Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»

ДЕВЧОНКИ ВОЕННОЙ ПОРЫ

Мы были девочками в сорок первом,

Но только пушки загремели,

Мы присягали Родине на верность

И надевали серые шинели.

На курсы радисток, которые организовал московский Осоавиахим на Пушкинской площади, я пришла позже всех — набор был уже закончен. И вообще, командир, который принимал на курсы, со мной даже разговаривать не стал.

— Иди, иди домой, к маме! — с какой-то, как будто ласковой горечью, увещевал он зареванную меня. А я, утирая нос, прятала в карман свой новенький паспорт, который получила весной.

Не зная, куда приклонить горемычную головушку, решила я на другой день поехать в Нахабино, где учился на десантника после фронтового ранения под Малоярославцем мой брат Николай. В его взводе были ребята-сибиряки. Здоровые, крепкие, они иногда приезжали к нам в гости, когда удавалось вырваться в Москву. Зная наши скудные запасы продовольствия, ребята привозили вскладчину для семьи своего друга-командира кто хлеб, кто сахар, кто банку консервов. А когда я приезжала в Нахабино повидать брата, они вдоволь наливали мне чечевичной похлебки — это было у них в казарме самое ходовое блюдо.

Я рассказала Коле о своей неудаче с попыткой попасть на фронт.

— И всего-то дел? Дай-ка твой паспорт! — Он внимательно рассмотрел его, где-то подтер ластиком, поправил год рождения, — и я стала на год старше.

На другой день начальник радиокурсов будто и не заметил этого, проверяя мои документы.

— С какого, говоришь, года? — строго спросил он меня и протянул мне паспорт. Я дрожащей рукой забрала документ и начала прятать его в карман платья. Внутри у меня что-то оборвалось, но — пронесло...

— Морзянку знаете? — услышала я голос командира, пока собиралась ответить...

— Знаю, знаю, — уже вылетая из кабинета успокоила я его.

В классе сидели девочки, и каждая быстро выстукивала текст. Меня посадили на свободное место. Рядом сидела худенькая синеглазая девушка с красивыми черными кудряшками, очень серьезная. Я взяла ключ и начала работать. Точка, тире, точка, медленно выстукивала я...

Моя одноклассница по школе Лиля Алексеева уже закончила эти курсы. Это она привела меня сюда, а сама куда-то исчезла. Она рассказывала мне, что радистов готовят для заброски в партизанские отряды. Я же не очень отчетливо представляла себе, что со мной будет, но маме объяснила, что я хожу заниматься в школу, где экстерном сдаю дисциплины за 9 — 10 классы. Так прошел ноябрь, декабрь...

Наступил 1942 год.

Мы уже основательно освоились с морзянкой и умели прилично работать на ключе, а я всегда старалась бок о бок сидеть рядом с серьезной черненькой девушкой. Звали ее Валерия Шахнович. Она была студенткой III курса исторического факультета МГУ.

В конце февраля нас построили, приказали сдать паспорта и объявили, что мы можем съездить домой, взять вещевые мешки, ложку, кружку, туалетные принадлежности и ровно в два часа быть на построении...

Я лечу на Нижнюю Масловку. Через ступеньку — на 4-й этаж и сообщаю новость маме, а она потихоньку оседает и оседает на пол. Обморок. Прибегает соседка.

— Шутка ли? Третья на фронт уходит... Ведь только шестнадцать тебе... — в голос причитает она, приводя мать в сознание. А я моча кладу в мешок предписанные кружку, ложку и «неуставный» томик стихотворений...

Нас построили на Пушкинской площади, и мы пошли по улице Горького, «по Тверской-Ямской»...

— Запевай! — скомандовал молоденький лейтенант.

— «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой», — во всю глотку поем мы: я, Рита Лесникова, Валя Шахнович, Люся Тусова, Галка Красавина, Тонечка Александрова, Зойка Маштакова, Ася Беляева, Ирина Крахт и многие другие девочки-москвички.

Колонна проходила мимо Елисеевского магазина с заклеенными крест-на-крест стеклами и окнами, заваленными мешками с песком. К стене дома жалась длинная очередь за хлебом.

Мы лихо чеканили шаг. Вдруг одна из женщин срывается с места и с криком подбегает к нам:

— Куда же вы, доченьки? Господи, да что же это!? — и она, и вслед за ней и другие женщины стараются на ходу нас обнять, сунуть в руки скромный подарок на дорогу.

Мы уходили воевать. Но попали в Тайнинку — по Ярославской железной дороге. Там, в бывшей школе-десятилетке разместилась Московская военная школа радиоспециалистов.

Нам выдали обмундирование — все не по росту. Но мы были довольны и горды: напялили на себя необъятные гимнастерки и хохотали, глядя друг на друга. Ну и солдаты!

5 мая 1942 года мы сдали государственные экзамены и приняли воинскую присягу. А ночью, по тревоге, в один миг были сборы, и поехали мы в сторону Москвы. Расположились в землянках на территории Тушинского аэроклуба имени Валерия Чкалова.

Старшей у нас была Валя Шахнович — умная, внимательная ко всем. У нее был какой-то талант общения с людьми, всегда умела найти подход к нам, молодым и задорным, ее боевым подругам, которые еще не успели повзрослеть. Эту душевную чуткость она сохранила на всю жизнь. Теперь-то я понимаю: Валя берегла нас, с каждой говорила доверительно и находила нужные слова, которые западали в душу, ненавязчиво подталкивала к принятию правильного решения. Она была скорее наша старшая сестра, и никто из нас даже в мыслях не мог подвергнуть сомнению ее авторитет. Валя Шахнович всегда была нашим лучшим товарищем и другом и остается такой до сих пор.

Помню Калининский фронт, Тихвинскую операцию на Северо-Западном фронте, Волховский фронт, прорыв блокады Ленинграда...

Нас постепенно вводили в боевые операции, а до поры до времени мы осуществляли радиосвязь с Москвой, со Ставкой Верховного главнокомандующего, куда мы передавали сводки последних воздушных боев. Мы, девушки-радистки входили в состав 103-й отдельной роты связи, приданной 2-ому истребительному авиакорпусу резерва Ставки ВГК. Командовал корпусом молодой генерал-майор авиации Герой Советского Союза летчик-истребитель Алексей Сергеевич Благовещенский. А было ему тогда чуть-чуть за тридцать...

С каким уважением и заботой Благовещенский относился к нам, неоперившимся пока еще девчонкам-фронтовичкам. Особенно он любил перекинуться двумя словами с Валей Шахнович, которая видела в нем не только командира, героя-летчика, но и думающего, образованного интеллигентного человека. Урвав свободную минутку, Благовещенский разговаривал с нами, интересовался нашей армейской жизнью. Обычно за всех отвечала Валя, которая и на радио работала хорошо, и боевой листок выпускала, и могла сочинить злободневную частушку, которую все потом распевали...

Начальник политотдела полковник Лобан Федор Макарович на Волховском фронте решил однажды познакомить летчиков с девушками из роты связи, с теми, кто им помогает в бою, направляя самолеты, передавая задания командования...

На окраине села стояла огромная изба-пятистенок, в которой располагался политотдел. Нас пригласили к вечеру. Полковник Лобан с интересом расспрашивал, из каких мы семей, кто остался дома...

Вдруг распахнулась дверь, и вместе с клубами морозного воздуха в избу ввалились летчики: в унтах, летных меховых костюмах, в портупеях, увешанных пистолетами и планшетами... На головах — меховые шлемы с белыми подшлемниками, а чтобы слышать, одно ухо у шлема приподнято. Очень смешной вид. Все они были разные — невысокие, как Алексей Молодчинин, другие коренастые, плотные, как Володя Косолапов, или рослые, как Лаухин или Володя Сенченко. Многие из них потом стали Героями Советского союза, большинство в тяжелых воздушных боях сложили свои головы, защищая Родину. Только в период прорыва блокады Ленинграда наш корпус потерял 75 человек из летного состава, в том числе погиб и командир 215-й истребительной авиадивизии, дважды Герой Советского Союза, генерал Кравченко Григорий Пантелеевич.

Трудно поверить, что именно тогда, после этой встречи с летчиками в политотделе корпуса, в суровую военную зиму, когда казалось и выжить-то было трудно, у нас зарождалась дружба, которая потом у многих переросла в любовь, любовь «на всю оставшуюся жизнь»...

Мы, конечно, не придавали особого значения уверениям летчиков в любви до гроба... Но и не отвергали их ухаживаний, им было легче в бою, и это в тот момент было главным.

Лично мне стал передавать приветы и даже писать письма Володя Косолапов. Потом я узнала, что его зовут Филипп — многие ребята на фронте меняли свои имена. Я его, честно говоря, боялась. Он был рыжий, с веснушками на лице, и ноги колесом, как у кавалериста. Но какой высокой души был этот человек, ставший после войны прекрасным семьянином, другом и товарищем нашим, который всегда приезжал на встречи ветеранов вместе со своей любимой женой Машенькой. Не дожил он до 50-летия Победы... Алексей Молодчинин стал сбивать фашистские самолеты за Тонечку Александрову, да и Лаухин тоже... Володя Сенченко передавал приветы Гале Ведерниковой...

Итак, какие-то пары организовывались. Валя Шахнович смеялась над нами, но ведь ей тоже было 23 года.

Однажды под Юхновом мы встретились с ней на тропинке, ведущей к штабу, и Валя мне рассказала, что видела вновь прибывшего в оперативный отдел корпуса командира — на нем настоящая темносиняя форма и две шпалы в петлицах, а пилотка так лихо сидит на голове, что с ума можно сойти, да и только. Это был Володя Бобловский... И я воочию увидела это чудо: зарождение любви... Валя шла, как на крыльях летела, и напевала незнакомую мне песенку, слова которой, как нектар, впитывала в себя:

«Если любишь — найди, если хочешь — приди... Этот день не пройдет без следа...»

Мы остановились, чтобы уступить дорогу незнакомому мужчине в летной форме. Валя шепнула мне: «Смотри, это он!» А молодой красавец-командир шел, насвистывая модное танго Оскара Строка: «Скажите, почему нас с вами разлучили?...»

Когда летчик прошел мимо, Валя рассмеялась: «Ну что? Хорош?» Хорош... Очень он был хорош... И исчез после войны из поля зрения — так никто ничего о нем больше и не знал...

Зимой сорок четвертого к нам в роту на стажировку прибыл подполковник Акульшин Иван Савельевич. Стройный, ладный такой. Нам казалось, что он намного старше нас, а было ему лет тридцать с небольшим. Среди других командиров, он выделялся интеллигентностью, вежливой корректностью в обращении, пожалуй даже чрезмерной, особенно по сравнению с нашим нагловатым начальником связи подполковником Компанцом Дмитрием Сергеевичем, который злился на нас неизвестно за что, а сам, между прочим, «не ровно дышал» к девочкам, от которых неизменно получал отпор. Может быть потому и злился?...

Я работала на станции наведения, которая обычно находилась в первом эшелоне. Мы редко виделись с Валей, но эти встречи всегда были теплыми и очень радостными для меня. Иногда Валя читала какие-нибудь новые, написанные ею стихи. Мечтали о мирной жизни, о дальнейшей учебе и, конечно, все мы очень тосковали о Москве...

Грустно было иногда. Но преодолевать грусть помогала наша дружба, да и ребята к нам почтительно относились, а командир роты, старший лейтенант Борисенко Иван Григорьевич, вообще был чудо из чудес. До сих пор мы, оставшиеся в живых, чтим и любим его — теперь вице-президента Федерации космического спорта России, полковника в отставке. У него прекрасная семья: жена его Анастасия Федоровна — наша Асенька Степанова, телетайпистка из роты связи — более тридцати лет проработала в МГУ. У них два прекрасных сына, внуки и даже правнучка Варвара.

Много фронтовых пар образовалось в нашем соединении. Все эти пары, как правило, прожили много лет в любви и счастье, уважая друг друга, зная цену нашей единственной и неповторимой жизни, да и дети скрашивали шероховатости быта...

Освобождение Прибалтики завершилось... Наши войска вышли к Восточной Пруссии. После небольшого отдыха под Алитусом наш корпус перебазировался на территорию Польши. К сожалению, трагические события захлестнули нас. 18 сентября при перелете на самолете «Дуглас» погибла передовая группа нашего штаба: 24 человека и экипаж самолета.

Над аэродромом в районе местечка Хотелюб, неподалеку от места базирования нашего корпуса, заходя на посадку, наш «Дуглас» взорвался, и все люди в нем сгорели. Горю не было конца, всех погибших однополчан мы помним поименно. Мы хоронили их останки на краю аэродрома...

На фоне этого горя отъезд Вали Шахнович в Москву был как-то незаметен, хотя и многим непонятен...

Знаю только, что Валю командировали в роту связи 7-й гвардейской дивизии, а подполковника Акульшина направили туда начальником связи. Сложно иногда складываются человеческие отношения... Валя с Иваном много беседовали, находили общее...

Началась Висло-Одерская операция. Мы, передовой эшелон, намного оторвались от основных наших частей. Штаб находился в городе Красно. Шли тяжелые воздушные бои. Здорово нам тогда доставалось: рвались авиабомбы, сыпались осколки... Крупные соединения немцев, вооруженных до зубов, лесами отступали. Что наш штаб перед ними, что наши связисты с винтовками?! При наступлении на юге Польши штаб нашего корпуса и штаб 7-й гвардейской авиадивизии находились в одном месте, и их окружили отборные фашистские части. Три дня сражались ребята. Полегла вся рота связи, убило многих из инженерно-технического состава. Гвардии подполковник Акульшин возглавил оборону и он, конечно, тоже погиб. Озверевшие фашисты еще и надругались над его трупом, обезобразив лицо, отрезав уши и нос, выколов глаза. Пьяные, они совершенно потеряли человеческий облик... И если бы не танки генерала Рыбалко, которые пришли на помощь, то худо было бы спрятавшимся в подвале дома нашим товарищам, среди которых были любимый нами фронтовой фотограф Анатолий Маняк, москвич, Ирина Воронецкая — машинистка политотдела, это потом она стала женой командира корпуса, генерал-лейтенанта Благовещенского. Люди в подвале почти три дня стояли на ногах, тесно прижавшись друг к другу, и ждали смерти... Это было 23 февраля 1945 года...

Именно в этот день в Москве Валя почувствовала себя плохо, и к вечеру родила сына ему, любимому человеку, не зная, что его уже не было в живых...

ПОЗАДИ — МОСКВА...

Мы едем по местам, только что освобожденным от врага. Разбитые, сгоревшие северные деревеньки... Горестно и одиноко маячили черные трубы, оставшиеся от русских печей. На пепелищах кое-где копошились плохо одетые, изможденные люди. Иногда мы останавливались, чтобы набрать воды в радиаторы автомобилей. Соскакиваем с машин и бежим в дом напиться. Хозяйки молча указывают на ведра. Увы! В эти дни они не встречали нас с распростертыми объятиями. Они были безгранично печальными, механически выполняли наши просьбы. Мы не осуждали их за это. Что они могли еще — простые русские женщины, у которых безжалостная война отняла мужей и сыновей, разорила гнезда, поубивала малых детей. Да и сами они случайно остались живыми. Пусто было в этих местах: хоть оккупация была и недолгая, но гитлеровцы здесь свирепствовали, стремясь во что бы то ни стало прорваться к Москве...

Именно здесь, на подступах к столице, наш народ обрел бодрость духа и веру в Победу, но какой ценой...

До сих пор сохранились в памяти скорбные глаза женщин-крестьянок с низко повязанными на лоб платками, со скрещенными руками на груди. Они молчали. Ни укора, ни радости не было в их утомленных глазах — сил, видимо, не было.

Освобожден Калинин, старинная русская Тверь. Мы едем его превращенными в руины кварталами. Еще несколько километров — и мы на линии фронта, где дислоцировался наш 2-й истребительный авиакорпус. Мы — это 103-я отдельная рота связи, которой командовал 22-летний лейтенант-украинец Иван Борисенко.

В роту связи входили телеграфисты, телефонисты, линейщики. В нашем взводе было сначала восемь радисток, все москвички. Старшей была Валя Шахнович, потом Женька Гребенщикова, Галка Красавина, Люся Тусова, Рита Лесникова, Ася Беляева, Тонечка Александрова и, наконец, я. На первых порах несли только военную службу и дежурили на своей радиостанции. Так как корпус был резервом Ставки, то особое значение командование придавало бесперебойной связи с Москвой, которую мы и должны были обеспечивать.

Все подходы к штабу охраняли часовые. Один из постов находился далеко от деревни, при входе на аэродром. Туда как-то поставили дежурить Альку Беляеву. Был туман, дождливое осеннее утро, конец октября сорок второго года. Бедная Аська от холода скрючилась, засунула замерзшие руки в рукава и свою винтовку держала под мышкой. Из-за шума дождя она не услышала звук прилетевшего самолета. Близкое хлюпанье шагов по грязи вернуло ее к действительности. Она вскинула винтовку и закричала: «Стой! Кто идет?» Человек не отвечал и, тяжело ступая болотными сапогами, бесформенными и огромных! в накинутой плащ-палатке, надвигался на нее. «Стой! Стрелять буду!», — с перепугу фальцетом заорала Аська. В ответ она услышала: «Что тут еще за чучело? Брысь отсюда!», а продолжение — уже совсем не для печати. От страха сердце Аськи уже готово было выскочить из груди, а таинственный незнакомец, высказавшись, прошагал мимо. Это был командир корпуса генерал Благовещенский. Он еще не знал, что в распоряжение к нему прибыла рота связи, в которой связистами служили девушки...

Перед прорывом блокады Ленинграда наш корпус встал на пополнение в деревне Василево. Шли ожесточенные бои. Особенно активно действовала наша авиация: летчики бомбили, фотографировали оборону противника, вели разведку. Среди этих летчиков был и мой будущий муж, командир 522-го истребительного полка 215-й дивизии нашего корпуса, старший лейтенант Павел Силин. Он дрался с немцами с первого дня войны, штурмовал немецкие танковые колонны под Смоленском и Москвой, охранял Волховскую ЮС, вел бои над Малой Вишерой, в ожесточенном бою был сбит, горел в самолете и совершил вынужденную посадку на нейтральной полосе. Его пытались отбить наши передовые части, он ушел в лес и через три дня добрался до своих. Увы, теперь пришлось отбиваться от особистов... Обошлось. Куда бы ни бросала его война, он всегда стремился только к одному: бить фашистских стервятников.

Близился конец блокады Ленинграда. Фашисты, чувствуя всю безысходность своего сопротивления, непрерывно бомбили наши боевые порядки. Фашисты стремились посеять панику и брожение в умах красноармейцев — разбрасывали листовки. Но их ухищрения были напрасны. Наши воины проявляли подлинный героизм и непреклонность. Можно привести немало примеров в подтверждение этому...

На огневую позицию артдивизиона фашистские летчики сбросили тысячекилограммовую бомбу. Артиллеристы Шавыкин и Айсин вместе с пушкой были завалены землей. Боевые друзья, в том числе и наши линейщики, находившиеся рядом, успели их откопать. Оба красноармейца оказались ранеными, однако, уйти в санчасть отказались.

Главное на фронте — дружба и взаимопомощь. У нас завязались добрые отношения с эскадрильей связи. Каждое утро летят над головой десятки самолетов, а мы передаем сводки в Москву. Помню, ночью остановились в поле, выскакиваем из вагонов и проваливаемся в глубокий снег. Мороз обжигает лицо, руки, пробирается в самую душу. Согревала работа: расчищали снег для прохода машин к месту назначения, развертывали радиостанцию...

К нам прибыло пополнение — Валя Егунова и Зина Николаева из Сибири. Валя — крепкая, красивая, с низким голосом и вьющимися каштановыми волосами. Зина — писклявая, всегда смеющаяся... Потом в Литве по-глупому погибнет... А еще из Астрахани — Валя Гурова — тоненькая, чернобровая, говорила певуче, по-украински... Все девчата очень хорошо пели. Частенько в свободные от дежурства часы мы собирались в большой землянке, которая фронтовикам заменяла тепло и уют родного очага. Глядя на веселые огоньки пылающих поленьев в печке, мы вспоминали ласку матерей своих, счастливые дни мирной жизни. То ли от этого веселого огонька, то ли от сердечного тепла ставших родными однополчан, именно в такие минуты высказывались самые сокровенные мечты, вспоминалось самое дорогое из довоенной жизни. И минуты эти в перерывах между боями были настолько дороги, что на всю жизнь запечатлелись в нашей памяти.

Вспоминаю один разговор... Женька Гребенщикова, единственная из нас, перед войной успела выйти замуж. Воспитывалась она в детском доме, выйдя из которого, начала работать на одном из московских заводов, где и встретила свою любовь...

Женька в который раз уже рассказывает — а нам все равно интересно: «Пышной свадьбы не было, просто мы с Вовкой расписались, а потом пошли в Парк культуры Горького кататься на «чертовом колесе». Я все удивлялась, как далеко видна Москва, какая она красивая! Вечером заехали к его матери и объявили, что мы — муж и жена...»

— Как же ты, Женечка, не побоялась?! — воскликнула, как всегда невпопад Алька Беляева. Мы шикнули на нее.

— Вовкина мать подошла ко мне, — продолжает Женя, — да так обняла, что в горле защемило — не знала ведь я материнской ласки...

Чуть раскосые глаза Жени долго смотрели на огонь, языки которого весело выскакивали в открытую створку. Это Аська неумело подкидывала дрова в печурку, ей мешала длинная коса, которую она то и дело откидывала назад.

Девочки в гимнастерках, с расстегнутыми воротничками, сидят на нарах, прижавшись друг к другу. Все мы как свою собственную переживаем ее разлуку с мужем, от которого не было с фронта ни одного письма. А Женя все смотрит и смотрит на огонь... На дворе завывает вьюга, опять заметет вход в нашу землянку, будем переваливаться через сугробы...

— Жень, а Жень, расскажи еще, — тихо просит толстушка Рита Лесникова.

— Вовка мой вместе с заводскими ребятами ушел на Фронт добровольцем. Провожали с оркестром. Мать ушла в госпиталь работать, там и ночевала. А я ждала писем и места себе не находила. Единственная была отрада — бегала в военкомат, просилась на фронт, думала, что там найду своего Володю.

Женька взяла гитару и начала медленно перебирать струны.

«Вьется в тесной печурке огонь», — запела она низким задушевным голосом. Девчата подхватили, и песня, грустная и задумчивая, летит через поля и снега, за тысячи верст, к родному дому... И будто мы уже у порога его... Надо бы лечь спать — через пару часов идти дежурить на КП. Но мы вспоминаем о доме, о любимых людях и негромко поем: «Ты теперь далеко, далеко...»

Неожиданно распахивается дверь, и дежурный по роте объявляет: «Старшина Гребенщикова, сержанты Тусова, Лесникова, ефрейтор Красавина — к командиру роты!» Их послали на особое задание в передовые части. Не знали мы, какая там сложилась ситуация в результате последних воздушных боев.

Когда на следующий день мы пришли с дежурства, в своей землянке увидели на месте Жени Гребенщиковой Люсю Тусову, которая перебирала струны Женькиной гитары: «До тебя мне дойти не легко, а до смерти — четыре шага», — шептала девушка. Она была лучшей подругой Жени, которой уже не было с нами, нашей лучшей радистки...

Их вызвали тогда из части на передовую. Радиостанция прибыла ночью, а наутро завязался бой. КП находился около небольшого сарайчика на пригорке. Над головой Женьки то падали вниз, то ввысь взвивались наши «ястребки», отбиваясь от нападающих «мессершмиттов». Видимо, обнаружив радиостанцию, один из вражеских самолетов, пикируя, атаковал ее...

Похоронили Женю Гребенщикову на краю леса. Для нас это была первая утрата любимой боевой подруги. Оборвалась молодая девичья жизнь, жизнь Жени, так и не дождавшейся своего Вовки... Скорее всего он тоже погиб в боях под Москвой... Но остались люди, которые помнят о них, остались прекрасные песни, которые они пели. Пусть память о них перейдет нашим детям.

«НЕ УНЫВАЙ, СЕСТРЕНКА!»

Эшелон подходил к Данилову. Надо было выходить, и сердце тревожно забилось. Осеннее дождливое утро дохнуло пронизывающим холодом на Лиду, неумело передвигавшуюся на костылях. Соседи по вагону заботливо поддержали девушку на скользких, мокрых ступеньках. Каждый искренне желал ей добра. Она, улыбаясь, поправила шинель с сержантскими погонами, встряхнула вещевой мешок на спине, чтобы лучше приспособить его, и приветливо помахала товарищам рукой.

Раздался свисток. Паровоз тяжело запыхтел, и жалобно застучали, расставаясь с Лидой, колеса фронтового эшелона, увозившего раненых на восток.

«Не унывай, сестренка! Живы будем, не помрем! Пиши», — кричал с подножки последнего вагона разбитной старшина, весело помахивая ушанкой.

А Лида, постояв немного на платформе, вышла на привокзальную площадь, остановилась, задумчиво, как бы вспоминая, посмотрела вокруг и направилась в сторону улицы Свердлова. Когда, наконец, добралась, в глазах все помутнело, поплыло: не было знакомого с детства дома, стоявшего на углу, соседского дома. Сгорел... А за поворотом родной очаг... «Может быть, и он тоже?!» — мгновенно пронеслось в голове.

Сил не было сделать еще один шаг. Сжав волю в кулак, — будь, что будет, — она двинулась дальше, повернула за угол и — увидела свой дом.

«Живы ли наши, — стучало в висках. — Из госпиталя я ведь ничего не написала, конечно, правильно сделала — зачем лишний раз тревожить родных... Сколько же я там пробыла? Ранили весной, а сейчас уже конец октября...»

Родной дом смотрел на нее темными глазницами спящих еще окон. Не сумев забраться на завалинку, чтобы посмотреть в окно, она стала пробираться по сумрачному, скользкому от дождя двору. Нечаянно задела за поленницу — слетело откуда-то, прогремев, пустое ведро, закудахтали куры. В сенях скрипнула дверь, и испуганный голос матери спросил:

— Кто там?

— Свои, — тихо ответила Лида, у которой от волнения перехватило горло.

— Да кто это? — опять тревожно переспросила мать, тихонько выдвинув светильник и прикрывая его рукой.

Лида молча смотрела на мать большими раскрытыми глазами. А та, узнав дочку и поняв все, тихонько оседала на пол... Выскочила младшая сестренка Валентина, засуетилась, не зная, то ли мать отхаживать, то ли над Лидой причитать.

— Лидушка, Лидка, ведь ты жива... Родненькая наша, все будет хорошо. Какое счастье, что ты вернулась, что ты жива...

А про себя думала: «Как же теперь жить-то ей?» — и боялась взглянуть на сестрины костыли...

И было трудно... Мать с отцом тяжело переживали гибель сына Федора. Лида вернулась израненной. Неизвестно, что с Константином — давно уже не было от него писем с фронта. Питались очень скудно, что могли, уже променяли на хлеб. Хоть криком кричи... Но мир не без добрых людей. Всем было нелегко, но понимали горе семьи, искалеченной войной, и чем могли, помогали. Даниловский собес выделил девушке-фронтовичке путевку на лечение в санаторий...

Но еще долго Лида не бросала костылей. Так, на костылях, она и пошла работать в школу учительницей начальных классов — еще до войны она окончила педучилище...

В 1948 году удалось окончить Ярославский учительский институт. Но болезни не отпускали: приходилось подолгу лежать в госпиталях. И хотя костыли Лида бросила, но ноги и позвоночник очень болели. Видно в то время фронтовая закалка да молодость поддерживали ее. Идет, бывало, проселочной дорогой, стройная, высокая, с гордо поднятой головой, обрамленной пышными рыжеватыми волосами, в глазах — слезы от боли. И губы шепчут как заклинание:

— Не поддамся, не остановлюсь... Вот дойду до той деревеньки, а там уж и отдохну.

Вскоре Лидию Васильевну перевели работать в Ярославль, в городе все-таки полегче, чем в деревне, и предложили должность завуча в средней школе № 49. Однажды, на очередном медицинском осмотре, врач сказал: — Милая Лидия Васильевна, вам вполне достаточно было бы контузии и ранений. А вот осколков в вашем теле столько, что хватило бы на несколько человек. Хотите жить — возьмите меньшую нагрузку...

Шла домой расстроенная: «И на фронте-то пробыла полтора года всего, а память на всю жизнь осталась. Здоровье утрачено. В замужестве тоже не повезло. Единственный радостный лучик — сын Валерка подрастает... Трудно одной поднимать сына, а надо»...

Пришлось оставить хлопотную должность завуча и пошла Лидия Васильевна работать просто учителем. Двадцать три года подряд будет она преподавать детям географию, и не стало ей ничего дороже сорока пар внимательных ребячьих глаз...

Затаив дыхание, следили дети за рассказом учительницы, удивляясь, как она быстро находит страны, города и реки на географической карте. А после звонка они не отпускали ее, окружали, засыпали вопросами. И на этот раз:

— Лидия Васильевна, ну когда же мы снова пойдем с вами в поход, — слышалось со всех сторон.

И она шла. Исходила весь Ярославский край. Иногда только, где-нибудь в лесу, когда усталые ребята засыпали крепким сном, Лидия Васильевна подолгу сидела у догоравшего костра, медленно подкидывая в него хворостинки, и в ночном таинственном сумраке возникали образы пережитого...

Калининский, Ленинградский, Волховский фронт... Она — первый номер в расчете зенитной батареи, пулеметом крупнокалиберной системы ДШК ведет огонь по врагу. В последних боях по прорыву блокады Ленинграда много погибло близких товарищей, знакомых девчат. Невольно в памяти всплывает прекрасное лицо близкой подруги Клавы Чистяковой — убита осколками при бомбежке. Нина Кубышко — завязла в грязи большим кирзовым сапогом, не успела поднести диски, которые таскала в полах шинели, ткнулась, сраженная фашистской пулей, прямо в грязь лицом... А грохот тяжелого боя все нарастает... В кромешной мгле ничего не видно. В расчете не оказалось ни одного бойца, кроме нее, Лиды Орловой. Стиснув зубы, девушка строчила и строчила из пулемета по озверелому врагу... Вдруг страшный треск раздался над головой...

Очнулась и поняла: несут на носилках. Подошел командир, откинул прикрывавшую ее шинель:

— Да ты живая! — наклонился ниже и шепнул, — Больно, дочка?

— Отойди, закрой меня... — простонала Лида... И все куда-то исчезло, смешалось, поплыло... Несколько месяцев провалялась по госпиталям. Спасибо врачам — вернули к жизни...

И снова учеба, работа, тетради, планы... Учительский труд нелегок: надо постоянно отдавать знания и снова их набираться, учить и учиться...

Низкий поклон этой женщине, чей подвиг неизмеримо выше, чем все официальные благодарности и награды, хотя и они, конечно же, дороги ее сердцу. Хочется пожелать Лидии Васильевне Орловой и другим таким же женщинам, отдавшим свою молодость фронту, защите нашей Родине от фашизма, сил, здоровья и, может быть, душевного покоя. Уж слишком много тревог выпало на их долю...