Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»

ВОСПОМИНАНИЯ ШТУРМАНА

Саратов

Битва в Крыму

Сухая боевая сводка авиаполка: общий налет за ноябрь и декабрь 1943 года — 122 боевых вылета, или 128 часов 45 минут в воздухе. Сброшено: 24 400 кг бомб, 67 тыс. листовок и 56 мешков с грузом в Эльтиген. Вызвано 22 сильных взрыва с повторными взрывами на месте бомбометания. И подпись — начальник штаба 46-й Гв. НБАП капитан Ракобольская...

Ну и погодка зимой на Тамани! То дуют пронизывающие ветры, то сыплет снег, то льют обложные дожди. Аэродром совсем размыло. Он превратился в нечто вроде корыта, наполненного черным чавкающим тестом. К самолетам еле пробиваешься. Грязь настолько клейка и прилипчива, что через шаг-два сапоги становятся настоящими гирями-пудовиками. Ноги постоянно мокрые. Машинам, как и людям, тоже нелегко. Они барахтаются в грязи. Тяжелые комья высоко подпрыгивают из-под колес взлетающего самолета. Механики с ног валятся от усталости. Вооруженны волоком подтаскивают к самолетам бомбы от машины-полуторки, безнадежно буксующей в грязи.

Холодно. Низкие, похожие на китов тучи бесконечной чередой тянутся по серому небу. Стелется густой промозглый туман. Полеты то и дело откладываются, но на аэродроме мы все находимся в боевой готовности. Часами торчим у командного пункта.

Пока нет команды на взлет, все разговоры — вокруг моряков-десантников. У нас немало знакомых среди них — весь октябрь в Пересыпи стояла часть морской пехоты. Днем и ночью «морпехи» сколачивали плоты, конопатили старые лодки, обучались быстро грузить пулеметы на плоты и отплывать от берега. В одежде и с оружием ребята бросались в студеную воду и с криком «ура» штурмовали берег. Пока еще наш берег, а не Крымский...

Но пока земля Крыма близка только для нас. За час с небольшим успеваем обернуться туда и обратно. А этим парням предстоит долгая переправа через Керченский пролив. Непростое это дело — пересечь пролив, чтобы захватить плацдарм на побережье.

Часто дули сильные ветры, и тогда разъяренный вихрь срывал с каменистой земли колючий песок и швырял его в воспаленные лица десантников. Шли проливные дожди, а раскинутые на высоком берегу палатки плохо защищали «морпехов». С оглушительным ревом вздыбленные волны обрушивались на берег, густая водяная пыль садилась на палатки. Ночи стояли безлунные. С моря плыли и плыли черно-фиолетовые тучи. Когда из-за непогоды наши полеты задерживались, мы приглашали десантников обсушиться.

Каждому известно: выполнение боевого задания — дело очень нелегкое. Но, пожалуй, мало кто знает, что еще тяжелее — ожидание вылета. Иногда оно длится час, иногда много часов подряд. Однако звучит команда — и самолет устремляется в небо!

Утром мы возвращались в поселок. Моряки уже были на ногах: проводили свои учения. Кто-то из нас предложил: «Знаете что, давайте все спиртное, что нам дают, отдадим морякам. Отогреются хоть!» Все охотно согласились. Теперь после полетов, проглотив наскоро свой завтрак, Аня, которую мы в шутку прозвали «морячкой», бежала на берег — отдать «огненную воду» десантникам.

Моряки ушли ночью, когда мы были в полетах. А на следующую ночь нам поставили задачу их поддерживать. Один за другим высаживались два десанта, форсируя пролив в самом широком месте, составлявшем 35 километров. Я смотрела с высоты полета на силуэты пылающих кораблей, и мне очень хотелось думать, что это горят фашистские. Весь пролив был высвечен трассами пуль, разрывами снарядов, осветительными авиабомбами.

Маломощный ПО-2 плелся в воздухе еле-еле. А так хотелось поскорее долететь до Крымского берега и вывести из строя хотя бы одно немецкое орудие. Поступали сведения, что морская пехота продвигается быстро. Вся авиация была нацелена на помощь десантникам.

Но не прошло и двух суток, как погода резко изменилась. Подул знаменитый своим подлым нравом ветер-бора. Уж если он разойдется, то вспучит воды не на сутки и даже не на неделю. Поднялся такой шторм, что море, казалось, не просто разбушевалось, а с воем перевернулось вверх тормашками. Бора валит с ног, сносит крыши, сшибает вагоны с рельсов. Ну, а что ж говорить о баркасах, сейнерах и прочей мелкой морской и речной «посудине», на которой высаживался наш десант...

Немцы, воспользовавшись затяжной непогодой, подтягивали вплотную к Керчи авиацию и пустили на моряков-десантников танки. А отбиваться-то ребятам нечем: из-за шторма снабжение боеприпасами и продовольствием прекратилось. Тысячи моряков и пехотинцев, зажатых между Соленым и Чурубашским озерами, оказались в отчаянном положении. Сутками напролет сыпались на них снаряды, мины, бомбы, беспрерывно атаковали танки. Каждый клочок прибрежной земли стал огненным. А бора все лютовал, не прекращался, словно заключил с врагом подлую сделку. Летать было просто невозможно. Единственный выход — пробиваться по бурлящему морю.

Но на Керченском полуострове немецких войск оставалось еще предостаточно. Враг открыл ураганный заградительный огонь. Горели катера, разлетались в щепки баржи, и солдаты бросались в ледяную воду, устремляясь вплавь к окутанному огнем и дымом Крымскому берегу. Яркие лучи света освещали пенящиеся волны и корабли. Мы всеми силами подавляли огонь вражеской артиллерии и уничтожали прожекторные установки гитлеровцев.

За 10 минут до высадки очередного десанта нам приказали перевести бомбовые удары в глубину вражеской обороны и на фланги. Темный берег светился короткими вспышками. Казалось, там неожиданно возникали костры и тут же рассыпались. Вздымались огромные огненные грибы-шапки, и в разные стороны летели раскаленные брызги.

Во второй половине ночи ветер усилился. Мощная кучевая облачность появилась на высоте всего в 500-600 метров. Видимость резко ухудшилась. Но даже в моросящем дожде открытая кабина ПО-2 казалась уютным и надежным убежищем по сравнению с тем, что творилось на море и на прибрежной полосе крымской земли.

На аэродроме то и дело слышались нетерпеливые голоса летчиц: «Бомбы!... Бензин!... Чего возитесь? Скорее!» А вооруженцы и авиамеханики и без этого крутились как заведенные. За 2-3 минуты успевали заправить и снарядить машину в очередной боевой рейс.

Нашим десантникам все же удалось намертво вцепиться в клочок керченской земли. Над ними бесконечно летали фашистские бомбардировщики, днем и ночью бушевал огонь. У немцев были танки, артиллерия крупного калибра, большое количество живой силы. В бой постоянно вводились свежие, хорошо вооруженные части. И все-таки наши парни держались, хотя у них не было ни танков, ни артиллерии, ни ощутимого подкрепления!

Мы летали до изнеможения: по 8-9 боевых вылетов в ночь — в тесной, открытой всем ветрам кабине, в огне и в непогоде. Выматывались, но отдохнуть и не помышляли. Да и кому бы в голову пришло такое, когда за проливом гибнут наши!

В начале ноября перед самыми полетами вдруг объявили, что состоится митинг. Весь личный состав построился на аэродроме. Комиссар полка Евдокия Яковлевна Рачкевич несколько минут молчала, а потом заговорила особенно горячо:

— Товарищи! В Эльтигене совсем плохо. Нет боеприпасов, нет еды, нет медикаментов. Проклятые фашисты блокировали десантников со всех сторон... Дорогие мои подруги! Вспомните тех парней, что стояли в нашем поселке. Они сейчас погибают, но крепко держат крымский клочок земли. Они не уйдут оттуда, пока живы. Мы должны им помочь любой ценой! Получен приказ: вместе с основной боевой работой доставлять в Эльтиген боеприпасы и продовольствие...

Глядя на лица своих подруг, я поняла, что агитировать никого не надо. Все были готовы лететь на самое трудное задание.

Слово взяла заместитель командира полка Амосова, ответственная в эту ночь за полеты. Она сообщила, что на помощь десантникам уже вылетали штурмовики, но для сброса грузовых мешков у них слишком велика скорость, и многие грузы не попадают на плацдарм ограниченных размеров.

И еще она сказала, что на это задание пойдут только пилоты — «старики». Задача исключительно сложная: сбрасывать мешки придется с высоты не более 50 метров. Их надо положить на маленькую площадку под плотным огнем противника: гитлеровцы сосредоточили в районе Эльтигена 66 батарей зенитной артиллерии и 35 зенитно-пулеметных точек, вели огонь по самолетам с катеров, блокировавших десант с моря, и из всех видов пехотного оружия.

Наше командование решило применить тактику «расчистки»: две эскадрильи идут бомбить зенитные батареи, а две других летят сбрасывать груз десантникам. Самолеты взлетают с интервалом в одну-две минуты.

Мы только-только проложили и рассчитали маршрут, как подвезли мешки с грузом для десантников. Длинные, до трех метров, они были очень тяжелы и плохо обтекаемы. Каждый мешок обхвачен дубовыми досками и железными поясами. Я еще подумала, что называть эту громоздкую штуковину мешком можно лишь с очень большой натяжкой.

Майор Амосова распорядилась: «Первыми полетят командиры эскадрилий. Не рисковать! Если почувствуете, что оторваться трудно, взлет прекратить».

Когда я проверила крепление подвешенных мешков, меня вдруг обожгла мысль: упадут ли эти мешки куда нужно? Вдруг — к фашистам? Место, куда их надо сбросить, — узкая полоска земли у самого берега пролива, темная небольшая полоска со светлым зданием в центре. А чуть дальше — противник.

— Что зажурилась, штурман? — донесся до меня голос летчицы, уже сидящей в кабине. — Надевай пояс, да в поход!

Нина сердится, и я понимаю, что ее тоже мучает этот вопрос.

Залезаю в кабину. Ульяненко рулит на старт. С трудом отрываемся от земли. Вокруг шевелится серое месиво. Выше ста метров подниматься нельзя — попадем в сплошные облака, не увидим пролив и будем тарахтеть до самого Севастополя. И низко лететь нельзя — зацепимся за землю, и щепок от нас не соберут. Напряжение такое, что мутнеет в глазах и во рту становится сухо.

Расчетное время истекло, а берега все нет. Продолжаем лететь в тумане. Ощущение такое, будто влезли в сырую, мрачную пещеру и выхода из нее нет. Самолет скрипит, трясется, грохочет, пробираясь сквозь набитые влагой облака.

Но где же все-таки берег? Его все нет и нет! Начинаю паниковать: куда нас несет? Может, не в ту сторону? Ну, пронеси, нечистая сила!

— Ты куда меня ведешь, Сусанин? — нетерпеливо спрашивает летчица.

Мне хочется чертыхнуться, но, подавив в себе раздражение, я прошу Нину потерпеть.

— Черт бы его побрал, — невольно произношу вслух, в переговорную трубу, — где же он, проклятый?

— Что потеряла?

— Да берег же...

— Эх, будь он неладен, — насмешливо отзывается летчица. -Снизимся. Поищем. Может, завалился куда?

Однако мне не до шуток, я до рези в глазах всматриваюсь вниз, ищу береговую линию. И наконец нахожу ее, сравниваю мысленно с картой и понимаю, что ветер занес нас гораздо южнее Эльтигена.

— Возьми северный курс, — прошу Ульяненко.

— А потом? — Нина сердится.

Я молчу. Ответственность за точность вывода к цели лежит на штурмане, и командир вправе требовать, чтобы ее не «водили за нос».

— Ветер сильный. Отнес...

Летчица покачала головой и повела машину северным курсом. Я старалась не терять из вида береговую линию. Она то закрывалась пеленою тумана, то на миг освещалась звездами, поблескивавшими сквозь небольшие окна в облаках, то снова закрывалась низкими дождевыми тучами. Вдруг я увидела впереди настоящую пургу дыма, огня, взрывов. Берег, дома, траншеи — все стреляет нам навстречу. Я просто слепну от разноцветья вспышек.

— Вот он, Эльтиген. Поистине — «огненная земля»! — кричу летчице и прошу ее смотреть только на приборы.

Ох, как страшно промахнуться! Ульяненко, повинуясь моим командам, поворачивает машину, направляет ее к белому зданию, около которого надо положить мешки. Мои руки нащупывают в темноте кабины шарики-окончания тросовой проводки, за которые надо дернуть, чтобы открыть замки бомбодержателей. Уж очень мала площадка, куда надо сбросить груз!...

Бомбометание для меня уже стало привычным делом. Я так чувствовала траекторию падения бомб, что могла, соразмеряя высоту и скорость полета, положить бомбу рядом с движущейся по дороге машиной. Но сейчас под крылом висели не бомбы, а мешки. Неуклюжие, похожие на бочки. Траектория их полета зависит от направления и скорости ветра. А сейчас какой ветер? Не определишь из-за дымов множественных пожаров. Но если фашисты откроют огонь, с таким грузом не сманеврируешь.

— Нин, повтори заход.

— Эх, шляпа! — ругнулась летчица, но я не обижаюсь, а прошу ее снизиться еще.

— Так бы и сказала сразу.

Идем на бреющем полете, почти планируем. Плавно, со снижением делаем разворот. Немцы не стреляют. Наверное, за гулом артстрельбы они не слышат шума нашего самолета.

Свистит ветер в лентах-расчалках. Высота падает.

— Бросаю!

Самолет делает прыжок вверх: от такой тяжести освободился, так стал легок и послушен! Снизу мигнули огоньки. Значит, мешки попали туда, куда надо. С берега нас попугивают зенитки, но стреляют настильно, и потому их снаряды летят в «белый свет». Мы почти не маневрируем, боимся потерять устойчивость и свалиться в море. Оно в 20-30 метрах под нами — черное да свирепое...

С каждым полетом я становлюсь увереннее. И уже позволяю себе крикнуть еще слова привета:

— Эй-ей! Держитесь! Лови воблу, полундра!

А наша «морячка» Анна Бондарева, сбрасывая грузы, каждый раз объяснялась в любви десантникам:

— Эй, я люблю вас, полундра-а!... И бросала им письма.

Погода не улучшалась. Все тот же острый, обжигающий ветер и взбаламученный до дна Керченский пролив. Летим низко. Видимость — хуже не придумаешь. Страшно при одной только мысли, что вот-вот зацепишь колесами за волну и... Нет, эти мысли старалась поскорее прогнать. А вот унять нервную дрожь было очень трудно.

Временами казалось, что мы летим в пустоте, что только мотор держит нас на весу, не дает сгинуть в снежном клубящемся потоке. Можно было вернуться, никто бы не осудил. Но как тут вернешься, когда только что, перед полетом, комиссар сказала, что сводки с Керченского полуострова ох какие неутешительные: немецкие танки зарылись в песок перед самым носом десантников и расстреливают морскую пехоту в упор. Командиров осталось мало, ротами командуют сержанты. Число раненых растет.

Наши мешки кажутся мне такими мизерными подачками! Я считаю каждую минуту, выгадываю, как сделать побольше вылетов. И, конечно же, все сомнения и тревоги оставляю на земле. Этой мудрости меня научила еще Дуся Носаль, которая успокаивала меня так: «Никакой фашист тебя не собьет и не сможет этого сделать. Ты, считай, вечная. Но если есть дурное предчувствие, лучше остаться на земле. Раз боишься, обязательно сшибут!»

Убили Дусю у Новороссийска... Осколок снаряда, пущенного с немецкого истребителя, попал в голову. Рефлекторно, уже мертвая, она убрала газ и «дала левую ногу». Машина ушла из поля зрения истребителя, спряталась в ночи. Управление взяла на себя штурман.

Погибла Дуся — вечная ей память! Она была лучшей летчицей полка, Героем Советского Союза.

Несмотря на все трудности, полеты в Эльтиген вызывали во мне радостное ощущение. Ведь нет ничего прекраснее в мире, чем добрая помощь человеку. Я уже свыклась со сложными метеоусловиями, с бреющим ночным полетом, с криками «Полундра!». Но всему на свете приходит конец.

— Эй! — закричали встречающие механики. — Которые «мешочники» — все на КП!

Подойдя к командному пункту, мы услышали дружный хохот и кокетливый голос Анки Бондаревой:

— А что? Разве это не счастье — быть женой сильного, смелого, доброго человека...

— Нет, вы только послушайте, — обращаясь ко мне и к Ульяненко, наперебой заговорили девчата, — о чем она только думает? Все о моряках да о моряках... Опять десяток писем сбросила...

— Письма — это еще что! — засмеялась Нина Альцибеева. — Она сама чуть было не выпрыгнула вместе с грузовым мешком в Эльтиген...

— Говорят, любовь безумной может сделать!

— Нет, я голову не потеряю, — отозвалась Анка. — Только ведь обидно... вдруг погибнешь, а ни с кем не поцеловалась. Но не бойтесь: я любовь отложу...

— И правильно, — похвалила ее Мэри Авидзба. — Па-а-слушай, приезжай на Кавказ после войны. Ах, какая красота вокруг! А воздух? Его же пить можно, есть! А мужчины? Вай-вай-вай... Замуж выдам за самого красивого джигита...

И опять взрыв хохота.

После тяжелых, изматывающих физически и морально полетов людям бывают особенно необходимы вот такие легкие разговоры. Они отвлекают от отчаянного ожесточения.

Подошла командир. Воцарилась тишина, хотя на лицах еще играли улыбки.

— Наша задача, — четко сказала она, — бомбить Эльтиген!

— Как это, Господи... — прошептала я. — Ведь мы только что туда боеприпасы бросали. Что с десантом?...

Тревога, недоумение, боль — все это вмиг обрушилось на нас. Анка всхлипнула.

Молча подошли к самолетам, взобрались в кабины и, не обмолвившись ни словом, взяли уже привычный нам курс.

— Нина, ну скажи хоть слово!...

Я не могла сдержаться: заплакать что ли, заорать? Эх, уткнуться бы в теплые мамины колени, как в детстве...

— Ну, чего ты? — отозвалась Нина. — Разве они — слабаки, наши парни? Прорвались они! Вот увидишь...

А я думала о тех, кто не мог идти на прорыв. Кто остался прикрывать. Мне даже казалось, что я вижу их, истекающих кровью, с автоматами и пулеметами, прикрывающих товарищей своими жизнями. И видение это было просто невыносимым.

— Эй, штурман! Не психуй! Не то сами в море окажемся. Гляди в оба!

Мы подходили к Эльтигену. Как отчетливо видно светлое здание! Это — школа, а у десантников — штаб, опорный пункт, госпиталь. Кто знает, что там сейчас... Чуть поодаль, с сопок, бьют орудия.

— Нин, я не могу бомбить по школе, хоть убей...

— Что предлагаешь?

— Ударим по орудиям.

Медленно ползет цель к заветной черте прицела. Молчим. Сбросить бомбы раньше нельзя, изменить режим полета тоже невозможно: бомбы не попадут в цель. А у нас к оккупантам большой счет!

Взрывные волны треплют самолет. Летчица прилагает невероятные усилия, чтобы удержать машину в горизонтальном полете. Наконец вот она, цель. Пора! Сбрасываю. Нина ныряет в облака, но я успеваю заметить сильный взрыв, а потом еще несколько. Одно орудие замолкло. Облака становятся сплошными. Какое-то время мы идем, не видя землю. Потом снижаемся. Я кручу головой. Наверняка, где-то здесь ходят истребители: подстерегают ПО-2. Смотреть надо в оба: истребители не зенитки — гореть начнешь раньше, чем их обнаружишь.

До утра били по огневым точкам. На рассвете возвратились на свой аэродром, в Пересыпь. Постепенно собираются все экипажи, но никто не спешит покинуть аэродром. Не хочется ни спать, ни есть, ни пить, ни говорить. Стоим молча у командного пункта и ждем командира полка. Она в штабе дивизии. Всем хочется поскорее узнать о судьбе десантников. Едва приземляется ее машина, бежим толпой навстречу. Нетерпеливо ждем, когда командир вылезет из кабины. Вопрос один: «Где десантники?»

Оказывается, Эльтигенский десант, воспользовавшись туманом, прорвал окружение в районе Чурубашского болота. Десантники совершили 22-километровый бросок в Керчь, захватили с тыла гору Митридат и уничтожили артиллерийские расчеты. В освобожденный порт подошли вызванные по радио мелкосидящие суда. На них часть десанта переправилась на Таманский берег.

Утром туман рассеялся, немцы окружили танками Митридат и стали расстреливать в упор оставшуюся там группу прикрытия. Командир полка Бершанская зачитала копию радиограммы, посланной с командного пункта десантников в штаб 4-й воздушной армии: «В районе Бочарного завода скопление противника. Вышлите авиацию для обработки этого района. Сбросьте груз...»

— Задание предстоит трудное! — сурово сказала она.

И опять замелькали ночи в огне — по 9-10 часов в воздухе. Опять кричим: «Эй, полундра!... Парни, держитесь! Мы — с вами!»

Туман

1944 год. За пять семичасовых полетов сбросили 20 авиабомб. Зафиксировали два очень сильных взрыва. Значит, попали!

Январь был пронизывающе сырым — что днем, что ночью. Снегопад, туман, низкие облака делали неразличимыми день и ночь. Спали мало. Ночью — или полеты в сложных метеоусловиях, или томительные ожидания мало-мальски сносной погоды, чтобы взлететь. Днем от перенапряжения наваливалась бессонница. Только забудешься тяжелым сном, объявляется подъем на обед, потом получение задания, подготовка и — снова к самолетам, на аэродром.

В эту ночь сначала все шло, как всегда: немцы стреляли, мы маневрировали, возвращались, заправлялись и снова уходили на задание. Уже после полуночи, отбомбившись в пятый раз, взяли курс домой. При подходе к Керчинскому проливу я взглянула налево и — Господи! — что же это такое?...

Огромное белое покрывало укутало Азовское море и собиралось поглотить Таманский полуостров. Я попросила летчицу «жать на всю железку», но туман двигался быстрее, чем мы летели. На беду усилился ветер, и мы почти не продвигались вперед. Самолет буксовал, его за хвост тащило куда-то в сторону Турции. Худякова с горечью пропела «Прощай, любимый берег» и спросила меня о направлении и скорости ветра на разных высотах. Решили снизиться. На выбранной нами высоте ветер был попутно-боковым.

Мы шли над морем. Вдруг мотор чихнул. Короткий перебой мотора отозвался дрожью, пробежавшей у меня по спине. Прислушалась. Нет, работает! Может быть, это мне только показалось? Я боялась летать над морем: всегда чудилось, что мотор останавливается, и мы падаем в холодные волны. Требовалось немало усилий, чтобы преодолеть этот страх.

Мы еще не достигли берега, когда туман наглухо закрыл его. Оставалось только одно — идти по интуиции. Никаких специальных аэронавигационных приборов на ПО-2 не существовало. Радио на самолете тоже нет. Представьте наше положение: в открытых, продуваемых всеми ветрами кабинах две девушки. Земля плотно укрыта облачностью. Куда лететь?

Я смотрела вниз. Там виднелись какие-то темные пятна, еще не закрытые туманом. Но что там — земля или море? Разобрать невозможно. Я совсем растерялась. Доберемся ли мы до своих? Хватит ли горючего? Как найти в этой белой пелене посадочную площадку?

Мы плыли между облаками и туманом в тусклой, мертвой пустоте. Вдруг, когда я уже отчаялась, впереди слева на горизонте сверкнула огненная точка. Как я обрадовалась: конечно же, это аэродром, конечно же, это маяк! Ведь здесь больше нечему светить: по ночам по всей Тамани соблюдается светомаскировка. Но огонек померцал немного и угас: то была звезда, всего на несколько минут проглянувшая над горизонтом между облаками и пеленой тумана. Потом еще стали появляться звезды, и мне было очень сложно не поддаться соблазну и не менять курс на каждый новый огонек. А горючее все убывало...

Никто не поможет нам. Каждый раз, когда машина ныряла вниз, мотор начинало так грозно трясти, что весь самолет вибрировал. Выбиваясь из сил, летчица усмиряла машину. Она напряженно глядела на приборы. А их стрелки дрожали все сильнее и все труднее было следить за ними. Летчица надеялась на меня, на штурмана. Машина теряла высоту и все больше увязала в зыбучей тьме. Прибор показывал 300 метров. Это высота холмов. Мне чудилось, что они бегут нам навстречу с головокружительной быстротой: даже самая маленькая глыба земли может разбить наш самолет вдребезги.

Приняли решение: лететь, пока не иссякнет горючее, затем посадить самолет, где придется, с риском расплющить его о землю. Я регулярно выпускала в ночь осветительные ракеты. Они вспыхивали, взвивались, кружились и, осветив гладкую равнину тумана, гасли под самолетом.

Прошло еще немного времени, и внизу нам открылось бесконечное белое поле. Лунный свет придавал ему сказочный вид. Совсем невпопад пришли на память строки:

Прочитала эти стихи Нине и спросила, не знает ли она поэта?

— Ты хоть знаешь, где мы летим? Или только стишками занята? — разозлилась летчица. Я понимала ее раздражение: положение наше было тяжелым. Но, с другой стороны, я верила в Худякову, в ее летное мастерство.

— Где мы летим? — переспросила я и, подумав, ответила: — Точно не знаю, но интуиция мне подсказывает, что ветер нас в Азовское море несет.

Я назвала ей новый курс. Причем поправка была настолько велика, что летчица усомнилась. Но, выслушав все мои доводы, согласилась. В общем-то, мы ничего не теряли. Даже если я и ошиблась, то все равно мы выигрывали хотя бы в том, что подальше уйдем от моря.

Пройдя полным курсом сорок минут, я попросила летчицу повернуть самолет еще чуть правее. И добавила, что пора снижаться. Аэродром где-то здесь, около нас, но летчица возразила, дескать, еще рано.

— Но ветер ведь попутно-боковой! — настаивала я, и Нина стала снижаться. Тут же появилось расплывчатое пятно под неплотным слоем тумана. Оно то исчезало, то появлялось. Вот это точно маяк!

Восстанавливаю в уме картину местности, которая закрыта от меня. Машина послушна в руках Худяковой. Ровное гудение мотора и спокойствие летчицы внушают уверенность и мне.

Худякова идет на посадку. Надо обладать особого рода памятью и пространственно-объемным воображением, чтобы умозрительно соединить две точки, закрытые туманом, и от одной из них без промаха выйти на другую. Чуда в этом нет, такая способность вырабатывается у летчиков практикой.

— Высота пятьдесят метров — не видно ни зги... Тридцать метров — справа дорога со столбами...

Обо всем этом докладываю летчице.

— Левее... Левее... Так!

Впереди желтеет огонек. Взвиваются ракеты у старта. Худякова попадает на полосу. Восхищаюсь меткостью посадки.

Ну, вот и все! Выпрыгиваю из кабины и берусь за крыло. Разворачиваемся и рулим, ориентируясь по ракетам. В тумане совсем темно. Вот кто-то подбегает и хватается за другое крыло. Это Маменко!

Зарулили на стоянку. Радость от встречи с землей была бурной, но недолгой. В душе нарастала тревога: что с другими? На КП узнала, что не вернулись Володина с Бондаревой. Прикинула время, и сердце сжалось от предчувствия беды — горючее на исходе.

Если в обыденной жизни 10-15 минут опоздания — пустяк, то для самолета, совершающего боевой полет, да еще в сложных метеоусловиях, они полны грозного смысла. В нем скрыто неведомое событие. Маловажное ли, трагическое ли, оно уже совершилось. Сначала еще теплится надежда, но она с каждой минутой угасает. Наступает тот роковой момент, когда уже слишком поздно, и обманывать себя нет никакого смысла.

Володина с Бондаревой вылетали последними, и разница во времени с момента вылета первого самолета составляла где-то часа два. Мы в это время шли с задания, преодолевая туман и сильный боковой ветер, а они только находились над целью. Значит, когда они шли домой, туман распространился еще сильнее и ветер усилился. Для них уже не оставалось никаких лазеек.

Я не могла заставить себя уйти с аэродрома. Все сидела и ждала их. Расчетное время полета давно прошло. Там, на высоте, сильный встречный ветер. Погода, и без того отвратительная, продолжала ухудшаться. Мне так хотелось услышать тарахтенье ПО-2, что порой и в самом деле слышала его, но то был только шум ветра в ушах. Дважды мне чудился свет сигнальных ракет.

Светало. Аэродром опустел. А я все стояла и всматривалась в небо. Может, они где-то сели? Хорошо, если так. А может, их сбили?

Ко мне подошла Худякова:

— Идем, штурман. Ждать уже бесполезно...

Мы шли с ней к поселку пешком и обсуждали все возможные варианты посадки боевых подруг. В их гибель не верили.

В доме нашей эскадрильи стояла тишина, но многие ворочались с боку на бок. Никому не хотелось верить, что девчонок уже нет в живых.

Я не могла больше лежать. Потихоньку встала, подошла к карте, развернутой на столе, — кто-то уже до меня думал над ней.

— Ты что? — подала голос Худякова.

— Не спится. Думаю. А ты?

— Тоже думаю.

Зашевелилась на нарах и штурман Оля Яковлева. Подняв голову, спросила:

— Что, подъем?

— Если не спишь — подъем!

Втроем прильнули к карте. Но вот с подушек одна за другой поднимаются головы, и уже все включаются в обсуждение. Заспорили... Штурманы снова и снова проверяют все расчеты, учитывая скорость и направление ветра, изменившиеся во время последнего полета.

Склонились над картой. Плавни... Плавни... По расчетам получилось, что их занесло в плавни. Северо-восточнее Азовского моря.

Все были готовы лететь на поиски. Командир эскадрильи отправилась в штаб. Вернулась удрученная: .

— Полета не будет... — непривычно растерянно произнесла она.

— Товарищ командир! — взволнованно, перебивая друг друга, заговорили находящиеся в комнате. — Судя по скорости и направлению ветра, они в плавнях. Вот здесь... Указывали на карте район.

— Прогноз погоды плохой, говорят...

— Ну и что? — возразила я. — Зато ночью нам давали хороший, без тумана...

Я видела: спокойствие давалось ей с трудом. Она была согласна с нами — выделить самый сильный экипаж для поисков. Но не могла, не решалась нарушить приказ. Лететь готовы были все, но не разрешили никому.

Спустя почти два месяца пограничники натолкнулись в плавнях на разбитый самолет. Девушки, наверное, долго летели над туманом. Южный ветер относил их в море. Не видя земных ориентиров, штурман не могла учесть изменение направления и скорости ветра. Они летели, пока не кончилось горючее. Мотор остановился. Возможно, за счет высоты Тася дотянула до берега. Самолет врезался в тонкую почву плавней, уткнулся носом в воду, высоко задрав хвост. Приборная доска ударила летчицу в грудь, а бензобак переломил ноги. Штурману сломало ногу, вдавило в бок сектор управления, наверняка они потеряли сознание. А когда очнулись? Я очень ярко представила всю ту картину, как будто все происходило со мной.

Очнувшись, Аня не сразу могла взять в толк, где они и что значит мутная, неприглядная неподвижность вокруг. То был туман. Когда глаза немного присмотрелись, Аня различила во мгле контуры самолета. Она не представляла, где они сейчас находились, куда угнал их ветер, как далеко они от аэродрома. Она не знала даже время суток. В сплошном, беспросветно застывшем тумане невозможно было отличить день от ночи. У них нет никакого перевязочного материала. Нет ни воды, ни пищи... Что их ждет впереди? Как долго придется им ждать помощи? Выдержат ли? Сколько потребуется сил и времени? А туман... Туман лежит густо и неподвижно. Будто он остановился навечно. Где люди? Аня достала из кобуры пистолет, подняла руку вверх, выстрелила. Вокруг стояла мертвая тишина. Во рту пересохло. Глоток бы воды... Надо выбраться из кабины. Выбраться бы. Никакие попытки не помогли.

Аня выстрелила еще раз и еще... По-прежнему стояла тишина. Аня начала понимать свое безвыходное положение. Туман не собирался исчезать, не шевелился.

Она еще и еще раз пыталась выбраться из кабины, но, по всей вероятности, потеряла сознание, упала. В таком положении их и нашли. В руке Бондаревой был зажат пистолет. Обойма была пуста...

Когда гробы опускали в могилу, хлынул ливень. Струи дождя смешивались со слезами на наших лицах. Я опять представила себе их в плавнях.

Анка стреляла в надежде, что ее услышат. Так почему мы не услышали? Отчего не пришли на помощь? Эти мысли душили меня, и я не могла уже сдерживать рыданий.

Вскинув пистолеты, друзья погибших дали прощальный салют. На гробы насыпалась мокрая земля...

Все побрели в свои эскадрильи. Было тоскливо и тихо. Я глядела на заплаканные от дождя окна. Не покидало страшное чувство горечи от сознания, что никогда больше не услышишь звонкого смеха подруг. Никогда не увидишь милую улыбку нашей «морячки», как в шутку называли мы Аню.

В прошлом месяце в нашем поселке вдруг объявился моряк. Мы стояли у своего домика в ожидании полуторки, чтобы ехать на аэродром и спорили о чем-то, когда он подошел к нам.

— Здравствуйте. Вы не знаете Аню Бондареву?

— Аню? — изумились мы. Почти каждая подумала: «Вот «тихоня»! Скрывала такого парня».

Все наперебой закричали: — А-н-я, А-н-я!

Она выбежала на зов встревоженная: «Что произошло?» И вдруг, не добежав, как вкопанная, остановилась. Моряк пошел ей навстречу.

— Анечка! Здравствуй! Ваше письмо...

Мы ехидно переглянулись: ого, еще и письмо. Ну, погоди...

— Ваше письмо, сброшенное ребятам в Эльтиген, я присвоил себе. Оно для меня служило талисманом.

— Эльтигеновец! — ахнули мы и тотчас его окружили.

У нас не было ни одного человека в полку, кто не восхищался бы морскими пехотинцами. Кому же на войне больше доставалось, как не им? Все время на голой земле, в топи, под беспрерывным огнем. И каждый раз, пролетая над передовой, нам хотелось поклониться пехоте. А тут перед нами настоящий десантник-эльтигеновец.

— Расскажите о высадке десанта! — потребовали мы. — Не отпустим!...

— В такое приятное окружение я попал впервые, — пошутил моряк, — но стоит ли вспоминать?

— Расскажите, — повторили мы свою просьбу.

— Вы же помните, какая ужасная погода держалась в те дни?

— Да, нелетная, — подтвердили мы.

— Нелетная... Это по-вашему, — усмехнулся моряк, — а мы вышли в море. Волны швыряли наши катера, как скорлупки. А шторм все крепчал. Пролив — мелководный, маневрировать трудно. Одни катера были разбиты, другие не смогли пристать к берегу. Немцы буквально поливали нас огнем. У них позиции были выгоднее.

— А что же стало с экипажами и десантниками тех разбитых катеров? — задала давно мучивший ее вопрос Аня.

— Кто остался жив — шел в бой. И десантники, и экипажи катеров.

— А вы? — не унималась Аня.

— Что я? — не понял моряк.

— Кто вы?

— А я — командир катера. В районе Эльтигена гитлеровцы сосредоточили свои лучшие войска. Порт Камыш-Бурун, базу блокадных сил противника и очень удобное место высадки, захватить нам так и не удалось.

— Да, с Камыш-Буруна и по нам здорово зенитки били, — вставила Аня. Она не отрывала глаз от моряка. Да и он часто посматривал в ее сторону. Казалось, что рассказывает он только ей.

— Положение наше из-за блокады и нехватки боеприпасов ухудшалось. Но вдруг над нашими головами появились «кукурузники» и стали сбрасывать нам груз. А ваши письма нас согрели. Как ждали мы вас! Как волновались за вас!

— А что за нас волноваться? Нам было легче, чем вам, — сказала Аня. — Вы же все — герои из героев!

А этот наш герой определенно нравился Ане, да и нам тоже. Беседа затягивалась, и мы втайне радовались, что автомашина задерживается.

— Какие теплые шлемы у вас, — сказал вдруг моряк. — Мы сегодня ночью на плацдарм идем. В фуражках здорово сифонит...

— Фасон держите? — все смелее становилась наша Аня.

— Просто не успел получить. Спешил.

— Я бы дала вам свой шлем, но мне без него нельзя в полете. Хотите, я вам принесу теплую шапку? Совсем новая. Вчера выдали...

И не успел моряк ответить, как Аня исчезла в домике и тут же выскочила с новой шапкой-ушанкой в руках. Моряк примерил. В самый раз!

— Через три дня я ее вам верну.

Аня небрежно махнула рукой. — Ладно. Пустяки какие... Подошла машина. Мы простились с новым знакомым. По дороге кто-то вспомнил:

— Аня, а у нас завтра построение.

— Ну и что?

— Как что! Шапка-то уплыла... Что скажешь командиру? Не по форме одета. Ай-ай-ай!...

— Он через три дня вернется.

— Ха-ха! Какая уверенность! Кстати, что ты ему писала в письме?

— Я всем писала. Не ему одному. Его же я и не знала совсем.

— Говори. Он с тебя глаз не спускал.

— Ох, чует мое многоопытное сердце, что штурман влюбилась! -сокрушенно вздохнула Нина Алцибеева. — Да чего там говорить. Тут все яснее ясного. Ну, скажите, кто пойдет на такой риск — выйти на построение одетой не по форме?

— Да, придется теперь Анке целых три дня от командиров прятаться, — насмешливо добавила недавно прибывшая в эскадрилью Тася Володина. — Вот я бы не решилась идти на конфликт с комэской!

— Молчала бы уж, — притворно заступилась за Аню Ульяненко, — ты и сама бы ему шапку с радостью отдала.

К нашему удивлению, Аня даже не пробовала защищаться. Она была непривычно молчаливой и только едва улыбалась в ответ на наши шутки.

Машина подошла к аэродрому, и мы поспешили, все еще перебрасываясь репликами, к своим уже полностью заправленным горючим и бомбами самолетам.

Прошло три дня. Мы летали бомбить Булганак, Багерово. К утру, еле волоча ноги от усталости, возвращались к своему домику, первом делом задавали один и тот же вопрос: «Был?»

Мы все ждали моряка, втайне беспокоясь за него. Но моряк появился на исходе четвертого дня.

Аня домывала пол и была очень смущена, что он застал ее за такой будничной работой. Мы заспешили по своим делам, оставив на этот раз моряка в распоряжении одной Ани. Мы видели их у моря на самом краю обрыва. Чайки кружились почти над их головами, а волны рвались на высокий берег. Моряк и Аня весело смеялись. Видно, соленые брызги долетали до них. Им было хорошо вдвоем. И они не прятались ни от чьих глаз.

Объявили построение эскадрильи. — Как же нам не хотелось их разлучать! Он приехал всего на два часа.

— Товарищ командир! — решилась я. К Бондаревой брат приехал. Двоюродный. Случайно нашлись.

— И что? — командирским тоном переспросила Смирнова.

— Разрешите не звать ее на построение.

— Хорошо! До получения задачи отпускаю...

И вот через месяц Аня — наша «морячка» — не вернулась с задания...

На ее постели который день лежит целая кипа непрочитанных ею писем от моряка. Он писал ей даже спустя месяцы... Писал, когда ее уже не было в живых... Писал, не получая ответа. Никто из нас не решился сообщить моряку о гибели Ани.

— Вы дружили с Бондаревой? — подошла ко мне командир эскадрильи.

Я кивнула.

— Ты знаешь адрес ее родных?

Я отрицательно покачала головой. Нынешний — военный — адрес Ани был такой же, как и мой: полевая почта... На гражданском языке это означало — аэродром на окраине поселка Пересыпь. Довоенный адрес для нас теперь практического значения не имел.

— Узнай в штабе!

Комэска посмотрела на меня усталыми глазами и заговорила неестественно тихо:

— Конечно, похоронку пошлют... Но, понимаешь, лучше, когда письмо придет. От друзей.

Меня удивили незнакомые нотки в ее голосе. Бледное, осунувшееся лицо командира впервые показалось мягким и уступчивым, а в глазах пропал строгий холодок. Я всегда думала, что Смирнова может только приказывать, учить, отчитывать. Сейчас командир разговаривала так, словно не было на ней гимнастерки с капитанскими погонами. Я вдруг поняла, как же сильно она переживает эту потерю.

Мы с Аней были ровесницы. В армию пошли после школы и оставались совсем девчонками. О своем будущем Аня говорила стихами:

Она мечтала о биологическом факультете. Хотела стать садоводом, расцветить свои родные заволжские степи. И когда говорила о цветах, вся светилась. Бывало, идем к аэродрому, а она самую неказистую травинку заметит.

— Ой, какие цветы чудесные!

— Как жизнь складывается, — сказала она как-то, — мечтаешь об одном, получается другое. Предскажи мне кто-нибудь раньше, что я буду летать ночью, да еще и бомбить, ни за что не поверила бы!

Себя она считала слабой. Со смехом признавалась, что раньше очень боялась ходить по темным улицам, но все же провожать себя мальчишкам не разрешала, закаляла волю. И когда началась война, решила: ее место теперь на фронте.

Ее прогоняли из военкомата. И тогда Аня написала заявление в райком. А иначе она не могла. Окончила школу младших авиаспециалистов. Но быстро переквалифицировалась. Стала штурманом в женском авиаполку. Летала на Кавказе, на Кубани, на Малую Землю летала. Без единой царапинки возвращалась. 400 боевых вылетов совершила... На полковых штурманских курсах ей поручали вести занятия с новичками.

Очередная тема — о ветре... Она должна была провести это занятие 27 января. А накануне ночью она не возвратилась...

Вскоре после ее похорон началось наступление в Крыму. Мы получили приказ перебазироваться. Я вышла на улицу. Задержалась на берегу моря. Был солнечный день. В воздухе смеялись чайки, словно на невидимых воздушных качелях стремительно падая и поднимаясь вверх. Море отливало яркой голубизной. Я остановилась у обрывистого берега, откуда мы с Аней часто любовались морем, вспомнила свои недавние школьные годы.

Послышались голоса подруг. Они звали меня. Пора было ехать на аэродром. Я побежала, было, к могилке — проститься с Аней, но вдруг остановилась как вкопанная.

У могилы стоял моряк с опущенной головой. Весенний ветерок трепал его темные волосы. Мне не хотелось мешать ему. Сам он не замечал никого вокруг. О чем он думал? Может, он вспомнил, как в Эльтигене Анка кричала слова привета с воздуха или как согревало его в боях ее письмо? Или он думал о том, что сгорела на войне его первая любовь, не успев еще набрать силу...

Трудно сказать. И пока автомашина бежала к аэродрому, я все смотрела на удаляющуюся могилу и на моряка.

Многое отошло в далекое прошлое. Но не исчезнет бесследно память о подругах. Я и сейчас вижу Аню живой: светловолосая, стройная, подтянутая, с начищенными до блеска орденами стоит она на берегу моря и, улыбаясь, смотрит вдаль.

В Пересыпи, в самом центре поселка, рыбаки поставили нашим летчицам памятник. Мимо по дороге бегут и бегут машины. Кто-то остановится, снимет шапку, поклонится тем, кто отдал свою жизнь в двадцать неполных лет, кто во имя жизни летал и в пурге, и в огне. Кто-то принесет цветы на могилку, постоит в молчании минуту.

Мимо плывут рыболовные сейнеры, катера. Чайки плавно машут крыльями, низко пролетая над могилой. Взмыв вверх, уносятся снова в море...

Незабытая память

У меня хранится старенький, военных лет, снимок, потертый и потрескавшийся от времени. На фото, сделанном когда-то у случайного фотографа, пятеро улыбающихся девчонок — летчиц и механиков. Ни одной из них не посчастливилось дожить до Победы.

На снимке те, кого нет среди нас. Но в их молчаливых взглядах я всегда вижу просьбу помнить, не забывать их имена, поведать потомкам о смысле их жизни и гибели. Я смотрю на снимки своих погибших подруг и думаю о том, что сотни тысяч юных, не познавших еще ничего в жизни, приняли смерть, ясно представляя себе, что как бы ни была дорога жизнь, судьба Родины несравненно дороже. Да, именно так мы все и думали.

Родина... Что же это за силища такая? Заставляющая сознательно идти на верную смерть, лишь бы вернуть свободу своей родной, единственной в мире земле. Пожалуй, впервые я задумалась об этом на войне. И, может быть, именно в ту жестокую студеную зиму, когда мы только готовились вылететь на фронт.

Занимались по 12-14 часов и, бывало, роптали и ворчали, ставя под сомнение необходимость тех или иных знаний. И вдруг в газете фотография нашей сверстницы — Зои Космодемьянской. С петлей на шее!

Не знаю кто как, но я была буквально потрясена. В душе все перевернулось. Вероятно, в тот день я впервые по-настоящему задумалась о Родине.

Произносят «Родина», и в моем представлении возникает не ее огромное пространство, а что-то конкретное, очень личное. И судьба ее в моих руках. Так смогу ли я защитить ее, мою Родину? Смогу ли стать сильной и храброй?...

— Да, мы мерзнем, портянки превращаются в корку льда, — говорила Тамара Фролова. — Да, мы недосыпаем, и руки... (Она протянула вперед, чтобы всем были видны ее опухшие, сбитые в кровь руки.) Руки наши изранены, но какие это пустяки, если подумать о Зое! О ее муках... С годами мы все изменились. Но как важно до конца дней оставаться верными духу товарищества, сохранить в себе готовность в любой момент ринуться в бой за справедливость, встать на защиту доброты. Разве не в этом клялись мы, когда на наших глазах горели самолеты наших подруг?...

Жуткая картина. Бушует огонь, трещат деревянные крылья, и в этом центре огненного клуба — Полина Белкина и Тамара Фролова. Фашистский летчик посылает очередь за очередью в уже горящую машину. А линия фронта еще далеко...

Из кабины, взрываясь, вылетают ракеты: красная, белая, зеленая... Рвутся от нестерпимого жара? Или зовут тебя на помощь горящие заживо подруги? А ты бессильна! Хочется кричать от отчаяния* Всем, кто живет на белом свете, надо видеть, как падает горящий самолет, а в нем — девушки... И сказать: это Полина и Тома, им по двадцать. Не дайте же им умереть!

Они врезались в гущу расположения противника. Разбив артбатарею, нанесли свой последний удар по врагу.

В сводках Информбюро часто сообщалось, что на фронте за истекшие сутки особых перемен не произошло. Но каждую минуту гибли люди.

Я пишу эти строки, а в ушах взволнованный голос Тамары. И я вижу ее — светловолосая и серьезная, с симпатичными ямочками на щеках, когда улыбается.

— До войны такие слова, как Родина, Отчизна, Отечество обыкновенными казались. А сейчас?... — Тамара задохнулась от волнения. — А сейчас произнесешь «Родина» — и за горло хватает, выть хочется и глотку рвать фашистам.

Я вспоминаю своих подруг. Всех, кого не вернешь. Отчаянных и сдержанных, хохотушек и замкнутых, озорных и тихонь. Чем я им отплачу за то, что жива? Они погибли. Ничто и никто их не может воскресить, только силою страстного и правдивого слова мы можем вернуть их к жизни, помочь досказать недосказанное, завершить начатое. Вот эти годы, как завещание, как боевой приказ оставшимся в живых, берегу я в своем сердце слова Анки Бондаревой, сказанные за несколько дней до ее гибели:

— Зарок даю: если выживу, то буду жить за себя и за тех, кто погиб. Учиться буду за себя и за них. И работать... И не обязательно ученым быть или в героях ходить. Нет! Самое простое дело делать так, чтобы оно огнем светилось и люди сказали бы: «Вот это да! Такого еще не было!»

Эти слова сказаны штурманом Бондаревой пятьдесят пять лет назад. Но и сегодня они звучат с прежней силой. Невольно думаешь об истоках той самоотверженности, страстности, с какой сражались советские люди. А истоки эти — в верности земле своей, в убежденности в правоте нашей жизни.

У каждого поколения свои герои. Помню, как Саратовский горком комсомола гудел, словно пчелиный улей:

— Раскова приехала! Женскую часть формирует! Пойду!

— И я, и я... — повторяли на все лады.

В тесном коридоре не продохнуть. Там были студенты институтов, учащиеся техникумов и средних школ. Выпускники аэроклуба держались особняком, солидно и уверенно. Очередь росла. Все внимание было обращено на дверь, за которой заседала комиссия во главе с Героем Советского Союза М. Расковой. Вдруг к самой двери протиснулась маленькая девчушка.

— Куда? — спросила она.

— Разумеется, не в детсад. На фронт!

— Тебе не сюда, — возразила ей стоящая в очереди женщина в форме гражданской авиации.

— Ой, как раз сюда!

— Ты кто?

— Целовальникова Лидия я.

— Такой не знаю.

— Ничего, дай срок, узнаешь.

Вокруг рассмеялись. Маленькая, худенькая Лида держалась так, словно была опытным воином. Весь ее вид говорил о прямом, напористом характере. Когда она вошла в кабинет, Раскова удивленно поглядела на нее.

— Тебе что?

— Записаться пришла. На фронт.

Пропустив гражданское «записаться» мимо ушей, Раскова насмешливо спросила:

— Что же ты умеешь? Самолет водить? Стрелять? Ремонтировать?

— Да нет, — нисколько не смутившись, ответила Лида. — Я только школу кончила. Но ведь научусь! Всему, чему надо, научусь.

Раскова рассматривала девчонку — от ее ботинок 33-го размера до маленьких ладошек. А Лида задирала голову, поднималась на носки, как будто таким образом могла стать выше:

— Ну, возьмите хоть кем. На худой конец, хоть писарем, что ли... А потом я стану летать, сумею. Вот увидите...

Вслед за Лидой в кабинет стремительно влетела Вера Маменко.

— Час от часу не легче, — заволновалась комиссия, — одна мелкота. Сколько тебе лет?

Вера с вызовом ответила.

— Восемнадцать! Скоро, совсем скоро будет. Но при чем тут года? Посмотрите, какая я сильная!

Члены комиссии с улыбкой смотрели на Веру. Перед ними стояла девушка лет шестнадцати, круглолицая, светлоглазая.

— А родители тебе разрешили?

Вера не любила говорить, что она детдомовская и поэтому с некоторым вызовом парировала:

— Я сама себе хозяйка. Меня мой детдом рекомендует!

Со всех концов ехали девчонки к Расковой, которая формировала женскую часть, и все, как одна, твердили: «Возьмите хоть кем...» Каждая сама выбирала свою судьбу. Сами того не понимая, шли на подвиг.

Есть подвиги такие, которые всем видны. А есть такие, которые совершаются негромко, незаметно. Не считают себя героями механики и вооруженцы из гвардейского женского полка.

Четыре часа трудилась на холоде Вера Маменко. Руки распухли. Красные, с поломанными черными ногтями, они казались обваренными кипятком. Пальцы онемели, и гайки валились из рук. Но в заданное время самолет был готов к вылету!

Я часто думаю: где мы научились всему этому? Откуда силы брались? Вместо скорых побед, о которых мечтали, на нас обрушилось нечто невообразимое. И мы должны были найти свое место в этой войне, выстоять в неожиданной ситуации громадных потерь. Конечно, и в самые тяжелейшие времена мы верили в большую победу. Но вначале надо было учиться одерживать победы малые, прежде всего над собой. После аварии или катастрофы, когда на тебя дохнула смерть, уже трудно, как прежде, относиться к полетам. Вырабатывается боязнь резкого пилотажа, нервная дрожь при каждой неверной ноте в работе мотора, а уж при виде зенитного огня и прожекторов зуб на зуб не попадает. Ноги становятся ватными, и сердце норовит закатиться...

В таких случаях немаловажную роль играет сила примера. Помню, как страшно мне было летать на Кубани, когда немецкое командование сформировало специальные ночные эскадрилии для борьбы с «рус-фанер», так они называли ПО-2. За каждый сбитый «рус-фанер» награждали железным крестом. Когда объятый пламенем самолет падал на землю, я представляла, как огонь лизал лица девчонок, как на них горела одежда — и содрогалась от ужаса. В одну из ночей один за другим сгорело четыре самолета. А вечером тебе надо лезть в кабину и лететь туда же, где горели твои подруги.

Шли к самолетам молча, с виду спокойные, независимые, гордые... И становилось стыдно за свой страх. Ты разве хуже? Вон в пехоте — девчонка-санинструктор роту в атаку повела!... Подходили к самолету, садились в тесную кабину и решительно поднимались в небо. Снова в огонь, снова 8-10 часов игры со смертью...

Помню, на аэродром не вернулись сразу три экипажа. Таня Макарова и Вера Велик не успели долететь до аэродрома: самолет упал недалеко от линии фронта. Давно это было, а я слышу их голоса:

Неправильно считают, будто прошлое остается лишь воспоминанием. Мне кажется, прошлое также материально, как и настоящее. Потери и страдания людские безграничны! А самое страшное — это дети на войне. Горе и страдания, прежде всего, выпадают на долю детей.

И опять я вспоминаю и своих боевых подруг, и бессмертную Зою, и краснодонцев, и своих погибших родных. Они кровью, жизнью своей, мужеством и героизмом заслужили себе славу и глубокое людское уважение. А потом я прошла и проехала по многим захоронениям советских солдат вдали от Родины. Люди шли майским утром к могилам освободителей.

Первая могила. Прочла: Михаил Галенкин. Ему было 20 лет. Вторая могила: Екатерина Кузьмина — 21 год. Под тяжелыми надгробьями лежат мои сверстники. В одинаковом солдатском равнении вытянулись могилы — строгие, скромные. Так я и шла от могилы к могиле и повторяла: 20 лет, 21 год, 17 лет... Они погибли, чтобы жили мы. Они шли к Берлину, но Победы им увидеть не пришлось. Им очень нужна живая память живых сердец. Я подошла к крайней могиле и вдруг прочла холодящие душу слова: «Неизвестный русский солдат». У могилы стоял юноша в форме советского офицера. В глазах застыла скорбь. Юноша рассыпал на мраморной плите землю. И я вспомнила, как мой дед говорил, что щепотка родной земли делает мрамор теплее и легче, когда землю рассыпают потомки.

Я читаю строчку из письма штурмана Гали Докутович, которая летала с поврежденным позвоночником: «Я не могу не летать, хотя и трудно...». Галя погибла при выполнении задания. А вот письмо саратовчанки Тамары Фроловой, написанное незадолго до гибели: «Мы летим в ночь, в огонь, чтобы отстоять святая святых — Родину. Когда я произношу это слово, мне хочется стать на колени...»

Из боев я вынесла твердое убеждение, что жизнь счастливой бывает только у тех, кто живет на пределе. Война осталась в нас навсегда — болью старых ран и неизвлеченных осколков, обжигающей сердце памятью о погибших. Небо, потемневшее перед грозой, заставляет вспомнить, что оно пахло порохом, когда нам приходилось бомбить врага на Дону и Украине, на Кавказе и Кубани, в Крыму и Белоруссии, в Польше и Германии. До сих пор мне снится порой, что я опять лечу за линией фронта, и зенитки рвут небо вокруг.

Все эти годы лежит на нас груз ответственности перед теми, кто не вернулся, перед теми, кто остался жив, перед теми, кто родился сегодня и пришел в этот счастливый, отвоеванный мир. Уходит время, многое забывается. Но вдруг неожиданно нахлынет полузабытое, и вновь я на солдатской дороге. Я пишу эти строки, чтобы напомнить молодым теперь уже об их ответственности за судьбу человечества.