Здравствуйте, драгоценный Алексей Алексеевич.

Невзирая на изумительный свой почерк, очередное письмо к Вам – вот, пишу на компьютере, может быть, так будет лучше отправить. «Очередное? – удивитесь Вы. –Ничего не получал!». Это так. Но я писала. Я написала Вам кучу писем – внутри своей головы. Она у меня почему-то любит думать словами, выстраивая их в тексты, вроде писем, обращённых к разным людям – в зависимости от темы. Вас в адресаты (или собеседники) я выбрала давно, года за четыре до того, как увидела воочию, попав наконец в кабаре. («Мне нужен труп. Я выбрал Вас. До скорой встречи! Fantomas.» – помните Вы такие записки, время от времени появлявшиеся в наших школьных партах?). Я выбрала Вас, прочитав «Солдат русского рока» (книга неизвестного автора была куплена не глядя, за Башлачёва в аннотации). Прозаическую часть я прочитала с огромным интересом, мне открылся неизвестный срез жизни; «Снайпер» и «Мёртвая голова» потрясли меня (и потрясают всякий раз, как я их перечитываю), вместе с «Райскими песнями» они создали ощущение невероятной значительности, краеугольности в поэзии. Есть в геологии такое понятие – породообразующий минерал… Начитавшись в доску, я, мягко говоря, подосадовала: «Гады, – думала, – какое вы имели право скрыть от меня ЭТО? Почему вы решили, что будет с меня щипачёвых, щипахиных и примкнувших к ним куняевых? За что только к сороковнику я получила Дидурова?». Однако, это были бессмысленные песни, а надо было радоваться тому, что всё-таки получила, и навёрстывать, догонять, производить учёт и переоценку ценностей.

«Откуда же ты, Лена, такая дремучая?» – спросите Вы. С 75-го по 81-й я училась в Москве, и Дидуров уже ходил в списках, и кто-то где-то его пел. Да видно, не в тех кругах я вращалась-общалась. В 81-м уехала в Казахстан, на Рудный Алтай, где и прожила в неведенье счастливом 11 лет, работая геологом. Разговаривать о поэзии мне там было абсолютно не с кем, показать что-то своё – некому (да и слава Богу, оно того не стоило). Дидурова я открыла для себя только по возвращении на историческую родину, в 94-м. И до самого 98-го года, когда дети откопали в «Библио-Глобусе» «Имена на стене», «Солдаты…» были у меня единственной Вашей книгой.

Но и её было достаточно, чтобы понять, что Вы не просто хороший поэт – блестящий поэт! – с высочайшим уровнем поэтической техники, глубоко философский и диалектичный, абсолютно современный, адекватный категориям «здесь и сейчас», фиксирующий их с беспристрастностью учёного-инопланетянина и страстью, яростью, действующего лица (не просто действующего, но – Главного, не равнодушного ни к чему, ответственного за всё). И в то же время – поэт вневременной, поскольку занимаясь вечными темами и вопросами, соотнося местную жизнь и себя с вечными понятиями и ценностями, нельзя не выбиться из времени и места. Отсюда не вытекает, что всякий, кто возьмётся побибикать о «вечном-бесконечном», прямиком тудашеньки и выбьется. Есть дополнительные условия: это неординарный талант и служение ему, то есть труд (не как ощутимый скрип мозгов, а просто – отсутствие халтуры), честность и смелость (всё – от первого лица! и «за базар ответишь!»), незаёмность суждений. Может, я чего и недоучла, но что перечислила – всё Ваше.

«Дети, – говорила я материнским голосом, – читайте, дети, Дидурова! Вы многое поймёте о жизни, о людях, и с вами не случиться много чего плохого! Если вы его прочитаете, то мне за вас будет как-то спокойнее… И притом, вам не придётся краснеть перед своими детьми, которые, несомненно, будут изучать его в школе». Но какой же нормальный человек старше лет эдак тринадцати слушается материнского голоса?! Однако, я не скажу, что мой призыв пропал совсем уж втуне – и не теряю надежды на большее. Вообще, в те годы я немало потрудилась на ниве популяризации поэта Дидурова в узких кругах: я носилась с ним, как с писаной торбой, ко всем приставала и всех задолбала – очевидно, это было следствием полученного культурного шока. Одного своего приятеля – англо-переводчика, китсомана, спенсероведа и фетолюба (их-то он и переводил туда-сюда) я насильственно принудила к поэме «Снайпер» (читала вслух). В результате он ушёл с книжкой подмышкой: «Это поразительно! Странно, что я раньше не знал!». Правда, мои просветительские усилия не всегда были столь успешны, ведь людей, любящих поэзию, реально очень немного; а читать Дидурова – труд, вдобавок требующий определённой подготовленности. Особенно это касается поэм: они масштабны и сложны, насыщены жизнью по самое некуда, многоплановы, оснащены ветвящимся сюжетом с пространными отступлениями и возвратами «к печке» иногда с совершенно неожиданной стороны; да плюс к тому щедро приправлены всякими техническими совершенствами – звукописью, яркими метафорами, нетривиальными рифмами, игрой слов, – и за все эти чудные «литизлишества» цепляется глаз, обсмаковывает их – да и теряет нить, и вынужден возвращаться, чтоб поймать её снова (впрочем, нисколько не огорчённый такой задержкой).

Меня же частое чтение Ваших стихов довело до ощущения если не родства или побратимства (на это просто страшно претендовать), то уж какой-то связи, общности, солидарности с Вами. Я почувствовала главное: моё белое и чёрное – это и Ваше белое и чёрное, у нас общая система ценностей. В строчках я читала – о Вас, а между строк – о себе. Я мало пожила в коммуналке, причём в таком возрасте, что помню немногое: наш эмалированный таз, по злобе оббитый какой-то расхристанной бабищей; волшебную вещь – настоящий микроскоп! – у мальчика-соседа; трудные поиски своей двери после первого выхода во двор и ужас – я никогда не найду свой дом! Но читая Вас, я стала своей в Вашем коммунальном «рай-аду», я словно вспомнила то, чего даже и не знала. Я никогда не бывала в лабиринтах московского дна, – но Вы провели меня по ним, и я почувствовала, что я тут не чужая, что по какому-то большому счёту это мои места; и дух неустройства, изгойства, одинокости навек впитан порами. Я знавала и чужие углы, и голод, и «непонятости злые муки» – совсем не такие, как у Вас (всем Вашим переболела, так сказать, в лёгкой форме), – но Ваше слово, плюс моё воображение и сопереживание, сделали так, что это я отнимала у котов мясо, «в фонтанах ноги» мыла – ну, и далее по списку. И первая моя любовь, дистилированно-бесконтактная, пахла не «сараями и лестницами», а спортзалом и школьностоловскими щами – но разве не была она такой же родовой контузией, выпроставшей из меня новую сущность – так же, как поэта Дидурова из мальчика Лёши? Так уж оно само получилось, что Вы стали для меня самым важным и близким из современных поэтов, я как бы уловила внутри сигнал: «Мы с тобой одной крови».

Вот с тех пор я и повадилась писать Вам свои мысле-письма, начинающиеся не с начала, а с любого места – «от забора и до обеда». Давно уже пересказала я всю свою жизнь, поделилась всем, что нажила плохого и хорошего, задала много волнительных вопросов – и бесстрашный и мудрый «Маленький Мук» всегда находил для меня слова поддержки. Он не пудрил мне мозги заумью и красивостями, не глаголил с амвона, не учил жить, не отделывался от меня слоганами типа «кому сейчас легко?» и «твои проблемы!». Он относился ко мне с уважением, как к равной, не сюсюкал, не отмахивался: «ну, это ты не поймёшь, это тебе ещё рано». Он был со мной предельно откровенен. И он многое сказал за меня. С ним я была не одна – «Вот и слов нет, как рад(а) я участью…».

Алексей Алексеевич, я не могу сказать Вам о Вас ничего такого, чего не знали бы Вы сами, – скорее уж ляпну что-нибудь «мимо кассы». Многие вещи я чувствую интуитивно, не умея облечь их правильными словами. Да и что можно прибавить ко всему, уже написанному о Вас? Просто я хочу, чтобы Вы знали, что я это знаю. Я терпеть не могу рассуждалок о месте того или иного поэта в литературном процессе, игрищ в «больше-меньше», составления табели о рангах. Про то, что «Пушкин – наше всё», трындят те, кто прочёл из Пушкина пять стихотворений в хрестоматии для восьмого класса. А настаивающие на том, что «Бродский – наше всё», может быть, просто хотят казаться умнее первых. Самые продвинутые роятся под лозунгом «Пригов (или кто-то типа того) – наше всё»; ну пусть, абы не плакали. Толку-то в этих разборках… Нет, Дидуров не «моё всё» (хоть я и пописываю ему внутримозговые письма, – ну не Пушкину же писать!). Но мне без Дидурова никак нельзя! И, смею считать, что русской словесности тоже. Да уж, Дидурова «из песни не выкинешь»! Я попробую обосновать это, а Вам придётся простить мне панегиричность, которой я не избегну, если буду говорить честно, не зажимая себя рамками стеснительно-ироничного тона, принятого нынче меж людьми, обкушавшимися пафосу.

Во-первых, довольно толстый культурно-исторический русский пласт остался бы не зафиксирован в слове; размыт, выхолощен, даже фальсифицирован гибкими тружениками пера – если бы не Дидуров. Весь корпус его поэзии и прозы – это документ времени и места. Дидуров антипатичен тем, кто привык требовать: «Сделайте нам красиво!», но принят теми, кто хочет – чтобы правдиво. Эпическое и лирическое начала в творчестве Дидурова не просто переплетены – это сплав, рождающий новое качество. Дидуров – хроникёр и летописец «Древнего Совка», и он же – предстоятель за частного человека, в любые времена имеющего право на вечные ценности (как и на элементарно необходимые условия существования). А вот расхожее мнение, что «Дидуров – борец с Совком», кажется мне сильно упрощённым, – оно из того же ряда, что и стандартные концовки школьных сочинений 70-х – 80-х (типа: «Пушкин своим творчеством приближал падение царизма», «Толстой много сделал для победы социализма»), которые ваялись юными конформистами на автопилоте, лишь бы угодить училке. Дидуров сделался обличителем Совка поневоле, – а куда деваться? – Совок ему «впаяло время, как судьбу». Но его разборки с Совком – это всего лишь побочный продукт противостояний более общего и высокого порядка. Конфликт индивидуума, достигшего определённого уровня самостоятельности и зрелости, и – мира, который наваливается на него всей махиной, чтобы снивелировать и «обобщить», укатать в рамки; конфликт физиологического и духовного начал в самом человеке; конфликт творца и потребителя, созидателя и пользователя, – вот сфера дидуровских интересов и зона его влияния. Все эти дела происходят везде и всегда, а Совок есть просто отягчающее обстоятельство (впрочем, облегчающих обстоятельств и не бывает нигде и никогда – у всякого времени и места свои годзилы). Дидуров никак не может «устареть» с отменой Совка (вот ведь и Гамлет нам всё ещё интересен, хоть мы и не прынцы датские). «Незыблемость отдельности людской» всегда будет актуальна.

Во-вторых, Дидуров сделал действительно легитимным «язык улицы» в поэзии, заговорив на нём о высоком и непреходящем. Оказалось, это не только возможно, но и классно! – стих утратил аморфность и обтекаемость, а приобрёл ёмкость и энергетику. Не отменяя устоявшегося поэтического словаря, всё заметнее превращающегося в словарь «для служебного пользования», Дидуров расширяет его до нормального русского языка, на котором все мы разговариваем (даже те, кого плющит от стихов, на нём написанных: «Неужели нельзя сказать то же самое другими словами, без этих вульгаризмов!» – попробовать-то можно, да будет ли это «то же самое»?). И – встречным курсом – он вводит в поэзию объекты, так сказать, «непоэтические», которые нас всех весьма интересуют, да вот от поэзии им традиционно отказано – «грубы-с». Прозаизация поэзии, конечно, начата не Дидуровым. Но расширение поэтической лексики за счёт бытовой, табуированной, слэнговой – его ноу-хау, ему удалось сделать это абсолютно органично. Количество попыток, произведённых до него, перешло в качество. Не всем его предшественникам такие попытки давались легко: «язык улицы» был им не только не родным, но и условно-враждебным, варварским; им приходилось преодолевать сопротивление и внутреннее (воспитание!), и внешнее (среда!). А Дидуров – «везунчик»: русский разговорный для него родной; ему «всего-то» и требовалось – впитать в себя всю мировую культуру и не предать при этом язык своей среды (которому самыми ревностными гонителями становятся, как правило, культурные неофиты, за волосы вытаскивающие себя наверх и стыдящиеся генетической родни). …Вот, стало быть, шёл себе шёл процесс сближения поэзии и жизни, «высокого» и «низкого» языков – да и завершился в Дидурове. После него уже нельзя писать по принципу «да и нет не говорите, чёрный с белым не берите», поскольку качественнейший продукт дидуровского синтеза налицо, планка взята – и кому теперь интересны те, кто чиркает по ней снизу макушкой? Параллельно Дидурову идут и другие нынешние поэты, близкие ему по стилю, лексике и тематике – но почему не кого-либо из них я считаю «главным синтезатором»? Тут и фактор времени – он был «первее», он тропил (так альпинисты называют работу первого в цепочке, прокладывающего путь по пояс в снегу), и фактор качества – его творчество представляется мне самым объёмным, сильным и цельным (лирика, поэмы, песни, проза, журналистика и эссе – всё состоит во взаимосвязи и работает на общую задачу). И вот ещё что важно: кто-то материалом для синтеза брал «жизнь вообще», «жизнь как таковую», Дидуров же «сдал на опыты» свою собственную, не пожалев для поэзии личной энергетики, – потому и сила её воздействия так велика.

В-третьих, Дидуров является продолжателем русской поэтической традиции, мастером классического стиха. Его новаторство не только не отменяет традиции, но служит её сохранению: развивая, адаптируя её к изменяющимся условиям, он продлевает ей жизнь (а не период консервации, как полагают те, кто тщится начать якобы новую поэзию с чистого листа, – школьники тоже обожают начинать новые тетрадки и чистые листы, но это не гарантирует пятерки за упражнение). Лобачевский не отменил, не «сбросил с корабля» Эвклида, а разработал новейшую теорию, в рамках которой эвклидова геометрия отлично устроилась – как частный случай. Новое должно расти из старого, включая его в себя (в природе – так). Когда «традиционность» ставится Дидурову в упрёк, – я могу только пожать плечами: да ради Бога, ребята, – авангардейте, дерзайте, творите, «пусть цветут все цветы», – чем вам Дидуров-то мешает? – и пусть «каждый выбирает для себя». Догадываюсь, чем мешает: имеет что противопоставить всякому «голому королю». Для себя я решила так: все салонные мнения о том, «как нам реорганизовать поэзию», желающие могут присылать мне по факсу (которого у меня нет). Да, я привержена классическому стиху и убеждена, что его возможности не только не исчерпаны, но и неисчерпаемы. При этом я не склонна всякую авангардистскую поэзию объявлять бякой, просто я считаю её декоративно-прикладным жанром. Дидуров, как человек культурный и благодарный, всеми способами подчёркивает, что его поэзия выросла не на диком пустыре, что у него были великие предшественники, связью с которыми следует гордиться. Упоминая их запросто, как своих, («Я люблю Пушкина и беляши», «Но от нехваток лечит Блок»); сносясь с ними посредством аллюзий (подчёркнуто прямо – в поэмах «Вариации» и «Постфактум»), он даёт понять, что существует с ними в едином пространстве. Дидуров чувствует свою силу и не боится измерения классическим аршином (а что! – если бы в пигмейском племени договорились считать, что в метре четырнадцать сантиметров, то все пигмеи сразу сделались бы чрезвычайно большими). И ещё: несомненной заслугой Дидурова я считаю то, что он реанимировал крупную форму – поэму, роман в стихах. Этот жанр – плавно-повествовательный, основательно-подробный – органичен нашему национальному характеру и имеет глубокие народные корни (русским по вкусу долго выслушивать и обсуждать, а не отделываться на бегу жлобским лозунгом «твои проблемы»). Но в поздне-советской поэзии этот жанр практически потерялся. Всякий индивид, «подсевший» на «Евгения Онегина» и «Тамбовскую казначейшу» и возжелавший чего-нибудь этакого же «про сейчас», – мог получить от застойных совписов длинные стихи с тайным или явным конъюктурным душком (варианты: комсомольским задором, нравоучительным пафосом), иногда неровные, иногда просто слабые и занудные. Здесь за каждым определением я держу в уме конкретные произведения, а вот исключения вспомнить затрудняюсь. Возможно, «это мои проблемы», не такой уж я великий специалист по советской литературе… Но вернусь к Дидурову, который есть редкое природное явление: мощный эпик и тонкий лирик «в одном флаконе». Ему удалось восстановить прерванную «связь времён» и возродить русскую поэму, на всю катушку эксплуатируя свой разносторонний дар.

И в-четвёртых: поэзия Дидурова гуманистична (а что человечно – то и вечно); она полна света и даёт надежду; она обосновывает систему этических норм, выстраданных автором, пропущенных через свою биографию, – а это дорогого стоит по нынешним распадническим временам, когда лагерный принцип «умри ты сегодня, а я завтра» исповедуется обществом сверху донизу. Дидуров не стесняется быть моралистом, когда в моде извращенство. Конформизм, приносящий дивиденды, ему чужд. Как тут не вспомнить! – «И долго буду тем любезен я народу, / Что чувства добрые я лирой пробуждал». Будет-то он будет… но, наверное, попозже, когда народ маленько опомнится (если опомнится), тут гарантий никаких: «Может, мы всплывём однажды, / Может быть, и не всплывём…». Дидуров чем может (а может – словом!) борется за то, чтоб всплыли – «Только культурой – хоть по одному человеку у них вырывать…».

…Вот такие «четыре условия товарища Дидурова» (вспомнила про «шесть условий товарища Сталина»), – получилось что-то вроде школьного сочинения? Не хватает только трафаретного заключения: «А.А.Дидуров является ярким представителем… крупнейшим… мастерства… мысли и чаяния… поколение… конца XX – начала XXI века…». И так долго я это ваяла! – одного чаю ведро, наверное, выпила. А ведь изначально собиралась рассказать Вам свои впечатления о «Летней тетради» и диске «Высокая поэзия». Но – «что нового покажет мне» Дидуров? Да ничего! – он однообразен и предсказуем. Всегда одно и то же – высокая поэзия, серьёзный и доверительный разговор о немелких вещах.

Я рада, что у меня есть теперь этот диск: авторское чтение стихов – «не звук пустой», большинство песен – услышала впервые (некоторые знала как стихи, другие – совсем новые для меня; а что пролог «Снайпера» существует и как песня – кто бы мог подумать!). С сожалением приходится констатировать, что из написанного Вами знаю лишь малую часть (думаю, что верхушку айсберга). Интересно следить, как стихотворение становится песней, теряя строфы, меняя слова и размер каких-то строк. Мне очень понравился «Рок в память о любви», хотя, читая стихотворение, я слышала его совсем иначе. Вообще, песни на Ваши стихи – это аргумент в разговоре про то, что не надо ставить на одну доску стихи и «тексты песен», мол, это разные вещи, и требования к ним должны быть разные. Но я ещё не разобралась, где здесь «собака зарыта», и не могу об этом говорить, тем более, что сама песен не пишу. Однако, такие разговоры рождают во мне смутное несогласие, ощущение, что «ой, дурят нашего брата!». Да, наверное, так – разные вещи, но когда этим пытаются оправдать некий «недовес»… С явной несостоятельностью проще; а вот когда слегка «недо» – это что, уступка законам жанра? или всё-таки недобор качества? Почему Ваши стихи без потерь трансформируются в песни, и к песням можно применять такие же критерии?

Теперь о «Летней тетради». Помните рекламный слоган МММ: «неплохая прибавка к пенсии»? А это – неплохая прибавка к поэзии. Вы нисколько не снижаете высочайшую планку, не «иссякаете», – просто расширяете свою вселенную. Воображаю, что Вы ещё натворите «к пенсии»… Эта книга – очень цельная, на едином настроении, с эффектом двойного зрения: глазами удивлённого подростка, бьющегося над устройством мира, – и зрелого человека, имеющего ключ от этого устройства, – но и мудрость держать его при себе («Мне – всё устройство, ему – волшебство, / И не внакладе ни я и ни он.»). В этой книге нет ярости отрицания неприемлемого, а только горьковатая усмешка: «ну-ну… валяйте, посмотрим, кто прав…». Зато всё милое, своё, близкое – обволакивается приязнью и любовью «без счёта порций». Это глубокая философская лирика; в перекрестье двух взглядов – изнутри, «из себя» и сверху, с птичьего этажа – рождается объёмная картинка. Авторская диалектика не предполагает ни всеядности, ни всепрощения и стоит на прочном этическом фундаменте. Афористичные «прозрения» (так я их называю для себя, потому что слово «сентенции» тут не подходит – автор не занимается нравоучительством, а лишь фиксирует своё знание) точны, оригинальны – да просто красивы! («У всякой жизни свой язык, / И свой понять – считай за праздник.»; «А лучшее в жизни видишь, закрыв глаза.»; «И только миф всегда готов / Из жизни – в слово, и – обратно…»). Тончайше-деликатны обращения к «…Тому, Чьё имя я не знаю – / Да кто же я такой, чтоб это имя знать?!». Небольшая по объёму книга содержит материал такой сверхплотности, что вес её оказывается очень велик (чистая физика: вес равен плотности, умноженной на объём).

…Вот такие мои мысли «про это». Подбор слов для более-менее адекватной их передачи оказался и на бумаге делом нелёгким, а уж сказать по телефону я бы вообще не смогла. Прямой эфир не для меня – наказана тупословием (и знаю за что).

Хочу ещё воспроизвести фрагмент письма, ранее написанного внутри своей головы. Я благодарю Вас за рецензию, которую Вы назвали «Право на стихи». В этом названии – самое важное для меня. Последний сезон в кабаре я прямо-таки купалась в лучах признания: были положительные отзывы, ко мне подходили люди (и какие!), брали распечатки стихов, одна девочка написала мне о стихах: «Это про меня». Но всё равно я не могу избавиться от ощущения своей «ненастоящести», я чувствую себя ловкой имитаторшей, мошенницей, которая стибрила что-то и при этом не попалась. Чем больше хорошего мне говорят – тем страшнее. Каким-то краем сознания я понимаю, что это бзик, комплекс много и со вкусом битой собаки. Но не могу избавиться от него. Ваша рецензия поддержала меня: Вы будто взяли на себя часть груза, а мне – полегчало… «Право на стихи»! Нет, я не восприняла рецензию как «окончательную бумажку», с которой можно сорить чем угодно: «А мне Дидуров разрешил!». Я понимаю, что Вы не можете дать мне никаких прав, – только я сама должна их почувствовать изнутри. «Есть вещи, на которые не требуется получать разрешение, но на них надо иметь права…» (Б. Окуджава). Рецензия стала для меня неким авансовым документом, извещением о наличии потенциала. Да, права мои спорны – вот и поспорим, поборемся за них. С собой. Имея за спиной заградотряд – кабаре. Нет, это не то слово, но как ещё? – пункт резервного питания? склад ГСМ? Вот и верь после этого в себя... слова не словишь… Лучше не выпендриваться, а сказать просто: кабаре для меня – условие существования.

Алексей Алексеевич, до свидания в кабаре!

С любовью и уважением – Лена Кривчик.

12.08.04.

Лена Кривчик