмаков железных износишь, три посоха железных изломаешь, три хлеба каменных съешь", /там же, стр.60/.

Вот так пришла к Марьюшке беда. Что бы вы сделали на ее месте? Может, стали бы "обдумывать планы самоубийства, проклинать Бога, жалеть самих себя или объедаться до потери человеческого облика?"^[2] Вот еще несколько предложений на этот счет, из тех, что часто используются современными женщинами: курить, пить, прибегнуть к "помощи" наркотиков, или же обратиться к психотерапевту с жалобами на "беспричинные депрессии"... В любом случае — только б отвлечься, только б о горе своем не вспоминать. Но Марьюшка поступила совсем не так: она действительно "взяла... три пары башмаков железных, три посоха железных, три хлеба каменных и отправилась в путь-дорогу дальнюю, искать Финиста — ясного сокола"./стр.61, "Русск. сказки"/.

Куда она идет, сначала не совсем ясно. В сказке говорится только о том, где она идет: "чистым полем, темным лесом, высокими горами". /там же /. А сколько времени ей пришлось идти, мы узнаем из замечания, что "уже железные башмаки изнашиваются, посох железный ломается, хлеб каменный кончается". /там же/.

Но подождите-ка, подождите-ка, что это там, справа от нас, зашевелилось? Снова кто-то на тропинку выходит? Сквозь высокую траву видны только белые волосы... Еще одна старуха? Синее платьице совсем уже износилось, волосы от солнца выгорели, от пыли побелели. А на ногах... железные башмаки! Неужели же это — наша Марьюшка? В этой понурой, измученной бродяжке красавицы-девушки из сказки просто не узнать.

А клубочка у нее никакого нет. Видно, она и без того знает, куда идти надо, когда беда с тобой приключается. Хоть и прихрамывает, и от усталости едва на ногах держится, а идет — по сторонам не озирается, идет прямо к этой жуткой избушке, где мы с вами только что побывали. Слышите? Теперь и она выговаривает те же самые странные слова:

— Избушка-избушка, встань к лесу задом, ко мне передом!

И опять избушка прислушалась, прислушалась, да и повернулась. И вот уже Марьюшка забирается внутрь...

Ну что ж — добро пожаловать к Бабе-яге!

ЗАЧЕМ ИДТИ К ЗЛОЙ БАБЕ?

На этих страницах мы уже встретили много непонятного: попав в беду, герои идут почему-то в лес /как будто нельзя беду размыкать в каком-нибудь более комфортабельном и цивилизованном месте/.

Во-вторых, они видят там странное сооружение под названием "избушка на курьих ножках", вступают с самим этим сооружением в переговоры, под влиянием которых оно начинает вращаться вокруг собственной оси, и, наконец, входят внутрь этой избушки, где сидит некое существо под названием "баба-яга".

Кто же она такая — эта баба-яга? В большинстве сказок она описывается довольно лаконично, так, словно бы и рассказчик, и слушатели между собой прекрасно знают, о ком идет речь: "сидит там баба-яга — костяная нога. Сама страшная, черная". /там же/. Ничего себе! Зачем же было Марьюшке так далеко идти, сапоги железные топтать, хлеб каменный глодать, чтобы в конце концов напроситься в гости к этакому чудовищу? А Марьюшка ее совсем даже не боится, говорит с нею вполне вежливо, ласково. Старуха же, узнав, что Марьюшка ищет Финиста, вздыхает:

" — Эх, красавица, долго тебе искать! Твой ясный сокол за тридевять земель, в тридесятом царстве. Опоила его зельем царица-волшебница и хочет его женить на себе. Но я тебе помогу. Вот тебе серебряное блюдечко и золотое яичко. Когда придешь в тридевятое царство, наймись работницей к царице. Кончишь работу — бери блюдечко, клади золотое яичко, оно само будет по блюдечку кататься. Станут его покупать — не продавай. Проси, чтобы тебе разрешили на Финиста-ясного сокола посмотреть. А теперь иди к моей средней сестре". /там же, стр.61/.

И Иван-царевич, из сказки про царевну-лягушку, тоже не зря шел к бабе-яге: и ему дала она такой совет, благодаря которому он сумел отвоевать у Кащея Бессмертного свою жену.

И так происходит во множестве других сказок: баба-яга, черная да страшная, оказывается единственным существом, способным указать героям правильную дорогу к спасению. И даже если она субъективно не стремится помочь герою /как, например, в сказке "Марья Моревна", где она строит всякие козни, чтоб только не отдать герою заслуженного им волшебного коня, и даже грозит ему убить его, если он ее задач не выполнит/, объективно, не будь ее — и героям не выбраться бы из беды. Даже когда она убегает от героя, она тем самым показывает ему путь в волшебное царство!^[3]

Присмотримся же повнимательнее к этой странной старухе, — то вредной, то доброй, но без которой человеку, если он попал в беду, не обойтись.

Так и тянет начать с того, чтобы расшифровать ее имя, провести таинственные ассоциации: слышится нам в имени "яга" ассоциации и с "йогой", и с "Иеговой"... Этимологический словарь нас на этот счет совершенно разочаровывает: оказывается, что "яга" это просто краткая форма прилагательного "ягая", которое значило когда-то "опасная, лихая, злая".

Вот тебе и на! Куда это мы попали? Искали помощи, а угодили в лапы вредной старушонки, к которой эпитет "злая" прилип не хуже, чем эпитет "добрый" к добру молодцу или "красная" к красной девице! И с какой стати все эти "добрые" молодцы да "красные" девицы к этой опасной старухе шляются? И, что самое главное и нашим прямолинейным мозгам и вовсе непостижимое: если уж она такая-растакая злая да лихая, почему же она им всем тогда помогает?

ПОРТРЕТ БАБЫ-ЯГИ

Посмотрим, не отыщется ли в сказках более подробного описания этой таинственной старухи. В тех сказках, которые не были редуцированы и приглажены для "детей младшего школьного возраста", баба — яга предстает перед нами во всей своей красе: "Яга Ягишна, Овдотья Кузьмишна, нос в потолок, титьки через порог, сопли через грядку /шест для полотенец — А. М./ языком сажу загребает." Или: "На печи, на девятом кирпичи лежит баба-яга, костяная нога, нос в потолок врос, сопли через порог висят, титьки на крюку замотаны, сама зубы точит".^[4] Ничего себе красавица! Вл. Пропп, анализируя такого рода портреты бабы-яги, пишет:

"Итак, яга снабжена всеми признаками материнства. Но вместе с тем она не знает брачной жизни. Она всегда старуха, причем старуха безмужняя. Яга — мать не людей, она мать и хозяйка зверей, притом зверей лесных. Яга представляет стадию, когда плодородие мыслилось через женщину без участия мужчин. Гипертрофия материнских органов не соответствует никаким супружеским функциям. Она уже только мать, но не супруга ни в настоящем, ни в прошлом" /Вл. Пропп, стр.75/. И далее Пропп пишет: "Правда, в сказке она нигде не названа матерью зверей. Зато она имеет над ними неограниченную власть". Приведя несколько примеров такой власти яги над зверями, Пропп делает весьма и весьма важный для нас с вами вывод: "Мы должны признать здесь следы чрезвычайно древних общественных отношений. Мать есть вместе с тем властительница. С падением матриархата женщина лишается власти, остается только материнство как одна из общественных функций. Но с женщиной — матерью-властительницей — в мифе дело происходит иначе: она теряет материнство, сохраняет только атрибуты материнства и сохраняет власть над животными, так как вся жизнь охотника зависит от животного, она сохраняет власть и над жизнью и смертью человека"./там же, стр.16/.

Какие странные, чем-то необычные для нас слова: чрезвычайно древние общественные отношения, мать властительница, матриархат... /что это такое? Может быть, по аналогии с патриархатом, который все мы хорошо знаем и при котором живем, господство женщины над мужчиной?/ В процитированном выше отрывке Пропп как-то походя, как само собой разумеющееся, говорит о мифе, имея при этом в виду сказки /недаром ведь и книга его называется "Исторические корни волшебных сказок". / Если сократить последнюю, длиннющую, фразу, то получится: "женщина... в мифе... сохраняет власть и над жизнью и смертью человека". Кто же это может иметь такого рода власть? Пропп далее на той же странице пишет, что баба-яга — это своего рода "хозяйка леса", "хозяйка ветров", "у нее хранятся ключи от солнца", она — "хозяйка моря". "Из таких хозяев стихий впоследствии развились индивидуальные боги, " — пишет он на стр.77.

Бог... Кажется, слово найдено. Может быть, у Проппа с хронологией и не все в порядке /о том, "впоследствии" ли, можно было бы и поспорить, но об этом — позже/. Но главное он выразил вполне точно: баба-яга, костяная нога, да, та самая наша родная "бабка-ежка-костяная ножка", — она не кто иной, как Бог... Бог того времени, которое было еще до времени, не только до нашей эры /до Рождества Христова/, но и до "сотворения мира", происшедшего, по еврейскому календарю, более 5-ти тысяч лет назад. Что и тогда жили люди, мы это знаем точно. Однажды по телевизору фильм показывали, так там на севере Англии /на Оклендских островах/ археологи жилища обнаружили 2О-ти тысячелетней давности, — кстати, очень уютные жилища, и качество с современным не сравнить /до сих пор не развалились!/ Знают люди о том времени то ли мало, то ли не очень-то и хотят знать. Подозрительным образом учебники истории, в самых разных странах, скроены таким образом, что сразу вслед за описанием "первобытных" людей /эпохи неолита/ следует описание античного мира. 15 тыс. лет, если не больше, историческая наука пролистывает, как нечто незначительное, сугубо неважное, не заслуживающее даже упоминания. А между тем, это — наше общее прошлое. И если мы будем его замалчивать, то оно вылезет нам боком, как это уже и происходит...

Но не будем забегать вперед. Если идти, забираясь в такие дебри, так последуем совету мудрого старичка, вручившего Ивану клубочек и велевшему за клубочком ступать /что, на Ариадну из греческого мифа похоже? Посмотрим, то ли еще будет!/ Идти надо осторожно, пробираться вперед постепенно, шаг за шагом. Пропп описания дает прекрасные, анализ сказок у него потрясающий, даже о боге древности он догадался, только вот проникновения в ее /бабы-яги/ божественную сущность ему не очень-то хватает. Зато другой исследовательнице, здравствующей ныне в Мюнхене Хайде Гёттнер Абендрот как раз этого хватает вполне. Проникновения в божественную сущность богини древности ей не занимать. Вот как она описывает древнюю богиню: "Картина мира в эпоху простого матриархата, как зерно, заключается в картине мира развитого матриархата. Богиня простого матриархата — это хтоническая богиня как персонификация самой земли. Она живет в ущельях, пещерах, вулканах или просто везде под землей. Она выносит жизнь из глубины на землю и утягивает ее к себе вниз. Богиня земли считается "матерью" всех живущих, все женщины — ее "дочери", все мужчины — ее "сыновья".^[5]

Значит, сначала она жила еще не в избушке, а "везде под землей". Затем образ этой богини начинает развиваться, и единая хтоническая /т.е. земляная, — помните, "черная да страшная"?/ богиня приобретает совершенно удивительные, противоречивые черты характера.

Не учитывая этой особенности древней богини, мы очень, очень многого в сказках просто не поймем. Поэтому давайте хоть чуть-чуть углубимся в область теа-логии /науки о богине, в отличие от теологии, изучающей бога/.

Если вы еще помните, с самого начала мы все никак не могли понять, почему она, такая некрасивая, страшная, как чудовище, оказывает героям помощь, но она же и грозит им, и иногда, как показывают атрибуты некоторых сказок /например, в сказке "Марья Моревна" — забор вокруг ее дома, на котором головы отрубленные красуются/, приводит эти угрозы в исполнение /правда, с нашими героями этого никогда не случается! К этому мы еще вернемся/. Яга — чрезвычайно сложный характер, она не менее амбивалентна, чем герои Достоевского, злодеи, оказывающиеся зачастую прекрасными людьми... Вот как об этой трудности пишет Пропп: "Яга — очень трудный для анализа персонаж. Ее образ слагается из ряда деталей. Эти детали, сложенные вместе из разных сказок, иногда не соответствуют друг другу, не совмещаются, не сливаются в единый образ. В основном сказка знает три разные формы яги. Она знает, например, ягу-дарительницу, к которой приходит герой. Она его выспрашивает, от нее он /или героиня/ получает коня, богатые дары и т.д. Иной тип — яга-похитительница. Она похищает детей и пытается их изжарить, после чего следует бегство и спасение. Наконец, сказка знает еще ягу-воительницу. Она прилетает к героям в избушку, вырезает у них из спины ремень и пр. Каждый из этих типов имеет свои специфические черты, но кроме того, есть черты, общие для всех типов". /Стр.52-53/.

То, как Пропп справляется с этой трудностью, вкратце можно пересказать так: сказки — это таинственные религиозные рассказы о когда-то существовавших обрядах, и прежде всего об обряде посвящения. /В этом с ним согласна и Абендрот: сказки для нее — это зашифрованные в (целях конспирации, во враждебном окружении) мифы, передающие нам религиозную весть древних времен/. / Стр.34/. Обряд посвящения являет собой ряд испытаний, через которые должны были проходить все мальчики племени. Этот обряд представлял собой символическое прохождение через царство мертвых, обладавших, как тогда верили, особой силой, волшебной, магической способностью. Для прохождения этого обряда строили особые сооружения, вроде шалашей в форме священного /тотемного/ животного. Когда в "пасть" этого животного вбрасывали героя, он как бы /символически/ попадал в царство мертвых и получал там волшебную силу. Таинственный лес — это, по Проппу, символ загробного мира. Избушка на курьих ножках — это такое культовое сооружение, с целью прохождения обряда построенное. Живет в нем существо /яга/, которая сторожит вход в царство мертвых. Сама она то ли мертвая /"костяная нога", а у других народов, как пишет Пропп, ноги у сходных персонажей и похуже выглядели!/, то ли имеет какое — то отношение к смерти, то есть к загробному миру, где таятся все чудеса и волшебные подарки...

На остальные вопросы ответ найдем у Абендрот: три "формы" яги, замеченные Проппом, — это три ипостаси великой богини. Костяную ногу яги Абендрот, правда, не упоминает, зато из ее теории вполне ясно, почему яга страшная, черная и такую некрасивую ногу имеет: она — не мертвец, как решил Пропп /и некоторые другие ученые/, а "богиня смерти как Старая Женщина, которая уничтожает всю жизнь в подземной бездне и одновременно заставляет ее вновь восставать из глубины. Она — загадочное божество вечного захода и вечного восхода; она определяет астрономическое циклы /заход и восход звезд/ и тем самым циклы, по которым развивается растительный мир и человеческая жизнь, поэтому она — госпожа космического порядка и само воплощение вечной мудрости". Вот почему она знала, как помочь Марьюшке в ее беде, и как справиться с горем Ивану-царевичу! Богиня смерти и есть богиня мудрости, магических искусств, врачевания, а также и других наук, вроде астрономии. Но, мало того: "Все три ипостаси /т.е. "светлая, юная атмосферная богиня-дева", богиня любви и плодородия и богиня смерти/ вместе представляют собой только одно, единое божество, их невозможно вполне отделить друг от друга. Это — великая богиня матриархата, первая троица" /Абендрот, стр. 17,20/

Три формы яги, — как их называет Пропп, — вполне соответствуют трем ипостасям богини, указанным Абендрот: богиня смерти — это "похитительница", богиня плодородия и любви — "дарительница", а богиня-дева — это "воительница" /т.е. именно она проводит испытания мальчиков, которые они должны пройти, чтоб получить волшебную силу/. Вот как можно объяснить такой сложный характер нашей бабки — ежки: она всего-навсего "едина в трех лицах"!

Итак, и добры молодцы, и красны девицы шли не просто к вредной старушонке, забравшейся в дебри леса, не просто к жуткому чудовищу, — они шли к самой богине, родившей всю жизнь на земле. В крайней нужде они обращались именно к ней, — совсем как те из нас, которые, попав в беду, начинают богу молиться.

Может быть, любопытно было бы узнать побольше о связи того, о чем сообщается в сказках, с древними религиозными обрядами /как жаль, что книга В. Проппа не переведена на другие языки!/ Но для тех из нас, кто действительно в беду попал, ни времени, ни сил для праздного научного интереса не остается. У нас — свой интерес, насущный, он подталкивает нас, жжет, не дает усидеть на месте.

Нам нужно узнать: какова же она, Баба-Яга, как Богиня? Может ли она действительно помочь, а не только лясы точить да лапшу на уши вешать?

ЧТО ЗНАЧИТ — БОГИНЯ?

Слово "богиня" для всех нас отдает чем-то ненастоящим, не-божественным. Вспоминается что-то шутливое, снисходительное, вроде пушкинских строк: "Мои богини, что вы, где вы, услышу ль ваш призывный глас..." Ну, а если без всяких шуток — что значит — богиня? Попробуем не поддаваться лингвистической иронии, производящей слово "богиня" от слова "бог" /совсем как с Зевсом, из головы Афину родившим!/ Наши современные языки нас часто мистифицируют, выдавая желаемое за действительное. Даже по гречески TEA — богиня, это слово, отнюдь не производное от ТЕОС — бог. Богини родили богов, а не наоборот, как и по сию пору, несмотря на все "чудеса науки", женщины рождают мужчин, а не мужчины — женщин /сколько бы ни силились патриархальные религии доказать обратное/.

Давайте же посмотрим, чем Баба-Яга отличается от известных нам богов. А может быть, она в чем-то на них похожа? И не могли бы мы у нее чему-нибудь поучиться?

Если мы повнимательнее присмотримся к самому знакомому нам богу, почитаемому больше всех в наших краях, то мы заметим, что в избушке он не живет. Не живет он и в доме, и во дворце тоже не живет, все это было бы для него чересчур вещественно. Где же он обитает? Говорят, "на небе", в "Царствии небесном". Помните? Это же — сфера обитания богини-девы, первой ипостаси матриархальной богини, могучей воительницы, испытывающей мальчиков во время обряда инициации; а сам этот обряд считался эквивалентом прохождения души через царство смерти, которое, по тогдашней вере, происходило с умершими. Кстати, и этот, нам знакомый, бог что-то общее с представлениями о смерти имеет: после смерти души, как считается по современной вере, попадают "наверх", в царствие небесное, а другие, нехорошие, не заслужившие такой роскоши, отправляются вниз, ко всем чертям. /Кстати, "вниз": уж не переделанное ли это на более современный лад царство нашей родной богини смерти и мудрости? Вот до чего бедняжка докатилась! Это ведь она жила под землей, не кто-нибудь.../

Так вот, этот бог не живет ни в каком доме, и по сути дела видеть его вроде бы никто не видел. "Бога никто никогда не видел" /Иоан.4:12/. "Ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?"/Иоан.4:2Об/. Иоанн, кажется, о невидимости бога пишет как о чем-то само собой разумеющемся, как будто его слушателям и читателям и без того ясно, что этот бог невидим. А бабка-то ежка видимой была! Вот тебе и на.

Конечно, то место, где она обитала /в избушке в лесу, т.е. как расшифровывает это Пропп, на границе загробного царства, в помещении обрядового, религиозного, характера/ тоже можно было понимать духовно", т.е. символически, однако, разница налицо: она конкретна и видима, он как-то расплывается, неконкретен, увидеть его вряд ли возможно /разве что в видении/, а пощупать — и тем более.

Вообще при описании характера этого бога очень любят использовать приставку "все": он и все-могущий, и все-ведущий, и все-милосердный... И даже, хотя и обитает, по слухам, в царствии небесном, однако одновременно ухитряется быть и "вездесущим". Ну, просто идеал какой-то, а не бог! Конечно, с первого взгляда бросается в глаза, насколько он выигрывает по сравнению с нашей старой бабкой-ежкой! Каждое из ее "положительных" качеств доведено у него до абсолютности, а отрицательных качеств у него и вовсе нет! Одни положительные!

А знаете, на что это чем-то похоже? На "лакировку действительности", которой писатели у нас при Сталине занимались. Или, еще лучше, — на утопию. На настоящую утопию, каких теперь уже не пишут /теперь все анти-утопии в ходу/. Вам не кажется? Но оставим этот вопрос и разберем нашу старушку по косточкам, вот по этим качествам, которых ей, явное дело, не хватает.

Эти эпитеты в применении к богу так уже впились в наше сознание, что нам кажется: а разве бог может быть иным? На то он и бог, чтоб все мочь, все знать, находиться везде одновременно...

Но с бабой — ягой все обстоит куда сложнее /помните, как Пропп на ее трудный характер жаловался?/ Ее мудрость еще не доведена до крайности, не превращена в безликое и как бы автоматическое всеведение. То же самое можно сказать и о ее могуществе: тоталитарным, абсолютистским всемогуществом, оно еще не стало. Вездесущей ее и без всякого разбора не назовешь: мы уже говорили, что она обитает во вполне определенном месте. А вот с милосердием — это и вообще трудный вопрос. Конечно, она бывает доброй, ко всем нашим героям, попавшим к ней в избушку, она проявила исключительную доброту: не будь ее, они бы просто пропали. Но заметили же мы однажды на заборе вокруг ее жилья головы отрубленные! Что было, то было, и смотреть на это сквозь пальцы не приходится. Если она к нашим героям добрая, то к кому-то другому, к каким-то другим людям, видно, и совсем не добрая. К кому она добрая, а к кому — и не очень, это мы потом посмотрим, а сейчас сосредоточимся на ее собственном характере: абсолютности ее доброте явно не хватает.

Кстати, помните еще, что она была едина в трех ипостасях?

Она была одновременно:

1. Богиней — воительницей /девой, правящей небесным царством/.

2. Богиней — дарительницей /любви и плодородия/.

3. Богиней — похитительницей /смерти и мудрости/.

Первая ипостась, "атмосферная богиня" /по Абендрот/, и была тою, кто громы и молнии метала, у нее был даже такой особый топорик для этого дела /лабрис назывался/, и занималась она этим испокон веков и до той поры, пока Зевс подлостью и жестокими пытками этот топорик у нее не выкрал /в других краях этот господин звался другими именами, но суть-то — все та же/ Вторая ипостась, дожившая до нашего времени под именем Афродиты /или Венеры/, была, конечно, совсем не такой, какою ее позднейшие мифы изображают, интриганкой развратной стала она в воображении развратных людей. А на самом деле была она царицей мира земного, наземного, так же, как ее младшая сестра — царицей мира небесного, а старшая — царицей подземного мира.

Возьмем качества, производные от каждой из этих ипостасей:

1. Воительница — сила, могущество

2. Дарительница — доброта

3. Похитительница — мудрость

Смотрите-ка, опять на те же три качества мы и наткнулись, которые мы только что у бога видели, только без приставки "все".

МУДРОСТЬ ИЛИ ВСЕВЕДЕНИЕ?

Да, что такое мудрость? Разве же это — не всеведение? А если нет, то чем они друг от друга отличаются?

Подойдем же еще раз к избушке на курьих ножках и подслушаем, как Баба-Яга будет реагировать на просьбы героев о помощи.

По тем сказкам, которые мы только что рассматривали, у нас могло создаться впечатление, что уж больно много наша баба-яга знает: она знает, в чем хранится смерть Кащея, знает, как помочь Марьюшке вернуть ее любимого, и т.д. и т.п. Недаром жриц, священниц этой богини, называли по-русски "ведуньями" или "ведьмами", — они много чего ведали. Но знала ли она действительно "все", как наш бог?

Как мы уже говорили, она не "отшивает" ни Иванушку, ни Марьюшку, ищущих своих любимых. Но на их расспросы она совсем не всегда отвечает словами "Знаю, знаю, как твоему горю помочь". Есть много сказок, где мы с удивлением слышим, как баба-яга /сама или же заменяющий ее персонаж/ отвечает на подобный вопрос словами:

— "Не знаю, голубчик!"^[6]

Но это вовсе не значит, что такая "незнающая" богиня просто отпускает страдающих героев ни с чем. Нет, она отсылает их к своей "средней сестре", а та — к "старшей сестре", но и старшая сестра сама ответа иногда не знает, а спрашивает этого ответа у своих верных слуг: либо у ветров /стр.222, там же/, либо у птиц и зверей /стр.114, там же/, Либо у "гадов и рыб морских", /стр.169/ "у зверей лесных и птиц воздушных", /стр. 168/.^[7]

Но и из зверей и птиц ответы на эти вопросы знают не самые сильные /как нам с вами казалось бы естественным/, а самые хилые и задрипанные: либо "кривая волчица" /стр. 114/, либо "старая колченогая лягушка", которая к тому же "уж лет тридцать как в отставке жила", /стр.169/

Почему это так — мы попытаемся узнать позднее, а пока отметим для себя, что в той религии, о которой хотят нам поведать сказки, божественное знание не сосредоточено в одних руках. Им могут обладать даже самые невзрачные из слуг богини. А сама она вовсе не похожа на компьютер, выдающий ответ, если ему нажали на нужную кнопку, и не стесняется при случае и признаться: "Не знаю, голубчик!"

ХОРОШО ЛИ БЫТЬ ВСЕМОГУЩИМ?

Казалось бы, всемогущим быть лучше, чем не всемогущим, и всемогущий бог /царствующий в наши дни/ уж ясное дело сильнее не-всемогущей бабки-ежки древности...

Всемогущим быть хорошо? Как бы не так! Если бог всемогущ и всеведущ, это значит, что ни одно событие на земле не могло бы произойти без его ведома и его изволения!

Вот и кусай себя за хвост! Чем и занимается религиозная мысль человечества в течение нескольких тысячелетий. /К счастью, было до этого гораздо больше времени — десятки тысячелетий, — когда люди себе над такими праздными вопросами головы не ломали и сердца не мучили/. БОГ ВСЕМОГУЩИЙ НЕ МОЖЕТ НЕ БЫТЬ ВРАГОМ ЧЕЛОВЕКА, — И НЕ ПО КАКОЙ-ЛИБО ИНОЙ ПРИЧИНЕ, А ИМЕННО ПО ПРИЧИНЕ САМОГО ПО СЕБЕ ВСЕМОГУЩЕСТВА! Это так бросается в глаза, стоит только заглянуть в знаменитую книгу Иова, — одну из древнейших книг Библии.

С Иовом тоже случилось несчастье, и он жил тоже очень давно, но под властью совсем другого бога. Рассказ о бедном Иове начинается с того, что сатана /очень нехорошее существо не очень ясного происхождения/ стал подзадоривать этого самого иного бога: мол, слушается -то тебя Иов слушается, да только от хорошей жизни: "разве даром богобоязнен Иов? Не Ты ли кругом оградил его, и дом его, и все, что у него?... Но простри руку Твою, и коснись всего, что у него, — благословит ли он Тебя?" /Иов, 1:9-П/. И этот самый бог, как повествует эта книга, так - таки и позволил нехорошему сатане играть собой, как ребенком, позволил ему вызвать на бой его, божественное, самолюбие. Он сказал сатане, что тот может делать со всем, что у Иова есть, все, что тому заблагорассудится, — и сатана погубил всех детей Иова и все его богатства. А потом, когда Иов все еще благословлял бога, а сатане показалось это доказательством "непорочности". Иова недостаточным, он напустил на Иова совершенно ужасную болезнь: "поразил Иова проказою лютою от подошвы нога его по самое темя его" /2:7/.

Вот как несчастный Иов описывает свое восприятие этого всемогущего бога: "Он губит и непорочного и виновного. Если этого поражает Он бичем вдруг, то пытке невинных посмеивается. Земля отдана в руки нечестивых; лица судей ее Он закрывает. Если не Он, то кто же?" /Иов9:22-24/.

ЕСЛИ НЕ ОН, ТО КТО ЖЕ?

Вот именно, если бог всемогущий, то кому же еще делать все те гадости, что на земле творятся? В том-то весь и ужас для Иова заключается. Горе для него во много раз горше от того, что он с нестерпимой ясностью ощущает вопиющую несправедливость: он ведь невинен! Он не заслужил такого обращения! За что же бог издевается над ним?

Чувствуете, до чего же перевернулась вся картина мира, как по-разному относятся Иванушка и Иов к своему несчастью? Вы можете себе представить, что Иванушка пришел бы к своей бабе-яге с жалобой... на нее же саму?! Представляете, что после того, как его жена улетела в окно, или же ее унес злодей, он прибежал бы к бабе-яге со словами: "Зачем ты отняла у меня мою жену?"

Положим, бабка-ежка-то не так глупа, она не дала бы обвести себя вокруг пальца, она бы ответила: "Да ты что, голубчик, ума лишился от горя? Не я отняла у тебя жену, а Кашей". Но если бы она действительно вздумала претендовать на всемогущество, то... То у нас получилась бы не сказка, в которой баба — яга ПОМОГАЕТ героям, а второе издание Иова: бедный герой изнывает от жестоких мук, а бог изо всех сил старается при помощи этого "средства" доказать сатане, а заодно и всему миру, свое всемогущество. Что и говорить, картиночка получается невеселая. Вернемся лучше к нашим сказкам.

КАК ПОМОГАЕТ БАБА-ЯГА?

Каким образом помогает тот бог, о котором мы кое что знаем из Библии, примерно ясно: в тех редчайших случаях, когда он действительно помогает, обычно сразу вслед за молитвой о помощи эта помощь и следует, как бы автоматически:

— "Иди, вера твоя спасла тебя". Просившему о помощи делать при этом вроде бы и нечего, если "веру" делом не считать. По сути, он остается вполне пассивным.

Но баба-яга — совсем не такова. Она не делает дело вместо героя, за героя, — она делает это дело вместе с ним, она помогает ему. Обычно ее помощь заключается в том, что она дарит героям волшебный подарок, который затем так или иначе помогает им выпутаться из беды, причем они сами при этом должны много трудиться и рисковать жизнью. Марьюшка получила сразу три волшебных подарка, от трех бабок-ежек /вот они как ее любили!/, но все дело она делала сама: сама нанялась в работницы к злой царице, сама ее этими подарками заманила, сама уговорила дать ей провести ночь /и не одну, а целых три!/ с любимым. И был у нее момент, когда ей показалось, что вся эта волшебная помощь, и все ее усилия и старания ни к чему: остаться наедине с Финистом ей удалось, но злодейка его волшебным зельем опоила, так что сколько ни будила его Марьюшка — добудиться не могла... И заплакала она тогда, чувствуя полное свое бессилие. И от одной ее слезы, упавшей другу милому на плечо, все-таки он проснулся... Сказка кончилась хорошо. На то она и сказка, — скажете вы. Но если бы Марьюшка стала на бабку -ежку ругаться: вот-де обманщица, бери назад свои блюдечки да золотые яички, ничего мне не помогает, а ты надо мной только "подсмеиваешься", — чем бы кончилась эта сказка тогда? Потому сказки и кончаются хорошо, что в них богиня и человек работают вместе, и богиня — не "госпожа", которой следует "поклоняться", перед которой положено "трепетать", а помогающая сила.

СКАЗКА — ЛОЖЬ, ДА В НЕЙ НАМЕК

Нет, ни Марьюшка, ни Иван своей бабы-яги не боятся. Просто удивительно, как смело входят они в жутковатую избушку и обращаются без всякого трепета к старухе, которая выглядит не самым лучшим образом... /на что спор, что мы с вами испугались бы ее?/. Итак, им было чего испугаться, а они совсем не боялись. В то же время Иов, например, в похвалу назван "бого-боязненным". Чего бы ему бояться, казалось бы? Его бога называли, да и до сих пор величают "всеблагим", а бабку-то ежку так прямо лихой старухой и называли... Да, видно, не всегда названиям доверять можно.

Оставим пока бого-боязненность как особого рода достоинство, и обратимся к более подробному рассмотрению той поры, когда люди еще не боялись своего бога /богиню/.

И Абендрот, и Пропп сходятся на том, что сказки описывают отношения, существовавшие очень давно /по Абендрот — 5-8 тыс. лет назад, по Проппу, — при родовом строе, т.е. они существуют и до сих пор у народов, стоящих на очень "низкой" ступени развития/. Пропп называет эти отношения матриархальными, Абендрот — матриархатом. Что же это такое — матриархат?

Абендрот настоятельно предостерегает против того, чтобы рисовать в своем воображении матриархат как зеркальное отражение тех отношений, при которых мы живем до сих пор, со времен Иова, — то есть патриархата, как его простую противоположность. Если при патриархате мужчины "господствуют" над женщинами, подавляют их /в семье, где жена должна "убояться" мужа своего, на работе, где женщины занимают подсобные должности и даже за равный труд не получают равной оплаты, в политике, где женщин-министров раз /даже и не два!/ и обчелся, а особенно в религии, где и считать-то некого, одни мужики/, то матриархат никак нельзя назвать господством женщины над мужчиной.

Если при патриархате принято рисовать женское начало как что-то темное, жуткое, противоположное "светлому" и "логическому" мужскому /знаменитые "инь" и "ан" /, то при матриархате этого и в помине не было, — просто потому, что "в мире матриархальных представлении мужской принцип целиком и полностью врастает в женскую вселенную, утопает в ней. Не может быть и речи ни о каком состязании между ними, ни о каком враждебном их противопоставлении друг другу. Конструировать антагонистический полюс — это противоречило бы интегрирующей способности женщины эпохи матриархата". /Абендрот, "Богиня и ее герое", стр.6-7 /.

Многие люди, и ученые в том, числе, сомневаются в том, что матриархат как таковой вообще когда-либо существовал. Гораздо удобнее думать, что мир в таком виде, в каком он есть сейчас, существовал испокон веков. Но так ли это и в самом деле? Посмотрим, какие отношения между женщиной и мужчиной описаны в сказках. Трепещет ли и в сказках жена перед мужем, или же, наоборот, муж трепещет перед женой? Показаны ли то ли мужчины, то ли женщины как "второй пол", обладающий недоразвитыми способностями в каких-либо областях жизни?

Вы знаете, даже еще прежде, чем отправиться в поиски за ответами на эти вопросы, хочу поделиться с вами первым, что мне бросается в глаза при рассмотрении сказок. И это первое касается даже не роли женщин, не роли мужчин, а роли взаимоотношений между ними. Баба-яга, как богиня, не только обладает совсем другими качествами, чем всем известный бог, — у нее и интересы с ним расходятся. Вы уже заметили, что в сказках ударение делается именно на разрешении любовного страдания героев, — того страдания, которое в наши дни считается чем-то не очень-то важным, если не позорным. Когда Иван-царевич приходит к бабе-яге, она его первым делом спрашивает: ну что, дело делаешь или от дела бегаешь? И когда он отвечает, что ищет пропавшую жену, она понимает, что он "дело делает", и всеми силами стремится ему помочь.

Почему же это так происходит? Осуществление любви между героями приравнивается к космическому событию, возрождающему мир заново, возвращающему земле жизненные силы и плодородие.

Таким образом, сама любовь между женщиной и мужчиной обожествляется, а ее осуществление оказывается не чем-то приватным и побочным, о чем приличные люди вслух не говорят, а основным религиозным деянием. Это другое отношение к любви подразумевает, что и сама любовь была не совсем такой, как в наши дни, а зачастую и совсем не такой, как теперь, — и с этим мы сталкиваемся в сказках на каждом шагу. Не любовью жертвовали ради всего остального / карьеры, денег, покоя, привычки, общественного мнения и пр. — один из первых на этом пути — обманщик-Язон из мифа о Медее/, а, наоборот, всем остальным жертвовали ради любви. Всем остальным, вплоть до собственной жизни, как, например, в сказке "Марья Моревна". Эту готовность принять на себя любые страдания ради любви мы заметили уже и на примере Марьюшки из сказки "Финист — ясный сокол".

Итак, в сказках мы видим обожествление настоящей любви — "Любовь есть Бог". В этом нет ничего удивительного, — ведь Любовь это вторая ипостась трехипостасной богини.

А если это так, то разделять человечество на два противоположных полюса, один из которых должен "господствовать", а другой — жить в униженном состоянии, — это было бы для этой богини просто противоестественно. И женщины, и мужчины той поры, о которой идет речь, боролись за свою любовь как за самую большую драгоценность в своей жизни. Каковы же были отношения между полами в семье?

Присмотримся повнимательнее — и наши представления о семейной жизни начнут трещать по всем швам. Во времена, не слишком от нас отдаленные, девочка должна была дрожать перед своим отцом перед тем, как начать трепетать перед своим мужем. А отец — он, узнав о том, что у него вместо сына родилась дочь, мог просто разрубить ее на куски и бросить труп младенца на камни на съедение хищным зверям /как и до сих пор делают кое-где/, или возненавидеть ее всей душой только за то, что она — девочка /как более "цивилизованный" господин Домби из романа Диккенса "Домби и сын"/. Позднее отец начинал своих дочерей избивать, а еще позднее — принуждал их насильно выходить замуж за нелюбимого, или продавал в рабство, — дело известное, никого из нас всем этим не удивишь.

Скажите, — так было испокон веков? Не тут-то было. Отец Марьюшки /из сказки про "Финиста" /просто души в своей дочери не чаял, "он рад был, что у него такая хорошая дочь растет" /кстати, дочерей у него трое, и во всей сказке — ни слова о том, что он себя недочеловеком считает из-за того, что у него не сыновья, а дочери родились!/. Да, хорошая дочь Марьюшка... хорошая-то она хорошая, да вряд ли для отцов, похожих на наших. Покорная? Не тут-то было. Сварливой ее не назовешь, но когда дело доходит до дела и на нее обрушивается беда, ей и в голову не приходит поддаться на уговоры отца остаться дома и не бежать в лесные дебри отыскивать след любимого. А отец? Куда же он смотрит? Почему не запрет непослушную дочь, не удержит своевольницу, не выдаст ее замуж за нелюбимого, как это "испокон веков" ведется?

А этот растяпа, слюнтяй, — смотрите, что он делает: "Жалко было отцу отпускать любимую дочь, но что делать? Отпустил он ее". /"Русские сказки", стр.60/. Какой-то странный отец. Из "зеленых" он, что ли? Совсем какой-то современный, не правда ли? Может, из теперешних отцов, у которых только что дочки родились, кто-нибудь и отпустит свою дочку, когда та подрастет, на все четыре стороны искать любимого, но в моем поколении таких безропотных отцов я что-то не встречала.

Да и саму Марьюшку "нежным цветочком", представительницей слабого пола никак не назовешь. Помните, какую тяжесть она на себя навалила отправившись в путь-дорогу? Три пары башмаков железных, три посоха железных, три хлеба каменных... Ничего себе! Даже если все эти тяжести понимать в символическом плане, легкой ношу девушки никак не назовешь. А из других сказок мы узнаем о представительницах "слабого пола" нечто, уж и вовсе невероятное.

МАРЬЯ МОРЕВНА

Иван-царевич очень полюбил Марью Моревну. Так полюбил, что на смерть за нее пошел. Чем же она его так "приворожила"?

Если я вам прямо скажу, так вы мне не поверите. Вот, смотрите сами: однажды шел он "и видит — лежит в поле войско побитое. Спрашивает Иван царевич:

— Если есть здесь кто-нибудь живой, скажи, кто побил это войско великое?

Отозвался один живой человек:

— Все это войско великое побила Марья Моревна, прекрасная королевна!"^[8]

И вот это самое так Ивану и понравилось, что он, вместо того, чтобы скрыться подальше от такой силачки, пришпорил коня и помчался прямо к ней навстречу. Вот он подъезжает к ее шатру, она выходит к нему навстречу:

— "Здравствуй, царевич, куда путь держишь — по своей воле или по неволе?

Отвечает ей Иван-царевич:

— Добрые молодцы по неволе не ездят!"^[9]

Здорово ответил! Гордо, с достоинством. Видно, что задела она его сердце с самого начала... /несмотря на свою силищу, которая современного героя могла бы только отпугнуть./

Ну вот, посмотрела на него героиня наша, посмотрела, да и пригласила его в шатрах своих ночевать. И после этого "полюбился он Марье Моревне и женился на ней". Не правда ли, как-то странно фраза построена: он ей полюбился, а потому на ней и женился. Ведь на "самом деле" надо по-другому: если он ее полюбил, то и женился. Тут она сама его ночевать к себе первая приглашает, и от нее исходит инициатива в том, что женитьбы касается... Матриархат какой-то! Но то ли еще будет...

Ну хорошо, поженились они, "прожили они вместе сколько-то времени, и стала Марья Моревна, прекрасная королевна, на войну собираться. Оставляет она хозяйство Ивану-царевичу и приказывает"... /стр.70, там же/.

Вам не кажется, что это уже слишком? Оставлять дом, следить за которым — это "святая обязанность женщины" /по Павлу и по Петру/, оставлять его не на кого-нибудь, а на родного мужа /безобразие!/, да еще и приказывать что-то этому самому мужу! Нет, на этом месте все правоверные люди должны начать плеваться и бросить эту возмутительную книгу подальше!

А вам, неправоверным моим читателям, скажу уж заранее, чтоб вас не мучить, что не послушался Иван своей жены и заглянул в тот чулан, в который она ему приказывала не заглядывать. И от этого столько горя произошло, что ни в сказке сказать, ни пером описать. А послушался бы ее мудрого совета — и до сих пор жил бы себе припеваючи. Но об этом — речь впереди. А пока рассмотрим еще одно описание представительницы пола, который после всего вышеупомянутого "слабым" называть как-то вроде бы уже и неудобно.

СКАЗКА О МОЛОДИЛЬНЫХ ЯБЛОКАХ И ЖИВОЙ ВОДЕ

Эта сказка чрезвычайно интересна, и тем, кто ищет мудрости в древних сказках, я настоятельно советую повнимательнее прочесть ее целиком. Но пока я хочу сосредоточиться на одном эпизоде этой сказки: по совету сразу трех бабок-ежек герой сказки, Иван-царевич, в поисках волшебных предметов едет не к кому-нибудь, а к "сильной и могучей богатырке" по имени "девица Синеглазка". Мало того, что она сама — богатырка, но у нее еще и целая рота таких же богатырок, как она сама /вспоминаются девушки-охотницы богини Артемиды/.

И молодильные яблоки, и живая вода, — это что-то совсем особенное; и баба-яга, к которой Иван обращается за помощью, предупреждает его, что простому смертному сделать это невероятно трудно. Но Иван-царевич просит ее: " А ты, бабушка, дай свою голову моим могучим плечам, научи меня уму-разуму, скажи, что мне делать". /стр.94, там же/.

Бабу-ягу пленяет то, что Иван-царевич говорит с нею так вежливо, и она посылает его к своей средней сестре, а средняя — к третьей, самой старшей, которая лучше всех может научить его, что делать. И снова видим мы бабу-ягу, единую в трех лицах. Но этого мало! Та самая Синеглазка, у которой в саду растут молодильные яблоки, а в колодце хранится живая вода, — это племянница бабок-ежек. Племянница богини, ясное дело, и сама принадлежит к божественному племени. А сила ее такая, что человеку с нею не справиться. И вот самая старая баба-яга, видя, что Иван царевич — "молодец прекрасный" и, опять же, "вежливый", решается помочь ему достать то, чего он ищет, и перехитрить свою могучую племянницу при помощи мудрости и волшебного средства /она дарит Ивану своего коня и дает ему мудрые советы/.

Но Иван-царевич, хоть и не пожадничал и больше трех яблок не взял, в одном все-таки совета бабы-яги не послушался: "Захотелось ему увидеть сильную, могучую богатырку, девицу Синеглазку"... /стр.95/. Что это? Простое любопытство? Но вот как могучая сила племянницы богини подействовала на Ивана: он не смог удержать себя в руках, "не вытерпел, наклонился, поцеловал ее и вышел..."

Так значит, именно физическая сила женщины действует на героя сказки таким сногсшибательным образом, что он теряет над собой власть и теряет голову от любви?!

Очень трудно нам с вами к такому представлению о том, что такое женская привлекательность, привыкнуть. Хотя надо признаться, что описание могучей Синеглазки, к тому же и "племянницы" третьей ипостаси богини, полностью соответствует теории Абендрот, тому, что она пишет о первой, юной ипостаси богини, о богине атмосферной, той самой, которой принадлежит надземное, "небесное" царство. Первая ипостась богини была богиней-испытательницей, испытывающей юношей во время обряда инициации. И вот как описывается такой обряд в этой сказке: как ни старались бабки-ежки, все три сестры, отвлечь Синеглазку от погони за вежливым и прекрасным юношей, она его все же настигает и вступает с ним в бой. Но меряться силой с богиней — дело напрасное: "У Ивана-царевича вдруг нога подвернулась, и упал он на сырую землю. Девица Синеглазка стала коленкой ему на грудь и вытаскивает булатный кинжал, хочет убить его"... /стр.96/. Так и погиб бы Иван-царевич, не открой он в тот миг Синеглазке своего сердца.

Итак, вот к какому выводу мы с вами приходим: описанные в сказках отношения между женщинами и мужчинами строятся не так, как во времена пресловутого патриархата, не так, как это описывает Библия, и даже не так, как они строятся в наши дни, когда здание патриархата дало трещину и покосилось. Женщина в сказках не боится ни отца, ни мужа, она не боится признаваться в любви первой и добиваться любви того, кого любит. Она не стесняется из дому по делам отлучаться и оставлять при этом хозяйство на мужа. Что же касается ее физической силы, то она не меньше, если не больше силы мужчины, и именно эта богатырская сила заставляет мужчину очертя голову влюбиться в могучую женщину, даже если эта любовь заставляет его рисковать своею жизнью.

Конечно, можно возразить, что Марья Моревна и Синеглазка это не простые женщины, вроде уже знакомой нам Марьюшки /из сказки "Финист-ясный сокол" /, а волшебные героини: Синеглазка, как мы уже говорили, "племянница" богини мудрости, а Марья Моревна — дочь моря /о чем говорит ее отчество/, совсем как Афродита. Кстати, и жена Ивана-царевича, лягушка, оказавшаяся Василисой Премудрой, из того же племени волшебных героинь: ее имя означает "царица премудрости", что указывает на родство с третьей ипостасью богини.

Да, эти героини — волшебные, идеальные. Но это-то и интересно: каким был идеал женщины в те незапамятные /к сожалению, в буквальном смысле слова/ времена. Женщина не только прекрасная, но и смелая, сильная, могучая, независимая и мудрая... нам с вами до такого идеала женщины еще далеко.

КОМУ ПОМОГАЕТ БАБА-ЯГА?

Кстати, а что было в ту пору с мужчиной? Был ли он "подавлен" и принижен, как женщины в течение последних пяти тысяч лет?

Если рассматривать сказки^[10] как своеобразную Библию до-патриархального общества, то в этой Библии нет ни слова о том, что "муж да убоится жену свою", что "не жена от мужа, а муж от жены" /в 7-ой главе I-ro послания к Коринфянам апостол Павел подробно объясняет, что жена должна дрожать перед мужем, потому что она произошла от мужа, а не наоборот/.

Мужчина в сказках не представлен как существо забитое, слабое и безвольное, неполноценное уже в силу своего пола. Конечно, встречаются случаи, когда мальчики в сказках превращаются в зверей, и только девочки /сестры/ могут их расколдовать. У Абендрот и у Проппа приводятся различные способы исторической расшифровки этого сказочного мотива /к сожалению, на этом мы остановиться не можем: "нельзя объять необъятное"/. Однако в целом нужно сказать, что герой сказки, даже находящийся в униженном /зверском/ состоянии^[11], унижается не женщиной и не перед женщиной, а женщиной вызволяется из беды /а иногда и наоборот, как мы видели на примере сказки "Царевна — лягушка"/.

Мы уже заметили, с каким достоинством Иван-царевич отвечает на вопрос пленившей его женщины: "Добрые молодцы по неволе не ездят!" /в сказке "Марья Моревна"/. Что-то непохоже на то, чтобы он в "подкаблучники" собирался.

Но давайте повнимательнее к нему присмотримся. Каков же он, герой, сказки? Какими качествами должен обладать мужчина, который хочет, чтобы баба-яга ему помогла. Ведь помогала-то она далеко не каждому. Помните еще черепа на заборе вокруг ее дома в сказке "Марья Моревна"? Да и в той сказке, о которой мы с вами только что говорили, ясно видно, что помогает она нашему герою только в виде исключения: в ответ на его просьбу о помощи она замечает: "Много молодцев проезжало тут, да не многие из них вежливо разговаривали"... /стр.94/ А самую старшую бабку-ежку пленило в герое не только то, что он вежлив, но и то, что он — "молодец прекрасный", /там же/.

Вежливость и красота — качества идеального мужчины? Что в руках он себя держать не умеет — это мы уже заметили. Но в нем можно обнаружить множество и других, очень странных, качеств. Чтоб яснее их разглядеть, сравним его с героем нашего времени, с современным "добрым молодцем".

"МАЛЬЧИКИ НЕ ПЛАЧУТ".

Прежде всего спросим себя: а можно ли его "добрым" называть, современного молодца, вроде Джеймса Бонда? Попробуем представить себе, как отреагировал бы герой нашего времени, если бы у него жену украли.

Во-первых, это еще большой вопрос — стал ли бы он вообще как-нибудь в этом случае реагировать. На что ему жена? На такого молодца и красавца девки и без того пачками вешаются. Но допустим, что по какой-то причине он все же совершил бы попытку вернуть себе свою жену. Как стал бы он себя в этом случае вести?

Плакать? Да вы что! Ведь "мужчины не плачут!" Мы это еще в яслях проходили!

Напялив себе на лицо "мужественное" выражение, наш непробиваемый герой отправился бы в путь, никого и ничего не видя по сторонам. Прямо вперед! Если нужно, по трупам! /а в случае с киногероем желательно побольше их, этих самых трупов, а то в кино никого не заманишь!/ Коль скоро для достижения цели понадобится какую-нибудь тысчонку людей взорвать, тем лучше. Да их и не жалко, людишек этих, они валятся в огонь, как кузнечики, смешно дрыгая ногами. А он, наш замечательный герой, он один среди криков, дыма и огня смело и отважно продолжает свой путь. Еще Пушкин писал, что

Да что вы, в самом деле, удивляетесь? Герой — он на то и герой. А впрочем, если речь зайдет о том, кого спасать, — очередную "герл" или самого себя, то он долго раздумывать не будет. На то он и "сверхчеловек". А шкура такого сверхчеловека много дороже, чем шкурка какой-нибудь красотки.

Впрочем, о делах и подвигах "сверхчеловеков" мы не только в фильмах нагляделись, но и в учебниках истории начитались.

В сказках герой — он совсем не такой герой. Какой-то почти и не героичный. Конечно, это еще что считать героизмом. Порой наш Иванушка не прочь прихвастнуть, порой нос не в свои дела сует, порой ведет себя просто как растяпа. А кто в чулан запрещенный заглянул? А кто Кащея пожалел, водой напоил? Даже и особенной "чистотой" в моральном отношении не отличается, ведь "вступил в половые отношения" со свой любимой без всякого "законного оформления брака". И не раз бывало так, что ко дню законной свадьбы невеста прибывала, уже отягощенная "незаконным" потомством /как та же, уже хорошо нам знакомая, богатырша Синеглазка, например/. Да, что ни говори, а "аморальное поведение", как сказали бы и советские политработники, явно налицо.

Никому он не угодит, такой, с позволения сказать, герой. Во-первых он, — стыдно сказать! — плачет. Не то чтоб украдкой "скупую мужскую слезинку" смахнуть, а прямо-таки реками и ручьями слез разливается. Вы только послушайте:

..."тогда царевич весьма запечалился и начал слезно плакать"^[12]..."Идет Иван-царевич от морского царя, сам слезами обливается", /там же, стр.177/.

..."Залился стрелец горькими слезами, пошел к своему богатырскому коню..." /там же, стр. 138,139/.

И не стыдно! Ведь мальчики не плачут! И это еще герои называются? Такие слюнтяи?

Но вы послушайте дальше, что они делают! Вот проголодался Иван-царевич, нет бы, сбил стрелой птенчика, покушал на здоровье, и продолжал бы себе путь. А что он, дурак, делает? Птенчик начинает ему на уши лапшу вешать — не убивай, мол, пожалей, я тебе еще помогу, — а он и уши развесил. И идет дальше совершенно голодный. Да где у него силы на подвиги геройские возьмутся?

Да, ума ему точно не хватает. Не зря его во многих сказках так прямо дураком и величают. Где это видано, вести себя таким образом!? Возьмем хоть сказку "Марья Моревна", в которой Кашей Бессмертный у него, у дурака, жену украл. Раз сплошал Иван-царевич — Кащея послушал, напиться ему дал. Второй раз сплошал, когда за своей женой погнался и у всемогущего Кащея ее украсть попытался. Но Кашей /добрая душа!/ из благодарности за то, что Иван напоил его, ведь сам же его предупредил, человеческим языком говорил ему: в первый раз увезешь жену — пожалею, и во второй раз увезешь — пожалею /ничего себе милосердие!/, а вот на третий раз — не прощу тебя, разрублю на куски. Казалось бы, все ясно — ну, побаловался два раза — и хватит, не нарывайся, тебя же ясно предупредили. Так нет же — едет за своей Марьей и в третий раз, да еще какие слова дурацкие при этом говорит: мне без тебя, мол, не жить, лучше умереть, да хоть часок с тобой побыть!

Во-первых, такие бывает. А во-вторых, если такие дураки и встречаются, то в психбольничку их запихнуть нужно, подальше от нормальных людей.

И вы еще таких героями называете?

ИВАНУШКА-ДУРАЧОК

Можете ли вы себе представить героя нашего времени, пробивного и непробиваемого молодца, вроде Джеймса Бонда, в роли дурачка? А вот сказочный герой очень часто дурачком оказывается. Если его и не зовут прямо Иванушкой-дурачком, а зовут как-нибудь покрасивее, например, Андреем-охотником, солдатом, стрельцом или даже Иваном-царевичем, нетрудно заметить, что неприятности он часто навлекает на себя сам, и именно по глупости; но в результате зачастую глупость же и выручает его из разных бед.

С умом у сказочного героя дело обстоит вообще несколько странно. Редко-редко он предстает перед нами как человек необыкновенной мудрости, но и в этих случаях мудрость эта оказывается не своя, а заемная, как, например, в сказке "Чудесная рубашка", где герой за свои труды получил волшебные подарки, в том числе и чудесную рубашку, которая и давала ему и силу, и мудрость. Как только он эту рубашку снял, вся его сила и мудрость исчезли, и его врагам ничего не стоило его погубить.

В сказке "О молодильных яблоках и живой воде" герой, как мы с вами только что слышали, просил бабу-ягу: " Аты, бабушка, дай свою голову моим могучим плечам, научи меня уму-разуму, скажи, что мне делать "/ стр.94/. Что же это — признание собственной глупости, угодничество, "смирение"? Или же... или же совсем другое качество, которое грубо и приблизительно говоря можно было бы определить как готовность поучиться /не у кого-нибудь — у самой богини мудрости!/?

Рассмотрим вопрос о глупости сказочного героя еще с одной стороны. Например, в сказке "Поди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что" Андрей-охотник не то чтоб особенно глуп, но баба-яга верно говорит про него: "сам-то он прост, да жена его больно хитра".^[13] Он во всем слушается советов своей мудрой жены, и таким образом счастливо избегает всех самых хитроумных посягательств своих врагов. А жена у него не простая, а волшебная. Она превратилась в женщину из горлинки, которую Андрей в лесу подстрелил, причем в женщину такой необыкновенной красоты, что при виде ее все мужчины теряли голову от любви. Как мы помним, такая же волшебная жена была и у другого сказочного героя — у того Ивана-царевича, которому пришлось на лягушке жениться.

Что касается самих этих волшебных героинь, то мы с вами уже говорили о том, кто они такие и откуда взялись. Неясным остается только одно: почему же таким волшебным, по сути дела божественным героиням нужны были не герои типа Джеймса Бонда, а простачки да дурачки? Почему в сказках вообще все симпатии не только героини, но и рассказчика целиком на стороне такого простоватого, немудреного героя?

Возьмем сказку "Сивко-Бурко". В ней речь идет о том, что отец перед смертью просил каждого из своих троих сыновей ходить по ночам к нему на могилу. Вот он умер, и настала очередь идти дежурить к нему на могилу старшему сыну; но тому вовсе не хотелось ночью на могиле сидеть, — что он там потерял? Вот и пошел за него ночью на могилу отца младший брат, Иванушка-дурачок. Присмотримся к самому началу этой сказки: старший брат здесь обладает если не особенной мудростью, то некоей практической хваткой, цепкостью, — он уж своего не упустит, пальца в рот никому не сунет, за него можно не бояться. А бедный Иванушка, — что с него возьмешь, на то он и дурак, — он идет за другого работать. И работа эта не из приятных — ночью на могиле сидеть. Но неожиданно оказывается, что именно эта его простоватость, послушливость невероятным образом вознаграждается, — на могиле мертвый отец дарит ему волшебного коня /"Сивко-Бурко"/, который и приносит ему такое счастье, о каком его "практически мыслящие" братья и мечтать бы не могли, — дурачок здесь, как и во многих других известных сказках, женится на принцессе. Можно еще добавить, что, как расшифровывает этот сюжетный ход Х. Г. Абендрот, жениться на принцессе -означает приобщиться к божественному началу /принцесса — это зашифрованное название наследницы богини, приносящей земле плодородие, обладающей магической силой и мудростью/.

Итак, мы видим, что к восприятию волшебного подарка, или, шире, волшебного вообще /магической или мистической области жизни/, — вполне естественным образом способным оказывается именно дурачок, а не умник. Тот, кто за свой практический и ясно видимый интерес цепляется, невидимого, чудесного не разглядит — и не найдет. И ничего волшебного с ним не случится.

Можно тот же самый вывод и сузить, как это сделал рассказчик сказки "Сивко-Бурко" из сборника Афанасьева: " Наш Иван тут стал не Иван-дурак, а Иван — царский зять: оправился, очистился, молодец молодцом стал, не стали люди узнавать. Тогда-то братья узнали, что значит — ходить спать на могилу к отцу."^[14] Этот вывод можно было бы перевести так: обычай почитать могилы предков к тому времени, о котором говорится в сказке, был обычаем древним, которого "умники" не придерживались. Да, старых обычаев придерживаться глупо, — хочет сказать рассказчик, — но тот, кто /по глупости/ это делает, получит нездешнюю награду. И эта награда, как и подарок бабы-яги, не сама по себе, не автоматически, но после долгих усилий со стороны героя все же приведет его и к вполне осязаемому, реальному счастью.

Эту похвалу глупости можно рассматривать как один из аспектов той самой /древнейшей/ религии, о которой и пытаются поведать нам сказки. Отголоски той же религии находим и в таоизме /особенно в книгах Лао-цзы/, и в других восточных религиях, сравнение с которыми поможет нам еще яснее понять, уяснить себе суть глупости Иванушки-дурачка и подобных ему героев.

Слово "пустой" в Китае и в Японии стоит совсем в другом синонимическом ряду, чем в языках европейских народов. Для нас "пустая жизнь" — это жизнь никчемная, одинокая, холодная, недостойная того, чтобы ею жили: "пустой человек" — это человек, в высшей степени ненадежный, и так далее. А синонимами слова "пустой" в языках дальневосточных народов оказываются такие слова, как благородный, превосходный, замечательный. Если человека хотят особенно похвалить, его сравнивают с бамбуком, полым внутри. Как же это понять? Дело в том, что на дальнем Востоке еще не совсем забыто почитание Пустоты как особого жизненного принципа. В Японии до недавнего времени даже можно было обнаружить в горах "храмы" богини Пустоты: пустые пространства, огороженные рисовыми веревками. И этому НИЧТО, находящемуся посредине, люди поклонялись...

Единственная аналогия этому мироощущению, которую я могу найти в европейской литературе — это маленькая трагедия Пушкина "Моцарт и Сальери". Сальери представлен в ней не просто завистником, но прежде всего таким "старшим братом" из сказки, человеком практического ума, который "алгеброй гармонию поверил". Его трагедия /по Пушкину/ не в том, что Моцарт пишет музыку лучше, чем он сам. Нет, дело тут гораздо глубже, дело тут в самом принципе: Сальери негодует на то, что Бог дал чудный гений не тому, кто завоевал "право" на него тяжким трудом, отказывая себе во всем, а "гуляке праздному"^[15]. Может быть, в этих двух словах — ключ к разгадке нашей тайны? Ведь что такое — праздный"? Пустой да ленивый. К тому же — порожний, ненаполненный /отсюда же — слово "праздник", то есть день не заполненный работой/. Так ведь это же яснее ясного: как может божественная сила забросить свои семена на поле, которое не праздно, не пусто, а занято лихорадочной деятельностью по выращиванию сорняков? Пушкинский Сальери изо всех сил трудился сам, поэтому в нем не осталось уже ни одного свободного /праздного/ места, куда могло бы упасть божественное семячко. А у пушкинского Моцарта, напротив, — "ветер в голове". Он не загромождает свое "поле" собственными побегами, поэтому в нем есть где взойти божественным всходам.

Само слово "гений" означает исходно — "дух". Человек, поистине гениальный, творит не от себя, а по вдохновению "свыше" /что такое "свыше", это каждый понимает по-своему, оставим этот вопрос на потом/. Для того, чтобы этому вдохновению было где развернуться, гениальному человеку просто необходимо быть в определенном смысле "пустым", то есть способным "вместить", способным к восприятию. В человека, похожего на переполненный вокзал, где яблоку негде упасть, где нет живого места, этой силе просто-напросто не удается вместиться.

Из этого сравнения становится ясным, почему Иванушке, даже если он и был уже царевичем, просто необходимо было быть хотя бы в какой-то степени и дурачком. И Джеймсу Бонду до него так же далеко, как и Сальери до Моцарта.

БЛАЖЕННЫ НИЩИЕ ДУХОМ

"Блаженны нищие духом, ибо их есть царство Небесное"^[16]... Узнаете теперь, в чем тут дело? Эту таинственную фразу, камень преткновения для многих христиан, можно расшифровать самым простым образом: получить блаженство может только тот, кто не гордится своим собственным умом, а ведет себя так, словно бы в духовном отношении он был "нищим", то есть пустым; только такой человек имеет шанс проникнуть в "царство небесное", то есть во владения первой ипостаси богини, той, которая и испытывает человека, и дарит ему магическую силу. Получив эту силу, он, конечно, имеет шанс и добыть себе "блаженство".

"Блаженны плачущие, ибо они утешатся". Это — еще яснее. Сказочные герои не скрывают под маской "мужественного" безразличия своих чувств ни от других, ни от самих себя. Давая волю своим чувствам, они тем самым не закрывают себе дорогу к преодолению обрушившегося на них несчастья. Тот, кто притворяется, что ему "все нипочем", вместо того, чтобы откровенно "плакать", вряд ли станет прилагать все силы к тому, чтобы победить злые обстоятельства своей жизни. Не говоря уж о том, что такие "сверхмужественные" личности скорее получат инфаркт в раннем возрасте, чем люди, не стыдящиеся показывать свои чувства /не потому ли мужчины гораздо чаще заболевают инфарктом, чем женщины?/

"Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю". Что такое "земля"? В том контексте она вовсе не противопоставлена "царству небесному", и это не зря. Христос, произносящий эти "заповеди блаженства", вовсе не хочет убеждать нас в том, что те, кто "наследуют землю", в чем-нибудь хуже того, чье — "Царство Небесное". Наоборот, из контекста вполне ясно, что он перечисляет добродетели одного уровня, одного плана, которые в своей совокупности создают образ человека, способного добиться блаженства. Земля еще не оторванная от неба и не противопоставленная ему как враждебный полюс, — это сфера обитания второй ипостаси богини, т.е. богини любви и плодородия. Кроткие получают свою награду именно от нее.

Но что же такое — кротость? Если перевести дословно с греческого подлинника, то употребленное в этом месте слово означает "дружелюбный, мягкий, нежный". Представим-ка себе, что Иван-царевич был бы недружелюбным, жестоким грубияном, интересно, долго ли в таком случае пришлось бы нам ждать, пока его голова очутится на заборе Бабы-Яги? Помните еще, как в сказке о молодильных яблоках и живой воде Баба-Яга восхищалась вежливостью нашего героя? До того восхищалась, что простила ему даже нарушение ее важнейших запретов и сделала все, чтоб спасти его от наказания...

О ты, принципиальный Лоэнгрин, романтический герой немецких саг и легенд! О ты, которому пришлось бросить свою возлюбленную, только чтоб остаться верным данному тебе слову! Чего бы ты только не дал за то, чтобы на месте твоего патриархального бога очутилась такая понимающая богиня! С ним, с этим зловещим богом, ты, конечно, останется верным своим принципам. Но о земном счастье тебе придется забыть навеки! Бедный-бедный ты человек: такой прямой, такой несгибающийся, такой верный долгу!

Короче говоря: теперь, зная, что такое "земля" и что такое "кротость", мы понимаем, кому Христос обещает земное счастье.

"Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся". Что такое правда? В этом случае речь идет о правде-справедливости и о правде-истине. Почти во всех волшебных сказках герой борется за справедливость — и обретает ее. С правдой-истиной дело обстоит немного сложнее: ее обретают благодаря мудрости. Символом мудрости в древности были волшебные плоды, например, яблоки. Помните еще сказку о молодильных яблоках и живой воде? Эти яблоки — они росли на дереве в саду у первой ипостаси богини, "сильной и могучей девицы", и их вполне можно рассматривать как символ мудрости, как и то яблоко "знания о жизни и смерти", которое фигурирует в дошедшей до нас в искаженном виде истории о том, что произошло в райском саду /Абендрот, стр.82-83/.

"Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут." Помните, что в сказках герой не убивал животных, птиц и рыб, которые просят его пощадить их. Пропп объясняет, что дело тут в том, что в древности герой и не мог убивать некоторых определенных животных, тех, которые были священными для его племени животными /тотемными/. Позднее люди утеряли знание о том, какие животные сродни их племени, а какие — нет, и животным самим приходилось напоминать сказочным героям: "Не убивай меня, мы с тобой братья, я тебе помогу".

На следующей ступени между людьми и животными устанавливаются связи нового рода: о кровной связи забыто, и вместо "мы с тобой братья, поэтому не убивай меня, я тебе помогу" животное говорит герою: "давай будем братьями, не убивай меня, я тебе помогу". "Ты меня не ешь, а будем-ка мы братьями", — говорит ворон в якутском тексте. /Пропп, 156/. "Единство между человеком и животным заменяется дружбой между ними, причем эта дружба основана на неком договорном начале" /там же, стр.155/.

Герой сказки либо об этом единстве знает, либо, не зная, эту дружбу принимает, и соглашается терпеть голод ради того, чтобы сохранить жизнь своему "названному брату" /бывают и случаи другого рода, где герой сказки и не пытается убить животное, а просто помогает ему выбраться из беды/. Он проявляет по отношению к животным, таким образом, милосердие, которое, как мы знаем, вознаграждается сторицей: например, в сказке "Марья Моревна" баба-яга задает Ивану-царевичу задачу — пасти волшебных кобылиц. Но кобылицы эти разбегаются по всему лесу, и Ивану никогда бы в жизни самому не собрать их к вечеру /он и не пытается это сделать, а садится на камень и начинает плакать, как подобает сказочному герою!/, если бы те животные, которых он накануне пощадил, не помогли бы ему справиться с этим трудным делом. Только из-за этого он сумел получить от бабы-яги волшебный подарок — коня, обладающего магическими способностями. Таким образом, и сама баба-яга смогла выполнить свои функции "дарительницы" /богини любви и плодородия/, потому что Иван обладал необходимым для получения ее дара качеством — милосердием.

"Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят". Вот эта заповедь очень странная. Чистый ли сердцем герой сказки? Конечно, чистый, даже и до глупости чистый: он обычно делится всеми своими мыслями со своими старшими, "умными", братьями, выручает их из беды, за что они его /руководимые корыстным, т.е. "нечистым" интересом/ и убивают. "Глупость" Ивана стоит в прямой связи с "чистотой сердца", как это и полагается в дальневосточных религиях, где "пустота" и "чистота" сродни друг другу. Странно тут другое: вторая половина этой заповеди, обещание — "ибо они Бога узрят". В Ветхом Завете приведено столько случаев, чем это кончалось для людей, если они пытались Бога узреть, что обещание — в награду, мол, узрите Бога, — в библейском контексте представляется совершенно непостижимым. Обычно персонажи Ветхого Завета не могли увидеть Бога и при этом остаться в живых. Бога ощущали /как тихое веяние ветра — Илия/ Его видели как образ /в облаке или в огненном столпе/, сам Моисей, взойдя на гору Синай, Бога не видел, а только слышал его голос. И вот тебе на — Христос в качестве одного из блаженств предлагает своим последователям возможность этого страшного и всемогущего, сжигающего всех одним своим видом, "узреть".

Что-то тут не так. Или он совсем не "того" Бога в виду имел? Нашу бабку-ежку увидеть было совсем не опасно, даже наоборот, — именно посещение этой богини и приносило в конце концов героям желаемое счастье.

Христос, произнося свои "заповеди блаженства", перечислял именно те качества, которыми должен был обладать герой сказки, если он хотел, чтобы ему помогла баба-яга. А если он этими качествами не обладал?

Тогда ему было несдобровать. Как ни цеплялся он за свой корыстный интерес, как ни раскидывал своим собственным умом, а помощи от богини древности ему ждать было нечего. Даже совсем наоборот. Не зря же на заборе вокруг ее дома, как мы видели в сказке "Марья Моревна", черепа красовались.

"Я ТЕБЯ ПОРОДИЛ, Я ТЕБЯ И УБЬЮ".

Для того, чтобы яснее показать, что я понимаю под "матриархальным", или сказочным героем, я хочу сравнить его с его полной противоположностью — с героем ультра-патриархальным. Думаю, что пора, наконец, добраться и до этого патриотического уголка полуподвального этажа нашего полуподсознания и выгрести оттуда на свет этого бравого молодца в широких шароварах и с ражим чубом, и с его удивительной фразой, так врезавшейся в ум с детства: "Я тебя породил, я тебя и убью". Фраза эта, несмотря на общий ура-патриотический тон контекста, в котором она была высказана,^[17] все же возмутила чистую воду детского сознания /чему нас бедных в школе учили!/ "Как же так... значит, и мой отец имеет право меня убить, если я ему не понравлюсь?" И к тому же это, ни в какие ворота не лезущее, "я тебя породил " /в русском языке глаголы в прошедшем времени имеют личные окончания и различаются по роду, так что из самой этой фразы уже становится ясным, что тут производится попытка доказать, что некое существо мужского пола кого-то породило, — что и ребенка ставило в тупик/.

Речь идет о весьма знаменитой повести Гоголя "Тарас Бульба", — о повести, восхвалявшейся всеми, имеющими что-то сказать в русской литературе, начиная от либерала прошлого века Белинского и кончая советскими литературоведами и критиками нашего времени. Чем же так угодил им всем казак Тарас Бульба, которого один советский критик называет "типичным образом народного героя"?^[18]

Если присмотреться к этой повести чуть повнимательнее, откинув все богатые завихрения и красоты языкового стиля, все описания, народные обороты речи и пр., то можно увидеть, что это произведение — вовсе не повесть... то есть не более или менее реалистическое произведение, описывающее конкретные события в жизни конкретного человека, а что-то совсем другое. Недаром Белинский сравнивал ее с "гомерической эпопеей".^[19] Хотя, далеко описываемым у Гомера героям до Бульбы, эти "язычники" — просто агнцы милосердные по сравнению с ним, "благородным" защитником "христианской веры". Но вернемся к повести Гоголя.

Итак, перед нами не повесть, а что-то вроде мифа или сказки: "жили-были дед да баба, и было у них два сына" /справедливости ради надо сказать, что роль, которую "баба" в этом мифе играет, самая жалкая, чего даже Гоголь, как бы он ни упивался подвигами своего героя, не заметить не может/. Исходная расстановка персонажей напоминает один миф из Ветхого Завета: там тоже речь идет об отце, о матери /там ей, правда, отведено куда более почетное место/ и о двоих сыновьях, — об Исааке, Ревекке и об их детях Исаве и Иакове. У Тараса Бульбы и его жены /имя, которой этот миф даже и не упоминает/ тоже двое сыновей: Остап и Андрей, и тоже первый из них, Остап — любимец отца, как и Исав был любимцем своего отца, Исаака / не забудем о том, что при патриархате право наследования передается старшим детям, а при матриархате — младшим/. Как и Исав, Остап — человек грубоватый, толстокожий /помните, какою была кожа у Исава? Похожей на шкуру животного/. За всем, чему его учит отец, Остап следит, разинув рот. Второй сын Тараса чем-то смахивает на Иакова, "жителя шатров": красивый, нежный, любимец матери. И хоть и повторяет он вслед за отцом и братом слова о прелести "кровавой сечи", на уме у него с самого начала совсем не то, что у них, и даже по пути в Сечь помышляет не о войне, а о полюбившейся ему девушке.

Итак, исходная расстановка сил в этих двух мифах очень похожа, но на этом сходство и кончается. Надо подчеркнуть, что, несмотря на все искажения библейского текста, которым он подвергся в процессе своего становления, та история, которая рассказана в Библии, развивается из этой исходной точки в матриархальном направлении, а та история, которую рассказывает Гоголь, — в сугубо патриархальном.

В Библии между двумя братьями идет борьба за овладение "отцовским благословением" /поскольку это "благословение" взять назад нельзя, то перед нами — типичный случай обращения со словом как с волшебным предметом/. Итак, борьба идет за овладение волшебным предметом, который, как и полагается по законам матриархата, достается в конце концов младшему, причем во всей этой библейской истории отнюдь не последнюю роль играет мать. После этого младшему брату становятся доступными духовные тайны /он видит во сне лестницу, ведущую в "небо"/, он убегает из дому, находит любимую девушку, много лет трудится для того, чтобы получить ее в жены, и в конце концов с помощью волшебного знания получает и земное богатство. Ссора с братом заканчивается благополучно и бескровно, и от его брата, хотя и не получившего того особенного "отцовского благословения", происходит, как и от него самого, народ, сильный и славившийся своими мудрецами /Едом/. Вот как хорошо все на свете бывает! У Гоголя его история тоже вполне оптимистически заканчивается, только немного по-другому.

Андрей, как и Иаков в библейском мифе, нашел свою любимую девушку. Только в контексте этого мифа надо рассказать эту историю совсем по-другому, с другими акцентами, с другой окраской: Андрей, гад такой, в проклятую полячку влюбился. И, конечно, тем самым предал свою отчизну /в этой повести и помимо этого случая упоминается о том, что позорней, чем женщину любить, и быть ничего не может для настоящего казака./стр.291/. Отважный Тарас пробивается во вражий стан, где Андрей наслаждается своей любовью, и с криком "Я тебя породил, я тебя и убью!" бросается на сына и убивает его.

Вскоре после этого погибает и Остап, старший сын, которого Тарас послал на кровавую сечь, и не потому, чтоб на них какие-нибудь враги нападали, а потому просто, что "все равно, где бы ни воевать, только бы воевать, потому что неприлично благородному человеку быть без битвы", /там же, стр.269/. Но этот погибает на эшафоте, торжественно, от руки врага. "Христианин" Тарас здорово отомстил за своего сына, сжигая матерей с младенцами в церквах, а потом погиб и сам, счастливый, что хоть один из его сыновей умер не "собачьей смертью", а как положено герою.

"Der Held Liegt tot in seinem Blut, — Ende schiecht — alles gut."^[20] — как писал Эрих Кестнер, считая такого рода "хеппи энды" достоянием мрачного немецкого гения. Нет, национального в такого рода извращениях искать не стоит, тут все ясно, схема проста: неправильный герой /лже-герой, потому что младший, красивый, "человек шатров"/, связывается с бабой. Это первое — уже позор: баб следует использовать по хозяйству, как Тарас — свою, и даже их функцию рождения детей себе присваивать.

Из этого позора проистекает второй — предательство отчизны так что на "героическую смерть" такому подонку рассчитывать не приходится. А что касается потомства, столь важного в библейском рассказе, то здесь его быть уже не может: тот, кто всех своих детей породил, их же всех в гроб и свел /в точности как древнегреческий Кронос, пожиравший своих детей, или африканские князьки, которых еще в тридцатые годы нашего столетия застали за этим мало привлекательным занятием/.

"Предатель" — самое страшное слово в лексиконе патриархалистических обществ. Андрей, младший брат, в этом мифе оказывается самым позорным человеком, хуже последнего негодяя. Однако, миф доносит до нас и те его черты, которые позволяют угадать в нем /как в тумане/ что-то общее с библейским Иаковом: лицо, "в чертах которого выражалось более какой-то нежности" /256/, любовь /а не презрение/ к женщине, — и ради этой любви он готов многим поплатиться.

Настоящий герой этого мифа, конечно, не "слабачок" и предатель Андрей, и даже не Остап — бледное отражение "добродетелей" отца, — а сам старый Тарас — отец. Что же руководит его поведением, что вдохновляет его?

Я думаю, что разгадку этого человека /и этого типа людей/ следует искать в самой его знаменитой фразе:

У людей, живущих на территории современной России — даже у самых высокообразованных из них, — первая часть этой фразы и сейчас не вызывает никакого удивления. Ну и что же, что мужчина кого-то породил? Вот и "Исаак породил Иакова"... Когда слушаешь такого рода аргументы, начинаешь понимать, как это в свое время удалось внушить грекам, что Зевс сумел родить из своей головы Богиню мудрости...

Нет, не просто насильник и убийца наш Тарас, и отнюдь неспроста это, что самым большим удовольствием для него было — убивать ради наслаждения /"очаровательная музыка пуль и мечей", как довольно-таки пошло пишет об этом Гоголь/. У господина Тараса все — не так, как он это пытается представить самому себе и как Гоголь пытается представить это читателям. Он глубоко уверен, что "кровь проливает" за христианскую веру, хотя вера его с христианской и общего ничего не имеет. Гоголь, который считал себя таким уж христианином, и Белинский -до мозга костей либерал и демократ, и советские критики, — все они по некоей странной причине не замечают, совершенно искренне не замечают, что ни христианского ничего, ни свободолюбивого, ни героического ни в каком смысле этого слова не требовалось, чтоб лихо устраивать еврейские погромы или "подымать копьями с улиц плачущих младенцев и бросать их /к матерям/ в пламя" /стр.315/. Однако, об этих действиях Тараса Гоголь пишет так же взахлеб, с тою же неприличною идеализацией восхваляя лихого казака, умиляясь славному герою, как и тогда, когда он пишет о других его подвигах.

Эта неспособность заметить расхождение между "верой" и "делом" — того же порядка, что и неспособность заметить то, что Тарас никогда и никого не рождал и присвоил себе функцию рождения детей точно так же, как в свое время Зевс, а за ним и другие, большие и малые зевсики. Понять характер этого "героя" без контекста того, что совершалось тысячелетиями после прихода к власти Зевса и иже с ним, просто невозможно. Именно с тех пор в сознании людей совершился переворот, после которого люди потеряли способность замечать, чем правда отличается от "пропаганды", и самым большим героем стал тот, кто больше людей поубивает /как это выразил Раскольников в "Преступлении и наказании"/. Тогда эта "пропаганда" двигалась, конечно, не такими путями, как в наши дни: ни газет, ни других "средств массовой информации" тогда не было. Возникли обычаи, — и часто кровавые, сохранившиеся в некоторых районах Африки и других южных континентов и до сих пор, — которые призваны были зримо "доказать", что не женщина, а мужчина рождает детей /в советской науке об этом уже довольно-таки давно известно, например, об обычае "кувады"/.^[21] Когда позднее появились книги, "ученые" придумали новый способ доказать, что детей рождает не женщина, — в средневековье писались и пропагандировались "научные труды" о том, что сперма состоит из крохотных человечков, которых женщина после зачатия только высиживает, как инкубатор — яйца... И пропаганда такого рода веками въедалась в сознание людей, — пока, наконец, вместо Иванушки из сказки "типичным народным героем" не стал Тарас Бульба.

Этот замечательный герой ведет себя со своей женой весьма замечательным образом. Она у него до того уж робкая и забитая /в прямом смысле этого слова/, что уж забитей и не бывает, однако, — и на это стоит обратить внимание, — он не успокоился на том, что растоптал в ней человеческую личность. Когда он находится вблизи от нее, не проходит и часа, чтоб он не обругал или не оскорбил ее, — и в конце концов он отнимает у нее то дорогое, что у нее еще оставалось, ради своих "молодецких забав" сводя в могилу ее страстно любимых детей. Зачем, казалось бы, этому богатырю и толстяку мучить и дальше и без того уж замученную, давить снова и снова давно раздавленную? Не нужно быть психоаналитиком, чтобы заметить, кого он тут подавляет, над кем издевается и хорохорится. Не только над тенью своей несчастной жены — но и над самим собой, над тою частью себя, которую "настоящему", т.е. патриархальному, герою положено забивать в самые глубины подсознания и держать там до самой смерти за семью замками. Недаром худшего позора, чем пожалеть, "что бросили жен своих", он и иже с ним не знают /стр.291/.

Лишь однажды прорвалось у Тараса наружу это запертое сознание о том, кто такая есть мать, и на страницах этой сверх-патриархальной "сказки" появляется вдруг — как злая карикатура на библейский миф об Исааке и его детях, — благословение, причем — материнское:

"Теперь благослови, мать, детей своих! — сказал Бульба. —... Подойдите, дети, к матери. Молитва материнская и на воде, и на земле спасает". /Стр.255/. Но не помогла детям молитва искалеченной матери (которую сам же отец и учил их "не слушать" по той простой причине, что она — "баба" /стр.248/). Доброе волшебство, растоптанное сапогом "героя", потеряло свою силу. А сам этот герой, сидящий в глубине собственного подсознания как в тюрьме, запрещает себе быть силой поистине рождающей и поэтому по сути дела такой силой быть уже не способен. И этого простить он не может, — ни самому себе, ни своим детям, ни всему миру. Единственная способность, которую он себе сохранил, это — способность убивать.

"ПРЕЖДЕ СЪЕШЬ МОЕГО ДИКОГО ЯБЛОЧКА"

Вас, может быть, удивляет, почему мы столько говорим о братьях и отцах, и почти ни слова не промолвили о сестрах и матерях. И даже упомянули о том, что обряд инициации проходили одни мальчики. А что же было с девочками? Может быть, им было не нужно обладать никакими особыми качествами, чтобы добиться милости бабы-яги?

Что пришлось пережить Марьюшке, чтоб до бабы яги добраться, это мы уже видели: три пары башмаков железных износить, три посоха железных изломать, три хлеба каменных изглодать... Всеми этими /или сходными/ предметами снабжали в древности умерших — они были им нужны для передвижения в царстве мертвых. Как мы уже говорили, обряд инициации считался отражением того, что душа человека переживает, попадая на тот свет. Значит, и Марьюшка, пробираясь к своей богине, следует путем умерших, переживает нечто подобное обряду инициации.

Нечто подобное, — вот именно, только нечто подобное. Что касается девочек, то их посвящали в тайны племени совсем не так, как мальчиков. В научной литературе что-то не найти сведений об особых обрядах посвящения, которым подвергались бы девочки. Да и в сказках посвящение девочки описывается другим образом.

Вспомним сказку "для маленьких", где речь идет не о таких взрослых событиях, как любовь, завоевание любимого человека или же добыча волшебных предметов. Помните еще сказку "Гуси — лебеди"? Ситуация, которая в ней описывается, самая будничная: родители уезжают на базар и оставляют младшего братца на попечение старшей сестрицы, Машеньки. Она обещает следить за ним, никуда из дому не выходить. Но вот приходят подружки и начинают звать Машеньку с собой на улицу поиграть, в хороводе поплясать. Что делать? Берет девочка братца на руки, выносит из дому и сажает на завалинке, а сама начинает с подружками играть.

Пока что сказка и на сказку не похожа, в ней происходит только то, что могло бы происходить в любой крестьянской семье и в древние, и не в очень древние времена.

Как вдруг... Зашумели, закричали, налетели гуси-лебеди, подхватили и унесли бедного Ванюшку, младшего братца Машеньки. И вот она идет его выручать. На пути она встречает сначала печку, потом дикую яблоню, потом — речку, и каждую из них девочка просит указать ей дорогу — куда гуси ее братца унесли. Но эти волшебные предметы /что волшебные — это ясно, ведь они умеют говорить/ просто так помочь девочке не соглашаются. Они пытаются заключить с нею некий договор /помните, как звери в лесу с Иваном договаривались — ты меня не убивай, а я тебе помогу/. Вот и печка говорит Машеньке: "прежде съешь моего ржаного хлебца, тогда скажу". Машеньке невдомек, что это означает, и хлеб ржаной ей не по вкусу, так что она идет дальше. Находит яблоню и просит ее указать ей дорогу — куда это гуси братца унесли. А яблоня ей отвечает: "прежде съешь моего дикого яблочка, тогда скажу". Дикого яблочка Маше тоже не хочется, идет она дальше и натыкается на речку. Не простая речка, а особенная: молочная речка, кисельные берега /похоже на библейское описание "земли обетованной": " там реки текут молоком и медом"/. И речка не хочет Маше помогать, поката не отведает ее молочка с кисельком! Что делать, идет Маша дальше, и видит: стоит избушка бабы-яги, а перед ней на полянке Ванюша сидит, гуси его сторожат. Подкралась девочка потихоньку, хвать братца — и бегом прочь. А гуси за ней, догоняют. Вот тут уж она не побрезговала угощением волшебных предметов /что-то язык не поворачивается их предметами называть/: речки, яблони и печки, и все эти три волшебные существа спрятали ее от злых гусей. Так гуси ее и не догнали! И сказка вполне счастливо окончилась.

Что же означает это волшебное угощение? И печка, которая сама печет свои хлеба, и яблоня, выращивающая яблоки, и река, — все это не просто волшебные предметы, а воплотившиеся в реальность символы плодородия. Чтобы преодолеть влияние злой силы, чтоб перехитрить злых духов /в этой сказке выступающих под маской гусей/, девочка должна была причаститься этой магической силе, съесть ее кусочек.

Сама баба-яга выступает в этой сказке не в роли спасительницы, а совсем наоборот. Она показывает себя в ней с самой нехорошей стороны, недвусмысленно проявляя свои людоедские способности. Но существа, приносящие спасение героине, располагаются, как ни странно, по пути к дому бабы-яги-людоедки. Случайно ли это? Мне кажется, что весь контекст этой сказки влияние случайности исключает: опасность и спасение от опасности в пространстве совмещены, смерть окружена стеной плодоносящей жизни, от смерти спасающей, практически смерть и жизнь совмещены, если не в одном лице, то в одном /сказочном/ пространстве и даже в одном /сказочном/ времени; все путешествие к избушке бабы-яги и спасение от злых гусей занимает только часть одного и того же дня: Машенька возвращается домой с братцем еще до захода солнца, до приезда родителей с базара.

Как мы видим, испытание, которое должна была пройти девочка, во многом отличается от того испытания, которое проходили мальчики: хотя и Машенька идет в сторону царства смерти, чтоб спасти своего братца, но помощь она получает не от спасенных ею животных, а от этих волшебных существ, в которых символически воплощается плодородие.

Х. Г. Абендрот пишет о том, что в сказках типа "Frau Holle" мы видим "древнейшую матриархальную инициацию"^[22] /стр.137/ героини, которая заключалась в том, что девочка "совершает путешествие на тот свет, терпеливо переносит мучения и смерть /прыжок в колодец/ и поэтому переживает возвращение /воскресение/". В сказке "Гуси-лебеди" героиня не переживает ничего, напоминающего смерть и все же совершает путешествие "на тот свет", который располагается совсем недалеко от "этого света", между ними нет никакой границы. Далее: Абендрот пишет, что "на том свете" девочка в сказке" Frau Holle" также и практически переживает инициацию, поскольку она обучается матриархальным искусствам... искусству разведения злаков /хлеб/, искусству садоводства /яблоня/, искусству разведения и приручения животных /корова/ и магическому искусству /управлению погодой при помощи "вытряхивания перин"^[23]/ стр.137-138/.

В сказке "Гуси — лебеди" практически никакого обучения матриархальным искусствам мы не видим, хотя перед героиней нашей сказки возникают те же самые предметы /или существа/ — символы: хлеб, яблоня, река. Недостает только коровы и перин, вызывающих изменение погоды. И центр тяжести в нашей сказке сделан не на обучении, а именно на причащении, на поглощении кусочка волшебного существа.

Кажется, что качества героини должны были быть несколько другими, чем качества героя, и особенно эти необходимые качества не сходятся в первом пункте: девочка не должна была быть "нищей духом". Ведь в сказках очень трудно встретить героиню-дурочку /и сколько примеров "мудрых дев"!/ Девочка должна была знать, как обращаться с волшебными существами и с волшебными силами. И это знание должно было придавать ей и особенное мужество, стойкость в перенесении всех мучений, выпадающих на ее долю. Настоящая героиня от ненастоящей отличается прежде всего умением обращаться с магическими силами, и те несчастья, которые на нее обрушиваются, в конце концов помогают ей придти к счастью. Если бы кто-нибудь составил "заповеди блаженства" для женщин, они звучали бы примерно так: блаженны ведающие, как поступать с волшебными силами природы, ибо они получат помощь; блаженны не боящиеся вступить в долину смерти, ибо через нее они выйдут к источнику жизни; блаженны терпеливые и настойчивые, ибо они получат настоящее богатство. Блаженны те, кого мучают и гонят, ибо, чем ближе к смерти, тем ближе к жизни. /У Матфея: "Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное" /5:10/, то есть — царство первой ипостаси богини/.

В русских сказках есть, однако, один элемент, о котором Абендрот не упоминает /может быть, в немецких сказках он не сохранился/. А этот элемент очень важен для осознания того, что касается посвящения /инициации/ девочки. В русской сказке "Крошечка-Хаврошечка", почти буквально совпадающей с немецкой сказкой,^[24] есть такой момент: чтобы получить помощь от волшебной коровы /"коровушки-матушки", в которую перевоплощается умершая мать девочки-сиротки и которая одновременно является волшебным, священным животным богини или же самой богиней/, девочка должна была влезть к ней в одно ушко, а вылезть в другое. Вот как убедительно пишется об этом в сказке: "Выйдет, бывало, Крошечка-Хаврошечка в поле, обнимет свою рябую корову, ляжет к ней на шейку и рассказывает ей, как тяжело ей жить-поживать:

— Коровушка-матушка! Меня бьют, журят, хлеба не дают, плакать не велят. К завтрему дали пять пудов напрясть, наткать, побелить, в трубы покатать.

А коровушка ей в ответ:

— Красная девица! Влезь ко мне в одно ушко, а в другое вылезь — все будет сработано".^[25]/стр.69/. Но ведь точно так же помогал и волшебный конь Ивану-дураку из сказки "Сивко-Бурко": "Бурко бежит, только земля дрожит, а из ноздрей дым столбом. Иван-дурак в право ухо залез — оделся, выскочил в лево — молодцом сделался."^[26] /стр.143/. В чем же тут дело?

Пропп писал о том, что во время обряда посвящения в кульминационный момент посвящаемый вбрасывался или сам входил в "пасть" сооружения, изображавшего священное животное, и внутри съедал кусочек этого же животного, — таким образом он превращался в мага и колдуна, приобщившись к магической силе животного-бога при помощи пассивной /его "едят"/ и активной /он ест/ еды.^[27] По сути дела, влезание в ухо к животному мало чем отличается от вхождения в его пасть. И "прежде съешь моего яблочка", и "влезь ко мне в одно ушко, а в другое вылезь", — оба эти приглашения означают не что иное, как призыв совершить обряд инициации.

В немецкой сказке на этот элемент обряда инициации сохранился только намек: по словам Абендрот, Двуглазка находит драгоценные камни "между рогами" своей козы.^[28]

Итак, мы узнали, каким должен быть герой, чтобы получить помощь от бабы-яги, и какой должна быть героиня, чтобы выдержать все обрушивающиеся на нее несчастья и получить волшебную помощь. А теперь попробуем заглянуть в другой угол сказочного мира, познакомимся с теми, кто стоит на пути наших героев к счастью. Кто же они — эти жуткие тени, мелькающие как бы на заднем плане сказочного повествования? Откуда они взялись? Пока мы не распознаем их как следует, мы не сможем выяснить и того, как мы можем от них защищаться.

ТАИНСТВЕННЫЙ СТАРИК

У Марьи Моревны, у прекрасной королевны, с которой мы с вами уже неплохо знакомы, был во дворце один запретный чулан. Уходя на войну она строго-настрого запретила своему мужу, Ивану-царевичу, в этот чулан даже заглядывать. Но наш любопытный герой не утерпел, и, "как только Марья Моревна уехала, тотчас бросился в чулан, открыл дверь, посмотрел — а там висит Кащей Бессмертный, на двенадцати цепях прикован."

Кто же это такой — Кащей Бессмертный?

На картинке к сказке он изображен худым, сгорбленным стариком со злыми глазами, скрюченным носом и въевшимися в лицо морщинами. На голове у него волос нет, зато космы жутковатой растительности в избытке украшают его руки и ноги, свисая змеистой бахромой, и тощая седая борода, невероятно длинная, обвивает всю картинку. К тому же на руках и на ногах у него красуются длиннющие ногти — настоящие когти! Вот это красавчик! Увидев такого, я бы сразу убежала. А наш Иван-царевич стоит и смотрит. Да еще и уши развесил: слушает, что ему этот страшила рассказывает! А старик этот, видать, знает, с какой стороны к Ивану подойти:

- "Пожалей меня! — говорит он ему, — дай мне напиться! Десять лет я не пил, не ел!"

И наш услужливый герой, конечно, тут же подает ему целое ведро воды. А Кащею все мало. Он ведро выдул, и тут же второе просит, а потом и третье... "И как только выпил третье ведро — сила к нему вернулась, и он сразу же 12 цепей порвал."^[29]

Что же это такое? То он был слабый и жалкий, как овечка, а тут вдруг, всего-навсего после трех ведер воды, набрался силы прямо нечеловеческой! До того, что "вылетел в окно как страшный вихрь, догнал на дороге Марью Моревну, прекрасную королевну, и унес ее к себе".^[30]

Так все-таки, кто же он такой, что оказался сильнее самой Марьи Моревны — дочери моря, которая в одиночку побеждала целые армии и была, как мы уже знаем, настоящей богиней?

В этимологических словарях нельзя найти однозначного толкования происхождения самого его имени, — Кашей. Странным образом эпитет "бессмертный", приросший к этому имени, звучит с каким-то осудительным оттенком, почти как ругательство, — а ведь обычно слово "бессмертный" употребляется для выражения высшей степени похвалы /как на плакате, набившем всем нам оскомину, — "идеи Ленина бессмертны"/. В сказках других народов вполне аналогичной ему фигуры найти не удается. В книге Проппа этому персонажу достаточного внимания не уделяется. Да и в самом деле, Кашей — это какой-то нетипичный для сказок герой, сбоку припека. Обычно герои сказок соединяют в себе самые разные, часто противоположные черты характера, а этот, — какую сказку ни возьми, — всегда размалеван самыми черными красками. Он всегда — противник героя, всегда, когда появляется /а надо сказать, что появляется он отнюдь не во всех сказках/, он норовит похитить царевну, взять ее насильно за себя замуж.

Этот старик не просто негодяй и насильник, он еще и хитрец: ловко пользуется наивностью Ивана-царевича, как мы с вами уже заметили. Благородство ему, видимо, совершенно незнакомо: ему ничего не стоит похитить жену у того самого человека, который выручил его из беды. Низкий, ловкий хитрец, проходимец, к тому же и наглец: вот какими словами он благодарит Ивана за его добрый поступок: "Спасибо, Иван-царевич! Теперь не видать тебе Марьи Моревны как своих ушей!"

И все-таки самого себя он считает человеком, отнюдь не чуждым великодушия. Иван-царевич, конечно, бросился вслед за своей женой и увез ее от Кащея, но Кащей догнал его и жену забрал. При этом Кашей решил позволить себе широкий жест: " ну, говорит, первый раз тебя прощаю за твою доброту, что ты водой меня напоил. И в следующий раз тебя прощу, а в третий раз берегись — на куски разрублю!" Ничего себе — доброта!

Но в последней части сказки "Марья Моревна" мы узнаем об этом старике нечто и совсем уже невероятное. И вот как все это произошло: Иван действительно увез Марью и в третий раз, и Кащей действительно разрубил его на куски. Об этом узнали зятья Ивана, волшебные животные, и воскресили его при помощи мертвой и живой воды. После этого Иван что-то очень поумнел: до него дошло, наконец, что дело все было в необыкновенном коне Кащея — только из-за этого коня Кащею и удавалось каждый раз Ивана догнать и жену у него отнять. Вот пришел Иван к своей Марье еще раз и просит ее:

— Узнай у Кащея Бессмертного, где он достал себе такого доброго коня". И вот ответ Кащея:

— "За тридевять земель, в тридесятом царстве за огненной рекой живет баба-яга. У нее есть кобылица, на которой она каждый день вокруг света облетает. Много у нее и других таких же хороших кобылиц. Я у нее три дня пастухом был, ни одной кобылицы не потерял, и за то баба-яга дала мне одного жеребенка", /там же, стр.73/.

Вот это да! Так значит, страшный и словно проклятием каким-то заколдованный /"бессмертный"!/ Кащей был когда-то не кем иным, как героем, честно заслужившим подарок бабы-яги? Выходит, что Кащей -это бывший Иван-царевич, у которого к старости просто характер испортился?

Вряд ли так просто можно этот ребус разгадать. Ведь Кащей не зря носит имя Бессмертный. И с его смертью дело обстоит действительно странным образом: несмотря на свое громкое имя, во всех сказках он все-таки умирает. Однако, смерть у него какая-то нелюдская. В сказке про Марью Моревну, например, не Иван, заслуживший волшебного коня, убивает замахнувшегося на него саблей Кащея, а сам конь Ивана /волшебный помощник/ "ударил Кащея копытом и убил его", /там же, стр.75/. А в сказке "Царевна-лягушка" Кащея убить оказывается еще тяжелее. Мудрая баба-яга говорит в этой сказке Ивану-царевичу:

— "Нелегко справиться с Кащеем: его смерть на конце иглы, а та игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, тот заяц сидит в каменном сундуке, а сундук стоит на высоком дубу, а тот дуб Кащей, как свой глаз бережет". /Там же, стр.56/.

Слушаешь эти слова, и не оставляет ощущение, что загадками говорит баба-яга, и мы с вами просто не в силах разгадать эти загадки. И вообще все, что связано с Кащеем, оставляет впечатление какого-то кошмара, тяжелого сна. И главные загадки, которые этот старик нам загадывает, стоит запомнить: кто знает, не пригодятся ли они нам в будущем. Вот они:

— Почему Кащей, жалкий и бессильный, висящий на цепях в чулане у богини, обнаруживает несметные силы, как только герой дает ему напиться воды?

— Почему Кащей заслужил своего "доброго" / волшебного/ коня точно таким же образом, как и настоящий сказочный герой?

— Почему его смерть такая составная и находится вне его самого?

Не знаю, кто и когда сумеет эти загадки разгадать, а пока попрощаемся с Кащеем и присмотримся повнимательнее еще к одному зловещему сказочному персонажу. На первый взгляд он кажется даже еще более загадочным, чем наглый "бессмертный" старик.

О ПЛОХОМ ОТНОШЕНИИ К ЗМЕЯМ

Позвольте поинтересоваться: как вы относитесь к змеям? Что? Вы и слушать о них не хотите? А почему? Случалось ли вам задуматься о том, оправдано ли ваше плохое отношение к змеям?

Вы говорите, они кусаются. Ну и что! Все звери кусаются, да еще как! Лев или тигр так тебя укусят, что мало не будет! И все-таки и к львам, и к тиграм, и к волкам люди относятся с известной долей симпатии, а вот к змеям... Ну да, конечно, они жалят, они — ядовитые, от их яда можно умереть. Но... статистика говорит о том, что от пчелиных и осиных укусов люди умирают даже чаще, чем от змеиных. И все же, кого ни спроси — пчелы пользуются самой доброй репутацией, а вот змеям явно не повезло. Что же это такое? За что же ее, бедную змею, люди так не любят? Разве она — не простое животное, такое же, как все остальные звери?

В Библии говорится, что зверь-то она зверь, да не простой: "Змей же был хитрее всех зверей полевых" /Быт.3:1/. Почему же змее — животному пресмыкающемуся и уже в силу этой причины вряд ли способному к особо хитрым умственным операциям, — приписывается этот опасный, "хитрый" ум? В чем тут дело?

Попробуем поискать ответа в сказках: в них этот зверь встречается нередко. Причем всегда он оказывается врагом героя.

Но что это за зверь — тот, кого мы встречаем в сказках! Переселяясь в сказку, змея теряет свой женский род и вместе с тем приобретает ни с чем не сообразные черты. Змей становится до того огромным, что герою приходится бороться с ним дни и ночи. У него оказывается множество голов которые, только их отрубишь, нарастают снова, и вообще, на обыкновенную змею этот зверь уже ничем не похож. Если вы попробуете нарисовать, как вы себе предстявляете сказочного змея, то у вас наверняка получится портрет существа, весьма и весьма смахивающего на древнего ящера, причем хищного, какого-нибуль бронтозавра или тиранозавра. Одним словом, у вас выйдет не змей, а дракон. А что такое дракон — это не так-то легко определить.

Может быть, нам будет легче понять суть характера этого персонажа, если мы посмотрим, каким образом он в сказках проявляется? Прямое описание его внешности в сказках найти нелегко, зато тут и там разбросаны весьма многозначительные намеки. Змей-то он змей, да ведет себя не очень-то по-змеиному. Например, в сказке "Чудесная рубашка" некий Змей носил волшебную рубашку, которая принадлежала не кому-нибудь, а самому Ивану-царевичу. А если так, то внешне он вряд ли мог походить на бронтозавра или на змею! В другой сказке, "Звериное молоко", говорится о том, что Змей по отчеству Змеевич, "скинувшись молодым молодцем, хаживал к княгине-красавице".

Да-да, вот тут мы напали на верный след! Кащей хоть и был врагом героя сказки, но никогда он не был его настоящим соперником в любви. А вот Змей... Сказки не скрывают от нас той печальной истины, что этому непонятному существу порой удавалось обольстить героиню. Да к тому же и не простую какую-нибудь деревенскую девушку, а героиню волшебную, например, Елену Прекрасную /т.е. вторую ипостась богини, богиню любви и плодородия/.

Тут мы с вами выходим за пределы всего того, что мы могли бы себе представить. Мы могли поставить себя на место девушки, у которой улетел любимый, или юноши, который идет, куда глаза глядят, чтобы отыскать свою жену; мы даже могли представить себе жутковатого старика, который, напившись воды, разрывает 12 цепей и вылетает в окно, как страшный вихрь, чтобы похитить прекрасную королевну. Но змея? В качестве любовника?

Свою книгу "Танцующая богиня" Хайде Гёттнер-Абендрот начинает такими словами:

"В начале была Евриномия, Богиня всех вещей. Нагая, поднялась она из хаоса. Но она не нашла ничего твердого, на что могли бы опереться ее ноги. Поэтому она отделила море от неба и одиноко танцевала на его волнах. Она танцевала, обратившись в сторону юга, и позади нее поднялся ветер, она обернулась, схватила северный ветер и стала тереть его в своих ладонях. И тогда ветер стал Офионом, большим змеем. Евриномия танцевала все быстрее и быстрее, и дикой была ее пляска, все более буйной, безудержной, пока, наконец, Офион не обвился вокруг ее божественного тела и не соединился с нею в любовном объятии. Так забеременела она от северного ветра.

Тогда приняла Евриномия обличие голубки, опустилась на волны и, когда пришло ее время, снесла яйцо. В этом яйце заключался весь мир. По ее призыву Офион семь раз обвился вокруг этого яйца, чтоб согреть его. И вот яйцо треснуло: из него вышло наружу все, что есть на свете: Солнце и планеты, звезды, земля со своими горами и реками, со своими деревьями, травами и живыми существами". /из "Греческой мифологии" Роберта фон Раке-Грейвс, изд-во Райнберг в Гамбурге, 1955, т.1, стр.22/

Абендрот пишет о том, что люди в древности верили, будто бы весь мир возник от соединения богини со стихиями, которые позднее они стали представлять себе в виде древнего змея.

Итак — змей отнюдь не "обольстил" богиню любви и красоты, наоборот, он как раз был первым, и герой сказки, так же, как и герой мифа, вызывает этого змея на бой, потому что сам хочет занять его место.

Теперь завеса чуть-чуть приоткрылась, и причина нашего собственного плохого отношения к змеям начинает для нас проясняться. Но все-таки, почему же это должен был быть именно змей, а не какое-нибудь другое животное? Пропп в своей книге отмечает несколько моментов, которые могли бы помочь нам разобраться и в этом. Например, он предполагает, что, поскольку змея /конкретное животное, не "змей"/живет под землей, уходит под землю, это могло навести людей на мысль о близости змеи к богине подземного мира /хтонической богине/. Эта догадка не противоречит утверждению Абендрот, скорее, находится в русле ее гипотезы. Животное богини — это и есть священное животное, то самое, в форме которого строили в древности сооружения, где проводили обряды инициации. В сказку на эту звериную форму подобных сооружений сохранился только намек — у той избушки, где проживает наша Баба-Яга, совершенно не случайно "курьи ножки".

Пропп пишет, что очень часто это сооружение символически изображало змея или рыбу. Вход в такую "избушку" устраивался в виде "пасти", порой даже с зубами. И вот в эту "пасть" и вбрасывали посвящаемого уже в самый кульминационный момент обряда посвящения: считалось, что, таким образом, священное животное его поглотило. Мало того — внутри "чрева" этого животного юноша должен был сам съесть кусочек плоти этого же животного. Считалось, что он сам таким образом превращается в великого мага и колдуна, приобщившись к магической силе животного-бога при помощи пассивной /его едят/ и активной /он ест/ еды.

Помните сказку "Белая змея"? В ней юноша, случайно съевший блюдо, приготовленное из белой змеи, вдруг обнаруживает, что он понимает язык птиц. В этой сказке совершенно недвусмысленно указывается на ключевой момент обряда инициации. В более завуалированной, искаженной форме та же мудрость просвечивает и в рассказе о злосчастном Ионе: только побывав в "чреве кита", т.е. морского животного /можно провести параллели и к рыбе, и к змее/, Иона сделал, наконец, то, чего от него добивался его Бог.

Итак, приобщение к самым глубоким божественным силам достигается при помощи активной и пассивной еды: надо быть поглощенным богом и самому отведать частицу его плоти. Если бы эта истина не была так надежно забыта с наступлением патриархата, вряд ли были бы так уж шокированы те благочестивые иудеи, которым довелось однажды от своего Учителя услышать такие "странные слова": "Если не будете есть плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни;... Ядущий Мою плоть и пиющий Мою кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день; Ибо плоть Моя истинно есть пища, и кровь Моя истинно есть питие; Ядущий Мою плоть и пиющий Мою кровь пребывает во Мне, и Я в нем." /Иоанн,6:53-56/.

Итак, тот, кто ест плоть бога и пьет его кровь, тот пребывает в боге, и бог — в нем. Чего же тут не понять? Тут не сходство, а буквальное совпадение двух религиозных традиций. Слова Христа свидетельствуют не только о частичном совершении этого обряда, как оно сохранилось в сказке /съедение человеком кусочка святыни/, но о полном, двуедином совершении обряда, при котором не только человек съедает часть бога, но и бог поглощает человека: человек оказывается в боге, а бог в человеке /активная + пассивная еда/.

Две тысячи лет назад, когда Христос произносил эти слова, они были уже никому не понятны. "Какие странные слова! Кто может это слушать?" /6:60/, — восклицали многие из его учеников. Каким образом мог Христос знать об обычаях, существовавших за тысячи лет до Его рождения? Оставим этот вопрос на потом, а пока вернемся к нашему змею. Змей — соперник героса, Спасителя, Избавителя всего мира, — о чем пишет Абендрот, — внезапно приоткрывается нам со своей оборотной стороны: теперь уже сам герое /Христос, Спаситель мира/ ясно требует /а не просто просит/, чтобы с Его плотью поступали так же, как в древних религиях поступали с плотью священного животного, змея. Кстати, у многих народов священное животное, выполнявшее ту же функцию, было не змеей, а рыбой. Поэтому не случайно то, что Христа зачастую символически изображали в виде рыбы. Таким образом перед нами — явное подтверждение идеи Абендрот о преемственности, существовавшей между змеем /драконом/ и геросом — героем сказки или мифа.

И все-таки многое, касающееся змея, остается для нас неясным. Какое отношение сказочный "змей" имеет к "змее", т.е. вполне конкретному животному? Действительно ли, как утверждает Пропп, скелеты вымерших ящеров не могли пробудить фантазию древнего человека вообразить себе пра-зверя, сходного в чем-то со змеей и поражающего воображение своею громадностью до такой степени, что ему приписывалось зачатие мира? Думаю, что научные доказательства, которые могли бы служить ответами на все эти вопросы, вряд ли удастся обнаружить. Мы даже не можем выяснить, в каком виде останки древних ящеров находились к тому времени, когда на земле появились люди, и могли ли древнейшие люди эти останки непосредственно наблюдать. Конечно, не исключено, что в каких-нибудь пещерах /в горах/ некоторые из наших предков могли натыкаться на страшные скелеты, что морские волны время от времени могли выносить на берег огромные кости, — и поэтому "змей" оказывался для людей одновременно и обитателем гор /Змей Горыныч/, и обитателем морей, о чем свидетельствуют многие сказки /см. Пропп, стр. 217-218/. Можно было бы три "формы" змея /летучий, т.е. воздушный, морской и горный/ сопоставить и с тремя ипостасями богини, с тремя сферами ее владения /воздух — земля — подводное/подземное царство/. Но такое сопоставление не выйдет за рамки чистой теории и мало в чем может нам помочь.

У нас с вами остается очень мало фактов, на основании которых мы с достоверностью могли бы судить об этом таинственном животном. Попробуем обратиться к последнему зеркалу, с поверхности которого еще не совсем выветрилось отражение этого странного существа: к языку. В языке слова, описывающие животных, сохраняют окраску, указывающую на бытующее в народе отношение к этому животному. Мы говорим: неуклюжий /или добродушный/, как медведь, хитрый, как лиса, трусливый, как заяц, смелый, как лев, и пр. С какими же словами /глаголами и прилагательными/ сочетается в языке слово "змея"? Глагол, образованный от существительного "змея", вполне нейтрален /река "змеится"/, зато глагол, при помощи которого описывается движение самой змеи, нейтральным никак не назовешь: змея "ползает"; ползать, а особенно "ползать на брюхе" /именно как это делает змея/ — это занятие не очень-то почетное. Если о ком-нибудь говорят, что он перед своим начальством "на брюхе ползает", то тем самым вполне недвусмысленно выражают презрение к этому человеку.

Теперь посмотрим, с какими прилагательными сочетается слово "змея". О змее не говорят, что она — быстрая или ловкая, хотя животное — змея — может быть и быстрой, и ловкой. Даже "гибкая, как змея" вряд ли скажут о ком-нибудь, если не захотят придать этой оценке теневую окраску /скорее уж скажут "гибкая, как ивовый прут"/. Можно даже просто сказать, без всякого прилагательного, "у, змея!" /например, о соседке по коммунальной квартире/, — и уже все будет ясно. Слово "змея" в языке прочно связано с такими эпитетами, как "коварная" и "подколодная"; даже не "хитрая" — хотя эпитет хитрая тоже не слишком почетный, но его все же можно употребить чуть ли не в похвалу, по крайней мере, с восхищением /например, по отношению к лисе в народных сказках/.

Эпитет "хитрый", однако, по отношению к змее нам тоже известен, — вернее, уже не к самой конкретной — змее, а к "змею", — из Библии, из Ветхого Завета: "Змей был хитрее всех зверей полевых" /Быт.3:1/. В этом случае слово "хитрый" употреблено в значении "умный" со знаком минус: оно обозначает опасный, вредный, "подколодный" ум.

Итак, в языке не сохранилось ни одного доброго следа, ни одного доброго слова ни по отношению к конкретной змее, ни по отношению к более, отвлеченному "змею". Был, правда, один человек, который однажды сказал доброе слово о змеях. И даже посоветовал им в чем-то подражать:

Такой совет дает Христос Своим ученикам. Не о коварстве, не о хитрости, даже не об уме змея говорит тут Христос, а об его мудрости. А что такое мудрость? Это — тот самый "иной ум", о котором говорил Павел: "... если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будет безумным..." (I Кор. 3:8) Тот "другой ум", о котором в романе Достоевского "Идиот" Аглая говорит князю Мышкину. Это — ум "Иванушки-дурачка". Мудрость — это не-земной, не простой ум. О Боге не говорят, что Он умен, а говорят, что Он мудр. И о тех людях, которых обожествляют, не говорят, что они "умны": про Горбачева могут сказать, что он "мужик умный", а про Сталина говорили, что он мудр.

Говорить о ком-нибудь, что он мудр — значит прямо подчеркивать божественное качество его ума, его прозорливость, интуицию, глубину. Говорить о змее, что он мудр — значит прямо намекать на его божественность. По сути дела, и вторая часть этой формулы /"и просты, как голуби"/ заставляет нас насторожиться: ведь голубка /на что указывает не только Х. Г. Абендрот, но и многие другие исследователи/ была символом матриархальной богини. Сама по себе двуединая формула "мудры, как змеи, и просты, как голуби", — это прекрасное воплощение того до-дуалистического подхода к миру, когда противоположные качества не противопоставлялись друг другу, как враги, а мирно и "мудро" дополняли друг друга. Это "мудры, как змеи", — единственное доброе слово, по отношению к змеям, впечатавшееся в язык, в сознание людей. И отнюдь не случайно то, что сказано это доброе слово о змее тем самым Человеком, Который призывал поступать с Его собственным телом в точности так же, как когда-то поступали с телом священного змея древности.

1. "Народные русские сказки" из сборника А. Н. Афанасьева, Москва, Худ. л-ра, 1983.

2. Русские сказки, Москва, "Русский язык", 1984.

3. В. Я. Пропп, "Исторические корни волшебной сказки", первое издание — изд-во ЛГУ, 1946 г. второе издание — изд-во ЛГУ, Ленинград 1986.

4. Хайде Гёттнер-Абендрот, "Богиня и ее герос", изд-во Фрауен-оффензиве, Мюнхен 1980.

5. Хайде Гёттнер-Абендрот, "Танцующая богиня", изд-во Фрауен-оффензиве, Мюнхен 1982.

6. Н. В. Гоголь, собр. соч. в шести томах, гос. изд-во "Художественная литература", Москва 1952.

7. Белинский, Полн. собр. соч., Т. П.

8. "Тривия" №1, 1982.

9. "Советская этнография" №1 1946, Изд-во АН СССР, Москва-Ленинград.

10. Линда Диллоу, "Творческий двойник", изд-во Томаса Нельсона, Нэшвилль, Теннеси, 1986.

11. Братья Гримм, "Детские и домашние сказки", избранное, изд-во Филипп Реклам юн. Лейпциг, 1984.

Ссылки