Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»

Фекла Ивановна Герлюк (Купренкова — Филатова)

Родилась в 1910 г. в деревне Мамоновка Калужской обл. (“грамоте не училась ни грамма”). Записано в 1987-89 гг.

Как немцы пришли, я вроде на работе была, на ферме. У нас телята были отставлены, три коровы были. Остальных угнали. Погнали телят, а куда погнали? Коров гоняли куда-то далеко. Глядь — на лисапетах приехали, перво одни, а к вечеру все переулочки забили, все колодцы вычерпали. На речку боялись ходить, думали в олешнику партизаны сидят. Боялися. Сидели у нас один день, с гармошками. Все на гармониках своих играли.

А мы окопы повырыли хорониться. А я не хоронилась, не видела даже, как они понаехали. Все повышли, коло хат стояли. А они кричат — «Цурик! Идите в хату!» У нас по хатам не стояли. А ездили каждый день. Выгребали овес, все что найдут, ржу... Коней кормить. Едут зимой. Подходят к тебе — шубу долов себе, валенки. И оставляли голу и босу на морозе. Но это больше финны делали. Немцы — не... Финны придут — потолок, пол, доски все пораскидают, а что ищут, они не говорят.

Немец придет, возьмет десяток яиц, тридцатку нашу положит с Лениным. Так не брали.

— Малым что-нибудь купишь.

Другой придет:

— Здравствуй, матка! Киндеры иде?

— На печке.

Гостинцев детям приносили. А финны — и разговору нет.

Немец говорит: “Матка, свари нам картошку”.

— Иди сам вырви.

— Нет, сам не могу.

Им не разрешали на огороды лезть, только что хозяйка даст.

У нас немцы жили у хате, сейчас говорят — зал, а мы в придельчике. Придет немец к нам, молодой, высокий, красивый, волос светлый.

— Матка, как это у вас называется?

— Ножик, а это хлеб.

— А у нас брут.

Ходил с тетрадкой и записывал, все учил русский язык. Как отступали, говорил: “Матка, если буду жив, письмо тебе напишу, ты хорошая. Рассказывал, что у него имение, семь коров, лошади, овцы. Про семью рассказывал, киндеры, жена Христина.

Немцы уже отступали, нас, было угнали у колонне. Целую колонну гнали аж до Белоруссии. А это немец светлый сидел печатывал на машинке. Целый месяц просидел. Сидел, даже не пошевелемши сидел. Угоняли нас, я села у стола и заплакала: “Дети мои милые, куда вас погонют, кто нас дожидает, где мы нужны?” А он побегал-побегал по хате, встал против мене:

— Не плачь, матка. Я уже семь лет воюю, семь лет детей своих не видел. Езжайте сейчас, не попадайте в колонну. Завтра будет ехать карательный отряд, сгонют вас в колонну.

Приехали мы с выезду 21 сентября. Мы были за Десной. Приказали: “Убирайтесь, здесь будут бой”. Все деревни разбрелись вокруг, кто в лесу схоронился. А они (немцы) с лесу всех повыгоняли, в колонну и гнали до Рославля и в Германию погнали. Через месяц или два многие вернулись домой, аж из Белоруссии приехали. А тут бой большой был за Рубеженку и Холмы. Наших, как дождь положили. Наши в низине были, а немцы на холмах, им все видать.

Коров потобрали на дороге немцы. Одна баба заплакала:

— Забрали корову, дайте хоть какого коня.

А немец сидит: — Завтра ваши придут, они вам коня дадут.

Мы сидели, прятались в логу. Шурик говорит:

— Пойдемте поглядим, ти жгуть нашу деревню?”

Вышли, вывели кобылу. Как летить какой-то немец. Жик ножиком повод, вскочил на коня и уехал. Только он уехал, мы опять в лог полегли: наши стреляют сюда, по немцам, самолеты полетели. Слышим, ползеть кто-то. Ну! — мы говорим. — Сейчас нас усех тут побьют. Ползуть.

— Кто тут? — голос. А мы говорим:

— Мы.

— Кто это вы? А где немцы?

— Тока тут были.

— Ах, жалко, чуть не успели.

А это наши разведчики были. Их посылали вперед разведать, ти тут немцы или ушли. Один пожилой дядька, один молодой парень в таком плаще... яблочном, как яблоками. Вы вылезли, на шею им, плачем. Наши! А они:

— Тише, тише, мамаши! Все хорошо, мы пришли. Тише!

После войны сразу налоги накладали. Молоко, теленка сдавала. Думаешь не об себе, думаешь, как выплатить налог: по 300 рублей в год накладали. Носили самогонку продавать на станцию, чтоб налог уплатить. Девкам ходить не в чем было, тетрадок не было. Чернила с сажи делали, с бурака.

Накладали дрова резать. Лесозаготовки. Колхозу дают норму — столько-то кубов напилить. Манька (дочь) ездила за меня. По недели они там жили в лесу.

Сразу с войны стали налоги — 300 рублей в год. Я платила с самогонки. Работали по копейке за трудодень, это мне на керосин хватало. Рожь давали в колхозе по 100-200 грамм на трудодень, самую плохую, рослую.

Как наши пришли, у меня 12 пудов ржи было закопано на дворе. Ящик со ржою отстался. Откопала — вода! Рожь понаклюнулась уже, поросла вся, высохла, стала мычкою. Были мельницы такие — в стуле понабито с чугунка осколки остренькие. Намолола, затерла самогонку с этих зерен. В колхозе сначала давали по одному килограмму на трудодень, сначала было хорошо. Варишь чугун картох, толкешь, водичкой холодной поливаешь. Зимой морозили картошку, чтоб была сладкая, из нее гнали. Эту картошку вывалишь в дёжку, сыплешь туда муку, постоит так-то с картошкой, обваришь кипятком и подождешь, пока простынет. Разведешь... дрожжей не было, сотрешь картошки, в эту картошку добавишь чуть муки, она скоро закиснет, запыхтит-запыхтит. Кто хмелю добавлял, но от хмелю голова болит. Выливаешь эти дрожжи, дня 3-4 оно работает, запыхтять. Отстоится, отработается. Наливаешь у чугун. Гнали ночью, украдьмя. За ночь чугунка 4-5 прогонишь, 10 литров, по два литра с чугунка брали. С 8 килограммов муки 8 литров самогонки получалось. Назавтра на Гобики бегим, за семь километров, к поезду. Как поезд приходить — летять эти военные: “Тётка, есть?” А я говорю: “А чего тебе?”. За поллитру 25 рублей брали. Лысики продавали на станции: ржаную лепешку раскатаешь, и картохи тута толченые, талалуй. Рвали с руками, как поезд придет, по рублю за штуку. На Гобики носили за 15 километров. И соли стакан стоил 25 рублей. Буханка хлеба стоила на базаре 50 рублей.

После войны стали привозить хлебушка и давали по 300 грамм на взрослых и по 200 — на детей. Это где-то в 46-47 году. Стало легче, переворачивались. Пекли лысики, такие как ватрушка с картошкой, всю осень носили на станцию к поезду, продавали по рублю за штуку, тут-то и денюшки на соль и спички. Лапти плели, продавали на Гобиках — 3 рубля за пару.

Сейчас дадут буханку в субботу и до вторника. Как у 33 году. Я говорила: во, дождетесь 33 года! Льняные мякины добавляли в хлеб. Сморгали опучи — щавель, у нас буча звали, а тут пуча, кониный. Свекра высушит, толкли, а тода в муку добавляли, в картохи, в шелуху. Сляпаем лепешек и едим. Свекольник сваришь и с шелухой картофельной... Ели лебеду, крапиву, чего только не ели! Лындики делали, ходили в Барановку за мерзлой картошкой. Принесем, водой зальем, у сумку и под камень положишь. Выжмется вода, лепешки сделаешь. Липник дергали. Лаврин-покойник когда отрежет скибочку хлеба. Они там за Десной хату ставили, их кормили и муки давали за работу.

Налог был накладен — по 30 килограмм мяса в год. Стали разводиться скотом. Солому давали яровую и ржаную на скот. На ночь корове ржаной клали, на день — яровой. Сенца чуть положишь, когда телится.

После войны стали такие деньги: коробок спичек стал 50 рублей. Батя одним печку сложил — ти три тыщи дали. А другой раз — золотую пятерку, а один — коня. Что конь был ученый, пройдет, как по шнурку. Что б он с борозды свернул!

После войны копали в поле лопатами, по три сотки вскопай за день, такие нормы накладали. А когда и коров запрягали скородить, а узрыем сами лопатами. Хороших коней забрали на войну, остались одни лубки (плохие). Как и мужики. Хороших побило, а Тюха, Матюха да Колупай с братом отсталися. Молотили цепами. А в войну немцы давали на пахоту пару коней, 50 яиц за это брали. В аренду давали, раньше аренда звалась “купчая”.

У нас ярица была посеяна. При немцах я сеяла ярицу. Я эту ярицу под крышу положила, приехала с отступа, ее нет, немцы куда-то дели. Сена понакосили, первый год коров кормили сеном. То коровам только солому давали, сено — коням. Картошки, правда, отсталися, приехали из отступа, копали.

Я вдова. Подходит воскресенье, я собираю толока — штук шесть мужиков... Приготовляю водки. Мужики всегда толокой косили. Тогда легче было — лучше люди были, жалостливей. Сейчас никто не зайдет, не спросит, как ты, что ты. Другие люди.

До войны хорошо жили в колхозе: давали по 5 копеек на трудодень и зерно по килограмму на трудодень, а то и по 100-200 грамм. Конопель, гречиху, картошку давали. Что намолачивали, то и давали. Сена, правда, не давали. Сами солому собирали. И колхозных коров кормили соломой. Теперь коровам и картошку и сено, а тогда гречишнику бросим, соломы. Ведем весной пасти на веревках: “Арин, твоя корова повалилась, пойдем подымать!” И поить... Пригоним зимой к колодцу, они трясутся от холоду. А своим коровам давали аржаную солому и торю (как рожь молотишь, колос отскакивает, колос этот сметаешь — это называлася торя, раздавали по трудодням). Стрясочки от коней дадут корове — солома яровая. Тогда коров двадцатилитровых не было, мало молока давали.