Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»
ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ
— Машенька, ты спишь?
— Нет.
— Знаешь, я сегодня маме написала: вот кончится вся эта заваруха, приеду домой, куплю себе новое платье. Красивое, вроде того, что мне к выпускному вечеру сшили.
Наташа слегка прикрывает глаза, так, чтобы сквозь ресницы были видны белые березки, и замирает. Вот березки зашевелились и снова застыли, потянулись ввысь, стройные, ладные. Она вспоминает тот вечер. Настежь раскрытое окно. За окном синь летнего неба. Шелест листвы на бульваре, раскаленное дыхание улицы. Она стоит у окна, а на ней легкое белое платье в голубых росинках и цветок у плеча.
Если совсем закрыть глаза, все это исчезнет. Трудно будет противиться сну, который и так уже сковал руки, ноги, все усталое тело. Наташа больше не противится. И вот уже не белое платье, а легкое светлое облачко плывет перед глазами, плывет, не колышется, ко дну прозрачного озера, и только отсвечивает в нем склонившиеся с берега незабудки. Тихо. Лишь звенит у ног лесной ручей, сбегающий в озеро, да тоненько посвистывает над ухом какая-то хлопотливая птаха.
Наташа зябко поеживается. Кажется, будто ручеек забрался за воротник и ползет живой ледяшкой, остужая сердце, дыхание... Ой, как холодно...
— Машенька! Ты спишь!
Спит. Закрылась с головой в шинель и тихонько посапывает — милая, славная подружка, красноармеец Поливанова, родной человек, с которым поклялись никогда в жизни не расставаться.
И вовсе нет никакого ручейка, никакого белого платья. Все та же землянка, тот же унылый дождь, и капли сбегают по стенам, выложенным белыми березками. А там, наверху, за каждым кустом смертельная опасность, навстречу которой уже почти год идут две девчонки, вчерашние школьницы. Идут наперекор всем, кто пугал и подтрунивал: «Да вы-то куда?»
Кажется, это было вчера. Они сидели с мамой на большом диване, и Наташа, сумрачная, обескураженная отказом военкома, упрямо твердила:
— Не взяли! Им, видите ли, не нужны девушки! Ребят хватает... А я все равно добьюсь...
С высоты пятиэтажного дома хорошо видны Петровка, Рахмановский переулок, Столешников, кусочек крыши и стена Моссовета... Где-то, невидимые глазу, темнеют подмосковные рощи, шумит молодое пшеничное половодье. Девушка стоит на крыше, а вокруг все гремит, грохочет. Над головой скрещиваются лучи прожекторов. И тонут в полыхании пожаров.
— Родненькие вы мои, любимые переулочки... — шепчет девушка.
И каждый дом для нее — ее родной дом. И каждое деревце на бульваре — такое милое, и каждая дощатая платформа там, за вокзалами... На скольких лестных полянках побывала она со своими пионерами, когда работала в Болшеве, в детском санатории!
Сердце разрывается от боли, когда над пригородами Москвы с ревом проносятся чужие самолеты, падают бомбы. Самолеты проносятся и над ее, Наташиным, домом, и над ее школой, и, наверное, над совхозом «Боровково», где они работали с мамой.
Какое это было чудесное время! Правда, мама здорово уставала. Студентка Тимирязевки, она никак не хотела отставать от бывалых полеводов. А девятилетняя Наталка не хотела отставать от мамы. Так и тянулись друг за дружкой. Зато как здорово спалось после трудного дня — на большом топчане, сколоченном из грубых досок, на тюфячке, туго набитом овсяной соломой! С каким аппетитом уплетали они деревенские щи, такие наваристые и густые. И ржаной хлеб, нарезанный большими ломтями...
А вот теперь она, боец команды ПВО Ковшова, стоит на посту воздушного наблюдения. Она охраняет Москву, столицу Родины. А после бессонной ночи, придя домой, скажет матери:
— Понимаешь, стою на крыше и ругаюсь, сжимаю кулаки от ярости, когда вижу в небе эту гадину с паучьим крестом. Не могу! Сил больше нет торчать в тылу. Если меня не возьмут на фронт, убегу!
Переменчива она, мечта юности. Бродила когда-то Наташина мечта с рюкзаком среди таежного бурелома, ночевала у костров в полевых партиях, под северным сиянием, улетала в небо выше всех и дальше всех.
И вместе с тем никогда не видела себя Наташа отрешенной от простого, земного, человеческого счастья. Никогда! Даже совсем еще подростком, приглядываясь, как тетя Надя возится со своими малышами, Наташа говорила:
— У меня обязательно будут дети!
Позже, в фронтовых письмах она вспоминала о своих двоюродных сестренках: «Как они там растут без «братишки» своего — Натика? А? Шалуньи мои драгоценные. Котятки беленькие и черненькие. Как хочется мне на вас посмотреть».
Дежурства на крыше, занятия в тире, школа снайперов. Так, шаг за шагом Наташа приближалась к своей цели. Наступил день, когда осталось только по доброй русской традиции присесть перед дальней дорогой на диван, на милый потертый диван, где они с мамой вдвоем проводили свои «партийно-комсомольские собрания», где легко и светло мечталось...
Болота, болота, болота... Ноги вязнут в ржавой, холодной гуще. Комариные тучи вьются над головой. Под ногами хлюпает даже тогда, когда в воздухе сгущается морозный туман. Ноги постоянно мокрые. Хорошо, если иногда удастся развести костер и погреться около него. Чаще же его развести нельзя, потому что даже зажженная спичка может обернуться страшной бедой для тебя и твоих товарищей.
Сколько ночей пришлось Наташе и Маше проспать на застывшей от мороза земле, на снегу, под злобное завывание метели! Но девчонки не жаловались. В письмах к родным сообщали, что живут хорошо.
«Милая, родная моя мамусенька! — писала Наташа в ноябре 1941 года. — Скорей бы в бой. Мне кажется, что как только наша часть пойдет в бой, так и покатится обратно поганая фашистская свора».
«Мы сейчас на Волоколамском направлении. Настроение замечательное, самочувствие отличное, — сообщала она месяц спустя. — Я верю, что со мной ничего страшного не случится, верю в нашу большую и радостную победу»...
«Будь здорова и спокойна: мне ведь теперь 21 год, я человек вполне взрослый, и голова на плечах у меня крепко-крепко держится. И ни одна пуля подлой фашистской собаки не отнимет у меня жизни, а я, твой «солдатеночек», снайпер, постараюсь им насолить так, чтобы они долго помнили, проклятые»...
«Мне подарили маленького щенка, вроде нашей бобки. Пушистый, шустрый, как юла, маленький, слегка желтоватый комочек»...
«Мамусенька! Посмотрела бы ты, как твоя дочура бегает на лыжах! С любой горы при любых условиях еду, и никаких гвоздей. Правда, падаю иногда, ну да без этого нельзя»...
И только об одном очень сдержанно пишет Наташа: о том, как сражается, как по-настоящему страшен для врага маленький, но храбрый «солдатеночек».
«Выбиваем фашистов так быстро, что они даже не успевают сжигать деревни»...
Из-за могучего дерева Наташе видны развалины Дубровки, черные, обожженные остовы печей. Совсем недавно над этими домами вился дымок, напитанный домашним хлебным духом, пахло топленым молоком, и какой-нибудь веснушчатый Санька лазил на голубятню проведать своих крылатых турманов. А сейчас... В крайнем доме на чудом уцелевших стропилах болтается кусок ржавой сетки — все, что осталось от голубятни. В окрестных лесах звучит немецкая речь. В густом ельнике под широкими снежными лапами прячутся фашистские «кукушки».
Наташа неслышно подползает ближе, ближе: где-то здесь в развалинах притаился гитлеровский пулеметчик, который непрерывно строчит по нашим бойцам, не давая им подняться в атаку.
«Нужно уничтожить вражеский пулемет», — коротко сказал командир полка Довнар. И вот Наташа ползет. Проползет несколько метров и снова замирает — над головой проносится пулеметная очередь. Еще на метр ближе... И опять остановка. Треск пулемета слышен то слева, то справа...
— Меняешь позицию, подлюга, — шепчет Наташа, до боли прикусывая обветренные губы. — Все равно не уйдешь!
И он не ушел, замолкнув навсегда после второго Наташиного выстрела. А потом она вместе с первыми штурмовыми группами ворвалась в Дубровку...
Узкими снеговыми траншеями двигались батальоны к Великуше. Высокий снежный вал опоясывал тут укрепления врага.
На склоне небольшой высоты, в сосновом леске, — наблюдательный пункт командира полка. Но и отсюда не разглядеть, что делается за снежным валом. Только крыши домов виднеются над белым настом да темнеют мрачные пасти амбразур.
На наблюдательном пункте — Довнар, его адъютант Федор Рыженков, комиссар полка Жур и два снайпера — Поливанова и Ковшова. На них лежит охрана НП. Но не только это. Быстрые, сообразительные девчата выполняют еще трудные обязанности связных — под огнем доставляют командирам батальонов боевые приказы, приносят донесения от них.
— Удивительные девушки! — говорит Довнар. — Молодцы! А я еще хотел отправить их в тыл.
Когда он впервые увидел две хрупкие фигурки, утонувшие в нескладных ватниках, то воскликнул:
— Только девчонок мне еще не хватало!
Его можно было понять. Стоял октябрь сорок первого. В народное ополчение шли люди без боевого опыта, без военной выучки, никогда не бравшие в руки оружия: рабочие, учителя, ученые, артисты. А тут еще девчонки! Довнар тогда решил при первом же случае отправить их в тыл. А теперь... Теперь без них не обойтись...
Едва вошли в горящую Великушу, сраженный пулей, упал адъютант командира полка Федя Рыженков. Склонившись над боевым товарищем, на минуту задержался Довнар, махнув рукой: иди, мол, не задерживайся. Только исчезла маленькая фигурка, как командир полка упал рядом со своим адъютантом. Попытался подняться — резкая боль в обеих ногах. Ни встать, ни идти.
— Наташа!
— Где она? Может, недалеко ушла?
Неподалеку темнела глубокая воронка, и он пополз к ней, волоча перебитые ноги.
Он уже не в силах был звать и, лежа на дне воронки чувствовал, что истекает кровью. Но Наташа уже искала командира. Вскоре ее голова в сползшей набок шапке показалась над воронкой на фоне ночного неба. Там неподвижно лежал Довнар, и под ним таял красный снег. На какое-то мгновение у Наташи закружилась голова. Она зажмурилась, провела варежкой по вспотевшему лбу. Что делать?
Через несколько секунд она умчалась за помощью.
Вернулась вместе с санинструктором Машей Медведевой. Они перевязали командиру искалеченные ноги, вытащили его из воронки, уложили в деревянную лодочку-волокушу.
— Ничего, все будет хорошо! — уверенно говорила Наташа, вглядываясь в лицо командира.
Волокуша была маленькая — ноги раненого в ней не умещались, тащились по снегу. Это было нестерпимо больно, и командир стонал.
Перекрывая звуки пальбы, рядом упала мина. Вскрикнула, раненная Маруся. Взрывной волной выбросило из волокуши командира. И только Наташу не задел ни один осколок. Она снова уложила командира в волокушу, надела на него свою шапку и потащила уже одна, задыхаясь и выбиваясь из сил.
Довнар был почти без сознания. Сняв с себя последнюю теплую одежду — ватную телогрейку, Наташа укрыла ею командира.
— Не дам я вам умереть. Не для того тащила вас. Спустя несколько лет, когда Станислав Александрович Довнар пришел к осиротевшей матери Наташи — Нине Дмитриевне, он с волнением рассказывал, какое великое мужество и какая великая нежность жили в сердце ее дочери.
— Привезли меня в медсанбат, в Новое Гучево, — вспоминал он. — Сделали перевязку, уложили ноги в лубки. И вот, представляете, лежу я на носилках в холодной избе, а возле меня Наташа. Всячески пытается утешить и даже развеселить. Уверяет, что Великуша целиком в наших руках, что мы, конечно, удержим ее, что я скоро поправлюсь и опять вернусь на передовую... А сама потихоньку плачет. От жалости ко мне...
Довнара эвакуировали в Москву, в госпиталь. Сопровождать его поручили Наташе. И здесь, в Москве, она каждый день появлялась в палате, где лежал Довнар, ухаживала за ним и опять же пыталась, как могла, развеселить.
— Все будет хорошо, — убежденно говорила она, хотя знала, что хорошего мало: сначала газовая гангрена, потом ампутация одной ноги, угроза жизни...
Как важно, чтобы в такую минуту рядом был человек, который верит в лучшее, надеется.
И вот настал день, когда Наташа пришла в госпиталь в последний раз — проститься со своим командиром.
— Куда же ты торопишься? Ведь у тебя еще отпуск не кончился. И вообще, может быть, хватит тебе воевать? — попробовал было уговорить ее Довнар. — Не девичье это дело. Там смерть. А ты и так уже не малое сделала для Родины. Вот и награда — орден Красной Звезды.
Ответ Наташи был решителен и непреклонен:
— Ни за что не останусь. Не уговаривайте.
На другой день она выехала в полк. А вскоре Довнару пришла от нее весточка, в которой она писала: «За Вас я уже немножко отомстила, в последнем бою мне удалось подстрелить пять фашистских захватчиков. Правда... осколками мины я была ранена в обе руки и обе ноги»
Ее отправили в госпиталь. Но она рвалась на фронт, не дожидаясь, когда будут залечены раны.
«Скучаю от ничегонеделания, — писала она родным и близким. — Боюсь, что после окончательного выздоровления меня не будут пускать на передовую. Комбат приезжал навестить меня и заявил мне: «Теперь меня не проведете — дальше командного пункта я вас не пущу». Вот еще не было печали».
«Хочется скорее попасть в часть. Каждый день прошусь, чтобы выписали, а они все держат. Я с ними уже и ругаюсь, и ласково — ничего не помогает. Ну просто беда, да и только»...
Ненависть, неуемный дух мщения, которым жили все, кто шел с ней рядом, звали ее туда, на фронт. Это неистребимое чувство ненависти к врагу родилось в ней давно.
Наташа еще маленькой узнала о красногвардейской юности своей матери. Знала, что из восьми человек, составлявших бабушкину семью, шестеро были большевиками. Что в грозном восемнадцатом трое из них, дед и два его сына, мамины братья, погибли, замученные белогвардейцами. Эсеровской пулей был сражен и третий, девятнадцатилетний мамин брат, только вступивший на революционный путь. Маме не было еще шестнадцати лет, когда она оказалась в белогвардейской тюрьме, в камере смертников.
Наташа любила мать глубокой, преданной любовью. И уже в детских мечтах своих стремилась быть достойной трудного, выстраданного для нее счастья. И вот теперь она приняла эстафету.
«Верю, что моя хорошая мамочка вспомнит свою боевую молодость и не станет сердиться на свою дочурку за то, что она добровольно пошла на защиту нашей горячо любимой, самой замечательной в мире родной Москвы», — писала Наташа с фронта.
И как ни тяжело было матери, она гордилась своей Наташей. Она понимала: другой ее Наташа не могла вырасти.
В 1937 году они вместе читали книгу о зверствах фашистов на испанской земле, разглядывая снимки. Развалины Сан-Себастьянского собора... Изувеченное тело республиканского пилота Франциско Николаса... Убитые дети... Истерзанные трупы женщин... Страшная повесть о зверином неистовстве кровавого генерала Франко.
— Я хотела бы сейчас быть в Мадриде! — взволнованно говорила Наташа.
— И что бы ты стала там делать, моя девочка?
— Бить фашистов!
— Но ведь ты этого не умеешь. Ты не умеешь ни стрелять, ни перевязывать раненых. Даже кашу не научилась варить. Правда ведь?
Наташа согласилась.
— Правда. Но я обязательно научусь! — А потом, задумавшись, добавила: — ведь фашисты и с нами хотят так же расправиться?
— Да, и еще хуже... Но мы не позволим!
— Нет, мы не позволим!
После этого разговора Наташа стала учиться «военной премудрости». Она была комсомольским вожаком, и к учебным мишеням с ней пошли ее друзья, целые классы. Любимым местом встреч и жарких соревнований стали стадион, лыжная станция, спортивный клуб...
Лежа в госпитале, на этой лесной «даче», вспоминала подробности последнего боя, пыталась как бы со стороны взглянуть на себя — повзрослевшую, закалившуюся на трудном пути...
«Лежу на «точке», которую указал комбат. Стреляю. Но отсюда ничего не видно. Выдвигаюсь ближе. И вдруг вижу: наши танки движутся к деревне. Пошла вперед штурмовая группа. И я вместе с бойцами влетаю в деревню. Кругом такое творится — сплошной гул.
Когда бежала, когда стреляла, право же, некогда было пугаться. А потом... Правильно, конечно, комбат ругал: «Не твое, не снайперское дело на фашистский танк вскакивать, прикладом по нему стучать, раненых перевязывать».
«Не твое дело»! Легко сказать... А если им нужна помощь?»
Да, сама вся окровавленная, с простреленными руками и ногами, Наташа в этом бою вытаскивала из-под огня раненых. И если был в ее душе страх, то только за них, за этих людей. В страшное смятение приводили ее тогда кровь и смерть. «Никогда не забуду минут, проведенных с глазу на глаз с умирающими», — писала она домой после того, как на ее руках умер раненный той же миной, что и она, заместитель комбата.
А за себя не было у Наташи страха. Ни у нее, ни у Машеньки. Из-за этой своей отчаянности, случалось, ходили они даже в «нарушителях дисциплины». Однажды едва не угодили под арест: не спросясь, самовольно отправились в разведку и лазили ясным днем под носом у противника.
Вернулись к своим, доложили, какие и где у врага укрепления, где орудия, пулеметы. А командир нахмурил брови и говорит сердито:
— Арестовать бы вас следовало, чтобы без спросу не ходили, куда не нужно, вот что...
Ну, а раз «бы», — значит не худо и повторить. Но Наташа грозит Машеньке:
— Будешь очертя голову в пекло лезть — маме напишу. А Маша в свою очередь:
— А как ты сама рискуешь, Натка? Разве можно так? Их дружба началась еще в столице. Наташа с раннего детства жила в Москве, а Маша родилась в тихой деревушке Нарышкино, потом жила в Валентиновке, под Москвой.
Девчата вместе работали, вместе учились стрелять, вместе дежурили на крыше. Обеим пришлось постоять за себя, когда комплектовалась школа снайперов. Особенно Маше. Как-то все привыкли считать ее тихоней. Она была старательная, немногословная. Все, к чему стремилась, к чему душа рвалась, делала спокойно, без трескотни и бахвальства, но неотступно. Выросла она в многодетной крестьянской семье. Баловать ее было некому, а в няньках ходить — было за кем. Так сызмальства и привыкла больше заботиться о других, чем о себе. Единственное, в чем не могла себе отказать, так это в книгах. День и ночь читала бы, если бы не мать, которая корила ее за то, что портит она глаза ночным чтением. А потом Машенька задумала стать летчицей.
— Мыслимо ли, доченька, чтобы тебе, этакой былинке, по небу летать? — говорила мать. — Летчику, я так думаю, сила нужна.
А дочке смешно:
— Знания нужны, мама. И еще смелость...
Училась Маша упорно, вечерами. Днем работала. Электричка на рассвете увозила ее в Москву и лишь поздно вечером привозила домой. Ночь... Все домашние спят, а она сидит на кухне, чтобы никому не мешать, и «грызет» какие-нибудь формулы.
Все планы нарушила война. Появилось твердое решение: вслед за тремя братьями — на фронт.
В эти дни товарищи узнали Машин характер, впервые раскрывшийся в полную силу. Она стояла перед комиссией, проводившей отбор в снайперскую школу, и, не выдавая волнения, ждала ответа. Принята?
И вдруг слышит:
— Нет!
Кто-то, не сдержавшись, сказал:
— И куда эти девчонки рвутся?
Выпрямилась, словно подросла, повзрослела. Вскинула разгневанный взгляд:
— Зачем тогда, спрашивается, Поливанова стрелять училась? Ради забавы? Зачем Поливанову хвалили: бьет метко, хорошо звеном командует... Разве время сейчас в игрушки играть?
Могли ли они тогда знать, что эта маленькая разгневанная девчонка будет одним выстрелом снимать с высоченной колокольни вражеского наблюдателя?...
Трудными фронтовыми дорогами шла за девчатами добрая и суровая слава.
«Их трудно было представить одну без другой, — писала о них фронтовая газета. — В один день они надели красноармейскую форму, в один день открыли свой снайперский счет, в один день подали заявления в партию. Когда была ранена Маша Поливанова, в первый раз увидели плачущей Наташу Ковшову. Ранение Наташи Маша переживала гораздо тяжелее, чем свое...»
Сами отличные снайперы, подруги обучили снайперскому делу многих бойцов. 26 учеников Ковшовой и Поливановой уничтожили 300 гитлеровских солдат и офицеров. А у этих учеников были еще ученики, которых в части с улыбкой называли «внуками» Машеньки и Наташи.
«У них настоящий военный ум», — говорил о подругах комиссар полка Иван Иванович Жур. Он удивлялся способностям девушек, их мужеству, находчивости, умению увлечь за собой других. Но если все это еще как-то было понятно в Наташе, с ее решительным и волевым характером, то в Машеньке, застенчивой, часто краснеющей от смущения, этот боевой, наступательный дух казался совершенно неожиданным, вроде шторма на лесном озерке...
Сводный батальон вел бой за населенный пункт Черная. Туда с командного пункта полка направились военком Жур и три снайпера — Леонов, Шиханов и Поливанова. Ехали верхом на лошадях по бездорожью и вскоре обнаружили, что сбились с пути.
Сгустились сумерки, в лесу было темно.
— Заблудились, товарищ комиссар, — встревожились Леонов и Шиханов. — Этак мы на фашистов нарвемся.
Стоят, толкуют: может, назад вернуться? Так, видимо, и решили бы, если б в разговор не вступила Маша:
— Товарищ комиссар! Разрешите, я вперед поеду... Слышите стрельбу? Я уверена, что это стреляют наши. Они ведут обстрел подступов к Черной. Через сорок минут мы будем на месте.
И действительно, через сорок минут трое взрослых, опытных воинов благодарили свою двадцатилетнюю проводницу за отличную ориентировку и смелость. А военный комиссар вручил ей от имени командования свой личный браунинг.
С первых же дней в полку полюбили юных снайперов. Особенно теплая дружба завязалась у девушек со студентами Московского автодорожного института, составлявшими взвод пулеметчиков. Вместе шли они из Москвы, вместе пели песни, на привалах кипятили чай в большом походном чайнике, который прихватили с собой в дорогу запасливые «мальчишки». На этих коротких привалах рождались остроумные шутки, царила атмосфера настоящего фронтового братства.
Общительность Наташи, ее начитанность, остроумие и задор, а подчас и ребячье озорство привлекали к ней людей. С ней было легко и весело. Но не всем. Наблюдательная, строгая к себе и другим, она умела быстро распознавать людей, видеть истинную человеческую красоту. Такой же чистой и неподкупной душой была и Машенька.
Хорошая, светлая дружба связала девушек со студентом Леонидом Зубаревым, особенно с того момента, когда Леонид стал секретарем комсомольского бюро роты, а Наташа его заместителем.
Но война есть война. И не раз она разлучала друзей оставляя им лишь возможность ждать писем друг от друга да с жадностью расспрашивать у встречных: «Может, видели?»
Иногда встречались. Это были короткие, радостные, а порой суровые минуты. Одна из таких встреч на всю жизнь запомнилась Зубареву.
Тяжело раненный, он лежал в избе. Нога сильно воспалилась, температура высокая. И тут неожиданно появилась Наташа. Прибежала растревоженная, притащила откуда-то одеяло, подушку. Как хотелось ей утешить, развеселить друга! А утешить было нечем. Пока Леня находился в госпитале, погибли его товарищи Женя Морозов, Сережа Пузанов, самые близкие, самые дорогие. С начала войны шли они вместе по фронтовым дорогам.
Теперь из троих остался один Леня.
— На, Наташа. Теперь ты продолжай, — протянул он девушке красную тетрадку, которую шутя называли «дневником трех мушкетеров».
Она в то время собиралась в Москву сопровождать в госпиталь раненого Довнара.
— Хорошо, продолжу... И обязательно зайду к твоей маме.
Уже давно стал Леня, фронтовой друг Наташи, Леонидом Федоровичем, преподавателем, учит студентов. А его мать Анна Афанасьевна и поныне не может забыть, как к ней пришла, измученная тревогой, юная синеглазая девушка, как старалась ее утешить. И ни разу не вспомнила о той опасности, которой каждый день подвергалась сама.
Умение думать прежде всего о других вот одно из качеств, которые были присущи Маше и Наташе.
«Как живете, как у вас с деньгами и дровами?» — с тревогой спрашивала Машенька родителей в своих фронтовых письмах. Она старалась при первой возможности послать им денег, поделиться фронтовым пайком, не переставала расспрашивать в письмах о здоровье папы, о том, что пишут с фронта братья.
Подруги любили петь. В короткие часы затишья особенным теплом веет от душевной песни. Пахнет дымом, и такими родными кажутся могучие сосны, глядящие в небо, и каждая травинка, что выжила, выстояла в этом урагане.
Вот и в тот августовский вечер они сидели на лесной поляне и пели песни, тихие, задушевные. Позади был трудный 120-километровый переход по непролазным топям, нестерпимо ныло усталое тело, а впереди — тяжелый бой.
Здесь и встретил девушек Петр Ильич Тарасов. Знал он их с первых дней войны. Давал рекомендацию в партию. Не раз усаживал в своей землянке попить чайку с сухарями. И вот сейчас, назначенный комиссаром полка, Тарасов подошел к ним, сел поговорить перед боем.
Девушки обрадовались этой встрече. Наташа вытащила из кармана пачку писем, попросила:
— Если что... передайте, пожалуйста, моей маме.
Группы войск противника двигались на соединение. Нужно было вклиниться между ними и не дать им сблизиться. Московская Коммунистическая дивизия стояла насмерть, принимая на себя удары справа и слева. На самом ответственном участке этого боя сражалось лучшее снайперское подразделение, в составе которого были Ковшова и Поливанова. Вокруг полыхали огненные смерчи, а они хладнокровно прилаживали свои винтовки, снова и снова припадали к прицелам.
Силы были неравны, да и фашисты окружили группу наших бойцов, среди которых были Маша и Наташа. Погиб командир. И вот в эту трудную минуту раздался спокойный и твердый девичий голос:
— Принимаю командование на себя! По местам! Это была Наташа.
Все меньше становилось бойцов. Вот их уже только пятеро, потом трое: истекающий кровью снайпер Новиков и две подруги, которые тоже бьши ранены. Но и втроем они продолжали бой.
Фашисты были уже рядом.
— Сдавайтесь! — кричал подобравшийся совсем близко немецкий офицер.
В ответ раздался выстрел, и гитлеровец упал. Но вот вокруг девушек взметнулась вздыбленная минами земля, и они уже не смогли подняться.
— Машенька... у тебя есть гранаты? — спросила Наташа.
— Две.
— И у меня две. Прогремели два взрыва.
— Вторую не смогу бросить, — едва слышно прошептала Машенька
— И не надо. Ты только встряхнись, чтобы и себя и гадов...
Это была последняя команда и последнее слово подруги. Девушки обнялись, расцеловались. Теперь они лежали, не двигаясь, в мокрых от крови гимнастерках.
Вокруг, злорадствуя, уже толпились гитлеровцы. И тут раздались еще два взрыва. Последние гранаты, которые были в руках Наташи и Машеньки, сработали на победу...
В письме к Наташиной матери Нине Дмитриевне ее фронтовые друзья писали: «После того, как была отбита атака гитлеровцев, все узнали о безвозвратной и горькой потере любимых девушек — Наташи и Маши. Все поклялись у их могилы мстить и мстить. Эту клятву мы свято держим»...
