Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»
Девушка из совхоза "Баяут"
В конце июля 1942 года стрелковый батальон, в котором служила радистка комсомолка Елена Стемпковская, вел ожесточенные бои с врагом. Долгое время считалось, что в одном из этих боев отважная девушка попала в плен к гитлеровцам и героически погибла. В условиях военного времени трудно было с достоверностью установить обстоятельства ее гибели.
Лишь в 1956 году мне удалось выяснить, что в плен Стемпковская не попадала. Оставшись лицом к лицу с сотнями наступавших гитлеровцев, она погибла в открытом бою.
А спустя еще десяток лет стали известны дополнительные подробности последнего боя комсомолки.
Летом 1965 года пришло письмо из поселка Новоазовское Донецкой области. Пишет Трофим Савельевич Черный, бывший политрук 4-й роты 2-го батальона 216-го стрелкового полка: «Только что я прочитал в книге «Героини войны» ваш очерк... Я был политруком этой роты и единственным человеком, оставшимся в живых. Я очень хорошо помню Лену... Она перевязывала мне рану...»
Т. С. Черный долго числился пропавшим без вести. Потом пришла похоронная. Но Трофим Савельевич жив! Бежав из плена, он вступил в партизанский отряд, который впоследствии соединился с войсками нашей армии. Были новые бои, новые раны. А после войны офицер вернулся домой с боевыми наградами...
Воспоминания политрука Черного, свидетеля последнего боя комсомолки Елены Стемпковской, стерли белое пятно в истории ее подвига.
В комнату, где заседала приемная комиссия, вошла высокая девушка в синих сатиновых шароварах и такого же цвета майке. Нервно потряхивая остриженной под мальчишку головой и смешно отбивая надетыми на босу ногу спортивными тапочками, она замерла в трех шагах от стола. Весь облик вошедшей: и одежда, и четкий шаг, и положение «смирно», — казалось, говорил: «Смотрите, разве я не гожусь в солдаты?»
— Студентка первого курса исторического факультета Ташкентского учительского института Стемпковская Елена, — звонко отрапортовала она.
Сделав еще два шага, она резким движением извлекла из конверта аккуратно сложенные листки бумаги и, осторожно развернув их, положила на стол: заявление, комсомольская путевка и характеристика декана факультета.
Крепко сжались тонкие губы небольшого рта. Взгляд горевших надеждой зеленоватых глаз тревожно перебегал от одного майора к другому: «Неужели откажут?»
Но ей не отказали. Просмотрев бумаги, майор задал два-три вопроса, а потом сказал, что она принята, и велел прийти завтра утром.
Через несколько дней Лена сменила тапочки на тяжелые кирзовые сапоги, а майку и синие сатиновые шаровары — на зеленые галифе и защитного цвета гимнастерку. И вот Елена Стемпковская уже курсант 1-го взвода 5-й роты Третьих радиотелеграфных курсов.
1 июля 1941 года начались занятия. И тут объявили, что на изучение полуторагодичной программы отводится всего шесть месяцев.
— За очень короткое время, — сказал инструктор,— мы должны подготовить из вас радистов маломощных станций полевых частей для обслуживания десантников и для заброски в неприятельский тыл к партизанам.
Настали напряженные дни учебы. Инструктор не преувеличивал, говоря о трудностях. День начинался в шесть, отбой — в двадцать три. Десять часов классных занятий, а вечерами занимались дополнительно.
Лена была неутомима. Командование сразу заметило ее. Вот что впоследствии писал о ней начальник курсов: «... Елена Стемпковская... была назначена командиром отделения. Ее настойчивость, энергия, пытливость привлекали внимание товарищей и начальствующего состава. Можно смело сказать, что не было такого общественного мероприятия, в котором Елена не принимала бы самого деятельного участия... Она выступала с докладами о Суворове, редактировала стенгазету «Радист», писала статьи, помогала в культработе, внося в это дело много яркой инициативы и горячей энергии. Вскоре Елена Стемпковская стала одной из самых заметных и популярных курсанток... Елена была отличницей, и она заслужила это всей своей страстью к учебе, всей своей добросовестностью и исключительно серьезным отношением к работе...»
Пришла пора, и на плацу собрался весь состав курсов. Отдельно от остальных рот выстроились две колонны молодых радистов — сто девушек и сто парней.
Эшелон отправлялся вечером, а днем выпускники получили увольнительные.
— Пойдем простимся с нашими, — предложила Лена Гале Глушковой, той самой Гале, у которой она гуляла на свадьбе в памятную субботу 21 июня 1941 года. Муж Глушковой ушел в армию в первый же день войны, а Галя поступила добровольцем на курсы радистов.
С вещмешками за плечами Лена и Галя появились в студенческом общежитии.
Первой их увидела Валя Мушкатель:
— Ой, девочки, смотрите, кто пришел! Все вскочили с мест.
— А ну-ка, покажитесь!
Ладные и стройные, в новеньких гимнастерках, они вытянулись под завистливыми взглядами подруг. По всеобщему признанию, Лена и Галя — вояки хоть куда!
Долго засиживаться нельзя. Пора на вокзал. Всей гурьбой пошли провожать. У Лены защемило сердце. Взгрустнулось. Там, в Голодной степи, в родном совхозе «Баяут», остались мать, отец, братишка Леня, сестра Шура. Даже проститься с ними не смогла перед тем, как идти в далекое, неведомое...
Младший сержант Стемпковская была направлена радисткой 2-го батальона 216-го полка 76-й горнострелковой дивизии. Елена прибыла на Юго-Западный фронт в период затишья.
После декабрьского поражения под Москвой противник производил перегруппировку войск. Почти полгода 76-я дивизия стояла в обороне. Не таким ожидала Лена увидеть фронт. В ее представлении война — это постоянные бои, несмолкаемая канонада, сплошная стрельба. А тут глубокая тишина. Лишь изредка слышался далекий артиллерийский раскат, да ночное небо разрезали ракеты.
Впрочем, очень скоро Лена убедилась, что фронтовое затишье коварно. Ведь ей, как радистке, все становилось известным раньше, чем другим. Противник вдруг напоминал о себе, начинал обстрел, или же наши затевали вылазку. И тогда в утренней сводке, которую она передавала в полк, появлялись сведения о потерях.
Фронтовая служба не ограничивалась работой на радиостанции. Нередко Лене приходилось выполнять и обязанности рядового бойца: ходила в наряд на батальонную кухню и чистила не одно ведро картошки. В лютый мороз стояла в карауле. Но девушка словно не замечала тягот фронта. Ей казалось недостаточным то, что она делала, хотелось чего-то большего, значительного.
Давней мечтой было научиться стрелять из пулемета. В Ташкенте, на радиокурсах, не удалось: времени в обрез. Конечно, на фронте тоже времени нет, но в затишье выкроить часок удавалось. И пока напарница Вика оставалась у рации, Лена бежала на окраину Кош-калова. Там в самой последней избе села находилась 4-я рота. А ее политрук Черный слыл знатоком пулеметного дела в батальоне. Вот у кого бы поучиться!
Бывало, прибежит в избу, а Черный сидит, обложенный газетами. Хотя младший политрук и носил «кубик», но Лена ведь пришла как бы по личному делу, поэтому считала возможным обратиться не по уставу:
— Здравствуй, комиссар, чем занимаешься?
— Вот, готовлюсь к политзанятиям.
— А если отложить?... На минутку! Только на одну! Черный уже знал, зачем он понадобился «на одну минутку»: ей не терпелось пройти на опушку, где в окопе находился единственный в роте «максим».
Пулеметчики рады, когда появляется эта живая, остроумная девушка. Она читает им газеты, рассказывает новости, а урывками учится владеть пулеметом — и ручным и станковым.
Минуло несколько месяцев фронтовой жизни. Теперь на многое Елена смотрела иными глазами. Вспоминались ей наивные рассуждения, которые велись в Ташкенте: будет ли на фронте страшно? Конечно, страшно! Даже сейчас, в затишье, дня не проходит, чтобы кого-нибудь в батальоне не убило или не ранило.
Голос из-за перегородки прервал раздумье:
— Лена, давай связь!
— Одну минуту, товарищ капитан!
Это ее постоянный ответ. Большей частью так оно и было.
Но случалось и иначе... Как в тот раз, когда нарушилась связь с 4-й ротой лейтенанта Киреева.
Лейтенант Киреев... Не думала, не гадала она, что на фронте кто-то сумеет тронуть ее сердце.
О Кирееве Лена услышала вскоре после своего прихода в батальон. Она сидела возле своей рации, когда громкий разговор за перегородкой заставил ее прислушаться.
— Горяч твой Киреев, да и зелен. Дров наломает, — гремел басовитый голос заместителя командира батальона Савченко.
— А я в нем уверен, товарищ капитан, — спокойно отвечал другой голос, принадлежавший старшему адъютанту батальона Колосову. — Киреев хоть и молод, но вовсе не зелен. Когда надо, он умеет быть собранным. Такой не струсит, я за него ручаюсь...
— Ладно, пусть будет по-твоему, — согласился комбат после минутного раздумья.
Лене приказали вызвать Киреева. И когда минут через сорок он прошел через ее половину, она успела заметить, что у этого складного лейтенанта удивительно серые глаза, которыми он посмотрел на нее. Ей было немножко не по себе от того, что невольно пришлось услышать тот разговор, за перегородкой. Остался осадок — словно она состоит в заговоре против этого приятного ей человека. И когда Лене потом приходилось сталкиваться с ним по службе, чувство «заговора» долго еще продолжало преследовать ее. Отвечая на приветствия Лены, Киреев обычно мягко, чуть смущенно улыбался, и застенчивость его так не вязалась с обликом сорвиголовы, как прозвали лейтенанта в батальоне.
За последнее время Петя Киреев все больше и больше занимал ее мысли. И в то утро, когда 4-я рота пошла в наступление, а затем нарушилась с нею связь, Леной овладела тревога.
Связист, посланный искать обрыв, не вернулся... Лена слышала, как Савченко требовал от командира отделения Додикова: «Чтоб связь мне была!» Младший сержант выскочил бледный и начал поспешно собираться: посылать было некого.
— Леша, пойдем вместе, — вдруг предложила Лена. Додиков удивился: сама напрашивается, смелая!
— А комбат?
Лена ушла за перегородку, и вот уже послышался се уверенный, решительный голос.
Савченко молчал. Ему не хотелось посылать эту девушку на опасное дело. Но связь очень нужна.
— Все будет в порядке, товарищ капитан, — снова послышался голос Лены. В нем уже звучали просительные нотки.
— Что ж, иди, — ответил наконец Савченко. — Только ты... поосторожней...— Он метнул строгий взгляд на показавшегося в дверях Додикова. Взгляд этот означал: «Береги ее!»
Додиков понял комбата.
Короткий зимний день был на исходе. В белом тулупчике, ватных брюках, в серых валенках, шапке-ушанке, с перекинутым через шею автоматом Лена шагала рядом с Додиковым. Они вышли из деревни и направились вдоль провода, протянувшегося от командного пункта батальона. Сразу же за околицей пришлось ползти. Потревоженный утренней вылазкой, противник не прекращал огня. То здесь, то там поднимались фонтаны снега и грязи — рвались мины. Так под обстрелом они и ползли. Додиков тащил запасную катушку и телефонный аппарат, не снимая руки с провода: его все время надо было прощупывать.
Преодолели километр, полтора, два... Провод все еще был исправен и на всем протяжении очищен от снега. Это, по-видимому, сделал посланный ранее телефонист. Его следы шли рядом. Значит, обрыв где-то там, поближе к передовой. Уже начинало темнеть, когда добрались до железнодорожной насыпи. Провод уводил через путь.
— Я первая, — сказала Лена, — мне легче, а ты за мной...
Не успел Додиков и сообразить, что не ей командовать, как девушка перекатилась через путь и исчезла по ту сторону насыпи. В ожидании Додикова она прижалась к сугробу. А вот и он показался из-за рельса.
То замирая, то снова продвигаясь, они ползли по открытой местности и метрах в ста от насыпи наткнулись на труп связиста. Застигнутый пулей, он лежал, сжимая в застывшем кулаке провод. Где-то впереди, там, куда убегал провод, угадывались в темноте остатки хуторка — конечный пункт наступления четвертой роты. Там окопался Киреев...
... А вот и обрыв. Мина угодила прямо в провод. Додиков проворно нарастил недостающий кусок и подключил телефон:
— Седьмой? Мне седьмого... Товарищ седьмой!...
И сейчас, когда Лена наконец поняла, что у аппарата Киреев, она с трудом удержалась, чтобы не выхватить трубку...
Позади вьюжный февраль, наступил март, а фронтовая жизнь шла своим чередом, однообразная и напряженная, полная тревог и ожиданий. Затишье все еще продолжалось. Разведчики ходили во вражеский тыл и нередко возвращались с «языком». События происходили и в селе, где находился штаб батальона: вдруг на чердаке одной из хат обнаружили радиопередатчик и непрошеного гостя с той стороны. Время от времени возникали стычки — в сводках это называлось «бои местного значения». В одной из таких стычек, когда батальон, меняя позиции, попал в западню, Лена еще раз проявила бесстрашие и спасла жизнь своему командиру, начальнику связи батальона Сукачу. Она подобрала его тяжело раненным и под сильным огнем втащила в укрытие.
После того зимнего дня, когда она ползла искать обрыв телефонного провода, Лена упрямо говорила себе, что перестанет думать о Кирееве.
Но вот беда! Петя ей не помогал. Нисколечко. Начни он проявлять в отношении ее малейшие вольности, и все стало бы на место: она отмахнулась бы от него, как не раз поступала с незадачливыми ухажерами, и делу конец. Но он мешал ей своей нежной, немножко застенчивой улыбкой, мягким взглядом своих серых глаз и тем, что был волевым и храбрым командиром, — эти качества он не раз проявлял, и это знали все в полку.
И вот в один памятный вечер в узком кругу фронтовых друзей Петя сказал, что любит ее и что самым большим для него счастьем было бы, если бы она стала его женой.
— Свадьба, конечно, после победы, — ответила Лена не то в шутку, не то всерьез. Это было первое, что она нашлась сказать.
— Да, конечно, — проговорил он тихо и просто. Встречаться им удавалось редко. Но зато часто они говорили по телефону. Кое-кто в батальоне догадывался об их взаимной привязанности, которую они, впрочем, и не скрывали.
Так они и порешили: после победы!
И теперь за грядущей победой Лена видела не только то, что звало ее на фронт тогда, в Ташкенте, — защищать Родину от врагов. С победой у нее было связано и личное счастье.
Надо с кем-нибудь поделиться сокровенными мыслями.
Но с кем? Родителям писать об этом она пока стеснялась. Сестре тоже не решалась. «Еще неизвестно, как она истолкует. Очень будет обидно, если большого, настоящего чувства коснется хоть маленькое пятнышко...»
Единственный, кому она считала возможным довериться, — это Аркадий Петрович Фитуни, профессор, декан исторического факультета. Уж он-то правильно поймет!
Профессор Фитуни получил от Елены с фронта несколько коротких весточек.
«Если б вы знали! — писала она. — Свистят пули, гремят пушки, строчат пулеметы, и я здесь, среди этого грохота и свиста, вдали от вас... Я помню вас, дорогой Аркадий Петрович..., Здесь я не одинока. Я встретила здесь замечательного человека, и мы друг друга полюбили. Верю в победу. Мы победим, и я вернусь не одна...»
В другой раз она писала:
«Любимый Аркадий Петрович!
... Здесь, на фронте, я часто вспоминаю слова Суворова: «Смерть бежит от сабли и штыка храброго, счастье венчает смелость и отвагу». Впервые я ведь узнала их из книги «Наука побеждать», которую вы мне как-то дали. Помните? Эти суворовские слова моему Пете тоже очень нравятся. Он вас не знает, но я ему много рассказывала о вас, и он заочно вас полюбил».
***
В начале июня 1942 года гитлеровцы начали свое летнее наступление. В двадцатых числах июня батальон, в котором служила Лена Стемпковская, занял оборону в селе Зимовенька, Белгородской области.
Дней шесть было тихо. Активно действовать пришлось только пятерым разведчикам, которых возглавил лейтенант Кийко. Их лихие вылазки за «языком» обычно оканчивались успешно. Но в Зимовеньке получилась осечка. Несколько дней подряд разведчики возвращались ни с чем. Это озадачило лейтенанта Кийко, но он не знал того, что было известно в вышестоящих штабах: противник обошел Зимовеньку с двух сторон, пытаясь охватить всю 76-ю дивизию кольцом. Когда это обнаружилось, дивизия стала готовиться к отходу на новые рубежи. Отход предполагался с боем. Одним из плацдармов предстоящего боя был избран район Зимовеньки.
Командный пункт батальона обосновался в сельской больнице. Здесь же, в больнице, примостилась и Елена со своей рацией. Поредевший батальон зарывался в землю — оборонительный рубеж строили на холме, за восточной окраиной села, на кладбище. Отсюда превосходно просматривалось все село, виден был яр, и дальше все хорошо можно было рассмотреть, вплоть до леса. Именно со стороны этого леса и ожидалось наступление врага.
Рубеж возводили днем и ночью. В свободные минуты от дежурства у рации Лена помогала строить запасной командный пункт на холме, у кладбища. С Киреевым в эти дни она виделась чаще — ведь теперь, когда в ротах осталось по нескольку десятков человек, батальон уже больше не был разбросан, как прежде.
Разведчики, вернувшиеся поздней ночью, сообщили, что противник сосредоточивается в лесу.
А на рассвете разгорелся бой. Первые вражеские цепи показались в четвертом часу, когда уже занималась ранняя июньская заря. Немцы шли под прикрытием артиллерийского огня. В селе начались пожары.
Но батальон был готов к встрече врага. Пулеметчики, замаскировавшиеся в густых ветвистых липах сельского парка, взяли под обстрел весь участок между лесом и яром, куда, как в укрытие, стремились гитлеровцы. Но огонь пожаров быстро распространялся. Густой дым пополз по земле, и фашисты, пользуясь этой дымовой завесой, начали просачиваться в село. Тогда-то батальон и отошел на заранее приготовленный оборонительный рубеж.
Все время боя Лена находилась на командном пункте батальона. Она поддерживала связь со штабом полка.
Когда роты заняли новую оборону, противник на некоторое время прекратил атаки. Было около полудня. Прошел проливной дождь, потом снова пригрело солнышко, и люди, измученные тяжелым боем, радовались возможности передохнуть.
Капитан Савченко, расстелив на земле кожанку, прилег рядом с Колосовым на пригорке возле командного пункта батальона. Здесь же, на холме, у командного пункта 4-й роты, отдыхал Киреев. Из блиндажа вышла Лена. Она подошла к Кирееву и опустилась подле него на разостланную плащ-палатку.
Но отдыхать пришлось недолго. В небе показались вражеские бомбардировщики, прозвучал сигнал: «Воздух!» Вслед за авиацией заговорила вражеская артиллерия. И без того обессиленный, батальон снова понес большие потери. В ротах оставалось теперь в строю не более чем по два десятка человек.
Едва стихли артиллерийские раскаты, как к себе в траншею вернулся Киреев. Его вызывали в штаб.
— Ну, политрук, — сказал он Черному, — теперь нам только бы удержаться. Батальон отходит, а мы должны прикрывать. Комбат приказал устоять любой ценой...
С приказом об отходе в 6-ю роту отправился Колосов. В 5-й отходить было некому... И только эта, 4-я, лейтенанта Киреева, укрепилась в заранее приготовленной траншее. Длинная, метров на тридцать или даже на сорок, она охватила полукругом высокий кладбищенский холм. С Киреевым и Черным оставались еще 16 человек. У них был «максим», два ручных пулемета, автоматы.
К кладбищу двигалась вражеская пехота. Под прикрытием артиллерии она заняла исходную позицию у больницы, у церкви и теперь перешла в атаку. Уверенные в том, что авиация и артиллерия подавили здесь все живое, гитлеровцы шли открыто, во весь рост.
Но враг просчитался. Те восемнадцать, что остались в траншее, проявили великую волю. Гитлеровцы получили неожиданный отпор. Заговорили пулеметы. Но и это не остановило атакующих. Они продолжали наступать.
Получив приказ отойти, Лена покинула блиндаж и поползла. Путь пролегал мимо окопа, в котором расположился наблюдательный пункт батареи. Заглянув туда, она увидела двух убитых корректировщиков. Возле одного валялся бинокль, другой все еще сжимал в руке телефонную трубку. Лена взяла эту трубку из омертвевшей руки и услышала тревожный вызов:
— «Береза!», «Береза!», «Береза!»
— Я «Береза», — отозвалась Лена.
— Какая такая «Береза»? — удивился на другом конце провода связист, услышав женский голос. — Кто вы, отвечайте?
— Младший сержант Стемпковская, радистка 2-го батальона. Нет тут больше никого... Убиты ваши наблюдатели. Батальон отходит... Гады прут на пригорок... Огонь на меня... По кладбищу огонь!
Но корректировать огонь Стемпковской не пришлось. Телефон умолк.
И Лена поползла. Но не назад, не туда, куда отходили остатки батальона, а вперед, к траншее, где лейтенант Киреев, политрук Черный и их товарищи сдерживали натиск врага.
Преодолев под губительным огнем полтора десятка метров, она свалилась в траншею. Под ногами валялись автоматы. Прежние их владельцы оставались тут же, но одни были убиты, другие подавали лишь слабые признаки жизни... Подобрав оружие, Лена тоже начала стрелять. Кончался диск — она хватала другой автомат: оружия тут валялось вдоволь.
Три атаки — они следовали одна за другой — отбиты. Короткая передышка, и гитлеровцы полезли снова.
В эту минуту «максим», что находился на левом фланге траншеи, умолк. Видно было, как упал бездыханный пулеметчик.
— Ну, политрук, прощай! — Киреев ринулся туда.— Эх, хоть бы до ночи продержаться!
«Максим» снова заговорил, преграждая фашистам путь к холму. Значит, Киреев добрался.
Ранило Черного. Теперь умолк ручной пулемет, из которого стрелял политрук. Лена в миг оказалась рядом:
— Что случилось, комиссар?! — Увидев окровавленную руку, она схватила бинт, быстро наложила повязку, и пулемет заговорил снова.
Гитлеровцы все лезли на пригорок и лезли. Наших в живых оставалось все меньше.
Вдруг из яра показались два вражеских танка. Один шел прямо на траншею. Первым заметил его Киреев.
— Политрук, танки! — крикнул лейтенант и бросился к нише, где лежали противотанковые гранаты, но Черный его остановил;
— Что ты делаешь! Возвращайся к пулемету! Ведь ты все равно так далеко не закинешь... Я это сделаю лучше!
Он действительно умел. Еще до войны Трофим Черный неизменно брал призы на соревнованиях по метанию гранат.
Уже на 20 метров приблизился танк... на 15 и тогда политрук поднялся во весь свой могучий рост, размахнулся и с силой швырнул гранату. Но в то же самое мгновение рядом разорвался снаряд, и все провалилось в бездну...
Отбросив автомат, Лена взялась за умолкнувший пулемет. Теперь в траншее остались двое — Лена и Киреев. Они косили рвавшихся на пригорок врагов.
То был бой за светлое будущее своего народа, за свое личное счастье. Но продолжался он недолго. Вот и «максим» умолк. Петя Киреев пал, сраженный пулей.
Померк мягкий взгляд серых-серых глаз. Не бывать больше застенчивой улыбке. И никогда не раздастся голос человека, которого так угадало юное сердце Лены...
Отважная девушка одна продолжала вести огонь из обоих пулеметов. Она стреляла попеременно то из своего, за которым сменила политрука, то из другого, возле которого лежал бездыханным ее Петя.
Лена поливала свинцом надвигающуюся на нее вражескую лавину и думала лишь об одном: перед ней враг, он рвется вперед, его надо уничтожать.
И тогда будет победа...
Когда Черный очнулся, он не сразу понял, что засыпан землей. К счастью, слой оказался не толстым, и выбраться наружу удалось скоро. Уже наступила ночь. При свете луны политрук разглядел танк, припавший на разбитую гусеницу. Возле пулемета согнулся Киреев.
В другом конце траншеи он увидел Лену. Девушка была мертва.
Колхозник Александр Михайлович Сидоренко еще загодя отрыл на сельском кладбище щель, полагая, что здесь он сможет надежно отсидеться во время бомбежки. Утром 29 июня 1942 года, когда в Зимовеньке начались пожары, он пробрался с семьей в свое укрытие, а затем стал невольным очевидцем боя, который разыгрался на кладбище. Сидоренко слышал, как из траншеи стреляли два пулемета поочередно — то один, то другой, и видно было, как девушка металась по траншее...
Колхозник видел, как девушка косила вражеские цепи, как падали фашисты, устилая поле своими зелеными куртками.
А потом послышался женский голос:
— Товарищи! Погибаю за Родину!
Двое суток убирали фашисты трупы своих солдат...
Колхозники тайком от гитлеровцев похоронили Елену Стемпковскую и Петра Киреева возле того самого окопа, в котором герои выполнили свой долг до конца.
* *
*
Богаты и плодородны земли Голодной степи. Но нет воды, и летом солнце сжигает все живое. Протекающая тут река Сыр-Дарья без всякой пользы уносит свои мутные воды в Аральское море, ни капли не отдавая изнывающей от жажды земле.
Как обуздать Сыр-Дарью? То была мечта многих поколений. Лишь при Советской власти эта мечта осуществилась. Еще великий Ленин подписал декрет об организации оросительных работ в Туркестане. А в годы первой пятилетки по зову Коммунистической партии тысячи советских людей двинулись в Голодную степь строить хлопководческие совхозы.
Вместе с другими приехал сюда и белорусский рабочий Константин Максимович Стемпковский — участник обороны Порт-Артура, красный партизан в годы иностранной интервенции. На новом месте Константин Максимович стал работать плотником. Привычные к труду руки возводили постройки будущего хлопководческого совхоза с многообещающим названием — «Баяут», что в переводе на русский язык означает «Плодородные земли».
Прошли годы, и новый совхоз оправдал имя, которым его окрестили при рождении. Запестрели хлопковые поля, стали плодоносить тенистые сады. Поселок третьего отделения совхоза, где жили Стемпковские, вытянулся между двумя широкими, неумолчно шумящими арыками, обсаженными тополями. Здесь в уютном домике среди урюка, акаций и роз протекали детские годы Лены. Здесь же она пошла в первый класс. После начальной школы жила в интернате, так как средняя школа находилась в десяти километрах от дома.
Теперь этой школе присвоено имя Героя Советского Союза Елены Стемпковской.
Большая усадьба Баяутской школы обрамлена красавцами тополями. Деревья высажены в 1938 году, в том самом, когда построено новое здание.
Один из этих тополей посадила своими руками пятнадцатилетняя школьница комсомолка Елена Стемпковская. Подруги вспоминают, что, сажая деревцо, Елена загадала:
— Если я счастливая, то примется.
Я видел эти тополя. Деревья буйно разрослись, давая людям в знойный день желанную прохладу.
Не знаю, который из этих великанов посажен Еленой, но они принялись все.
А Лена, счастливая Лена, обрела бессмертие.
