Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»

ЭПИЛОГ

Вечером Анюта подошла к автобусной станции. На перевернутых ящиках посиживали пассажиры и тревожно рассуждали — пойдет нынче автобус или не пойдет? Нынче они стали ходить не по расписанию, а единственно по настроению — не захочет, не поедет. Говорят — нету бензина.

Три старичка из Починка приезжали в поселок специально за водкой. Весь день простояли в очереди — и им не досталось. Да еще помяли их в давке, еле живые остались. Один старичок даже заплакал от обиды: как выпрашивал у продавщицы дать ему, ветерану войны, инвалиду, четвертинку жену помянуть — не дала! Дояркам из Липок больше повезло. Они надеялись разжиться хлебом, у них в сельпо только по талонам, буханка в день на душу. А в поселковом магазине они захватили по несколько буханок белого и черного и возвращались домой радостные. Все дружно ругали перестройку: накасалась на их головы проклятущая, по талонам едим и пьем, все исчезло — хлеб и водка, мыло и табак. Анюта послушала-послушала, стало ей скучно, и она пошла в привокзальный скверик

— Нюр, ты куда? Спой-ка нам частушку про перестройку. Вот кто много припевок знает, — крикнул вслед один из дедов.

Анюта грустно покачала головой: она знает только старинные, про любовь, а современные ей неинтересны. Молодая доярка тихонько напела.

Старики радостно загалдели. Всем частушка понравилась, вот бы кто запахал эту беду. В это время Анюта нашла золотистый кленовый лист, чудом уцелевший на ветке, и бережно спрятала его в карман телогрейки. В маленькой рощице возле станционной будки летом яблоку негде упасть. Под каждым кустом посиживали проезжающие, уставившись сумками и корзинами, перекусывали, дремали. В конце октября рощица стояла пустой и голой. Вчера, поторопившись, выпал первый снег, на дорогах его тут же съела осенняя грязь, а здесь под деревьями снег уцелел и перемешался с побуревшей травой.

Пришла в свою будочку кассирша, зажгла свет и уселась, как ворона в скворечнике. Желающие ехать окружили будочку и робко заглядывали в решетчатое окошко.

— Не пойдет! — злобно отрезала кассирша, не глядя на них.

Она никогда не глядела людям в глаза, а только в сторону и мимо, и бурчала себе под нос, дескать, видеть вас не могу, паразитов, мотаетесь взад-вперед, сидели бы по домам. Ну что ж, имеет право, она хоть и маленький, а начальничек.

— Как же это не пойдет, утром обещали…- тихо пороптали надоедливые ездоки, потоптались еще немного у будки и стали разбредаться.

Побрел к себе в Хорошево дед в огромных, до колен, валенках. Он и в мае ходит в этих валенках, они у него на все сезоны. Идти ему не так много, пять километров. К утру доползет, шутили доярки. Дедам из Починка ничего не оставалось, как заночевать на вокзале и дождаться утреннего пригородного поезда. Только женщина с тяжелыми сумками все еще не уходила и возмущалась такими порядками. Ей горько нужно было в Козловку к больной матери, только глянуть на старушку, отвезти продукты, а утром назад, на работу. Но неизвестно еще, пойдет ли утром автобус, а то и на работу не попадешь, напомнили ей доярки. Они перекинули через плечи свои увязанные сумки и корзины, кликнули Анюту и зашагали на свою сторонку, к Липкам. Женщина поплелась за ними.

— Нюра, что-то тебя давно не видно? — ласково заговорила она с Анютой. — Ты меня помнишь? Я Рая Никуленкова с Козловки.

Анюте смутно помнилась маленькая черноглазая девушка, оттуда, с давних довоенных лет, но разве можно было узнать ее в этой солидной, пожилой женщине. И лицо совсем другое, нет, наверное, не она. Рая пристально разглядывала Анюту, ее огромные резиновые сапоги не по ноге, мягко струящееся на раструбы сапог голубое крепдешиновое платье и черную телогрейку. Если бы она не знала, что Анюта ее ровесница, то не смогла бы определить, сколько ей лет — сорок, пятьдесят, согласиться и на шестьдесят.

— Нюр, куда ты пойдешь в такую даль на ночь глядя! Переночуешь у меня, а утром вместе поедем, — женщина потянула ее за рукав.

Но Анюта замотала головой: мамка будет ждать до утра, не ляжет спать. И сама она глаз не могла сомкнуть в чужих стенах, было ей страшно и тревожно у родни и знакомых. Рая не зря помянула, что давно не видела Анюту. В поселке она не была месяца три, долго болела, и перестала ходить пешком, приезжала только на автобусе. Если и ходила, то в Мокрое, Козловку, и оттуда часто возвращалась без сил. И нынче решила прокатиться в поселок — и прогадала с автобусом…

Простились они на дороге, Рая свернула в переулок, Анюта побежала догонять своих спутниц. Весело было идти с доярками. Вокруг все больше пасмурные, озабоченные лица, а этих ничего не берет, им и перестройка нипочем, разжились хлебушком и идут хохочут.

— Анют, что это у тебя за сапоги-скороходы, наверное, сорок шестого размера, — подшучивали они, — не сапоги тебя по дорогам носят, а ты сапоги, и платьице легонькое надела, смерзнешь.

— Не, я сейчас как разбегусь, так пар от меня пойдет, хоть телогрейку расстегивай.

Только они отошли от поселка, как за спиной раздалось знакомое ворчание. Они не поверили своим ушам! Когда их догнала машина, доярки от радости чуть не задушили шофера, своего, липовского парня. С веселыми криками и прибаутками попрыгали наверх, втащили самую толстую тетку и покатили.

Анюте очень с ними повезло, сократили почти треть пути. Но когда она очутилась одна на дороге, то не очень-то унывала, а бодро и размашисто зашагала дальше. Глухо бряцали ее сапоги, над которыми потешались насмешницы-доярки. Сама собой затянулась тихая песня в такт шагам, но скоро Анюта остановилась отдышаться. Сил стало поменьше, ходьба потише. Вот и отмахала она незаметно еще три-четыре километра.

Совсем стемнело, засветилась огоньками деревня Петровское. Не промелькнуло ни одной живой души, все по домам сидят, в телевизор глядят. Не только вечером, но и днем людей не видно.

— Три деревни пройдешь, ни одного человечка не встретишь, — рассказывала Анюта матери, — только в хлебный день кой-кого вижу, прошмыгнут в магазин и скорей обратно.

— Жизнь испаряется, народ оволчел! — грустно причитала мать. — Раньше детей по деревне бегала туча! А сейчас в классах по два-три дитенка сидят. Как повымело народ, одни старики доживают.

Уже начали подтягиваться старушки к нам на посиделки, самое время, подумала Анюта. Весь вечер будут посиживать, судачить, одним глазом поглядывая в телевизор.

— Вот где скитается, где ее носит? — каждые полчаса будет с тревогой спрашивать мамка.

— Куда она денется, твоя пропащая, скоро явится, говорят подруги.

Не только вечерами, но и по целым дням толкутся у них старушки, и все равно мать жалуется, что не с кем поговорить, отвести душу. Давно умерла Настя, дорогая кума, за ней вскоре — Доня, совсем молодая, что ей там было — шестьдесят лет.

— Какие раньше были бабы праздничные! А теперь праздничные все померли, остались одни будничные, — часто повторяет мать.

Только одна у нее осталась достойная собеседница — старшая дочка. С тех пор как Любаша вышла на пенсию, стала чаще к ним ездить. Первым делом она выслушивает подробные рассказы о снах. Каждую ночь снятся матери дорогие покойники, это они зовут к себе, скоро уже, скоро… Она хоть сейчас готова, не дожидаясь завтрашнего дня, все смертное собрано. Но каждый вечер горячо молит Бога ее чуть-чуть попридержать, страшно подумать о том, что Анюта останется одна.

— Мама, я же обещала тебе, что не брошу ее и не отдам в больницу, — терпеливо повторяет в который раз Любаша.

Мать не может наглядеться на свою любимицу, с каждым годом Любаша становится все больше похожа на отца, те же голубые глаза, даже голос тот. Правильно говорил крестный, что она всю семью восстановит. И восстановила! От двух мужей родила четверых детей, а те ей — семерых внуков. Толик-сердечник рано умер, но и второй мужик хороший достался Любаше. И живут они не в казенной квартире, а в своем доме с садом и огородом.

Старушки уже начали разбредаться по своим хатам, когда дорога перед Анютой покатилась с пригорка прямо к прилеповскому лесу. Отсюда замаячили огоньки их деревенек, и слышно было, как собаки брешут. Она прижалась щекой к березе, чтобы дерево забрало ее усталость и взамен дало немного силенок добрести до дому.

Темный лес словно оцепенел и ушел в себя. До утра, когда заурчит первый трактор и потащит сено на ферму, лес будет жить своей настоящей, таинственной жизнью. И Анюта, чтобы его не тревожит, старалась дышать пореже. Да и не вредны лесу такие бездумные и беззаботные существа, как она. Анюта знала здесь каждый кустик, и лес давно к ней привык.

Сколько раз она и ночью здесь пробегала, но никогда не боялась и не знала, что такое страх. Но вдруг вспомнился плачущий дед на станции, и ей стало грустно и тоскливо. Как легко и весело ей на дороге, в лесу и как невыносимо среди людей, жалко их, а помочь нечем.

Она снова зашагала по дороге, торопилась. Мать уже молится, изредко взглядывая на божницу снизу вверх. Для нее это непросто, так согнула ее болезнь и вперила глазами в землю. Я как крючок стала, только на дверь меня вешать, посмеивалась сама над собой старушка. Прочитав все положенные молитвы, она обязательно говорила с Богородицей и святыми своими словами, просто от себя. Поговорит и посмотрит на часы…

Анюта уже вышла из леса в чисто поле, и ветер с остервенением набросился на нее. Уткнувшись подбородком в воротник телогрейки, она крепко прижала к груди кулачки и зашагала. Порывы ветра сдували ее на обочину, как былинку, крепдешиновая юбка беспомощно плескалась у колен. Но вот уже мостик через Десенку, за ним Прилепы, осталось всего ничего, радостно ахнула про себя Анюта.

Вдруг представился ей, как на ладони, весь Божий мир. Далеко-далеко, на все четыре сторонки тянутся только леса да поля, речки и озера. И в этом лесном царстве — редкие пятнышки городов и деревень, среди них и Дубровка. Давно уже с таким нетерпением не стремилась Анюта домой, в свою теплую хатку, к матери.

Наверное, стоит ее мамонька сейчас на крыльце, набросив на плечи тулуп, и вслушивается. А кругом такая тишь, ни звука-ни шороха, даже с крыш не капает, и корова задремала в пуньке, и добрые люди на ночь свет гасят. Не слыхать- не чуть ее Анютки, не чвыхают ее сапоги, не раздается тихое покашливание.

— Вот где она ходит, где ее носит! — бормочет старушка, — Ах ты непутевая моя скиталица, печаль ты моя!