Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»
«ШТУРМОВИКИ — ЗА МНОЙ!»
Эх, «ильюша», мой дружочек,
Штурманем еще разочек...
Из фронтового фольклора
Уже в полдень летчики дивизии отбивали яростные атаки немцев на мангушевском плацдарме за Вислой, южнее Варшавы. Гвардейцы Чуйкова сдерживали натиск врага. Помощь штурмовиков на плацдарме была нужна, как воздух.
Мы полетели тогда большими эшелонированными группами. Одну группу в пятнадцать «Илов» повел майор Карев. Вторую половину полка должна была вести я. На душе было тревожно, и с этим чувством я ожидала своего вылета... Ох, эти минуты ожидания! Они казались часами. Получив боевое задание, мне всегда хотелось лететь сразу же. Правду говорят: хуже всего ждать и догонять.
С командного пункта я пошла к своему самолету. Еще издали заметила в кабине стрелка Дусю. Щеки разрумянились, глаза блестят. Ну, думаю, оживает понемногу мой воздушный стрелок от пережитых потрясений.
Механик самолета Горобец доложил о готовности машины, а затем сделал таинственный кивок в сторону Дуси:
— Товарищ старший лейтенант, сержант Назаркина втихаря уложила к себе в заднюю кабину противотанковые бомбочки со взрывателями...
— Да что она, с ума сошла! — вырвалось у меня. — Сейчас же очистить кабину!
Посмотрела на часы. До вылета оставалось три минуты.
— Она не подпускает, — снова подошел ко мне Горобец, — грозит пистолетом...
Я вспрыгнула быстро на крыло, подошла к Назаркиной. Дуся попыталась что-то прикрыть руками. Я легонько отодвинула ее в сторону и просунула руку к дну кабины. Бомбы! Вытащила одну полуторакилограммовую и передала механику. Когда хотела взять другую, Дуся не выдержала и взволнованно заговорила:
— Товарищ старший лейтенант! Оставьте их мне. Ведь эти бомбочки при прямом попадании насквозь пробивают любые танки. Оставьте! Над целью, когда нет фашистских истребителей, я их буду сбрасывать. Ведь мы летим сейчас отбивать танковые атаки. Оставьте!
— Механик! Немедленно очистить кабину! — приказала я. — Взлетаю. За мной — пятнадцать штурмовиков.
Впереди нас виднеется Висла с островами посередине. Справа, как в тумане, Варшава.
«Слева над нами четыре «фоккера», — слышу голос Назаркиной. Она первая увидела истребителей противника и, чтобы все обратили внимание, дала в их сторону ракету. Дальнобойные зенитки преградили путь нашей группе. Маневрируем.
Красные шарики «эрликонов» устремились к штурмовикам. Со стороны они такие красивые, что даже не верится, что в каждом из них — смерть. Огонь с каждой секундой усиливается.
Принимаю решение отвернуть вправо. Плавно, чтобы не сразу было заметно с земли, разворачиваюсь. Ведомые выполняют разворот за мной — мощная огневая завеса остается в стороне. Разворачиваемся влево, идем, маневрируя против зенитного огня. Кажется, пора в атаку! Перевожу самолет в пикирование. Теперь за ведомыми наблюдать некогда, но я знаю, что они следуют за мной. И мы обрушиваем на танки огонь реактивных снарядов, пушек, забрасываем их противотанковыми бомбами. Под нами горит земля. А в азарте боя уже не до зениток противника, не вижу я их снарядов, не вижу огненных трасс пулеметов.
Еще атака, еще... Но вот мой самолет сильно подбрасывает, будто кто-то ударил его снизу. Затем второй удар, третий... Машиной стало трудно управлять. Она не слушается — лезет вверх. Лечу без маневра. Все силы мои, все внимание на то, чтобы перевести штурмовик в пикирование и открыть стрельбу. Кажется, удалось. Я снова веду группу — на второй заход по танкам. Мои ведомые видят, что у меня подбит самолет. Кто-то почти кричит по радио:
— Уходи на свою сторону!
«Видимо, самолет подбит», — подумала я. Неожиданно все смолкло. Нет связи с Назаркиной. «Убита?...» — проносится в голове. А самолет трясет, как в лихорадке. В кабину со стороны мотора врывается пламя. Штурмовик уже совсем не слушается рулей. Хочу открыть кабину — не открывается. Я задыхаюсь от дыма. Горит штопорящий самолет. Горю с ним и я...
Летчики, вернувшиеся с задания, доложили: «Экипаж Егоровой погиб в районе цели». Как и положено в таких случаях, матери моей, Степаниде Васильевне Егоровой, в деревню Володово Калининской области послали «похоронку». В тот же день командование полка и дивизии сочло нужным составить на меня и наградной лист. Спустя годы я читала этот документ.
«Егорова Анна Александровна, старший лейтенант, штурман 805-го штурмового полка. Член ВКП(б) с 1943 года. В Красной Армии — с 1941 года.
Совершила 277 успешных вылетов на самолетах «По-2» и «Ил-2». Лично уничтожила... (следует перечень танков, орудий, минометов, автомашин, повозок с грузами, живой силы противника).
Погибла смертью храбрых при выполнении боевого задания 20.08.1944 года.
Бесстрашный летчик, в бою летала смело и уверенно. На поле боя держала себя мужественно, геройски. Как штурман полка, отлично ориентировалась в любых условиях погоды и при различных рельефах местности.
За героические подвиги, проявленные в боях по уничтожению живой силы и техники противника, и отличное выполнение заданий командования на фронтах Отечественной войны, за умелое руководство подчиненными, за произведенные десять боевых вылетов в качестве ведущего без потерь ведомых достойна представления к высшей правительственной награде — званию Героя Советского Союза».
Однако «слухи о моей смерти оказались преувеличенными». Каким-то чудом меня выбросило из горящего штурмовика. Когда я открыла глаза, то увидела, что падаю без самолета и без парашюта. Перед самой землей, сама уже не помню как, рванула кольцо — тлеющий парашют успел раскрыться, правда, не полностью...
В себя пришла от страшной, сдавливающей все тело боли — шевельнуться не могу. Раскалывается голова, нестерпимо болят позвоночник и обгоревшие едва не до костей руки и ноги.
С трудом открыла глаза и увидела над собой солдата в серо-зеленой форме. Страшная догадка пронзила меня больнее всех болей: «Фашист! Я у фашистов!...»
Это, пожалуй, было единственное, чего я больше смерти боялась. Моральная боль страшнее огня, пуль, боли физической во сто крат. Лихорадочно бьется мысль: «Я в плену!» Беспомощная, лишенная возможности сопротивляться. Даже руку не могу протянуть к пистолету. А немец уперся ногой в грудь и зачем-то потянул сломанную руку. От боли я опять впала в беспамятство... Очнулась от удара о землю. Это гитлеровцы пытались посадить меня в машину, но я не удержалась на ногах. Чуть отпустят — падаю. Принесли носилки, положили на них. Как во сне, слышу польскую речь. «Может, партизаны отбили?...» — мелькнула надежда. Ведь все происходит на польской земле, мы и воевали бок о бок с польской армией. Но нет, опять вижу гитлеровцев, слышу их речь.
— Шнель, шнель! — торопят они двух поляков-медиков, оказывавших мне первую помощь: шел налет советских самолетов. И вдруг с криком «Шварц тод!» («Черная смерть!») в панике убегают куда-то. А у меня опять проснулась надежда: наши прилетели!
Медикаментов мне никаких не дали, и поляки просто забинтовали меня и под бинтами ловко замаскировали все мои награды и партбилет. Когда наши штурмовики улетели, фашисты снова сбежались и обступили носилки...
Пройдет много лет, и об этом трагическом эпизоде моей жизни я прочитаю в западногерманском журнале «Дойче фальширмелгер»:
«Наша парашютно-десантная дивизия была переброшена из солнечной Италии в кромешный ад Восточного фронта. Под ударами авиации русских мы пережили в тот день очень тягостное состояние. Мне как раз что-то нужно было на перевязочном пункте, и там я был свидетелем такого случая.
С передовой на санитарной повозке привезли русского летчика. Парень выглядел довольно-таки сильно искалеченным в своем обгоревшем, разорванном в лохмотья комбинезоне. Лицо было покрыто маслом и кровью. Солдаты, которые его доставили, рассказывали, что летчик выбросился из горящего боевого самолета и опустился около их позиций.
Когда в санитарной палатке сняли с него шлем и комбинезон, все были ошеломлены: летчик оказался девушкой! Еще больше поразило всех присутствующих поведение русской летчицы, которая не произнесла ни единого звука, когда во время обработки с нее снимали куски кожи... Как это возможно, чтобы в женщине была воспитана такая нечеловеческая выдержка?!»
Давно закончилась вторая мировая война, но бывшие враги наши не могут забыть сокрушающих ударов Советской армии. Теперь установлено: на магнушевском плацдарме, 197-я штурмовая авиадивизия и 8-я гвардейская армия отражали атаки врага, в тот день, когда меня сбили, осталось за сотню разбитых гитлеровских танков и артиллерийских орудий.
Понятно, почему бывший гитлеровский офицер пишет о «кромешном аде Восточного фронта».
Помню тот день и я. Помню разговор между поляками-медиками. Что-то о Радовском концлагере. Потом — какой-то бесконечно длинный сарай, и я лежу на соломе...
— Что же они сделали с тобой, ироды! Мазь бы какую сейчас ей наложить... — слышу молодой женский голос.
— Где ее взять, эту мазь-то? Немцы не заготовили для нас лекарств, — ответил мужчина и тут же спросил. — А ты девушка, собственно, кто будешь, как сюда попала?
— Санинструктор я. Юля Кращенко. А попала, как и вы, на магнушевском плацдарме за Вислой. Танк проутюжил окоп, где я перевязывала раненых, а затем гитлеровские автоматчики нас и захватили.
— Сестричка, я ведь тебя знаю. Ты из второго гвардейского батальона. Двигайся-ка сюда поближе, санинструктор Кращенко, поговорим. Мы тут осмотрели летчицу, и, понимаешь, под бинтом у нее... ордена. Надо бы снять да спрятать куда подальше, чтобы фрицам не достались. Но куда? А что, если в обгорелые сапоги? Они ведь фашистам ни к чему, им хорошие подавай...
Когда я услышала родную речь, спазмы сдавили горло, вместе со стоном у меня вырвалось первое слово: «Пи-и-ить!» С этого времени около меня постоянно находилась санинструктор Юля. Гитлеровцы не могли отогнать ее от меня ни руганью, ни побоями. За девушку заступались поляки, находившиеся в Радомском лагере после Варшавского восстания.
А фронт приближался. Меня погрузили в товарный вагон и куда-то повезли. К счастью, рядом была Юля. Я металась в бреду. Все казалось, что падаю в горящем самолете, что огонь обручами стягивает голову...
Когда сознание возвращалось, я видела сидевшую рядом со мной Юлю. «Потерпи немножко, миленькая, привезут же нас куда-нибудь. Найдем мы лекарства, обязательно найдем», причитала она.
Пять суток эсэсовцы везли нас по Германии. На остановках с грохотом открывалась дверь товарного вагона.
— Смотрите! — кричал эсэсовец, и много глаз — и злобствующих, и сочувствующих, и равнодушных — смотрели туда, где на полу лежали полумертвый пленный старик и я.
Мне очень хотелось пить. Но как утолить жажду, если вместо лица страшная маска со склеенными губами? И Юля поила меня через соломинку.
Стояла жара. На ожогах появились нагноения. Я задыхалась. Хотелось, чтобы скорее кончились все эти муки... Наконец эшелон прибыл. Всех пленных согнали в колонну, и, окруженная озверелыми конвоирами и овчарками, она потянулась по Кюстринскому лагерю. Меня несли на носилках, как носят покойников на кладбище. И вдруг слышу приглушенный голос.
— Держись, сестренка! Русский доктор Синяков мертвых воскрешает!
Нас с Юлей Кращенко поместили в изолированный сырой карцер. Две решетки на окнах. Под низким цементным потолком двухъярусные нары. Юля устроила меня внизу, и в обгоревший сапог спрятала мой партбилет, два ордена Красного Знамени и медаль «За отвагу».
У дверей карцера застыл гитлеровец с деревянным лицом и автоматом на шее. Началось мое кошмарное пребывание в фашистском лагере...
Сумерки. Со скрипом открывается дверь, и, как призрак, вошел немецкий фельдфебель.
— Ого! Здесь покойником пахнет, — пошутил он, раскуривая сигарету, потом склонился над нарами и, ошеломленный, воскликнул: — Тысяча чертей! До чего живучи эти русские ведьмы! Дышит... Живого места нет, а дышит! Заходи! — позвал он кого-то, а сам вышел из каземата.
Это был русский врач Георгий Федорович Синяков. Его взяли в плен вместе с транспортом раненых красноармейцев и командиров в 1941 году под Киевом.
Стала легендой первая операция профессора Синякова в фашистской неволе... У ассистентов от волнения дрожали руки, а доктор Синяков, еле держась на ногах, бледный, оборванный, делал резекцию желудка. После операции немцы ушли. Остались французы и югославы. Они, стоя, приветствовали победу русского доктора. Будучи членом подпольной организации русских военнопленных в лагере, Синяков выполнял ее поручения — готовил побеги. Однажды гестаповцы привезли летчика. Больше двух суток шел он лесом и отморозил ноги. Выбившись из сил, решил передохнуть, забылся во сне, и тогда на летчика набросились две натравленные эсэсовцами овчарки. У него была большая скальпированная рана головы. Синяков вылечил его. Летчик научился ходить и совершил побег...
Еще не зная, кто эти люди, я, поняла — передо мной свои. Они лечили меня. Отрывая от своего скудного пайка, подкармливали хлебом. Приносили радостные известия, что Красная Армия успешно продвигается на Запад: «Скоро до нас прибудут!»
Конечно, радостная весть — это тоже лекарство, но нужны были и настоящие медикаменты. Они нашлись в бараке военнопленных, которым разрешались передачи от Красного креста. И мало-помалу я стала поправляться.
Однажды пожаловал эсэсовец, прилично говоривший по-русски.
— Гниешь, девочка? — спросил он с наглой усмешкой. Я молча отвернулась к стене. Эсэсовец рукояткой резиновой плетки постучал по моему плечу.
— О, я не сержусь, детка! Мы уважаем сильных, — и, помолчав, добавил: — Твое слово — и завтра будешь в лучшем госпитале Берлина. А послезавтра о тебе заговорят все газеты рейха. Ну?...
— Эх, звери! Человек, можно сказать, при смерти, а у вас только одно на уме, — послышался звонкий голос Юли.
— Молчать, русская свинья! — взорвался эсэсовец.
— Сам ты свинья. Немецкая!
— Сгною, — завопил гитлеровец и выбежал из камеры. Позднее к нам зашел Георгий Федорович. Я рассказала ему о посещении эсэсовца.
Он сказал:
— С врагом надо хитрить, а вы вели себя как несмышленыши. Вам не поздоровится.
Тогда я призналась Синякову:
— В моем сапоге тайник. Спрячьте, пожалуйста, партбилет и ордена. Если вернетесь на Родину, передайте, кому следует...
Синяков ушел. А вечером немцы увели Юлю. Отстранили от меня и Синякова. Теперь перевязки делал изменник с черными глазами разбойника. Но товарищи по несчастью не оставили меня. Каким-то чудом мне передали пайку хлеба с запиской внутри. «Держись, сестренка»!
Шел уже январь сорок пятого. Наши войска были совсем близко. За два дня до их прихода эсэсовцы построили пленных в колонны и, окружив овчаркам, погнали под конвоем на Запад. В лагере остались только умирающие да часть врачей и санитаров. Тайком они выкопали глубокую яму под операционной и спрятались в ней. Эсэсовцы вбегали в бараки французов и стреляли, видимо, добивали тех, кто не мог идти. Снаряды наших артиллеристов долетали до лагеря. Они рвались то справа, то слева от карцера, который был закрыт на замок: около меня уже не было часового.
Вдруг все смолкло. Дверь распахнулась, — а на пороге наши танкисты!
Командир танковой бригады майор Ильин предложил мне поехать в госпиталь вместе с ранеными танкистами. Я отказалась.
— Буду искать свой полк. Он где-то здесь, на этом участке фронта.
С полевой почтой я отправила письма маме и в полк.
Врач Синяков тем временем организовал полевой госпиталь. За несколько суток Георгий Федорович сделал более семидесяти операций танкистам. А мне он возвратил партийный билет и ордена...
Бесстрашная комсомолка Юля Кращенко оказалась в штрафном лагере. Ее постригли наголо и целый месяц два раза в день выводили на плац и жестоко избивали. Юля выстояла и выжила. Тогда ее отправили на военный завод. И она стала подсыпать в заряды «фауст-патронов» песок. Немцы заметили это — и снова побои. Полумертвую, ее бросили в штрафной блок. Во время бомбежки здание блока рухнуло. Юлю контузило, но ей удалось выбраться из-под обломков, и с подругами по лагерю через пролом в стене она сбежала из Равенсбрюка...
Затихли бои под Кюстрином. Подоспели тылы, и всем нам, бывшим узникам, предложили идти в город Ландсберг на проверку. Солдат привез меня в отделение контрразведки «Смерш»: 32-го стрелкового корпуса 5-й ударной армии.
Десять дней проверяли. Затем, неожиданно для меня предложили остаться работать в контрразведке, от чего я наотрез отказалась.
В полку уже получили мое письмо. Снарядили на поиски целую экспедицию. И вот — встреча в отделе кадров 16-й воздушной армии. Наш комиссар увидел меня первым, а я его почему-то не сразу узнала. Он обнял, расцеловал меня, и побежал оформлять документы. Подошла группа автоматчиков, сопровождавших замполита. Они наперебой рассказывали новости полка. Один стоял в стороне и плакал, повторяя: «А Дуся погибла!» Это был воздушный стрелок Сережа.
Моя мама чуть с ума не сошла, получив «похоронку». Она слегла, ног ее не держали от горя. Ей назначили пенсию за мою гибель. Когда получила от меня письмо, пришла в военкомат и заявила: «Снимите с меня эту проклятую пенсию! Моя дочь жива!»
Получила я и письмо от командира дивизии В. А. Тимофеева. Он писал: «Когда мы вас потеряли, я долгое время не мог прийти в себя от горя. Я твердо знаю, что вы мне очень дороги»...
В армейском госпитале меня продержали недолго и отправили в Москву. Там врачи сделали заключение: к летной службе не годна. А тут и война закончилась. Вскоре на Парад Победы в Москву прибыл и Вячеслав Арсеньевич Тимофеев, отыскал меня на Арбате, в семье брата Василия, и предложил, как говорили в старину, «руку и сердце». Я согласилась.
Наш полк расформировался, но многие летчики остались в боевом строю. Они участвовали и в воздушных парадах, и в крупных учениях. Я много получала писем от однополчан, которые писали, что «гордятся штурманом Аннушкой Егоровой». Комиссар Д. П. Швидкий разыскал мой наградной лист о присвоении посмертного звания Героя. Вот строки из его письма:
«Тяжело было нам на вислинском плацдарме в составе 8-й гвардейской армии. Я смотрел на штурмовиков, как на героев. Но оказывается, свой героизм показали не только мы мужчины, но и вы, милые русские девушки. Горжусь и преклоняюсь перед вами!»
Полковник в отставке Константин Паппа, рассказывал: «Я артиллерист и видел ваш последний бой на магнушевском плацдарме за рекой Вислой, Южнее Варшавы. Я тогда не знал, что на штурмовике погибла женщина. Ваш самолет вспыхнул на высоте и горящим факелом пошел к земле, к фашистским танкам, и взорвался... Я до сих пор не могу представить женщину на таком грозном самолете, как наш «Ил-2»... Как хорошо, что вы чудом остались живы!»
И вот, 7 мая 1965 года, рано утром у нас в квартире раздался телефонный звонок. Я сняла трубку.
«Ура! Ура! Ура!» — летел по проводам взволнованный голос поэта Гильярди. — Аннушка, включите радио! Передают Указ о присвоении вам звания Героя»... Словом, весь май 1965 года меня поздравляли боевые друзья, редакции газет и журналов, общественные организации... Прислали поздравления главный маршал авиации К. А. Вершинин и бывший командующий 16-й воздушной армии С. И. Руденко...
У нас с Вячеславом Арсеньевичем родились два сына, и мы счастливо прожили с ним совместную семейную жизнь.
