Хоть и знавал давно, что если звонят и приглашают сниматься телевизионщики - держи ухо востро, а вот поди ж ты, сначала не распознал их цели за словами: "Снимаем передачу во славу единоборств и приглашаем вас поучаствовать в съемке - на ней много ваших знакомых будет из сочинителей!" И далее назвали имена моих когдатошних приятелей, начинавших как поэты, а теперь прибывающих в известных шоуменах, в завсегдатаях икорно-коньячных презентаций и тусовок нынешнего бомонда. "Вы с ними поборитесь, а мы это поснимаем!" Вот это и насторожило: "Вы с ними поборитесь." Чтобы бороться достойно, надо годы и годы этому учиться, а иначе... Двух дней мне хватило, чтобы понять: готовится замена сервильному ельцинскому аттракциону - теннисному турниру "Большая шляпа", и на смену его неизменным гусманам и задорновым торопится молодая смена, следующее поколение жаждующих перед властью Ваньку повалять. В данном случае - себя вместо Ваньки. А у меня, половину из своих полста отдавшему этим самым единоборствам, никакого желания валять ванек нет. И я под благовидным предлогом сниматься отказался, но отзвонил раскрученному телеведущему: "Извините, но я ребенок из другой песочницы, где другие куличи делают."
На заре туманной юности, в позднем дворовом детстве, тайком от моей матери навещая меня, разведенный с ней отец мой учил меня, заметив синяки и ссадины первых школьных и уличных моих драк: "Запомни, сын: не унижай человека - не бей его. От битья толку мало, а злобы много, а она твой первый враг. Кто-то стоит поперек и мешает - смети его с дороги. В крайнем случае - убей. Но не бей. Не унижай. " И отвел меня в секцию САМБО. Где первый месяц меня долго и нудно учили падать. Падать так, чтобы встать живым. И здоровым. У жизни есть свой юмор. На втором месяце моего обучения случились соревнования между основными спортшколами Москвы. и меня - не знаю, почему, - включили в наилегчайший вес, где кроме меня был всего один наилегчайший, и когда он встал напротив меня на ковре, я понял, что его стаж не больше, чем мой: застенчивая, слегка испуганная улыбка, борцовская куртка еще недавно была бабушкиным жакетом, а пояс - чем-то маминым в цветочек. Судья объявил его Вячеславом Доничевым. Оказалось, что падать Вячеслав научился хуже, чем я, что, видно, и заметили судьи, за что присудили мне победу. Через пять лет мой визави станет призером чемпионата Европы (по юношам), превратившись в огромного, статного, царственного полубога с горделивой походкой и мимансом Юла Бриннера из "Великолепной семерки" (был такой вестерн когда-то). А когда откроются границы, уедет Слава в Америку, как когда-то Юл Бриннер. В боевиках голливудских, правда, Доничев не замечен, а открыл, по слухам, бензоколонку. Я же не стал призером Европы, не имею своего бизнеса. А ведь падал когда-то грамотней, чем Слава, мой первый противник. Неисповедимы пути наши земные с борцовского ковра.
В древнейшие времена на территории нынешней Индии существовала высокая цивилизация, жизнедействующая по религиозно-философской системе, которая опиралась идейной своей архитектурой на стройный морально-этический кодекс повседневной жизни человека и восходила и расширялась до всеобъемлющей космогонии, трактующей Вселенную как единый сверхразумный организм, развивающийся в величинах смысла, красоты, времени и пространства до бесконечности. Брахманы, носители этого суперзнания, понимали, что оно ради устойчивости общества должно быть доведено до каждого его члена, даже самого низового. Но, как известно, простой человек слов не понимает. Поэтому в качестве информационной технологии, в роли максимально доступной коммуникации брахманы использовали хореографические мистерии, а в их танцевальные стилистики и отдельные элементы закодировали постулаты своей космогонии и морально-этические установки. На языке танца, понятном даже малому ребенку, эти гуру просвещали не только простой народ, но и властные его верхи.
Но именно простой-то народ и горазд всегда утилизировать элитарное знание, применять, прилаживать его к нуждам своего быта. Путешествуя по всему Востоку, по всей Азии, брахманы сеяли пластическую и ритмическую культуру своих мистерий, из которой люди низов выделили несколько утилитарно полезных для себя ветвей, и среди них ту, которая демонстрировала законы физические, динамические, анатомические и физиологические, связывая их между собой в композициях из приемов рукопашного боя, якобы происходившего между высшими воплощениями Добра и Зла при Сотворении Мира. Так народы создавали основу своих видов единоборства. А нужно это было социальным низам по простой причине, обеспечившей этим видам массовость: в феодальных государствах право ношения оружия имели лишь правящие кланы и их воины, от которых низы вынуждены были защищать свои дома, имущество и семьи голыми руками и прочими частями тела. И последнее на эту тему. На все времена сказано когда-то мудрейшими: часть целого не может отличаться от целого и несет в себе все его черты и качества. Посему ветвь, выделенная из целостной философии и воплощенная в системе безоружного боя, заключает в каждом своем элементе, во всяком приеме концентрат материнской целостности, исполненной всеобъемлющего знания и неизмеримой мудрости. В СССР, где я родился и провел младые годы и последующие, методики обучения приемам единоборства исключали преподавание спортсменам древнейших философских и этических основ борьбы. Но отрицание не есть опровержение, и действовал тогда, как сейчас и всегда действует, стародавний принцип: зрячий - да увидит, имеющий ум и душу - да поймет, верный своему пути - да постигнет и достигнет. Были бы желание и призвание...
А про все эти корни единоборств в древнейших космогониях, верах и идеологиях рассказал нам коротенько, минут на сорок, через переводчика седой и важный сенсей, впервые приехавший к нам в страну с японской юношеской сборной по дзюдо и проведший в нашем зале "показуху" в целях ознакомления своих будущих соперников (то есть нас) с тем, что такое дзюдо и с чем его едят - короткие, тугие и хлесткие япончата в непривычных нам еще кимоно показательные схватки провели с блеском, а царственный их наставник подвел черту демонстрации техники словами: "Борьба входит в плоть и кровь спортсмена навсегда, кимоно прирастает к телу - так говорят у нас в Японии." Я всю сентенцию, помню, в записную книжку поместил - чтоб не забыть. И не забыл.
Вот почему насторожило меня предложение телевизионщика: "Вы с ними поборитесь, а мы это поснимаем!" С кем - с ними? С шоуменами, которым ради видеоаттракциона за полчаса до съемки покажут пару приемов? Как раскоординированные, нетренированные, плохо размятые и растянутые, не слишком здоровые уже мужчины, не делающие даже утренней физзарядки, будут "бороться"? Не иначе, как пыхтя, толкаясь и пихаясь, изображая схватку, будут мучить друг друга, позорясь сами и позоря борьбу. А я буду браво оттенять малых сих? Чего ради? Ради ухмылки опытного борца по фамилии Путин? Фу-у-у!..
"Мы поснимаем"... Они поснимают! Что и как поснимают, не зная, что есть единоборство? Я-то узнал не единым духом, не за пару часов, не с первой порции пролитого пота...
"Тяж" в летах сразу берет меня железной хваткой за шиворот, дергает в сторону и пытается подсечь - я взлетаю над татами, подброшенный бревном его ноги, и не падаю навзничь лишь потому, что в свои пятнадцать вешу меньше, чем надо (первое послевоенное поколение), отчего взлетаю слишком высоко и в воздухе успеваю сгруппироваться и выставить ногу навстречу точке падения. "Сделай ему хоть что-нибудь!!" - кричит мне со скамьи у ковра мой тренер Николай Алексеевич Масолкин, любящий устраивать всякие экстремы нам, пацанам-первогодкам. Например, он ставит, как сегодня меня, на схватку любого из нас против тяжеловеса в ранге мастера спорта. Задача: выстоять и не сдохнуть, буде можно (через нельзя) - сделать какое-то "грамотное движение", а повезет - так и прием. Сумеешь - счастью Масолкина не будет предела... Но это сказать просто "сделай хоть что-нибудь"... На тебя, сминая тело и раздавливая психику, прет скала из мышц, пригнанных канатами связок и шнурами сухожилий к мощному и тяжкому каркасу громадного скелета. Венчает весь этот быстрый в деле гигантский биомобиль маленькая, наголо остриженная, набитая до отказа борцовским опытом голова с алмазными от напряженного внимания, сверлящими глазками. Биомобиль влажно пышет жарким и горьким потом - он упарился ловить и метать на ковер верткое существо, не доходящее ему в росте до плеч... В тот момент, когда он чуть отступает и откидывает торс назад, чтобы стереть рукавом борцовской куртки струи пота с лица, я мгновенно приседаю, резко выбросив руку, хватаю "тяжа" за пятку, тут же встаю, его пятку не выпуская из ладони, нога его на миг поднимается вместе со мной, и мне этого мига достаточно, чтобы своей ногой отхватить его опорную ногу, всем своим тщедушием подавшись вперед - и циклопическая биоконструкция рушится на ковер, потеряв равновесие из-за смещенного назад центра тяжести (смещенного моим приемом, сплюсовавшим вектор моего наката с весом его тела, отклонившегося, отшагнувшего в начале, когда "тяж" захотел пот утереть).
Масолкин вскакивает быстрее и выше, чем все мои товарищи, сидевшие одесную и ошую от него и болевшие за меня горячее, чем наш тренер - они ведь уже бывали в моей шкуре перед "тяжем". Зачем Масолкин так нас мучал? Он учил: "Нападает тот, кто сильней. Но нападение выводит из устойчивости. И делает нападающего уязвимым." Конечно, спустя жизнь понимаю, что тот "тяж" тяжеловесом, скорее всего, не был, а тянул от силы на "полутяжа", но если на вас свалится гора, плюс минус десяток кг - большая ли разница?
Никакой разницы. А вскоре и жизнь подтверждает это. В предновогодний вечер еду к своей девушке на "Сокол", получив приглашение "на всю ночь" - родители ее уехали к родственникам, в квартире забазировались одноклассники и знакомые. Сажусь на Маяковке в 12-й троллейбус. Он - битком. Оно понятно, пипл торопится с работы готовить встречу Нового года. Необычайно много офицеров-летчиков, от них разит парадностью и мужским одеколоном "Полет". Небось, Новогодний бал в академии Жуковского - она как раз на маршруте... Сквозь электрические завывания "движка" начинаю где-то у Белорусского вокзала различать впереди салона чей-то громкий, лающий, как будто командующий, голос. Различаю странные для моего романтизированного ума фразы: "Пора очистить Россию от всяких черножопых, чучмеков и хохлов! А чистку начать с евреев!" По бледным и напряженным лицам окружающих удостовериваюсь, что не ослышался - значит, все слышат. Медленно, с трудом протискиваюсь вперед на голос. Остановки две прошло, пока добираюсь до головной части салона. И вижу: у окна, вертя по сторонам огромной румяной ряхой, похохатывая со злобной радостью, сидит здоровенный мужик лет тридцати (а мне пятнадцать, кстати) и вещает: "Вон сидит старая жидовка. Слышишь, Сара, скоро на фонаре болтаться будешь - скоро Русь святая подымется на чужаков! Что, молчишь? Боишься? Правильно боишься."
Я смотрю на старуху-еврейку. Ее всю трясет. Смотрю по сторонам. Все пассажиры, и особенно офицеры-летчики, внимательно в окна осматривают окрестности, благо все стекла целиком заморожены до непроглядности. И я продираюсь к глаголящему. Ближе к проходу на его скамье сидит старикан и делает вид, что спит. Через его голову я наклоняюсь к витийствующему (в нос шибает сивушный перегар из его хохочущей пасти) и внятно, чтобы все слышали - зачем-то мне надо, чтобы все слышали, - говорю: "Сойдешь со мной на ближайшей остановке - я посажу тебя за решетку за фашистскую пропаганду."
Как мне пришла в голову, гудящую от ажиотации, эта формулировка (да есть ли статья в УК на такой случай?!) - не знаю. Но знаю - я должен эту сволочь остановить. И чувствую - остановлю. Сволочь опупевает, но через секунду весело кричит мне: "Ты меня посадишь? Это я тебя посажу! Вот это видел?" Он достает из-за пазухи и сует мне под нос - по длине руки я понимаю, что у него баскетбольный рост, - красную книжицу "Удостоверения" с тисненым щитом и мечом. Убрав ксиву, он продолжает: "Но сначала я оскорблю тебя действием!" Он встает - я вижу, что не ошибся: он мог бы играть центрового и добивать у щита за свое ведомственное "Динамо", хотя вряд ли во что-нибудь умеет кроме карт и домино, - и расстегивает для верности пальто, и разворачивается, благо вокруг простор, так как все сидящие вокруг него при его росте размаху руки не мешают, и выстреливает кулаком мне в челюсть (а кулак у него, как моя голова).
Несмотря на то, что я стиснут со всех сторон стоящими в проходе, чудом уворачиваюсь от прямого удара, мотнув головой, кулак проходит вскользь, и только специально отрощенным ногтем мизинца - признак блатного или того, кто свой среди урок, - бьющий вспарывает мне губу (прошло почти четыре десятка лет, шрам снаружи затянулся, но с внутренней стороны губы рубец чувствуется до сих пор). Кровь фонтанчиком ударяет из разорванной губы, сливается на галстук (новый, вчера купил, чтобы взрослее выглядеть на вечеринке). И вид крови приводит амбала в состояние эйфории. Он орет: "Вон, вон остановка! Выходи! Посидим, поокаем!" Я готовлюсь продираться к переднему выходу, как пробивался сюда, но с изумлением замечаю, что вокруг меня почти мгновенно, как по мановению волшебной палочки, образовалась пустота до самых дверей. Зато за спиной, там, во всем салоне люди давят друг друга с воплями и ругательствами, вываливаясь на остановке кувырком и друг через друга, лишь бы не сходить в передние двери - лишь бы не быть свидетелями моего убийства. А мой будущий убийца, спихнув старика-соседа на пол, второпях двинулся за мной к дверям, взяв меня для верности за шиворот - чтоб не сбежал, чтоб не лишил бесплатного удовольствия.
На секунду в овальном окошечке раскрывающейся двери, как в зеркале, я увидел его счастливые глазки - и уже в этот миг знал, что буду делать, ибо схватка с "тяжем" научила меня: сколь бы противник ни весил, а свободная от веса и опоры его нога имеет удобную для отхвата пятку. Мне не надо было к нему оборачиваться, я всей задней поверхностью тела прочувстовал тяжкую пластику и ритм его движений, темп шагов - и когда амбал спускал ногу с последней ступени на асфальт, я, уже вставший на него, под его вытянутой рукой, держащей мой воротник, присел с одновременным поворотом, и еще не коснувшуюся тверди стопу поймал за пятку и вздернул ее с силой вверх, одновременно "щечкой" врезав ему по кости ноги, стоящей на ступени, и рванув его с троллейбуса за рукав. Наткнувшись на задубелую кромку моей подошвы надкостницей, мужик взвыл и полетел от моей подсечки по траектории мордой в асфальт.
Сошедшие (мягко говоря) разбежались с остановки враз, троллейбус стартовал с места со скоростью гоночного мотоцикла. Амбал лежал и не шевелился. Я стоял над ним. Вокруг стала собираться толпа, с удивлением разглядывая скульптурную композицию "Давид около поверженного Голиафа". Раздались фразы: "Милицию вызвать! "Скорую помощь"! Вон телефон-автомат!" Я был близок к истерике. Стал поддакивать: "Да, да! Скорей звоните в милицию! Он вел фашистскую пропаганду!" На меня после этих слов стали смотреть, как на марсианина. Они же, только что пришедшие на остановку, ни сном, ни духом не знали, что произошло в отошедшем три минуты назад троллейбусе! Ущучив это, я похолодел. Но мой температурный режим резко и моментально изменился, ибо я заметил, что мой несостоявшийся палач зашевелился, привстал на локте и начал подбирать разбросанные бревна ног. При этом волшебным образом изменилось его лицо - возможно, от болевого шока, - тяжкая маска сивушного привычного отравления, беспредела власти и жестокости, самоуверенности центрового госсистемы - все эти профессиональные наслоения неожиданно отслоились и испарились, и на их освободившемся месте проявился щемяще-детский румянец изумления, а над зардевшимися щеками влажно заблистала во взгляде ребячья радость удачи, вырвавшаяся наружу сквозь дрожащую улыбку торопливым счастливым полушепотом: "Слушай, брат, - мы же оба русские, мы же братья, - подними меня, пошли, вместе всех их почикаем!" "Кого... почикаем?" - с тупым удивлением спросил я. "Их! Чурок. Хачиков. Жидов. Освободим земной шар для русской нации." От такого неимоверного, немыслимого приглашения-предложения у меня сразу, тут же едет крыша, говоря языком более поздних времен, одномоментно человек во мне кончается, прекращается, пропадает, и я - о, боги, боги мои, нет и не будет мне с того Нового года прощения, не разомкнет ради меня уста защита на Страшном суде, и да покарает меня во всякий удобный для него миг оскорбленный ангел моего дворового детства, надзиравший за исполнением уличного тогдашнего закона "лежачего не бьют", - я с истерическим клекотом "никакой я тебе не брат" бью своему визави, шатко и сопя поднимающемуся на четвереньки, стопой в радостное лицо, как бьют по футбольному мячу - с размаху. Он немо припадает пластом к асфальту и застывает, став, кажется, предметом. Я каменею над этим.
И вдруг кто-то потянул меня за рукав сзади. "Еще один!" - просигналил распаленный мозг, и, повернувшись, я принял боевую стойку. Передо мной стоял парень типа "слесарюга" - землистое лицо, впалые щеки, умные и злые глаза, в провале смеющегося рта дымящиеся руины редких темных зубов. Он развернул меня к себе спиной, лицом к ступеням подземного перехода с буквой "М" на шесте, и, прямо в ухо пахнув никотиновым перегаром, просипел: "Он труп трупом лежит, а ты стоишь. Менты щас приедут - хана тебе. Свидетелей-то нет, шнурок, чего там было, в троллейбусе! Так что вали, пока не поздно!" Он больно всадил свое каменное колено мне в кобчик. И я рванул по ступеням.
Через полчаса мой дядька, прокурор с тридцатилетним стажем, пока его жена отстирывала мою окровавленную сорочку и залепляла порванную губу испитой чайной заваркой, учил меня жизни: "Ты этому слесарюге на остановке за его услугу каждый год в Новогоднюю ночь здравицу произноси - он тебе жизнь спас, ведь менты за своего тебя бы убили в участке, а нам справку бы выдали, что скончался от сердечной недостаточности. У них этих справок заготовлено мешками - только имена вставляй в графе "ФИО", понял?" Я понял.
И то понял, что уютней и родней той скамьи вдоль борцовского ковра, на которой мы в секции сидели рядком, болея друг за друга, ничего на свете нет. И того слесарюгу каждый Новый год вспоминаю. И того "тяжа", что был, возможно, "полутяжем", и крик Масолкина: "Сделай ему хоть что-нибудь!" Этому всему благодаря я хоть что-нибудь в жизни хорошего, да сделал. Живьем дотянув вот до самых наших теперешних времен.
Слава советскому спорту! Ура!
Ур-р-р-а-а!!!
А нам, пацанам, там и тогда было на кого посмотреть с той скамейки у границы ковра. На нем и в моем влюбчивом сердце подростка царил Царь. Это кличка такая была у Вани Царева, старшего нашего товарища, лидера юношеского САМБО в его весе. Своим коронным подхватом под одну ногу Царь возносил чуть ни к потолку любого, кто вставал напротив него в стойку. Его, этого "подхвата Царева", на соревнованиях ждали и дожидались все - и пламенные грузины, и четкие прибалты, и сверхустойчивые тувинцы, и жесткие дагестанцы, и аккуратные ленинградцы.
Это был подхват с секретом. И щедрый Царь однажды мне подсказал разгадку. Как-то в конце тренировки я поросил его, обмирая от волнения и надежды, объяснить мне его коронный прием. Ваня, невысокий, крепкий, тяжелый и гладкий, как арбуз, взглянул мне в глаза кратко и цепко, что-то про меня понял и скупо выдохнул: "Смотри." Взял меня за отворот куртки и за рукав, разогнал по ковру и вдруг на моем шаге в бок мгновенно в подпрыжке развернулся спиной ко мне и, выбросив одну ногу мимо моего бедра и спружинив на другой, взлетел высоко в воздух и, в полете сделав кувырок вперед, упал передо мной, но я, взметенный его взлетевшей массой и подброшенный его руками, поднялся в воздух вслед за ним и приземлился рядом. До меня сразу дошли две вещи - первая: в прием надо не входить, а влетать, и второе: если воздеваемую ногу вклинить противнику между ног, а не мимо него вдоль бедра, как сделал только что (меня пожалев) Царев, то вес противника будет подброшен вверх взлетной силой всего моего тела, но при этом он же меня пригвоздит к тверди, так как два веса - свой и чужой, - я в воздух не подброшу. И поэтому-то останусь стоять на ногах, а взлетит и упадет только противник. Вот так, ничего не объясняя словами, ничего не называя, Царь показал мне свой секрет: хочешь результата - влети в него весь и сразу, как в свою последнюю бездну, и сила беззаветности, безоглядности, ярость последнего рывка, экстаз последнего шанса сделают свое дело.
С того дня я знаю, как побеждают. Мне это преподал Царь. Мой великий учитель жизни. Он ведь и жил как Царь. Чуть позже он выиграл чемпионат России. А посему засветило ему место в сборной СССР - для этого надо было Царю только в автобиографии и документах указать своим тренером главного тренера сборной страны, но Царь на это не пошел - Масолкина нашего вписал, и за это на выступления сборной взят не был, а, значит, накрылись для него медным тазом победы мирового масштаба, загранпоездки, карьера и много чего еще, о чем знающие люди помалкивали. А стал Ваня Царев простым тренером в ЦСКА. Как-то взял он меня, уже журналиста, к себе на сборы своей секции в шикарных лесах у волшебного озера и устроил ночной шашлык на пленере у костра. И после третьей или четвертой уполз в духовитую ночную росу, в луговые травы, во тьму, и с того места, где залег, долго разносился по гулким чащам и по затуманенному озерному зеркалу то ли вой, то ли протяжный стон, который подхватила в кустарнике выпь, а на опушке сова, и вознесло это трио бессловесные жалобы к звездам и к огромной Луне - а было как раз полнолуние...
И многие, многие мои тогдашние собратья по борцовскому спорту в своих поступках и судьбах являли миру тайно живущий в их излюбленном единоборстве Закон... Андрюша Цюпаченко, кумир моего поколения, Моцарт борьбы, самый юный мастер спорта из нас, чемпион Союза по юношам, выросши в зрелого мастера, выиграв Европу, был рекомендован в начальники в своем "Динамо", но, не родившись и не став карьеристом и пройдохой, был быстро "съеден" серыми молчалиными, не приняв чуждых правил паркетной дипломатии, посему лишился высокой должности и большой зарплаты. Ну и что? С радостью пошел мальчишек тренировать. А чтобы семейный бюджет держать на приемлемом для Москвы уровне, наладился ездить по среднеазиатским праздникам, на которых гвоздем и кульминацией веками были и остались схватки борцов по местным правилам, в национальных одеждах и под народную музыку. Так вот Цюпа (как мы его любовно звали) вошел в историю культуры народов советского Востока как непобедимый бледнолицый батыр. И его призовые - это были честные и тяжелые деньги... И не только за красивые андрюшины глаза сегодня юные динамовские борцы "рубятся" за именной "Приз Андрея Цюпаченко" - не так давно Цюпа выиграл мировой чемпионат ветеранов...
Но жестокие подарки слепого бытия не были для нас, юных самбистов, сенсациями. Суровая школа тренировок и соревнований преподала нам современную науку выживания. Был у нас у всех общий кумир - Олег Степанов. Его судьба была нам уроком. На Олимпийских играх 64-го года в Токио, где состоялась премьера олимпийского дзюдо (из уважения к японцам, хозяевам Олимпиады и родоначальникам этого вида спорта) Олег Степанов в финале соревнований бросил соперника-японца на "чистую". Но это было настолько неожиданно для судей (большинство их было, конечно, японцами) и для всей аудитории громадного токийского зала (ясно, кто там был в большинстве), что бросок Олега даже не оценили. Японец еле-еле в конце концов у Олега выиграл "с незначительным преимуществом" и получил золото. Но не мировую славу и память - они достались Степанову, первому русскому, показавшему всему миру, что никому в дзюдо неизвестная тогда еще Россия способна чисто побеждать своих и общемировых учителей-японцев. Так Олег Степанов преподал нам, влюбленным в него мальчишкам, на всю оставшуюся жизнь истину: не тот выиграл, кто выиграл, а тот, кто победил. А я горжусь тем, что имел честь и счастье дарить Олегу свои книги, и тем, что они ему нравились. Но - это было потом...
Главное, чему учит борьба: поединок бесконечен, и каждый конкретный противник, и всякое противостоящее начало или явление - лишь временное воплощение основного и единственно достойного твоего соперника - имя ему жизнь. И всякий, кто сильней и удачливей тебя - лишь учитель, а не победитель. Владлен Михалыч Андреев, босс сборной СССР, не взявший в нее Ваню Царева за его упертую верность своему первому тренеру, был бы для меня воплощением зла, если бы своей гениальностью психологической не сделал из моего старшего товарища по спортшколе Саши Меркулова чемпиона Европы буквально одной фразой. Дело было так. На свою первую на чемпионате континента схватку Саша шел мимо тренерской скамейки нашей команды и услышал, как Андреев сказал массажисту: "В этом весе мы "пролетим" - у нас тут выступает полный ноль." Меркулов понял - это про него. Закусил губу и так с закушенной губой прошел все круги до финала и до золотой медали и чемпионской ступени пьедестала...
А Ваня Царев не прокатился ураганом по спортивным аренам планеты Земля, но и не загремел, как некоторые сборники его поколения, на тюремные нары за валюту и спекуляцию шмотками, а самозабвенное его тренерство сберегло ему, возможно, жизнь, не приучив к большим деньгам и не затащив на поводу у этой привычки на то криминальное дно, где автоматные очереди и пистолетные выстрелы посекли немало единоборцев - адреналиновых наркоманов со значками мастеров спорта международного класса. Кое-кого из этой погнутой и полегшей братии я знал, и могу заверить - бойцы это были могучие... Правда, многоопытные седовласые единоборцы утверждают: среди боевиков мафии основной силой являются борцы греко-римского классического стиля, а не адепты борьбы "в одежде"...
Тут то и дело кто-то возле меня изумляется вслух, как ловко Президенту РФ Путину удается то губернаторов в бараний рог не слишком заметно и понятно для них согнуть, то с хитрозадым Гусинским разделаться и с прочими властолюбивыми олигархами, а им палец-то в рот не клади, то со Штатами, лежа под ними на лопатках, из борьбы лежа перевести схватку в стойку, то еще, и еще, и еще что-то в том же духе и тому подобное... Ребята, а чего вы удивляетесь? Под каждый политический шаг Путина я могу подвести в качестве аналога прием его любимой борьбы и постулат из ее философии. Его, Путина, излюбленный: "Поддайся, чтобы победить."
Иногда спрашивают: "Помогало ли САМБО в жизни?" Отвечаю всегда утвердительно. Выношу за скобки случаи, когда останавливал желающих попортить мне портрет лица или отправить меня на тот свет. Как у всякого вменяемого мужчины, моя жизнь - это мое дело. Это мое литературное рок-кабаре. Бывало, разъяренные графоманы или жаждущие алкоголя (у меня в рок-кабаре сухой закон) лезли на меня с кулаками. Но однажды в конце 80-х бритоголовые попытались некоторой кучкой вообще разогнать кабаре, чтобы освободить от нас один ДК под свою базу. Не зря протащил я своих соратников по кабаре через спортзалы, где мои однокашники по спортшколе уже в рангах чемпионов СССР, Европы, а некоторые и до мировых вершин добрались, как Витя Жердев - с Цюпой на пару: по ветеранам, так вот они уже имели свои собственные школы и с радостью принимали людей моего кабаре на бартерной основе - мы им свои стихи и песни, они нам - приемы. Так что скинхеды имели плохую разведку. Они нарвались на людей, от которых ждали эфемерности полевых бархатных бабочек, а оказалось, что для сочинителей строф и мелодий бой - не новость. Последствия для агрессоров были самые печальные. А если бы они нас раздавили - кабаре снова не поднялось бы: творцы - народ трепетный и душевно не заживающий. Но - все обошлось. В тот раз. И потом. Тьфу, тьфу, тьфу... И стучу по дереву.
Владельцы квартиры, оба - кандидаты наук, которые оставляли ее мне и жене, переезжая в новую, на прощание за дружеским кофе социологизировали: "Район послевоенный, вокруг - тех времен предприятия, оборонка в основном, поэтому семьи во дворах коренные, такой ветеранистый пролетариат с потомством. Лимитных общежитий, слава Богу, нет, пьют как везде, не больше, но со своими, с кем летом в домино во дворе, а зимой семьями хоккей друг у друга смотрят..."
Разговор шел на кухне, перед окном которой в дворовой "коробочке" бухал о борта футбольный мяч...
Это "геополитическая" характеристика микрорайона почти пятилетней давности. С тех пор в "коробочке", раздолбанной и с выломанными бортами, мяч летает очень редко, и то "по пьяни" - сейчас в ней выгуливают заполонивших весь двор собак бойцовских зловещих пород, а по ночам кучкуются юные наркоманы. Говорят, ее, "коробочку", вообще снесут под автостоянку - двор под завязку забит иномарками, ибо потомство "ветеранистого пролетариата" ударилось в коммерцию - в лучшем случае, - а громадный и угрюмый участковый говорит мне, что самыми профитирующими здесь видами коммерции (он ее именует "шахер-махер") являются наркокурьерство и наркодилерство: "Мы их ловим, а суды выпускают, снова ловим - снова выпускают, и по-новой..." Участковый не преувеличивает - тротуары и бывшие газоны в околотке засеяны б/у-шприцами.
А недавно появилась новая мода у здешнего юного населения дворов: раньше, пять лет назад, подростки по вечерам либо гнездились вокруг гитар и визжали что-нибудь из "Иванушек-интернешнл", либо тряслись под переносной "сони", а теперь собираются человек по 20 и хором разом орут что есть мочи что-то нечленораздельное, бессмысленное, слитое в ревущий поток одновременного выдоха на одной ноте и на одной эмоции, и она такова, что жители двора, заслышав этот нечеловеческий рев, цепенеют, выгуливаемые и еще не выведенные из квартир ротвеллеры, овчарки, доберманы и жилистые, узкоглазые, с акульей мордой гвоздем заморские четвероногие боевики начинают одномоментно выть во всем микрорайоне, а к ним присоединяется переливистый визг-свист "сигналок" иномарок в нашем и соседних дворах. Так юный народ нашей округи желает нам "спокойной ночи", доламывая со скрежетом и лязгом останки оснащения детских площадок - под испуганный грай целых туч ворон. "Он кричит, и тучи слышат радость..."- и далее по горьковскому тексту.
Пока я посреди кучи всяких дел медленно, но верно переносил на бумагу эти воспоминания и размышления о своем борцовском прошлом, о пропахших потом и запахом ковра детстве и ранней юности, двуногие зверята с московских рабочих окраин и пригородов учинили кровавый, для кого-то смертоносный погром торговых рядов у станции метро "Царицыно", уж какой по счету в столице, потом такой же на Манежной площади у самого Кремля после футбола Россия - Япония, затем аналогичный на метростанции "Фили", а вскоре и оружейный склад обнаружился очень даже солидный в хрущовке-малогабаритке, за стеной которой, на лестничной площадке репортерская телекамера уперла объектив свой в граффити - из грубо намалеванного кулака выскочив, как лезвие из ложа, вызывающе нагло вздымается средний палец, указуя на обещание: "Мы вас зделаем!"(с ошибкой в написании приставки глагола). Это популярное у них, у нынешних подростков, выражение. И не только у подростков - под моим окном перед закатом или по выходным с утра первоклассницы-второклассницы рисуют мелом на асфальте разные свои вечные сюжеты, и иногда ссорятся, и вот тогда я слышу сквозь двойную раму боевой визг: "Я тебя сделаю!" - и кто-то из них бьет супостатку ногой в живот и та катается у ног победительницы, свернувшись зародышем.
Надо ли говорить, что во всей громадной моей округе нет ни одной спортивной секции для юных - сплошь "школы топ-моделей", на рекламных щитах которых красуются стандартно отснятые на "Кодак" дети и полудети в купальниках и бляйзерах в позах путан у трафика и сутенеров у стойки бара.
А мы когда-то в их возрасте, всю свою подростковую агрессию выжав из себя на тренировке до последней капли, шли неторопливой стайкой по Москве нашей юности, еле волоча ноги, и улыбчиво извиняясь перед девочкой из встречной стайки за то, что кто-то из нас задел ее случайно своей неподъемной, казалось, спортивной сумкой, где - борцовские доспехи пропотевшие, где "мыло душистое и полотенце пушистое", влажные от живой душевой воды, и купленный у метро свежий номер журнала "Знание - сила"... Девчачья стайка салютует многотональной россыпью смеха, а мы уже успели разглядеть у них в руках похожие на наши спортивные сумки и дальше всю дорогу гадаем: гимнастки? фигуристки? пловчихи?
А в уличной перспективе, помню, разгорается закат и кажется наступающим светлым будущим... "Классно, хлопцы, а? Классно..."
Алексей Дидуров