До прихода Иосифа Виссарионовича Сталина в мою младенческую жизнь либидо мирно спало в непроглядных недрах моей натуры, а доставшаяся действительность не заостряла моего внимания на своих интимных сторонах. В течение тех одних суток, которые я проводил дома, в рабочем бараке - из ясель-"шестидневки" мать забирала меня лишь на воскресенье, - я, конечно, замечал двуполость людского мира, явленную то дракой в коридоре голых супругов, то прыгающей в окно в чем мать родила девахой, вырвавшейся из "хора" (так именовалось групповое изнасилование), то ночным мерным грохотом и пружинным воем с женскими визгливыми подпевками и хриплым мужским дыхом - но мать и отец всему этому находили какое-нибудь отвлекающее объяснение. Например, ночные кроватные симфонии мать комментировала лапидарно: "Тренируются." Я верил. По праздникам наши мужики из барака, действительно, боролись по пьяни во дворе "до валячки на лопатки". Но чаще "до первой крови".
Не надо только удивляться, что я много чего помню из своей ясельной эпохи самого начала 50-х годов. Так вышло. Когда спустя десятилетия я рассказывал матери свои впечатления той поры, мать назвала меня оборотнем. Взрослые ничего не прятали тогда от меня именно потому, что думали, что я не пойму и не запомню. Хотя... что спрячешь от ребенка?..
Так вот Сталин появился в моей жизни однажды утром, когда молодец в телогрейке и кепке внес в нашу "группу" (так называли в яслях и детсадах игровые комнаты) громадный, в полный рост, портрет вождя в кителе, сапогах и с трубкой в руке. Я уже знал, что Сталина называют "вождь" - в бараке "тарелка" радиоточки не выключалась никогда. Это была такая форма тишины.
А то, что вождь по совместительству еще и бог любви, я выяснил, как только парнюга в кепаре залез на стремянку, прибил к стене "группы" гвоздь, и на нем повисло изображение вождя в раме из багетовых лавровых листьев, покрытых грязноватым кладбищенским "золотом". Ибо сразу, спустившись на пол, детина оглядел нашу "техничку" - то есть посудомойку и уборщицу, - тетю Клаву и воспитательницу тетю Тамару (как я сейчас понимаю, окраинных девах лет семнадцати, в соку) и сделал им знак, при виде которого обе запунцовели лицами, заблестели глазами и заулыбались в ответ на выказанный им знак. Представлял он из себя биомобиль, одна - неподвижная, - часть которого была сотворена в виде кольца из указательного пальца, согнутого и совмещенного по концам с большим, а другая, движущаяся, была указательным пальцем другой руки - его парень просунул в кольцо и задвигал им вперед-назад, сладко жмурясь и хохотнув от достигнутого эффекта. На русском народном языке жестов все это означало тогда то, что впоследствии отечественные панки, оторвыши и хиппозы назовут весело "тыр-тыр-тыр", интеллигенция будет обозначать мрачно-садистским глаголом "трахаться", а медицина, и в первую очередь судебная, по старинке продолжит величать по латыни коитусом. Но я, приметливый ясельник, не интересовался названиями действа. Я был заворожен его магией - техничка и воспитательница на глазах и враз были показанным биомобилем осчастливлены до состояния лучезарного - я точно помню, как посветлело пространство вокруг них! А веселый маг обернулся к портрету генералиссимуса, приложил ладонь лодочкой к кепке, щелкнул каблуками грязных кирзачей и вышел из "группы" вон.
С уходом его ни лица наших пастушек, ни мир в четырех стенах не поскучнели и не потемнели. Наоборот. Разбуженная в пастыршах ажитация подвигла их на постановку захватывающего хэппининга: одна, задрав белый халат и сняв трусы, села в углу ковра, покрывавшего пол "группы", и раскинула на величину этого угла ноги, а другая, заголившись аналогично, тем же манером села на угол напротив. После чего, заговорщицки подмигивая друг другу, они объяснили нам, своим овечкам, что между ног у них гнездышки. И в одном из них прячется птичка. И эту птичку нам надо найти и поймать. И мы, человечков пятнадцать разного пола, начали искать и ловить птичку между ног рдеющих и хохочущих наших наставниц. Одна щедро отсылала нас в свой черед к другой, насладившись нашей свалкой в межножии своем, в изнеможении бросив спасительный лозунг: "Птичка полетела в другое гнездышко!" И радостно ревущая азартная ватага наперегонки бросалась в противоположную сторону, в широко растворенное иное нечто с горячими влажными лепестками в курчавом меховом обрамлении. Затем все повторялось в обратном направлении. А наши марш-броски, кучу-малу, поиски и ловлю хитрой и верткой птички отслеживал долгим благожелательным взором усач с трубкой и лампасами, ало струящимися из-под золотопогонного кителя в мутно-зеркальные раструбы сапог.
Нет, кроме куража птицелова я ничего не испытывал, носясь с кодлой одногруппников с одного угла ковра на другой. Но все же, вороша те "гнезда", успевал заметить на лицах юных женщин невиданные ранее перемены - память тасует покадрово пылающие ранетом щеки, застывшие и помутневшие на мгновение "рыбьи" глаза, пронзительно густо-красные полураскрытые расслабленно губы, и хрустальная испарина, и мокрые пряди на лбах в мерцающих россыпях пота...
Они - мои первые женщины. Техничка и воспитательница ясельной группы. Тетя Клава и тетя Тамара. Клава и Тамара. Ибо первая женщина - не та, что принесла первую радость тебе, а та, которой впервые в своей жизни принес радость ты. Этой тобой принесенной, сотворенной радостью она делает тебя мужчиной. Мужчина тот, кто творит, приносит, дает, дарит. Благодаря Клаве и Тамаре я стал мужчиной в три с половиной года. И понял тогда же - не умом, - что могу сделать для женщины то, что вызывает у нее отрешенную, неземную улыбку. И запомнил, как это делать. Наука пригодилась в самом скором времени, когда мать развелась с отцом и уехала из барака к своей матери - к моей бабушке.
Моя (бабушкина) семья из 6-ти человек жила в маленькой семиметровой комнатке в опасном, постоянно обваливающемся и текущем нечистотами подвале в центре Москвы - рядом с разбомбленным в войну зданием, из которого потом, в 60-х Образцов свой театр кукол соорудил. Нам вшестером было в семи метрах тесно. К тому же по причине послевоенной сильной нехватки мужчин личная жизнь моей матери была очень затруднена моим наличием. По всем этим причинам я отсылался после яслей-"шестидневки" в загородный шестимесячный детсад в санаторном комплексе "Мячково" автозавода имени Сталина, на котором моя мать работала. Это был громадный поселок из корпусов в стиле сталинского ампира, соединенных аллеями - абсолютно безлюдный зимой и кишащий пионерией летом, став лагерем до осени. Чаще всего я высылался туда с осени по весну, на самые "заселенные" в подвале месяцы.
Там, в лесдетсаду я сразу вступил в гражданский полигамный брак. Уже первый раз ступив в игровую комнату группы, я понял, почуял, что переступил порог новой, во всем новой любви - об этом ясно говорил мне знакомый поощряющий взгляд знакомых слегка прищуренных всезнающих глаз над знакомыми мужественными усами меж достопамятных маршальских погон в обрамлении позолоченных лавровых листьев рамы. Он снова был со мной, надо мной - мой бог любви.
Уже через неделю несколько самых красивых девочек группы образовали живую очередь за моими рубашками и майками. Они надевали их, клали себе под голову вместо подушки. Они говорили мне, что рубашки и майки сильно пахнут мной. Очередь сохранялась и на прогулках, проводившихся при построении в колонну попарно. По безлюдному заснеженному лабиринту аллей, держась за руки, накрытые облачком выдыхаемого в унисон пара, мы, детсадовцы, медленно бредем по санаторному поселку, и мои маленькие жены поочередно сменяют друг друга около меня, опуская мою ладонь в манящую область под шубкой и шароварами.
О, мягкая, скользкая расщелина, источающая обжигающий мед!..
Надо ли говорить, что колонна наша змеилась по аллеям санаторного комплекса ЗИСа под приглядом гипсовых пионеров, летчиков, сталеваров, колхозниц и вождей, тоже встречавших колонну парами: Сталин и Ленин на скамье в Горках, Сталин и Мао Цзе-дун, Сталин, прижавший к себе первоклассницу с букетом, педофилически пристроив ее недетскую попку в две свои пятерни...
Но полигамная моя семья - и я, и мой гарем, - мы, не теряя для любви возможностей светлого дня, все же со сладким обмиранием ждали ночи. Нашей ночи. То была истинная пытка жизнью во имя торжества ее! Ибо спальные палаты девочек находились по одну сторону игровой огромной (для нас тогдашних!) залы, а палаты мальчиков по другую. А между - гигантский куб плотного мрака и ужаса, усугубленного чудовищным храпом ночной няньки, спящей на раскладушке ровно посреди "группы" и готовой проснуться от малейшего шороха - о, они умели нести службу, женщины детсадовской обслуги, пришедшие из окрестных послевоенных деревень на запах ЗИСовских детских харчей, уносимых ими сумками по голодным своим домам.
... Вот я угадываю падение ночи на глубину ее дна. Пора. Я слезаю осторожно с казенной ржавой кровати и босиком, ступая будто на пуантах по минному полю, выхожу за порог мальчуковой спальни. Шажок за шажком - все ближе и ближе к невыносимо трубящей громадной туше, разящей уже издалека кислым бабьим потом и эманацией мучного ужина. Достигнув наиближайшего соседства со спящей живой громадой, я застываю - ноги от страха становятся полыми, подламываются, я не падаю несколько мгновений лишь потому, что вспоминаю, что с того конца тьмы в проем открытой двери на меня умоляюще и с саднящей надеждой смотрят глаза моих подруг... Но и этот ресурс достоинства и сил стремительно иссякает. Сейчас, вот сейчас я грохнусь на звонкий паркет! Или, того хуже, завалюсь на эту гору мяса, свистящего носом, ревущего глоткой...
И тут в свете фонаря, мечущегося за окном под ударами вьюги, оказывается Он - мой бог любви на стене в раме, и его сверлящий взгляд упирается в меня вопрошающе: что?! как?! как смеешь?! что встал?! почему не наступаешь?! Впер-р-ред!!! Ур-р-ра!
Немое "ура" пронизывает мой мозг, воскрешает меня, поднимает на подвиг. И я влетаю на волнах сквозняка в спальню жен.
Через пару десятков лет, отслужив в армии, я прогляжу затертый машинописный экземпляр "Кама Сутры" и усмехнусь: в тех лесдетсадовских ночах я с моими маленькими подружками всю эту "Кама Сутру" проинтуичил самостоятельно - за исключением основного приема, известного всему живому от насекомых до людей. Но мы же не были ни насекомыми, ни людьми - мы были ангелами... А спустя тридцать лет я случайно в вагоне метро почувствую затылком чей-то взгляд, обернусь и узнаю в шикарной матроне Светку Козлову, мою лесдетсадовскую жену - она стояла и плакала от счастья, глядя на меня...
Но не только таинства телесные открыла мне та мячковская ночь, но и философскую вечную сюжетику любви от начала и до конца ее. Ибо нянька однажды-таки проснулась - уж слишком заигрались мы, нагие и отрешенные, слишком возвысили свои голоса в смехе, плаче, крике и стонах радости. И в жаркой, влажной, уютной тьме девчачьей спальни режущей молнией полоснула по глазам включенная лампочка под потолком, и квадратными со сна и от изумления зенками уставилась зачуханная советская колхозница на живую скульптурную композицию "Спинтрии в садах Нерона". И обуял ужас деревенскую бабу, и отмахнулась она от него по-простому, по-народному - с размаху мужской своей тяжкой и заскорузлой грабкой ухнула по моему голому заду - и я потерял сознание. Боль я почувствовать не успел. От боли спас опередивший шок.
А очнулся от высокого хорового воя с вплетением баса - мои малышки и сама нянька решили, что я умер. Но я не умер. Я уже не мог умереть, познав цену любви в миру- всегдашнюю цену всякого счастья.
Большей свободы, легкости, доверия, интима, чем в том моем детсадовском многоженстве, я с прекрасным полом не испытывал уже никогда... Мать, помню, узрев через два месяца в Москве, когда мыла меня в корыте, черную пятерню на моей ягодице, собиралась подать в суд на детсад, но ее отговорили: "Не плюй в колодец..."
А секрет ранней обостренной сексуальности моего поколения - секрет Полишинеля. Давно замечено и изучено - в экстремальные времена, в последней близости к гибели люди впадают в гиперсексуальность, инстинктивно стараясь одновременно и сбежать от смертельной опасности в запредел оргазма, и продлить себя в зачатии. И такая гиперсексуальность при зачатии кодируется, и наследуется родившимся от жертв стресса. Оба моих деда воевали на первой мировой и на второй. Семья моего отца чудом выжила в страшный голод 30-х годов на Украине, а двух его младших сестер съели соседи. Мать моя под бомбами рыла окопы под Москвой, а отец горел в танке и был тяжело контужен. На уровне школьного учебника истории объясняется советский послевоенный бэби-бум и кошачья похотливость и плодовитость моего поколения.
Но и тому и другому способствовала вся тогдашняя госкультура. Эротизм советского массового искусства был, в противоположность насаждаемому мифу о его якобы аскетичности, яростным, неизбывным, истомительным. Лепные мальчики и изваянные мужчины на фронтонах и фасадах обкомов сплошь гляделись Шварцнеггерами в отрочестве и зрелости. Гипсовым пионеркам полагались юбчонки, предвосхитившие "мини", девушкам и матронам из бетона и гранита вменялись бретельки лифчиков, рельефно выпирающие на зрителя сквозь ткань платьев. Всем возрастным категориям монументального женского пола старались скомандовать "руки вверх!", заставив пионерок отдавать салют, запускать авиамодель или аплодировать над головой, а старшим доверяли вздымать снопы колосьев - для того, чтобы аппетитно, задорно, призывно и даже вызывающе на себя вздернуть груди всех размеров и степеней тяжести. И, конечно, все твердокаменные юбки и платья ниже пояса вплотную приникали к мощным телам как бы под воздействием встречного упорного ветра, в целенаправленности которого угадывались похотливые взоры и гривуазно распаленное воображение предполагаемого зрителя, определенного ваятеля и, что важнее всего, узнаваемого, глубоко уважаемого и горячо любимого заказчика.
А вожди в живописном и скульптурном - тем паче в киношном, - воплощении всегда и все были чем-то раздражены, озабочены, даже обозлены: брови вскинуты и сломаны, губы - в нитку, во взоре огонь и гром, и такой своей сугубой сердитостью, осатанелым неравнодушием своим ко всему окружающему и происходящему они очень будоражили, возбуждали население, обостряли внутреннюю и внешнюю его жизнь, не исключая и интимной. Эта последняя бушевала по вышеобсказанным причинам везде и повсюду, особенно на рабочих местах, по месту службы и учебы, поскольку в оных проходила большая часть жизни всякого гражданина. А там же - наглядность и пропаганда, без них ни-ни. Вот почему осуществлялся массовый пролонгированный коитус яростно, ударно, повсеместно- от возбуждающих атрибутов просто деться было некуда... Сейчас вот шумят о постигших нас тотальной импотенции и катастрофическом падении рождаемости - а поди-ка, найди что дома, что на работе, хоть программно, хоть случайно хоть один портрет Ельцина или там Черномырдина, Примакова, Селезнева, чтобы вступить под ними в связь - ведь не найдешь! А и найдешь... Вряд ли что под ними получится. Даже если заплатил налоги.
Эти не возбуждают. Вот в чем проскачка...