Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»

Маша, Мария Карповна

Севастополь. Весна. Залитые солнцем белые дома из знаменитого инкерманского камня слепят глаза. Нежная зелень скверов. И кругом синева моря, притягивающая к себе таинственная, вечная синева...

К севастопольскому загсу подъезжают машины, увитые лентами. Из них выходят испуганно-радостные невесты в белых облаках капрона и кружев, торжественные женихи — больше в морской форме. Сегодня в севастопольском загсе свадьбы, и потому звучит музыка, хлопают пробки шампанского, а завтра — «крестины», будет потише, но тоже будут и цветы, и шампанское, и радость на лицах молодых родителей. А послезавтра выдают свидетельства о смерти. День скорби. И Мария Карповна молча протянет родственникам умершего печальные бумаги. И отведет глаза — чем тут может утешить чужой «казенный» человек?

Но это только послезавтра... А сегодня веселая свадебная суета, и ей тоже дарят белые гиацинты. Она бережно берет их в руки, благоухающие цветы, кусочек чужого счастья. И ей хорошо.

Я сижу в самом дальнем уголке зала и смотрю на эту женщину, с которой судьба свела нас только вчера. Высокая, статная, в хорошо сшитом костюме, в белых туфлях на «шпильках». Все соответственно случаю. Темные волосы, гладко зачесанные назад, собраны в узел. Пробилась седина, а круглое лицо с таким свежим румянцем и чуть вздернутый нос подчеркивают ее моложавость и то, что мы называем стремлением не поддаваться жизни. Она и не поддается. Вон как заливисто хохочет чьей-то шутке, как блестят ее глаза. И силу в ней чувствуешь, и женственность.

В мою сторону она старается не смотреть. Ведь я должна буду омрачить ее хорошее настроение. Нам предстоит вспомнить очень трудные вехи ее жизни, ее молодости. И я чувствую, как хочется ей оттянуть наш разговор...

Гремит музыка, кричат «горько», зардевшиеся невесты откидывают кружева, целуются со своими морячками. И кажется, будто человеческое счастье — самая постоянная и прочная категория на этой земле...

Через час женщина села напротив меня, усталым голосом спросила:

— На чем мы вчера оборвали разговор?

Лицо ее сразу потухло. Закрыла ладонями глаза. Речь потекла ровно, будто говорила не о себе — о другом. И вот вместо веселых лиц, белых невест передо мной длинная, в целых четыре года, дорога. По ней идет девушка в разорванной солдатской гимнастерке, а потом в полосатом одеянии узника концлагеря. И стучат, стучат по этой нескончаемой дороге ее тяжелые деревянные башмаки...

Судьба этого города у моря необычна. На вид он такой яркий, уютный, созданный для мирной жизни. Но стоит только оглянуться вокруг — увидишь и героизм его, и стойкость необычайную, и мученичество. Это — в каждом камне, в каждой бухте, в каждом клочке иссушенной южным зноем земли. Сколько раз посещала город погибель, а он, неистовый, не сдавался, снова вставал над морем в белокаменном своем одеянии.

Была первая осада города, названная Севастопольской страдой. Бронзовый Нахимов возвышается на площади, Малахов курган — вечные памятники тем, кто отстоял эту крепость. Оставили свой след на этой земле неустрашимый матрос Кошка, сестра милосердия Прасковья Графова, простая девушка Даша Севастопольская, что под вражеским огнем носила на коромысле воду изнывавшим от жажды людям. То было давно, более века назад.

Мой рассказ о другом подвиге. О других, более близких нам временах. И девушку звали Маша. Маша Севастопольская. Мария Карповна Байда...

«Здравствуйте, Мария Карповна! Поздравляет вас с днем 8 марта бывший командир минометной роты № 3 второго батальона Зайцев Федор Пантелеевич. Во время обороны Севастополя, возле Итальянского кладбища, вы делали мне перевязку после ранения. Я услышал сегодня ваш голос по радио и вот пишу... Ждите от меня подробного письма.

Целиноградская область».

Зайцев... Она очень смутно сейчас представляет его. Сколько тогда людей вытащила из-под огня сандружинница Маша Байда. Но именно Зайцев напомнил ей теперь, когда мы перебираем события тех дней, про Итальянское кладбище. Там 20-летняя девушка-комсомолка стала солдатом.

То, что мы называем сейчас героизмом, тогда, в лихую для Родины годину, было естественным поступком честных людей, привыкших смотреть правде, пусть самой суровой, прямо в глаза. Людей не равнодушных. Людей, не привыкших жить для себя и только для себя. Просто они не могли, не умели иначе. Трус вел себя, как трус. Предатель — как предатель. А честный человек — как честный человек.

Сейчас, через годы, многое покрылось легким романтическим флером. Наверное, это свойственно времени и расстояниям. Тогда же это было суровой, неумолимой прозой жизни, самой ее неприкрытой сутью.

Дом Маши Байда был в селе среди унылых присивашских степей, среди ветров и перекати-поле. Бедные места, бедный дом. Но ведь она не знала ничего другого и была в начале своей жизни счастлива, полна надежд. И вот все изменилось.

В июле сорок первого пошла добровольцем в истребительный батальон. Отступали вместе с регулярными воинскими частями. Отступали к Симферополю, оттуда к морю — через Ялту в Севастополь. Туда стягивались основные силы защитников Крыма. Там их батальон влился в 514-й полк Приморской армии.

Начало ноября. Итальянское кладбище. Здесь проходит линия огня. Собственно она проходила вокруг всего города. 250 дней длилась оборона Севастополя. 250 дней жизни под непрерывным огнем, в кольце вражеских отлично вооруженных сил.

Хоть бы на этом кладбище были большие деревья или выступы, скалы. Почти голый пустырь с редким колючим кустарником, надгробьями, часовней да церковкой, в подвале которой располагался штаб, связисты. Этот пустырь фашисты бомбили с самого рассвета и до темноты.

Итак, два месяца на кладбище. Два месяца, которые казались ей целым годом. Ночью из города привозили питание и на этих машинах забирали раненых, ее, Маши, подопечных. Тащишь здоровенного парня под шквальным огнем, а спрятать-то его, беднягу, некуда. Приспосабливалась, укладывала рядком в воронку из-под бомбы. Иногда возвращается с очередным раненым к воронке, а ее уж и нет: прямым попаданием все и всех с землей перемешало. Где рука, где нога...

Не хватало оружия. Каждая винтовка на вес золота. Потому санитарам был отдан приказ: раненого доставлять вместе с его оружием. Ползаешь, ищешь, а раненый стонет, ему невмоготу. Человека на себе нести да винтовку даже для нее, здоровой крестьянской девушки, было это невероятно трудно.

Иногда к вечеру в затишье соберутся они: Маша, ее подруга Таня Рябова, военфельдшер Саша, дядя Сеня, санитар, пожилой сибиряк — вроде отца им был. Соберутся, спрашивают друг друга: как они это выносят?

Они тогда сидели на маленьком пятачке у моря, измученные, голодные, не зная, что самые большие испытания еще впереди. И только иногда, в минуты затишья, спрашивали: как, почему? Да потому, что честный человек был честным человеком. А ему всегда труднее всех, он взваливает на себя основную тяжесть и несет ее — иначе не может.

И еще — они понимали: жизнь не кончается на этом рубеже. Есть будущее. Надежда исключала безразличие к нему. Каким будет мир после тебя — вот что жило в душе. И относились к будущему так, словно сами должны были жить в нем, хотя каждое мгновение видели смерть. Вместе с этой ясностью рождалась и стойкость.

Вражеское кольцо все туже вокруг Севастополя. Дивизию, в которой служила Мария Байда, перевели на Мекензиевы горы. Она давно уже перестала быть просто санитаркой: приходилось рыть траншеи, участвовать в боях, ходить в разведку за «языками».

«Здравствуйте, Мария Карповна! Вам пишет Маврин Петр Григорьевич, бывший секретарь комитета ВЛКСМ 514-го стрелкового полка, помните? Много лет прошло с тех грозных и суровых севастопольских дней, много воды утекло, но память о боевых товарищах осталась в наших сердцах навсегда. Я хорошо помню бой в июне 1942 года, в котором вы проявили героизм, за что были удостоены звания Героя Советского Союза... Но я также отчетливо помню и другой «бой», который мы с вами немного раньше выдержали с командиром полка Устиновым, секретарем парткома Ковалевым, чтобы вас перевели в полковую разведку. Этот «бой» мы выиграли, и вы показали себя храброй, неустрашимой разведчицей...

После войны я окончил академию и сейчас продолжаю служить в Советской Армии. Правда, мне уже наступают на пятки не только сыны, но и внук Вовка. И, видимо, скоро придется уступить им дорогу...»

Мы часто говорим о том, что в жизни человека наступает звездный час. Но случается это по-разному. Можно жить только ради этого мгновения, а потом почить на лаврах, выбивая из звездного часа все блага — и материальные, и духовные. Иногда и забывают люди о своих обязанностях, накладываемых на них высоким званием.

Тогда на войне в жизни Маши этот Указ, пожалуй, и ничего не изменил. Страда продолжалась, и становилась она все труднее и труднее. Важно, что и теперь, спустя много лет, она видит и хорошо понимает: быть человеком — жить не только для себя. Важно выдержать испытание временем. А ее испытание было жестоким, долгим.

Срок, отпущенный Севастополю, — 250 дней, истекал. И вот уже со всех высот, со всех кораблей, со всего города собрались те, кто уцелел на небольшом участке у Камышовой бухты, который потом назовут просто 35-й батареей. Здесь стояла насмерть 35-я батарея, стояли насмерть последние защитники города. Все меньше оружия, патронов, продовольствия. И потери, потери... Еще раньше погибли школьный учитель Маши Ветров, потом командир полка Иван Филиппович Устинов, комиссар Осман Караев...

Третий штурм Севастополя длился весь июнь. Вот уже ушли последние корабли, полыхает взятый врагом город. А они здесь, на 35-й батарее, — и живые, и раненые, и мертвые. Чтобы спастись от обстрела, спускались с обрывистых скал к морю, прятались меж камней в гротах. Последние две недели — без пищи, без пресной воды: пили морскую...

Их группа пробралась вдоль берега чуть не до самой Балаклавы. У них была дерзкая мысль уйти к партизанам в Крымские леса. Ночь. Они вышли наверх. Фашисты заметили, открыли огонь. А им стрелять нечем. Все-таки не оставляла мысль вырваться из котла. Поползли — и надо же! — налетели на огневую пулеметную точку. Таню Рябову ранило в бедро, а враг поливает огнем — головы не поднять. Срывая с себя рубашки, кое-как перевязали ее, кто-то на руках спустил девушку снова вниз к морю.

А Маше приказ от командира разведки: взять двоих, обойти выступ, пробраться к морю, до рассвета обогнуть мыс и найти место, где можно спрятать людей. Нашли они большой грот. А вечером, возвращаясь к своим, встретили командира взвода автоматчиков, оборванного, с измученными, запавшими глазами.

— Не ходите туда. Все кончено. Кого переловили, кто переоделся и в город ушел.

— А Таня? Где Таня?

— Многие раненые застрелились. И она тоже...

До сих пор это для Марии Карповны самая больная рана войны. До сих пор мучает мысль: если бы не ушла на задание, если бы не оставила Таню, может, и была бы она жива...

Еще дней десять провели они меж скал. А по морю уже вражеские корабли ходят, шлюпки. Автоматчики выкуривают ослабевших людей из гротов. Уйти уже было некуда.

... Плен. Два года плена.

«Мариичка, дорогая, ты жива! Мариичка, здравствуй! Я тоже жива. Это пишет тебе Шура Арсеньева. Помнишь симферопольскую тюрьму, когда немцы с твоим портретом в руках тебя искали? Как мы тебя прятали, щеку перевязывали. Помнишь, когда нас из Симферополя везли в Славуту, я тяжело болела дизентерией, ты за мной ухаживала. Когда ты убежала из лагеря, ты мне через проволоку перебросила передачу, девочки ее принесли... После этого я ничего о тебе не знала, где ты и что с тобой. И вдруг вчера увидела тебя в кинохронике... Живу я теперь в Одесской области, село Фрунзевка».

Да, много чего было за два года. И симферопольская тюрьма. И лагерь для военнопленных в Славуте. Потом концлагери в Люблине, Ровно, в австрийском городе Зальцбурге. Всего, что натерпелась Мария, и рассказать невозможно. (Вот если бы она сама книгу написала...) И побои, и пытки, и дымящиеся печи крематория, и псы, рвущие людей, и болезни, муки, которых не перечесть...

Она не была просто пленной, она всюду боролась. В Славуте познакомилась с женщиной из Симферополя Ксенией Карениной. Вместе с ней связалась с подпольщиками, выполняли их задания. В Зальцбурге была в интернациональной группе Сопротивления. И так борьба, борьба до конца.

Ей кажется теперь, что за эти два года на земле не было солнца, были только осенние, пробирающие до костей дожди, размытые дороги, туманы. Она с удивлением услышала потом, что Ровно красивый, зеленый город. А для нее он остался на всю жизнь мрачным, безрадостным. Кажется, ни в одном лагере так не зверствовали конвоиры, нигде она не была так близка к гибели. И все-таки, все-таки Ксения часто говорила ей:

— Ты, Маша, счастливая. Ты в сорочке родилась.

Видно, она была права. Сколько раз в Славуте грозило ей разоблачение, что связана с подпольем. Обошлось.

В Ровно удалось бежать из лагеря военнопленных в гражданский — «цивильный». Там она уже не была разведчицей, защитницей Севастополя, а просто бесплатной рабочей силой. Их угнали в Австрию. На какой-то станции высадили, пересортировали, повесили номерки. Ее купил зажиточный бауэр. Стала работать у него. Да вскоре узнала, что Ксению в Шепетовке повесили. Еще одна тяжкая утрата. Так ей горько стало, что она «своего» бауэра чуть вилами со злости не заколола.

За это отправили ее в лагерь, в Альпийские леса. Почти год там пробыла. Участвовала в группе Сопротивления. Выдал провокатор. За ней приехал сам начальник гестапо города Зальцбурга. Вся округа знала: у него пощады не жди. Начал допрос по-немецки, а закончил по-русски. Господин начальник гестапо родом был с Украины. Земляки, выходит...

Для начала «земляк» выбил ей зубы. Не выдала товарищей. Бросили в тюрьму. Сидела в цементном подвале, который постепенно заполняли ледяной водой, потом выводили к горящему камину. Пытка холодом и жарой казалась нестерпимой. Но не сказала ничего. Свалилась с крупозным воспалением легких.

Зальцбург освобождали американцы. Лежала у них в госпитале. Потом встреча со своими, долгий путь на Родину, разоренную, спаленную, измученную недугами, голодом. Звезду Героя Советского Союза Мария Байда получила позже...

И еще четыре года прошло на больничной койке. Такое даром не проходит. Резали, латали ее доктора, извлекали осколки после старых ранений. И все-таки она действительно родилась в сорочке. Даже после всего состоялась ее жизнь. Полюбила хорошего человека, вырастила двоих детей — сына и дочку.

Севастополь. Весна. Сегодня в загсе свадьбы... Я ухожу из этого веселого места, долго брожу по городу и к вечеру оказываюсь на раскопках древнего Херсонеса. В синих сумерках белеют мраморные колонны, отливают матовым светом плиты под ногами. Древняя тишина над древним городом. Медовая звезда висит над морем, и робкий свет ее озаряет нетленную красоту прошлого. Все можно поднять из руин, даже через несколько веков. Память дана человечеству, чтоб сохранить истину. А борьба за нее — всегда подвиг.

«Здравствуйте, дорогая Мария Карповна! Получила от вас книгу «Черноморская твердыня» и фотографии пионерской линейки на братских могилах. Большое спасибо вам за все. Снимки мне дороже всего. Показала их детям и внукам. Поплакали. Особенно старший сын — он хорошо помнит отца. Если позволит здоровье, мечтаю съездить в Севастополь, сходить на 35-ю батарею, побывать на могиле мужа... Привет вам и вашим родным от всех Нешиных.

г. Волжский».

Говорят, в военном подвиге многое может быть случайным. Не знаю. Не берусь судить. Но жизнь-то не может быть случайной. Мария Карповна привыкла выносить из-под огня раненых, помогать друзьям. Эта вот привычка тащить на себе, ни на кого не перекладывая, осталась и по сей день. Она ищет тех, кто защищал этот город, устраивает их судьбу, стучится во все двери, чтобы люди эти имели дом, работу, достаток.

Живым — живое.

А тем кто остался на Итальянском кладбище, Мекензиевых горах, в Балаклаве, на 35-й батарее? Чем вознаградишь их? Только доброй вечной памятью поколений. И Мария Карповна становится добровольным летописцем известных ей событий. По крупицам собирает историю своего полка. Как погиб командир Устинов? Пока неизвестны подробности, а они нужны. Где и как жил до войны комиссар Осман Караев?

Все, кто связан с Севастополем тех дней, приезжая сюда, идут на 35-ю батарею. И мы с Марией Карловной идем туда же. Вот она, эта высота. Сухая, колючая земля. Внизу, под обрывистым берегом, море необычайно голубого цвета. Такое мирное, тихое, плещется о камни.

— Смотрите вон туда, вниз, — говорит мне Мария Карповна. — Видите, снаряды лежат, все еще лежат. А вот вам севастопольский сувенир на память.

Она нагибается и подбирает с земли осколок бомбы. Беру его в руки. Тяжелый, с острыми зазубринами, один из смертоносных кусков войны.

— Отчего мы празднуем и отмечаем только наши победы? — размышляет скорее не для меня, а для себя Мария Карповна. — Почему памятники привыкли ставить только там, где гнали врага, водружали знамена? А победа севастопольская рождалась вот здесь, где умирали. И мы решили главный памятник Севастопольской обороны поставить тут, на 35-й батарее.

Они уже собирают средства на него. Среди ветеранов, комсомольцев заводов, строек. У Марии Карповны еще работа — во все концы рассылать письма. Так уж случилось, что война навсегда вписалась в жизнь этой женщины, которой пришлось в двадцать лет стать солдатом.

Весенние ветры дуют над городом. Над бронзовыми памятниками, над колоннами древнего Херсонеса, над неприветной землей, которую зовут 35-й батареей. Идут годы, вечная понтийская волна плещется у берегов, набегает на камни, снова откатывается. Время что-то уносит и что-то оставляет — подвиги, благородные движения души. Для будущего, для потомков. И так всегда. В этом и есть непрерывность жизни.