|
|
|
|
|
|
|
|
||
|
|
|||
|
|
|
|
|
"Над солнечною музыкой воды" — так назывался цикл стихов Бориса Поплавского, посвященный Наталии Столяровой. Они встретились в 1931 году в Париже, и три следующих года были озарены сиянием этой встречи, открывшей "солнечную страницу" в жизни и творчестве этого замечательного поэта, писателя, критика, художника.
Борис Юлианович Поплавский (1903-1935) принадлежал к поколению "детей эмиграции". Сам он называл своих ровесников людьми "поколения наказания" (то есть сформировавшимися в железном веке расплаты за неудачу — вину отцов)[1]. Поплавский начал писать стихи в ранней юности, но они были известны только его друзьям и посетителям литературных вечеров русского Парижа. Когда его произведения были впервые напечатаны, а это произошло в конце 1920-х годов, то произвели впечатление "поэтической" вспышки, "удара, потрясения". Так писал о них поэт и критик Г. В. Иванов, утверждая, что "надо быть совершенно невосприимчивым к поэзии, чтобы... тотчас же, неотразимо, это не почувствовать"[2]. В 1931 г. вышел единственный прижизненный сборник стихов Поплавского "Флаги". Два романа, три поэтических книги, религиозно-философские размышления, дневники были изданы после ранней смерти художника. До сих пор творческое наследие этого "фантастического поэта" в полной мере не дошло до читателя.
Лирический герой стихов Поплавского воспринимал мир как "узилище судьбы", "отрицательный полюс". Его трагедия усиливалась тем, что в век аэропланов "небеса пусты". Душа "отшельника" не отзывалась и на мир природы, хотя изредка и ему "броситься наземь хотелось, забыть, замолчать". Два образа были исключением: солнце, сияющее "в бессмертном своем обаянье", с восходом которого "занимается небо души", и "Она". Мгновение под Ее "восхитительно медленным взглядом" становилось бессмертным, "незабвенным". Но все же это было мгновение, а любовь воспринималась как призрак в "гробовом таинственном театре", где разыгрывалась вселенская трагедия.
Один из писателей молодого поколения B. C. Варшавский в романе "Ожидание" так описывал героя, прототипом которого был Борис Поплавский: "Он нигде не работал и был еще беднее меня, и болен тою же болезнью. Те же чувства его мучили: комплекс эмигрантской отверженности, унижение, бедность, ужас перед миром, неудовлетворенная жажда любви, беспричинное невыносимое беспокойство, беспричинное отчаяние, безумное ожидание "встречи с Богом", но только он переживал все это с удесятеренной силой. Это делало его неспособным жить, несмотря на страстную жажду жизни"[3]. Казалось, из этого тупика не могло быть выхода. Сам поэт на вопрос "Как жить?" в одной из своих статей ответил: "Погибать"[4].
Встреча с Наталией Столяровой стала тем "чудом", о котором мечтали едва ли не все представители "литературной молодежи". Друг Поплавского Н. Д. Татищев вспоминал: "Флаги" вышли в 1931 г., а следующий год был переломом в его духовном развитии"[5]. Девятнадцатилетняя девушка, с которой Борис познакомился осенью 1931 г., станет его избранницей, другом, невестой. С ней отныне будут связаны "минуты бесконечного беспричинного счастья" и мучительные переживания, надежда на то, что "все оживет", и отчаяние от возможности вечной разлуки с дорогим для него существом.
Наталия Ивановна Столярова родилась в Генуе в 1912 г. Ее отец в конце 1910-х годов, покинув двух дочерей, уехал в Россию. Мать рано умерла. Девочки воспитывались в семье знакомых, живших во Франции, учились во Французском лицее, еще в юности стали интересоваться литературной жизнью эмиграции, посещать поэтические и философские собрания.
Ни в дневниках Поплавского 30-х годов, ни в позднейших воспоминаниях Столяровой речь не идет о ее матери. А между тем она личность, заметная и известная в начале века. Это Н. С. Климова (1885-1918), участница покушения в 1906 г. на П. А. Столыпина. В. Т. Шаламов, рассказывая о самоотверженности "безымянных революционеров", раскачавших "твердыню" царизма, писал: "Героизм должен быть безымянным. История не сохранила имен тех людей, кто взорвал дачу Столыпина...
Люди эти, столько раз менявшие фамилии, что нет никаких надежд напасть на их след, как, впрочем, они хотели и сами.
Разве мы подробно знаем о Тетерке? О Крахмальниковой? О Клеточникове? Об Ошаниной? О Климовой?
Ошанина и Климова в галерее русских женщин более значительны, чем прославленная Перовская или некрасовские героини"[6].
Из перечисленных народовольцев Наталия Климова оставила по себе особую память. Она автор "уникального человеческого документа", который, как считал С. Л. Франк, можно поставить "в один ряд только с "De profundis" Оскара Уайльда"[7]. В 1908 г. в журнале "Образование" (№ 8) было опубликовано ее "Письмо перед казнью", написанное после объявления приговора и его исполнения над ее товарищами.
Признавая себя "грубейшей материалисткой", Климова рисовала картину духовного пробуждения под влиянием трагических обстоятельств. Она затрагивала в своем "Письме" и причины тех "русских разладов", которые привели многих молодых интеллигентов к участию в общественном движении и акциях протеста. Но главное внимание было сосредоточено на открывшейся ей "великой тайне". Ожидание неизбежной смерти порождало не страх, а "всепоглощающее чувство какой-то внутренней особенной свободы". Ее охватили "новые, странные и удивительно хорошие ощущения", на пороге небытия стала очевидной "тончайшая и красивейшая связь между всеми явлениями мира". Осознание гармонии обусловило жизнеутверждающее восприятие прошлого и настоящего, душа растворялась в "бесконечно мировой любви"[8].
В момент публикации "Письма" уже было известно, что смертная казнь для Климовой заменена каторжными работами. Однако и такая будущность, считал Франк, не позволит автору "развивать свою личность при нормальных условиях", что он полагал необходимым для девушки, обладавшей столь "сильным... духом"[9]. Судьба автора "замечательного письма" изменилась неожиданно: ей удалось бежать из тюрьмы. Последовал долгий путь в Европу — через Монголию и Японию. В Италии она вышла замуж, стала матерью двух дочерей — Наталии и Екатерины. Но предопределение как будто тяготело над ней — вскоре она заболела и умерла тридцати трех лет[10].
Воспитание и образование ее дочерей, как и у большинства их русских ровесников, не были систематическими. В романе "Домой с небес" Поплавский так написал о семье, где выросла героиня, прототипом которой была Наталия: сестер "вынянчила, но воспитать не сумела" "молодая женщина с одутловатым иконописным лицом", и "они, как два славянских утенка, высиженных европейской наседкой... выскользнули у нее из рук"[11]. Дом их был "хаотический, безалаберный, холостяцкий", "неизвестно чей"[12].
Юность Наталии пришлась на конец 1920-х — начало 1930-х годов — время расцвета русского Монпарнаса. Она росла в той особой атмосфере, в которой проходила жизнь молодой русской интеллигенции в Париже, жизнь необычная, ночная, "кафейная". З. А. Шаховская вспоминала: "Ведь все были в те времена бездомными, ютились где-то, куда и позвать никого нельзя было. Кафе было клубом, спасением от одиночества"[13]. Днем молодые эмигранты вынуждены были зарабатывать на кусок хлеба, не имея возможности жить литературным, просто интеллектуальным трудом. Среди них были маляры, рассыльные, мойщики стекол, корректоры, шоферы, редко служащие. Для Поплавского такое сочетание было неприемлемым, и он оставался безработным.
Столярова "лет с шестнадцати ходила на русские вечера поэтов, нередко в кафе, где занимали какую-нибудь боковую комнату и за чашкой кофе могли спокойно сидеть целый вечер". На этих вечерах она видела многих из тогдашних молодых знаменитостей, "раз или два... слыхала Бориса Поплавского. Показался странным... Это было в конце 20-х годов, когда стихи его только изредка появлялись в печати"[14]. Встречала она его и раньше. "Софья Валентиновна (мать Поплавского — Т. Б.) дружила с некой Надеждой Петровной из семьи, в которой я росла. /.../ Софья Валентиновна шила, и так я к ней с куском попала с Надеждой Петровной... Пока мы разговаривали, через комнату прошел еще молоденький Борис"[15], — вспоминала Столярова. Знакомство же состоялось в 1931 г. в философском кружке, куда двух сестер привел Л. Б. Савинков.
Особенности возникших отношений отражены как в романе "Домой с небес", так и в дневниках Поплавского. Герой романа Олег ("он же и автор", — писала Столярова[16]) чувствовал себя рядом с юной Таней "тридцатилетним подростком", "старшим" и в то же время "новичком в земной жизни и школьником в любовной борьбе"[17]. Отношения Наталии с "царства Монпарнасского царевичем"[18] действительно превратились в "отчаянную борьбу"[19]. В его дневниках описание "счастливых минут" сменяется стремлением "освободиться"[20], "озлоблением" от непонимания и ссор, "слезами", "потому что она не любит", отчаянными вопросами: "За что, за что все это?", "Но как я буду жить без нее? Полюблю опять свою логику...".
Многое объективно разделяло их: Наталия была молода, как сама признавалась, "не религиозна" и, конечно, полна иллюзий. Ее отношение к поэту поначалу мало было похоже на привязанность. Они встретились в тот момент, когда у нее был роман с "узкоплечим, бородатым", "бессильным, слабым" Гашкелем[21]. В романе он предстает таким: "... курчавый цыганенок-жених с его таким хрупким, таким болезненно-тонким, никогда не загоравшим библейским лицом"[22]. Хотя он и был "разлюбленным суженым"[23], к "неврозам и ужасам" добавилась "каторга" ревности: "О, каторга... под ослепительным небом, зачем он... поддался, соблазнился, отрекся от аполлоновской жизни, неподвижной, надменной, атлетической, без счастья, без природы, без участи. И вот весь годами скопленный пыл слишком высоко забравшегося одиночки вырвался об землю..."[24].
В чем была причина дальнейших разладов? Может быть, она не "захотела по-настоящему серьезно... отнестись" к поэту[25]. Может быть, для него "святая участь" художника не была заслонена даже "вечной великой любовью", "ибо не только счастья, но и цели хочет сердце"[26]. В бытовом плане ему было трудно отказаться от нищенского, но свободного положения. Есть рассуждения об этом в дневниках, не скрывал своих стремлений он и от любимой женщины. Столярова вспоминала: "Он отказывался не от работы, а от службы, хотел быть свободным для работы в библиотеках, для писания. Когда сделал мне предложение, напомнил: "Денег у меня не будет никогда, я обречен на нищету, но свободой не поступлюсь". Правда, тогда он мечтал, что найдет "хорошую" работу, если у нас будут дети..."[27].
Как выглядела, какой виделась поэту та, кого он "так... любил (как грубы слова!), с мучительной благодарностью какой-то"[28]? В образе, воссозданном в романе, нет поэтичности, красоты, утонченности. "Скуластое", "мягкое и злое" лицо, "зеленоватые раскосые глаза", "большие мужские уши", "тяжелые руки", "звериные и точные движения", во всем облике "что-то насупленное, мужественное, почти мужское", "презрительное и угрожающее к слабости"[29]. Крепость, здоровье, сила — эти черты уже реальной женщины возникают и в дневниковом портрете. Она "авантюрист, дикарь, не девушка, а сущий кентавр, чистый зверь-дух"[30]. Могла ли она стать музой для поэта и художника? Сохранился графический портрет Столяровой работы Поплавского: вдаль смотрит полудетское лицо с чистым профилем, гладко причесанные волосы, хрупкое сложение. Что это — идеал, мечта, обманутая реальностью?
Скорее, это отражение той двойственности восприятия, которая была характерна для всего мироощущения Поплавского. Его мир был антиномичен, каждый полюс одинаково имел право на существование. Но в этом разорванном мире властвовала стихия, соединяющая умозрительные пределы. В дневнике есть запись девятнадцатилетнего философа: "Высшая жизнь есть творческая добродетель... соприкосновение реки с океаном"[31]. Воплощение главного для него понятия "жизнь" он и увидел в своей избраннице.
Она может быть "жестокой", "греховной", "демонической", "скучной", но и "светлой", "святой", "безупречной", "религиозной". Она его "сюзерен", "хозяин", но и "мама, мамочка", "воплощенная доброта и сила", "живой разум", потому что в ней "золотой свет "жизни, "она — жизнь"[32].
Не случайно встреча с ней открыла в его творчестве "солнечную" страницу. В цикле стихов "Над солнечною музыкой воды" центральными образами становятся свет, солнце, сияние. "Сияет жизнь", "все свежестью полно", "все наполнено солнечным знаньем", блеском, радостью, молодостью. Любовь пробудила душу к "полногласию жизни", и мучительная внутренняя борьба разрешилась гармоническим аккордом:
Смерть глубока, но глубже воскресенье
Прозрачных листьев и горячих трав,
Я понял вдруг, что может быть весенний
Прекрасный мир и радостен и прав.
(Не говори мне о молчанье снега... 1932)
"Две равные бездны" в отношении к Наталии Столяровой были характерны для Поплавского в течение последних лет его жизни. Но одно из "начал" ее души он не мог принять безусловно. Он называл его "рабским", и его оценки всегда были откровенно резкими. В дневнике в декабре 1932 г. Поплавский записывает о желании Наталии "поехать в Россию"[33]. Мечта о "странствии в родную страну" была тем рубежом, который разделил их взгляды и судьбы.
Поплавский не переставал любить родину — "жену,... изменившую с талантливым проходимцем, но все же любимую". Однако, как писал он, выражая мироощущение своего поколения, в последней статье: "... если Россия все-таки пройдет мимо личности и свободы... мы никогда не вернемся в Россию, и вечная любовь к России будет тогда заключаться в вечной ссоре"[34] с ней. Для него было очевидным, что, живя в "СССР", Наталия почувствует "тяжелую лапу всеми принятого отказа от свободы". В этом ему виделась слабость русского характера, стремящегося "в толпе укрыться", не умеющего "носить свое золото в абсолютном холоде чужих краев"[35]. Он боялся, что она "поплатится" за свои иллюзии, попав в "рабское стадо", в которое "превращается народ под лапой хозяина"[36].
С другой стороны, можно понять и увлеченность молодой девушки новым смыслом понятия свободы, возвышением человека как активного строителя своей и общественной жизни. Поплавский записывал в дневнике о спорах, где "она договорилась до того, что Германия — царство свободы"[37]. Таким же "царством свободы" представлялась ей и "родная страна", которую она не видела и на благо которой хотела применить "лучшие силы".
О последних встречах с Поплавским Столярова вспоминала: "...он был сдержан, а я плакала... Он сказал: "Когда Бог хочет наказать человека, он отнимает у него разум", — иначе говоря, что я не должна была уезжать. И, вероятно, он был прав. Он тешил себя мечтами, что я приеду через год... я тоже в это верила. Он допускал мысль, что сам приедет и будет работать "ретушером". В другие моменты, отговаривая меня, предсказывал с удивительной точностью мою судьбу"[38].
В декабре 1934 года Наталия Столярова уехала в СССР. Новый 1935-й год она встречала в Союзе писателей в Москве. Напротив нее, как она вспоминала, сидела Татьяна Акимовна Шапиро. Это имя также было значимым для Поплавского — ей посвящен его "Дневник Т." 1927-1928 гг. Она уехала в СССР в 1928 г.
В течение 1935 г. Столярова получала письма от Поплавского ("немалая пачка", по ее воспоминаниям)[39]. Осенью, будучи в Крыму, узнала о его неожиданной смерти. Думала ли она, что в 23 года прошла через "высшую точку отпущенного на ее долю счастья"[40]? Во всяком случае, ее "вольная молодость" еще продолжалась, хотя на свободе оставалось ей быть всего два года.
В 1937 г. Наталия Столярова была арестована. При обыске у нее были изъяты дневники, письма, рукописи, в их числе автографы Бориса Поплавского. Ее арест был задуман, видимо, как начало цепочки. Во внутренней тюрьме на Лубянке, угрожая, от нее требовали пять фамилий, с помощью которых возникло бы групповое "дело". Столярова отказалась их назвать, понимая всю тяжесть последствий. Однако результат получился неожиданным. "Дело" закрыли, а она была осуждена на восемь лет[41].
Карлаг, в котором Наталия отбывала срок, находился в Казахстане. Оттуда она и вышла, освобожденная "за хорошую работу" "чисто". А. И. Солженицын в главе "Зэки на воле" шестой книги "Архипелаг ГУЛАГ" рассказал о судьбе Столяровой в 40-50-е годы. Первый из описанных им случаев предстает невероятным, абсурдным, но необычайно характерным. После освобождения "уехать сразу нельзя: надо паспорт получать, хлебной карточки — нет, жилья — нет, работу предлагают — дрова заготовлять. Проев несколько рублей, собранных лагерными друзьями, Столярова вернулась к зоне..."[42]. По сравнению с окружающим внешним миром "спокойнее" было там. За восемь лет привычными стали понятия "барак", "баланда", а, главное, в лагере были люди, которым она была небезразлична. В сталинской действительности реализовался психологический парадокс "Шильонского узника" Байрона:
Когда за дверь своей тюрьмы
На волю я перешагнул —
Я о тюрьме своей вздохнул.
(Пер. В. А. Жуковского)
Выйдя на свободу во второй раз 1 мая 1945 г., через несколько дней, которые ей разрешили пробыть в лагере, тридцатитрехлетняя женщина столкнулась с тем, что в "родной стране" "права нет, закона нет, да и человека нет — есть документ". Ее единственным документом была справка об освобождении. Поскольку оно было "чистым", Столярова могла находиться даже в столице. Однако "в хорошо знакомых московских семьях поили чаем, но никто не предлагал остаться ночевать", — продолжает Солженицын. Со справкой не давали прописки и не принимали на работу — одно зависело от другого. Наталия переезжала из города в город, ей приходилось ночевать на вокзалах. "Круг порочный" продолжался более десяти лет. Реабилитация последовала только после 1956 г.
После двадцати лет испытаний Столярова вернулась в Москву. В 1957 г. они "подружились... с Т. А. Шапиро"[43], которую когда-то просил разыскать в России Поплавский, с ее мужем — востоковедом Е. Л. Штейнбергом. Для нее начался новый этап литературной работы: она переводила французских писателей, подготовила к печати труд по истории декоративного искусства.
В 1960-1970-е годы бывала во Франции. Встречалась с сестрой — Екатерина Столярова во время войны участвовала в Сопротивлении, была ранена — с родственниками Бориса Поплавского, его друзьями. Сохранение памяти о поэте она считала одним из важнейших дел. В поисках неопубликованных стихотворений работала с его архивом, находящимся в пригороде Парижа. После публикации в "Русской мысли" отрывков из романа "Домой с небес" Столярова откликнулась письмом, как отмечала редакция, "поясняющим и комментирующим" его содержание[44].
Помимо литературной работы, Наталия Ивановна принимала участие в деятельности Русского общественного фонда помощи заключенным, основанного в начале 1970-х годов. Ее участие было настолько активным, что в советской печати Столярову называли в числе наиболее заметных "агентов" фонда[45]. В советских условия передача литературы, денег, писем была подпольной, нелегальной и, конечно, опасной работой. Не случайно в 1984 г. квартира Наталии Ивановны подвергалась обыску.
Но было это уже после того, как 31 августа закончился земной путь Наталии Ивановны Столяровой. Знавший ее в последние годы жизни А. Н. Богословский писал: "Перенесенные страдания укрепили высоту духа Наталии Ивановны; благородство души и необъяснимое обаяние влекло к ней многих... Но жило в ней и, пожалуй, определяло ее сущность и нечто иное — суровая, но доброжелательная мудрость"[46].
А. И. Солженицын отмечал, что Столярова, попавшая в "капкан, выхвативший всю середину ее жизни", не терзалась, не проклинала свой отъезд из эмиграции. Она считала, что "была права, когда вопреки своей среде и голосу разума ехала в Россию", "угадав" ее[47]. Действительно, здесь нашлось применение копившимся в ней силам, жизненной крепости, поискам "достоинства"[48].
Какой останется в памяти эта женщина? Юной "демонической нимфой", ставшей "золотой", "милой радостью" для "царства Монпарнасского царевича"? Искательницей приключений, за которые, по его слову, "поплатилась"? Мученицей, страдалицей, попавшей в "капкан" сталинского режима? Несломленным борцом за право самой решать свою судьбу, за самоутверждение личности?
В судьбе Наталии Столяровой реализовались представления о предназначении человека, которые были характерны для молодого эмигрантского поколения. Она совершила выбор, пойдя навстречу участи страшной, яркой, необычной, трагической и единственно достойной для жаждавших познать "не только страшное дно..., но и высоту, доселе... не — знакомую". "Любовь, ностальгия, смерть, неволя, война и потери", жизнь, которая "била... в лицо"[49], — вот мелодии, составившие "солнечную музыку" судьбы поколения — "незамеченного"[50], "неудавшегося"[51] и в то же время сумевшero вписать неповторимую страницу в историю русской культуры.
Стихотворения Б. Ю. Поплавского из цикла "Над солнечною музыкой воды" (сборник "Снежный час". Париж, 1936).
Н. Татищеву
Богу родиться в земном, человеку родиться в небесном.
Дивный Меркурий зовет одновременно мать и жена.
Падает пламя, огонь поднимается к звездам,
Вечной цветет в глубине вышина.
Июнь 1932.
Под глубокой сенью аллеи
Дождь дорожку омыл добела.
Утомилась рука водолея,
В белом небе сирень расцвела.
Все как прежде, и только цветы,
Нежным запахом в холод дыша,
Оживили кусты. Дни пусты,
Но очнулась и внемлет душа.
Фиолетовый гребень в дожде
Мимолетного грохота ждет.
Пар ползет на пруду, и везде
Что-то медлит, но снова живет.
В тонкой заводи прядает гладь,
Отраженье зари зарябив.
Но охотник не хочет стрелять,
Смотрит в небо, ружье зарядив.
Средь капели, где луч на весу
Повторяется тысячи раз,
Начинается лето в лесу,
Раскрывается множество глаз.
Я не вижу Тебя, но Ты здесь,
Я не слышу Тебя, но Ты есть.
Где-то птица поет. Это весть,
Что лесам невозможно не цвесть,
Что заре невозможно не быть
Ярким дымом на белых домах,
И что сердцу нельзя не любить
Это утро Твое на холмах.
Октябрь 1932.
Ссылки
[1] Поплавский Б. Ю. О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции // Числа. 1930. Кн. 2-3. С. 309.