Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»

ДНЕВНИК ФРОНТОВОГО РЕПОРТЕРА

Наступила осень 1943 года.

В октябре, в мерзкую, холодную слякоть мы отправились на 2-й Белорусский фронт, в армию Рокоссовского, в газету 1-го Донского гвардейского танкового корпуса, с целью написать историю этого корпуса, отличившегося под Сталинградом.

Помню отчетливо, как мы явились в Краснопресненский райвоенкомат за получением документов и как вдруг не захотелось уезжать из теплого, уютного дома на Мещанской...

И вот опять мы в поезде, опять мелькают выложенные из дерна надписи: «Вперед, на Запад!» Но на этот раз войска действительно движутся вперед, идет наше наступление по всей «немыслимой линии фронта», как написал кто-то из поэтов. Проезжаем Чернигов, Нежин — и я с удивлением вижу на станционном дворе... расцветшую яблоню! Это в октябре-то!

Прибыв в расположение первого гвардейского, мы познакомились с редактором корпусной газеты майором Черняковым, очень неприятным и колючим типом. Нам однажды пришлось наблюдать его разговор с секретарем редакции, лейтенантом Богатыревым, очень образованным, но тихим и пожилым уже человеком, которого Черняков «прорабатывал» не жалея оскорбительных слов...

Началась беспокойная газетная жизнь... Получив однажды сообщение в сводке о гибели одного танкиста, мы поместили заметку о нем, и вдруг на другой день этот танкист объявился — он был жив, невредим и возмущен сообщением о своей смерти...

Как-то несколько ночей подряд наш разведчики производили рекогносцировку зорко охраняемом немцами моста через Днепр. По этому мосту наши части должны были тайно перебраться на западный берег.

Это был знаменитый рейд Рокоссовского по тылам врага!

Накануне выступления Жуков сказал нам: «Я думаю, вы поедете со вторым эшелоном — там вам будет спокойнее и удобнее». Мы не спорили, так как штабу и редакции полагалось быть во втором эшелоне, но вообще-то там, пожалуй, было гораздо опаснее, чем в первом, ибо каждую минуту немцы могли отрезать нас от идущих впереди танков, и тогда... Нам дана была инструкция немедленно по тревоге сжигать материалы защищаться, кто как может. Всем раздали ручные гранаты, но я, памятуя об учебной гранате, брошенной мной «по-девчоночьи», не очень-то радовалась перспективе обороны с помощью «лимонок».

Переправа прошла спокойно. Остановились на привал в крошечной лесной белорусской деревушке Убежичи. Вся изба была увешана длинными гирляндами «цыбули», было душно и тесно, а по углам плакали ребятишки.

Оттуда затемно снова двинулись в путь. Пожилой шофер грузовика обучал меня на ходу править машиной, но руля не давал.

По обеим сторонам дороги полыхали зарева — это вдалеке пылали подожженные отступавшими в панике немцами деревни. Валялись в кюветах брошенные машины, мотоциклы...

Не помню уж, как и когда нас с грузовика пересадил в свой маленький автофургончик начальник клуба корпуса Колотилин — простодушный и славный паренек, почувствовавший к нам неожиданно большое почтение. «Ведь вот какие чудаки!: — восклицал он в восторге. «Могли спокойно сидеть в Москве и сами, по доброй воле, поехали сюда вшей кормить! Переходите в мою машину — веселей будет!» Взял он к себе и машинистку редакции, хорошенькую бледненькую брюнетку Ольгу...

И опять дорога, и опять страшная ночь среди пожаров, в опустевших лесах и полях Белоруссии... Чтобы отвлечь нас от неприятных мыслей, весельчак Колотилин начал печь на растопленной в автофургоне железной печурке блины. Несмотря на тряскую лесную дорогу и ежеминутные толчки, он умудрялся аккуратно наливать на сковородку из ведерка тесто и жарить, развлекая нас в то же время какими-то прибаутками и анекдотами. Мы, развеселились, перестали смотреть на окружающий пейзаж и с удовольствием ели горячие блинчики.

Но говорят, что за всякое удовольствие надо платить. Я жестоко поплатилась за блинчики у начклуба: в машине было жарко, я сбросила теплую шапку, и уже наутро, когда мы остановились в большом лесу около брошенных немецких блиндажей, у меня началось страшнейшее воспаление среднего уха.

Нас сначала поместили в хороший глубокий блиндаж, где расположились саперы. «Какой блиндажик! — говорили они. — Пять накатов! Ни одна бомба не повредит. Разве что только прямое попадание». «Ну, а если прямое?» «И тогда не бойтесь — саперы рядом!» «А чем же тогда саперы помогут?» «Зароют, как положено!»

Да, блиндаж был хороший и ребята отличные, но... там не было печки. Нам посоветовали перебраться в только что прибывшую медицинскую палатку с раскладными парусиновыми нарами, где уже весело трещала горячая железная печурка. Меня положили на нары, но в этот момент занавеска палатки открылась, и вошел Черняков. «Это что такое? —строго спросил наш редактор. — Почему Сикорская на нарах? Здесь места для меня и моего заместителя». «Она больна, товарищ майор», — объяснили ему солдаты. «Все равно! Пусть освободит место».

Пристроили меня на земле возле печки. Когда болит ухо, даже мягкая подушка кажется камнем.

Мне давали горячий чай, но компресс поставить было невозможно, во-первых, медикаменты еще не распаковали, а во-вторых, из дверей дуло так, что от компресса я простудилась бы еще хуже. А застуженное воспаление уха грозит менингитом.

И опять — дороги, дороги, дороги... На одной из лесных гатей все машины, шедшие гуськом, встали намертво из-за того, что впереди застрял мужик с лошадью, который не мог свернуть в сторону: по бокам были глубоченные кюветы, а дальше стеной стояли стволы чудесного белорусского леса...

Если бы сейчас налетел самолет, он мог бы разбомбить всю процессию машин одним ударом. Но в это время активность немецкой авиации значительно снизилась — фрицы выдохлись. Они драпали от нас к Днепру... Это был кажется первый случай в истории войны, когда немцы отступали... на восток!

Когда наконец наша машина вырвалась из леса и помчалась луговой дорогой, вокруг нас стали вспыхивать разрывы снарядов — это немецкая артиллерия, прикрывавшая отступление гитлеровцев, била с Чертовой Горы...

Дороги все перепутались. Трудно было сказать, где тут немцы, где наши. Штабная машина, в которой было и знамя корпуса, и документы, как-то в эти дни неслась в одиночку по этим дорогам и попала прямо в расположение немцев. Если бы дежуривший в обороне у полевого орудия фриц с перепугу не дал выстрела, и начштаба, и машина, и все прочее попало бы в руки врага... А тут все, кроме шофера, вылезли и по кювету ползком поползли вверх из оврага, пока машина разворачивалась в обратный путь.

На одном из привалов в лесу к нам привели пленного немца. Это был молоденький, лет восемнадцати, мальчик, видно уж из последнего набора — прямо со школьной скамьи. Он стоял, глядя на меня веселыми, доверчивыми карими глазами — красивый умненький мальчишка, наверно мамин любимец. Сообщить нам он, конечно, ничего не мог, кроме несложной своей биографии, и его увели. «Что с ним будет? — спросила я. — Неужели расстреляют?» «А что же с ним еще делать?» Жалко мне стало его ужасно. И я вспомнила: только что наши расстреляли около двух тысяч сдавшихся пленных. «Зачем? Это же зверство!» — сказала я тогда. «А что же делать? Ведь не тащить же их всех с собой в наступление! А отправлять в тыл — слишком далеко, нужен конвой, кормежка...»

В один из этих дней наши танки ворвались в город Речицу, о чем москвичей на следующий день торжественно оповестила оперативная сводка. Мы тоже помчались туда на грузовиках, а когда подъехали к последнему перелеску, нам всем раздали гранаты. «Ну, с машины-то я, может быть, как-нибудь и брошу», — подумала я. Пролетели перелесок — немцев не было. Соскочили с машин уже на городской улице, и к нам подбежали знакомые командиры-танкисты. «Что это, вас тоже царапнуло?» — спросил один из них, увидев мою забинтованную голову, и мне стыдно было признаться, что это всего-навсего воспаление уха.

Нам приказали идти ночевать в пустую избу на окраине города. По пути к нам прибилась какая-то старушка. Всё население было в лесах — прятались от немцев, а она застряла в городке. Мы приютили ее и постарались успокоить. «А когда немцы придут?» — спрашивала она. «Теперь уже никогда, бабуся. Не бойтесь, мы вас в обиду не дадим».

Бабуся, испуг которой прошел, растопила печку, нажарила цыбули, и мы, поужинав, легли спать. И вдруг грохнула где-то артиллерия, и вблизи начали рваться снаряды.

Что это? Наши отстреливаются? Может быть, немцы перешли в контрнаступление... А не забудут ли нас тут, на окраине, при погрузке на машины? Оказалось, что это немцы бьют по городу. Мы легли снова. Но уснуть в эту ночь нам было не суждено: около трех часов ночи вдруг раздался бешеный стук в наружную дверь. Спавшая перепуганная бабка пошла отворять

«Бабка! Фрицев нэма?» — спросил в дверях чей-то охрипший с мороза бас. «Нэма!» — пролепетала старуха. «Врешь! Прячешь, небось?» — недоверчиво отозвался бас, и сильная рука дернула занавеску, отделявшую нашу комнату от кухни. Два рослых широкоплечих человека ворвались к нам — и замерли в изумлении. Мы тоже смотрели на них, вытаращив глаза и не шевелясь. Старший — в овчинном полушубке, заросший густой бородой, выглядел каким-то лесным зверем. Рядом с ним стоял молодой паренек. Партизаны! Увидев наши гимнастерки и знаки различия, старший, еще не веря глазам, закричал: «Как? Наши?! Откуда же вы тут взялись?!»

Оказывается, в эту ночь партизаны прочесывали в спешке оставленный немцами город. И сколько же к утру было найдено фрицев, попрятавшихся на чердаках и в подвалах!

Познакомились. «Я — бывший директор спичечной фабрики в Речице, — сказал бородатый партизан. — Вон там, напротив, был мой дом... Немцы сожгли его и перебили всю семью». Младший партизан, Володя, не отрываясь смотрел на нас горячими черными глазами, на которых от радости встречи со своими вдруг навернулись слезы. «Брось, Володька, это не по-лесному», — сурово сказал ему старший и продолжал свой грустный рассказ.

Через два дня партизанам показывали кинокартину на нашей передвижке. «Скучно! — сказал о ней наш бородатый приятель. — Все из партизанской жизни — это же наши обычные будни... Показали бы лучше что-нибудь интересное!»

Но нам их рассказы не показались скучными. «Вам легко воевать, — говорили они. — Вы в армии, где есть и орудия, и начальники, и масса бойцов. А вот попробуйте, как мы, когда шесть человек сражаются с целой дивизией, да еще и оружия нету!» Они рассказали о взрыве водонапорной башни, устроенном под носом у фрицев, о налете на штаб и о многих других случаях из своей «скучной» жизни. Особенно запомнилась мне история про мальчишку, которому партизаны поручили прилепить магнитную мину с часовым заводом к батарее парового отопления в зале кинотеатра, где в 3 часа должно было состояться совещание немецкого командования. Мину он прилепил, но каков же был его ужас, когда вместо фашистов в кино стали стекаться дети, и начался детский киносеанс! По-видимому, совещание перенесли в другое место... Бедный мальчишка попытался вновь прорваться в зал, но контролерша не пропустила его без билета. С огромным трудом он все же проник туда, воспользовавшись секундой, когда она отвернулась. Пробираясь в темноте между рядами, под сердитые окрики зрителей и преследуемый контролершей, он все-таки ощупью добрался до батареи, отлепил мину и опрометью кинулся с ней куда-то на пустырь... Там, на мусорной куче, она мгновенно взорвалась.

«Скажите, чего вам больше всего хотелось бы сейчас?» — спросили мы бывшего директора. «Лечь на постель в маленькой комнате и лежать неподвижно, — сказал бородач и добавил: — И чтобы за стеной тихо-тихо играла скрипка»...

Три дня в Речице шли бои. Немецкая артиллерия била с вокзала, где немцы обороняли поезда с отступающими на восток частями. Мы решили пойти за материалом в штаб.

По обеим сторонам улицы стояли пушки, бившие по вокзалу, на дороге валялись мертвые тела, с вокзала палила вражеская артиллерия...

Мне казалось, что мы шли бесконечно долго, но наконец набрели на старый домишко под номером 143. Начальник штаба спал на лавке, когда вестовой разбудил его. Он мгновенно встал, провел рукой по лицу, подобрался. «Извините меня! — сказал он, здороваясь. — Понимаете — ночь не спал, каждую минуту звонки, рапорты... Чем могу быть полезен?» Мы сказали, что мы — журналисты, хотим написать историю корпуса. Он даже не удивился. «Командующего сейчас нету. Он в траншеях, около вокзала». «Ну, так мы пойдем к нему туда». «Ни в коем случае! — всполошился начштаба.

— Ведь там бой идет. Вы что, хотите, чтобы вас убили? Я сам могу рассказать вам историю корпуса, садитесь».

Но ему не удалось произнести и нескольких слов, как кто-то опять прибежал с рапортом. «Видите, обстановка тут неподходящая, — сказал начштаба. — Приходите лучше ко мне вечером».

Вечером мы с блокнотами и карандашами явились к нему снова. Побеседовав с нами час о действиях «донских головорезов» под Сталинградом, он дал сигнал вестовому. Мгновенно на столе появилась фляжка. «Чистый спирт», — предупредил хозяин, наливая нам на донышко кружек. За стенкой аппетитно трещали жарившиеся для нас отбивные котлеты. Отбивные! А мы-то едим только надоевшую американскую колбасу, прозванную «вторым фронтом», хотя фронтовые сто грамм выдают и нам ежедневно...

Начштаба подлил немного воды в наши кружки, и я, недолго думая, сделала большой глоток. Но гостеприимный полковник не рассчитал наших сил: он разбавлял спирт так, как делал это для себя, и острая, жгучая жидкость разом обожгла мне горло. Передо мной на тарелке уже лежала чудесная румяная отбивная с картошечкой. Но губы мои одеревенели, как после новокаина, язык не двигался, и я сидела в дурацком положении, глядя на котлету, которую не могла съесть. Пришлось встать, поблагодарить радушного начштаба и уйти на пустые, холодные улицы Речицы, горько сожалея о пропавшем ужине, тем более, что на свежем воздухе мое онемение мгновенно прошло,.

Бои кончились, Речицу мы отстояли. Однажды меня позвали как переводчицу к прокурору, на допрос немецкого пленного. Он стоял перед нами, толстый, белобрысый, довольно несимпатичный немец. Сапог на нем не было, уже стащили... Он был чуть ли не в одних кальсонах, силился улыбаться, что-то бормотал, уверял, что он ни в чем не виноват, что «Гитлер капут» и прочее, что он был ефрейтором в железнодорожной охране и «клянусь, ни разу не сделал ни одного выстрела», но кто-то из наших вдруг встал и так ударил его в лицо, что он отлетел к стене и упал...

«Неужели его расстреляют?» — спросила я прокурора, когда пленного увели. «А что же, вы считаете, с ним надо сделать?» «Но ведь он такой жалкий... простой ефрейтор... И наверно действительно ничего не знает... Это же не гуманно!» «А гуманно было, когда они бросали детей в колодцы? Когда пытали наших пленных? Когда жгли города? Нечего их жалеть!»

Речица осталась позади, и снова дороги, дороги... Все села, в которые мы вступали, были уже разминированы саперами. Мины оказывались и на брошенных по дороге велосипедах, и в печках, где пекли хлеб... Саперы не только щупом, но и верхним чутьем угадывали их присутствие. Ох, и опасная это работа! Недаром в армии говорят: «Сапер ошибается только один раз». Нас предупреждали: когда идете по обочине дороги, смотрите внимательно — нет-ли какого-нибудь хоть малюсенького выступа вроде корня или сучка в земле... И даже по приезде в Москву я долго боялась наступить на какую-нибудь крышку, кончик железной трубы или просто бугорок среди асфальта...

Война кончилась... Но долго-долго потом в сердце жила глухая тревога и хотелось вернуться на фронт. Нервы не выдерживали тишины, отсутствия напряженного, постоянного ощущения физической опасности, а также самого ценного — чувства необычайно крепкой товарищеской близости с людьми, которое бывает только на фронте.