Если, выходя из дома в московский двор, надеваешь кепку, никто из встречных в претензии тебя не обвинит, и другое дело, коли напялишь треуголку, да еще натянешь ее на правое ухо – любой, тебя завидев, подумает: «Чего это он под Бонапарта косит?»
Это я к тому, что строя строфу на аритмии и часто подыскивая глазу определенно названное занятие (как вариант – зрению) явно рискуешь нарваться на подозрение, что стебанулся на Бродском.
Прочел я корпус новых стихов Александра Гутова. Обнаружил в них программную аритмию, перечень дел для органа зрения, фирменную для Бродского методу телезрения (эмоционально-психологическое отстранение от жизни, оно же и остранение оной). Ностальгически кейфанул от знакомых с поздней юности по самиздату раннебродских вязкости фразы, медленного взгляда, от всеядной, ненасытной фиксации в слове биотоков, микроощущений, от складывания из них картины, от выполнения мира в технике мозаики.
Ознакомился я и с микрорецензией Юлии Неволиной на эти стихи Гутова. Неволина права, когда говорит, что заметила в них древнеяпонскую нитку. Есть она, есть эта ап-ту-дейз-трансформация японской малоформатной поэзии (хокку, танка). Но таковую трансформацию опять же проделал молодой Бродский еще в 70-х. Проделал ради доведения степени точности до предела, до эффекта формулы, до квинтэссенции поэтической афористики.
Зачем все это ему было надо? Аритмия понадобилась для адекватного отображения почти хаотичной, непредсказуемой и раздрызганной жизни советского человека и народа, убого драпируемой парадами и жестоким законодательством. Отстраненность взгляда (телезрение) – индивидуальное средство спасения от жути царующего окрест партобезьянника. Суперафористика – антитеза бессмысленному (по глупости или от страха) трепу официальных литераторов и всей тогдашней гослитературы.
Ныне жизнь несколько не та. И потому узнаваемое заимствование аритмии можно было бы осовременить хотя бы внутренней обильной рифмовкой нарочито удлиненных строк (чтобы обозначить оппозицию хотя бы), но такая догадка Гутовым реализована лишь раз, и, значит, этот единственный раз – всего лишь счастливый случай, то есть случайность. Но это – к слову. А вообще есть ли польза от гутовских штудий, от добровольных экзерсисов а ля Бродский? Польза есть. Она – в освоении свободы интонации, ибо современность поэтики сегодня определяется натуральностью интонации, естественностью пластики, жизненностью, реалистичностью фразеологии (уже даже и не словаря!). И в этом всем пионером и гроссмейстером был тот же Бродский.
Вот почему не грех Бродского и поштудировать ради пущего освобождения от госглавлитсовка. В слове и в деле. То есть в жизни.
Когда ансамбль Моисеева исполнил в Пекине перед тамошним Политбюро китайский танец, Мао Цзедун встал и вышел из зала. Моисеев его догнал и через переводчика спросил: «Товарищ Председатель, неужели вы не хотите посмотреть танцы других народов мира – мы их покажем после китайского.» Мао Цзедун ответил Моисееву: «Нет, не хочу. Если вы вот так, как сейчас китайский, станцуете другие танцы – а иначе, судя по увиденному, вы и не сможете, – то зачем мне все это смотреть?»
Рифмуя отглагольно предыдущую притчу, стоит сказать, что Александр Гутов всегда умел танцевать свое и по-своему. Умел лихо, вкусно, завидно. Не знаю, какая муха Це-Це укусила и самого Гутова, и Юлию Неволину, углядевшую в новых гутовских стихах некое ноу-хау. Но прочтя и подборку стихов, и микрорецензию на них, я почему-то вспомнил очень давнюю, классических совковых времен свою поговорку: «Наша молодежь может поставить горы вверх дном. Может. Но – на хрена?»
А.Дидуров