Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»

Машенька

— Ну что в ней особенного? — удивлялись некоторые молодые новобранцы, видя, как лелеют в полку Машеньку Шкарлетову. Уж эти ветераны! То просят повара отпустить ей обед без очереди, да непременно погуще, то в походе хотят понести ее автомат. Каждый стремится оказать ей какую-нибудь услугу.

А особенно удивляло новобранцев то, что в полку говорили с девушкой всегда ласково, и, если, случалось, скажет кто хоть одно грубое слово, обрежут и пристыдят так, что другим уже неповадно будет.

И что в ней, собственно, нашли? Девушка, каких видишь сплошь и рядом, — самая обыкновенная. Ну, скажем, белолицая. Да мало разве белолицых на свете? Ну, с едва вздернутым кверху носом. Если угодно, даже среди одноклассниц были такие задиристые. И наконец, с карими большими, напоминающими две спелые вишни глазами. Так ведь на Украине таких повстречаешь в каждом городе, в каждом селе да и в каждой, если на то пошло, хате.

Впрочем, даже не это бросается сразу в глаза, когда посмотришь на нее вдруг. Глядишь и перво-наперво видишь перед собою маленького бойца в обычной солдатской шинели, туго затянутого ремнем, в кирзовых сапогах и в шапке-ушанке. Как и у каждого, за спиной у нее автомат, за голенищем сапога обыкновенная солдатская ложка. Правда, в отличие от своих сослуживцев, у девушки еще висит на боку полная медикаментов сумка с красным крестом. Все это и многое другое роднит ее с общей солдатской массой. Но вот когда присмотришься поближе, только тогда заметишь, что из-под серой ушанки в обрамлении пышных каштановых волос смотрит на тебя миловидное девичье личико, хотя вот уже почти два года, как припорашивается оно пороховой копотью и обжигается то колючими метелями, то нестерпимым южным зноем.

Несмотря на свои девятнадцать лет, Машенька тоже ветеран полка. Пришлось ей всего повидать на его большом и славном боевом пути.

... Полк окончил формирование, поднакопил сил для грядущих наступательных боев. И вот, совершив марш-бросок в сотню километров, ровно в полночь воины полка оказались в мрачном, испорченном войной сосновом бору на восточном берегу Вислы.

Уже шел август 1944 года. Гитлеровцы, чем ближе был их роковой день, тем становились яростнее.

Фашисты думали, что неплохо укрепились на Висле, и об этом нашим войскам давали понять необыкновенно густой, но безалаберной пальбой из всех видов и систем оружия.

Немолодой, но еще крепкий старшина, которого только что вызвал к себе ротный, тотчас вернулся и сказал негромко и повелительно:

— Отдыхать!... Костров не жечь, песен не петь.

Бойцы устраивались кто как мог: на хворосте, которого было вдоволь под ногами, на деревянных пустых ящиках или на обломках немецких орудий и повозок, которых также валялось на земле немало, потому что фашисты отступали.

Располагаясь на отдых, бойцы в который уж раз вспоминали родной очаг, мягкую постель и этим еще больше разжигали свои страсти. Ненависти к врагу у каждого хоть отбавляй.

У Машеньки тоже были личные счеты с немцами. Ведь жизнь ее была светлой и ясной, как капли росы в лучах утреннего солнца. И вот, поди... Кто их просил к нам? Поломали все планы. Только окончила семилетку и поступила на работу в колхоз (думала поработать годик-два, потом поступить в медицинский техникум), как вдруг... Отец пошел на фронт, а она с мамой и братишкой, бросив родное гнездо, тронулись в глубь страны. Да куда там! Отрезали, изверги, путь около Луганска. Пришлось возвращаться в родную Кисловку, на Купянщину. И что же, ждать пока тебя... испаскудят, испоганят, сволочи, и в рабство в Германию угонят? Нет, она не допустит, чтоб над нею глумились враги.

Наверное, никогда не забудется день, когда, вернувшись после неудавшейся эвакуации, впервые увидела чужеземцев. Кисловка, как муравейник, кишела вражескими солдатами. Был горячий июнь 1942 года. Дышать совершенно было нечем: в воздухе стоял чужой запах, начиная от одежды и кончая продовольственными и техническими эрзацами. Чужая речь очень больно колола слух. Как можно было вынести этот страшный кошмар?

Машенька хорошо помнит, как она забилась в комнату и, крепко зажмурившись, сжала виски кулачками.

Ах, кабы все это — только во сне!

Но со двора явственно слышалась чужая речь. Девушка подбежала к окну и увидела совершенно голых солдат. Бегая вокруг колодца, они обливали друг друга водой. Она нервно задернула занавеску, на минуту усомнилась: люди ли это, откуда и зачем они сюда пришли?

Вдруг во дворе стало совсем тихо, потом Машенька услышала родную украинскую речь:

— Сюда, сюда!

«Господи, неужели наши?» — подумала она и птицей выпорхнула из хаты. По двору бежал на огород односельчанин Володька. Но почему он в домашней одежде, ведь еще в прошлом году его призвали в армию? Следом за ним бежали два длинных фрица со вскинутыми автоматами. «Ой, они его убьют!» — мелькнула мысль.

— Вот они! — крикнул Володька. — Стреляйте! Обое коммунисты. Або дайте автомат, я их...

Стало ясно: Володька — предатель. Немцы прицелились и дали очередь. Машенька в ужасе увидела, как, словно спиленные деревья, упали на землю два человека: председатель колхоза Комар и председатель сельсовета Ковалев.

Убийцы самодовольно переглянулись и громко расхохотались.

Девушка нетерпеливо ожидала прихода наших. Не было дня, чтоб не вспоминала отца, дядю и своего двоюродного брата, которые находились в Красной Армии. А когда вернулись наши, вместе со слезами радости пролила она слезу горечи: пришло извещение о том, что ее отец пал смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Родины.

И Машенька решилась. У нее теперь было единственное желание: бить нещадно врага, мстить за отца, за смерть и страдания советских людей, за сожженные города и села, за материнские и сиротские слезы.

Вот что побудило ее расстаться с родными и девичьими грезами, со своим маленьким домашним уютом и очутиться ночью в мрачном лесу у незнакомой ей Вислы.

... Машенька не отдыхала. Она старательно обходила роту, выискивая, нет ли заболевших или с потертыми ногами. Когда подошла к одному из отделений, облюбовавшему место на срезанной снарядом или бомбой сосне, молодой рослый пулеметчик из новичков, именовавший себя художником из Одессы, возражал тем, кто совсем некстати вспомнил о теплой постели.

Улегшись на ствол дерева, он сказал мечтательно:

— А я, братцы, хотя и неэстетично улегся, дал бы такого храпака, если бы, конечно, не... Слышите? — Он кивнул головой на запад, откуда доносились глухие разрывы.

— Наши штурмовички работают,—-сказала Машенька и, проходя, спрашивала: — Больные есть? С потертыми ножками кто?

— Здоровые, спасибо, — ответило несколько голосов. Довольная, Машенька прошла дальше. Выждав минуту, одессит спросил:

— Что, в самом деле штурмовики? — Они, — ответил старый солдат.

— А как она узнала?

— Повоюешь с ее — узнаешь.

Пулеметчику даже стало обидно, что эта девочка и больше его воюет, и больше знает о войне, и, вероятно, меньше его устала в походе. А ведь шла вместе с ротой и, сколько ни уговаривали ее, даже ни разу не села на подводу — все отшучивалась, что служит в пехоте, а «пехота пройдет сто километров, и еще охота».

Пулеметчик скептически улыбнулся: «С потертыми ножками кто?» Если потер — полбеды. Может, завтра мне ее совсем оторвет. И как ты, кнопочка, меня, верзилу, тащить будешь? Пиши, пропал», — и произнес вслух:

— Кнопка.

Прозвище это не по вкусу пришлось пожилому узбеку Юнусу.

— Зачем, Вася, девушке обидные слова говоришь?— вступился он за Машеньку. — Она на Днепре Юнуса от смерти спасла, триста метров на спине несла. Будто кобру, мою смерть укрощала. Не надо, товарищ, обидные слова девушке говорить.

«Это невероятно, — недоумевал Вася. — Пожалуй, Юнус не уступит мне в весе, и эта санитарка... сумела столько протащить его на себе».

А Юнус принялся рассказывать все, как было, и перед пулеметчиком, как наяву, вставала панорама сражения у великой реки Днепр. Нет, не гоголевская «чудная река Днепр» стояла перед глазами, а шевченковский могучий и рассерженный людьми Днипро. Но маленькая санитарка не испугалась. На плоту она переплыла на правый берег и попала в кромешный ад.

Вася мысленно рисовал картину, какую дал себе зарок воспроизвести на полотне, если только останется жив. А назовет ее просто: «Санитарка». Прообразом ее, конечно, будет Машенька. Бой происходит ночью. Но картина освещена заревом разрывов. В перспективе видно горсточку храбрецов, отчаянно дерущихся с немцами. Есть раненые. Одного с перебинтованной головой— Юнуса — Машенька тащит на себе к переправе. Лицо ее, разумеется, будет суровым, но глаза... Они должны светиться радостью, словно бы говоря: «Еще один солдат спасен для Родины; еще одна мать вытрет слезу радости, а не едкую, опустошительную; еще один отец обнимет своих детей и жену, одной вдовой-солдаткой будет меньше на родной земле».

Вдохновенные мысли художника внезапно прервал человек, ступавший по земле осторожно, словно боясь потревожить сон или сладкую думу бойца, и вдруг нечаянно споткнулся.

— Извини, дружище, — сказал он слабым, очень низким басом, каким говорят только что оторвавшиеся ото сна парни. — Не знаешь, где тут Машенька Шкарлетова?

Одессит неопределенно махнул рукой, ответил коротко:

— Дальше.

— А шо такэ? Я Шкарлетова, — послышалось где-то совсем рядом.

Вася встрепенулся: «Наверное, слышала, как ее кнопкой назвал... Вот оказия».

— Батя вызывает, — пробасил связной. Полковник Дронов, высокий, стройный человек, с припудренными неумолимым временем висками и гладко зачесанными назад волосами, стоит посреди землянки, найденной неподалеку разведчиками, и лаконично излагает начальнику штаба приказ о наступлении. Перед ним на ящике лежит карта, которую пересекает по диагонали голубая красавица Висла. Тускло горит коптилка, сделанная из снарядной гильзы. Вход в землянку занавешен плащ-палаткой.

Вошел связной и доложил о прибытии санинструктора четвертой стрелковой роты старшего сержанта Шкарлетовой.

— Пусть войдет, — ответил комполка не сразу, а после того, как закончил отдавать приказ.

Машенька отрапортовала по форме. Она заметила, что, обычно жизнерадостный, батя—так заглазно называли в полку Дронова — на этот раз выглядит сурово. Взгляд его светлых глаз сосредоточен, пытлив.

— Из Купянска пишут?

«До этого ли ему сейчас?»—-подумала она. — На той неделе было письмо от мамы. Готовятся к посевной. Никак не соберусь ответить.

— Так нельзя, Маша. Надо регулярно отвечать на письма, — пожурил девушку полковник и приступил к главному: — В пекло, в каком была на Днепре, пойдешь?

— Так точно.

— Подумай, Маша. Может, при санроте тебя оставить?

— Никак нет, товарищ полковник. У меня же опыт форсирования великих рек...

Плотный лысый майор Калмыков, сидевший возле Дронова, слегка улыбнулся. Ему нравился и украинский акцент девушки, и ее ответ.

— А заявление в партию до сих пор не написала,— не то вопросительно, не то с укоризной сказал он.

— Выйду из пекла — напишу, товарищ майор. Девушка при этом страшно смутилась. Быть может, от того, что первый раз в жизни сказала неправду. А может быть, замполит догадался, что она, перед тем как идти на КП, при слабом свете карманного фонаря написала карандашом: «Если погибну, прошу считать меня коммунистом». Может, он даже знает, что заявление лежит именно в левом карманчике гимнастерки, в комсомольском билете. Как изучающе смотрит!

Хорошо, что в разговор вмешивается батя. Он сказал, что Машенька поплывет на рассвете с первыми двумя пулеметными взводами, бойцы которых тоже имеют опыт форсирования рек.

Машенька просияла — то ли от большого доверия, то ли от того, что майор теперь рассматривает карту и, вероятно, забыл о заявлении в партию.

Бойцы истомились, измучились в нетерпении. Все горели одним желанием: быстрее, быстрее бы в наступление. Пора кончать врага! На Берлин!

— Переплывем Вислу — и до Берлина рукой подать,— деловито рассуждал перед подчиненными отважный молодой лейтенант Иван Горбачев. — Но... Если мы с ходу не выбьем его из первой траншеи, быть нам на дне Вислы.

— Выбьем, не впервой, — уверяли бойцы. — За шиворот из траншеи выволочем...

Пушки и минометы уже начали долбить вражеский берег. Немцы тоже не безмолвствуют — огрызаются.

Рассвет был серый, холодный. Над мутной студеной рекой стоял густой туман. Машенька плывет со взводом лейтенанта Злотина. Усевшись поудобнее, взяла автомат наизготовку. Первое время она будет работать наравне со всеми, а когда появятся раненые («Ах, если бы раненых было поменьше, а если и будут, то только бы легко!»), тогда она будет их перевязывать и с личным оружием усаживать в шлюпки и — к своим. Гребцы выделены.

Готово! В путь! Гребцы налегают на весла — шлюпки плывут быстро. Машенька всматривается в чужой берег и ничего не видит из-за густого тумана и сплошных разрывов.

Берег! Вместе со всеми она выскакивает из лодки и залегает. Лицо втыкается в горячий песок. Падая, обожглась, кажется, о колючий кустарник. На лице кровь? Сущие пустяки. Она же не ранена, а только поцарапана.

Артиллеристы переносят огонь дальше. Теперь главное — уловить момент. Вот он: вперед! Мгновение — и пулеметчики с криком «ура» вскакивают в траншею. «Эх, вы, вояки, — мысленно смеется Машенька над фашистами. — Прохлопали ушами». Завязывается рукопашная. А немцы ее до смерти не любят. Они предпочитают марш-бросок во вторую свою траншею. Но наши воины в таком случае знают, что делать. Если не удается схватить гитлеровца за полу, чтобы снова втащить в траншею, его настигает пуля. Машенька вот уже второй диск меняет в автомате, но вдруг слышит:

— Сестра, сестра...

«О, господи, шо ж це я увлеклась не своей работой... Ой, та вас уже порядочно...»

— Сейчас, голубчики, сейчас...

И она перевязывает сперва тяжелых. Легкие, знай себе, отмахиваются: «Пустяки, царапина» — и продолжают стрельбу. Часть бойцов ведет огонь по второй траншее (она теперь для немцев стала первой), а часть перебрасывает бруствер на противоположную сторону — закрепляются. Прибывающее подкрепление рассасывается по траншее вправо и влево, отвоевывая у немцев каждый метр земли.

Уже рассвело. Огненно-красный диск солнца поднялся над соснами, но, не сумев рассеять туман, скрылся за облаками. Машенька уже вынесла на себе к лодкам двенадцать тяжелораненых и передала их в надежные руки гребцов. Кажется, среди пулеметчиков больше нет раненых, и она углубилась по траншее дальше. Может, надо помочь санинструктору соседнего подразделения. И вдруг снова:

— Сестра, сестра...

К ее изумлению, это был немец — молодой, очень бледный блондин. Скорчившись, он полулежал на шинели, которую, вероятно, сумел снять сам. Правый рукав тужурки изорван в клочья, рука мертво свисает. Он не просит о помощи, а только стучит зубами:

— Сестра... Гитлер капут...

— А як же, конечно, капут. Всим вам капут, если будете сопротивляться. А ну, де твоя рана? Повернись сюда, дай перевяжу. Чи боишься, чи замерз? Дрожишь весь, як цуцик...

Когда и его подтащила к лодке, гребец посмотрел на нее вопросительно.

— Ну чего уставился?

— Да так, просто... Попалась бы ты им.

— Ладно, ладно, вези и его. Мы не изверги, а люди. А бой кипел. Надо было во что бы то ни стало взять вторую траншею — расширить плацдарм. Расстояние к ней не более двухсот метров. Однако первые несколько атак оказались безуспешными. Еще пятьдесят тяжелораненых вынесла Машенька с поля боя, оставаясь невредимой.

В полдень появилась четверка «фокке-вульфов» в сопровождении большой группы «мессеров». Пикируя, они яростно бомбили плацдарм в тот момент, когда полк предпринимал новую атаку...

Машенька не помнит, сколько она уже перевязала и вынесла раненых. Это был труд, который нельзя сравнить ни с трудом грузчика, ни с трудом землекопа. Все удивлялись: откуда только у нее брались силы! Вот она подползает к раненому и маленькими крепкими руками разрывает одежду. Одежда не поддается. Тогда она помогает зубами. Рана обнажена. Перебинтовывает ее туго, взваливает безжизненного бойца на себя и, обливаясь потом, ползет от выемки к выемке, от кустика к кустику. Сердце, очерствелое от чудовищного зрелища, пылает уверенностью, что победа будет за нами. И вдруг раненый приходит в себя и говорит:

— Машенька... Я вас узнал, Машенька. Простите..., Картина будет называться «Санитарка»...

Но Машенька не слушает его: раненый, конечно, бредит. Побыстрее бы его доставить к переправе.

Снова и снова появляются «фоккеры», и уже не четверками, а по восемь, по двенадцать. А плацдарм держится. Под вечер взгляды бойцов приковала шестерка «Яковлевых». Следом подошла группа «ильюшиных». Полковник Дронов, тоже находившийся на плацдарме, приказывает дать сигнал, и истребители взмывают вверх, а штурмовики со снижением разворачиваются и сбрасывают на вторую и третью траншеи врага смертоносный металл. Еще разворачиваются и поливают фашистов огнем из пушек и пулеметов.

Снова сигнал, «Яковлевы» с «ильюшиными» уходят дальше, а воины полковника Дронова яростно устремляются в атаку и...

Вторая траншея взята! С ходу — третья!... Прорыв!

На очередном партийном собрании Машеньку принимают в партию, а командование представляет ее к званию Героя Советского Союза.

... Давно отшумели бои. А однополчане помнят и никогда, по-видимому, не забудут своего санинструктора и боевую подругу Машеньку, как не забудут тех, кто пал за свободу и светлое будущее народов.

В теплых и ласковых письмах бывшие воины желают Машеньке успехов и счастья. И хотя все знают, что их Машенька теперь мать двух взрослых детей и в Купянской районной больнице, где она работает медсестрой, а также в ЦК профсоюза медицинских работников, где она является членом Пленума, ее называют Марией Савельевной, — все же хотят видеть ее непременно такой, какую знали в минуты жестокого боя и в обычных военных буднях.

Пройдут еще годы, а в памяти спасенных ею воинов она останется всегда юной, просто Машенькой.