Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»
БЕЗ СВЯЗИ — НЕТ ПОБЕДЫ
Радиошкола находилась на старинной московской улице Сретенке. Группа, организованная из девушек и парней, училась в одной радиошколе. Не все успели окончить курсы радистов — ушли добровольцами на передовую, там было очень тяжело в первую военную зиму.
В конце 1942 года и я написала заявление с просьбой отправить меня на фронт, бить фашистов.
В феврале сорок третьего я уже была на Волховском фронте, в 392-м запасном полку. Здесь в спецшколе готовили радистов, и в частности, для работы в тылу, по спецзаданию.
Наши преподаватели уже имели боевой опыт. Они беседовали с каждой из нас, чтобы четко определить, на что мы способны, сможем ли быть радистами.
Мы, молодежь, перезнакомились друг с другом и подружились. Многие оказались из бедных деревенских семей, пережили невзгоды и репрессии «великого перелома». Но большое русское сердце, преданное Отчизне, пылало ненавистью к оккупантам и стремлением защитить Родину от их грязных посягательств.
Мы с интересом наблюдали за нашими преподавателями: они ловко и быстро выстукивали деревянным ключом азбуку Морзе. На весь класс звучали точки и тире, обозначающие буквы и цифры.
Мы осваивали на слух, как звучит каждый знак, и запоминали его ритм и мелодию. Вторую половину дня усиленно изучали устройство радиостанции.
Через три месяца все мы уже умели работать на ключе и принимать на слух смешанный текст на уровне радиста 3-го класса. Не каждый из нас сумел достигнуть уровня 1-го. Всего семи девушкам из группы была присвоена классность. Остальные не смогли быть радистами, переквалифицировались на другие военные специальности, скажем, регулировщиц на дорогах. Что ж, и это нужная специальность на войне...
Наконец, мы сдали все экзамены: работа на ключе, прием на слух, переговорная таблица кодовых фраз, материальная часть рации — и были готовы работать в боевых частях фронта. Гадали, куда нас направят. Поговаривали разное: либо в армейскую разведку, либо в пехотные полки. Случилось и так, и этак...
Командующий артиллерией 229-й стрелковой дивизии Миловидов сам прибыл с Волховского фронта за нам, чтобы распределить по подразделениям своей дивизии. Он поздравил нас с успешным окончанием учебы и заверил, что молодые солдаты и офицеры будут относиться к нам с уважением.
Пятеро из нас попали в 647-й артиллерийский полк: Тоня Никишина, Нина Залысаева, Аня Сошникова, Нина Радыгина и я вместе с ними. Распределение по дивизионам произошло позднее, а сначала мы были все вместе, в штабе полка.
Начальник связи полка капитан Фролов выдал нам новые рации 12-РП с боевым комплектом. Приказал проверить и доложить о готовности к работе. Дивизия готовилась к боевым действиям, поэтому тренировались каждый день.
Бойцы и командиры относились к нам заботливо, ласково. Они жалели нас, девчонок еще, помогали на маршах нести рацию или карабин. Оставляли нам из своего пайка сахар, мыло или сухари. Мы тоже помогали им, чем могли: стирали обмундирование, пришивали пуговицы и отдавали свои «наркомовские» 100 грамм...
Наступила осень, с ней пошли проливные дожди. Помню, мы переезжали на другой участок фронта. Пушечный полк был на конной тяге. Бойцы, проваливаясь по колено в болотную грязь, вытаскивали лошадей, тянувших пушки и повозки с боеприпасами.
Нести рацию, вещмешок, карабин нам было невмоготу. Дожди не прекращались. Промокали насквозь. В сапогах хлюпала вода. Намокнет шапка — с лица течет. Плащ не помогал. Натирали мозоли на ногах до крови. Трудно вытерпеть. От боли и усталости плакали, хотя плакать было стыдно: вокруг нас молодые бойцы и офицеры. Они ведь смотрели на нас не только как на солдатов, но и еще как на девушек. Порой жалели, взваливая на свои солдатские плечи тяжелую ношу.
Мы порой завидовали тем девушкам, которые попали служить в штабы или в госпиталя. Они почти не видели опасностей, переезжали на машинах.
Нас было немного: связисты, санинструктора, снайперы. Но без наших профессий обойтись на передовой нельзя. Война тяжела для всех, но не каждый испытывал ее тяжесть одинаково. Быть на передовой — это каждодневный риск. Выбывали из строя по одному, «в рабочем порядке». Связист, протягивая провод по неизвестной местности, встречая рвы, болота, непроходимый лес, торфяную топь, нередко находился под ураганным огнем, и мог погибнуть в любую минуту. Выходя на линию связи, он не может быть уверенным, что возвратится. Передовая линия всегда обстреливается, и в дни затишья тоже. То пуля снайпера подстерегает, то беспорядочная автоматная очередь. Из окопа или землянки спокойно выйти нельзя, только бегом, вприпрыжку — до следующего окопа. Недаром говорят — один день жизни на передовой равняется году мирной жизни. Возможно, и больше...
Наступила зима 1943 года. Ударили сильные морозы. Одели нас потеплей. Новые сапоги, портянки, ватные брюки, шубка и рукавицы. Мы довольны были теплой одеждой. Но душу она согревала не всегда...
Начались активные боевые действия. Нам предстояло в первый раз участвовать в серьезных боях, самостоятельно работать на рациях.
Я к тому времени уже была во 2-м дивизионе старшим радистом под присмотром начальника радиостанции старшины Тимошенко. Я все время думала: как-то я справлюсь со своими обязанностями, боялась, что сразу убьют, ничего не успею.
И вот бой... Наш артиллерийский взвод — на огневой позиции... Прежде всего надо укрыть себя и свою рацию. Промерзшая земля не поддавалась лопатке. Сумела лишь разгрести снег. Расположила рацию под небольшой елкой, набросив на ветви антенну. Сама пристроилась рядом, подстелив еловую хвою. Включила аппаратуру, связалась с paдистом наблюдательного пункта артиллеристов и пехотного полка.
— «Волга»! «Волга»! Я — «Береза». Как слышишь? Прием.
— Слышу хорошо. Жди команды. Вскоре поступила команда:
— Орудиям приготовиться к бою! Цель... Уровень... Беглый огонь!
Началась артиллерийская подготовка. По рации передавались все новые и новые команды. Взвод бесперебойно заряжал орудия, бил по цели. Командир взвода, давая команды расчетам, повторял:
— По фашистским гадам — беглый огонь!
Потом пошла в атаку пехота. Через короткое время на нас обрушился ответный артналет немцев. Все ближе рвались снаряды. Летели ледяные осколки, комья снега и земли. Вместо того, чтобы еще ниже прижаться к земле, я поднялась и хотела куда-то бежать. Тимошенко тянет меня за рукав, наклонил голову ниже к земле, прикрывая своим телом и приговаривая:
— А связь? Связь должна работать! Вызывай начальника штаба дивизиона, жди команды! Вызывай НП, тоже жди команды...
Кругом продолжают рваться снаряды. Осколки долетают до нас. Сорвало антенну, карабин отлетел в сторону. От моих новых сапог осколком оторвало каблук.
Я не могу прийти в себя. Дрожат руки, онемели ноги, внутри все трепещет. Холод пронизывает до костей. Зубы стучат. И вдруг — кончился бешеный обстрел. Возобновилась атака пехоты. Послышалась команда с НП. Слышно слабо, подключила штыревую антенну — слышно лучше. Не могу взять в руки микрофон. Старшина помогает наладить связь. Снова принимаю команду:
— Орудия к бою!
На огневой появились раненые. Их увозят в медсанбат. Ранило командира 2-го дивизиона капитана Бойкова, на носилках несут убитых красноармейцев... Сваливают их прямо на огневой, ждут, когда освободятся сани, чтобы увезти в братскую могилу. Они закоченели в жутких позах — смотреть было страшно. Старшина Тимошенко помогает складывать трупы. Я продолжаю держать связь и принимать команды. Голос дрожит, но команды принимаю и передаю правильно. Мой напарник-радист тяжело ранен и в бреду продолжает меня вызывать.
— «Волга» — «Береза»!...
Потом совсем затих. Его увезли в беспамятстве. В полк он больше не вернулся.
Бой прекратился, слышны только отдельные выстрелы. Вокруг — смрад, гарь, слышны стоны раненых. Старшина кухни привез обед, наливая в котелки тем, кто остался жив. Есть и пить я не хотела. Не могла, вернее. Гибель товарищей потрясла меня до глубины души. Вчера они были рядом со мной, учили, как надо стрелять, а теперь их нет...
От первого моего боевого крещения остался и поныне тяжелый след в моей душе. Война — это всегда убийство людей, это грязь, кровь и слезы...
Пожилые бойцы смотрели на нас, девушек, с тоской. Говорили: за что такое испытание досталось нашим детям. Вот, мол, еще ребенок, а пришла воевать за Отечество. Сколько еще протянется война, доживет ли до победы... Говорят: можно ко всему привыкнуть, не поверю. Можно привыкнуть к трудным обстоятельствам, к лишениям и даже страданиям, но к гибели своих друзей-товарищей нельзя привыкнуть.
В марте 1943 года мне исполнилось 18 лет. Во мне было много наивного, детского. Не хватало житейской мудрости, хотя и выросла я в тяжелых условиях. Голод и сиротство говорят сами за себя. Девичьей любви и сердечной привязанности к тому времени не испытала, зато фронтовых невзгод хлебнула сполна...
Разгорелся бой у деревни Медведь. Мы вынуждены были отступить. Вывезти раненых из землянки батальону нашей пехоты не удалось. При отступлении с ранеными осталась девушка-санинструктор. К вечеру мы снова заняли эту деревню. И что же мы увидели! Бесчеловечность фашистов поразила даже видавших виды фронтовиков... Санинструктор Шура была истерзана до неузнаваемости. Звездочки вырезаны на груди. В пробитую голову воткнули красный флажок. Раненые солдаты были все перебиты. В землянке — кровавое месиво из человеческих тел...
Я до сих пор без содрогания не могу слышать немецкую речь. Ее звуки вызывают кошмарные видения. Позабыть это не каждому дано...
Передислокация части всегда была связана с большими хлопотами. Собирали имущество, ящики с боеприпасами клали на повозки. Лошади служили на фронте, можно сказать, как люди. И так же погибали. Только их, раненых, не отправляли в медсанчасть, а добивали. Если это случалось зимой, то от их туш солдаты отрезали куски мяса и варили в котелке. Я много раз ела конину: это был наш горький солдатский доппаек...
Меня со временем, когда я приобрела солидный опыт, перевели в 1-й дивизион начальником радиостанции, а Тоню Никишину в 3-й. Она давно уже работала самостоятельно в 6-й батарее. Мы с грустью расставались с ней, знали, что теперь встречаться будем редко. Но по рации, в эфире, слышать друг друга будем каждый день. Ведь у нас, радистов, был свой эфирный мир. Знали, где, когда, на какой волне будем работать.
Эта удивительная девушка, Тоня, как и я, поначалу всего боялась, за всех переживала. Исполнительная, простодушная, преданная и жизнерадостная подруга.
Работая на своей рации, Тоня следила за работой радиста бывшей своей 6-й батареи, которая вела бой прямой наводкой. Батарея оказалась в трудном положении. Радист, вызывая по рации ее позывной, просил помощи:
— Доложи начальнику дивизиона и начальнику штаба полка, что батарея разбита, небоеспособна. Ранены все батарейцы. Командир, старший лейтенант Кравченко тяжело ранен, я тоже... — и замолчал.
Тоня связалась с командиром дивизиона, с начальником штаба полка, доложила и стала ждать. Ответа не было долго. Не выдержав, она выхватила сумку с медикаментами у мужчины-санинструктора, находившегося с нею рядом. Выбежала из землянки и бросилась по открытому полю нейтральной полосы к разбитой батарее. Вслед ей кричали: «Тоня, куда ты? Вернись, убьют!» Но она не слышала их, бежала и падала, вставала и снова бежала.
Немцы заметили ее, открыли минометный огонь, стараясь не подпустить к батарее. Вдруг взрыв — она упала, долго не поднималась. У наших оборвалось сердце: неужели погибла?!
Она тем временем сумела по-пластунски проползти к лощине и по ней незаметно пробралась к батарее. Бойцы, конечно, обрадовались ее приходу — все они остро нуждались в помощи, особенно тяжело раненый командир батареи Кравченко...
Бойцы дивизиона последовали примеру Тони. По той же лощине бегом, вприпрыжку, захватив с собой носилки, добежали до батареи, перевязали раненых, вынесли тела убитых.
Благодаря самоотверженному поступку Тони, многие остались в живых. Ею гордились, любовно называя: «Наша ласточка, 6-й батареи».
Впоследствии Тоня рассказывала мне: «Когда я бежала, страшно не было — думала, как бы побыстрей добежать, помочь раненым... И, конечно, прежде всего я думала о лейтенанте Кравченко. Я ведь любила его, а он истекал кровью, был без памяти»...
В книге воспоминаний маршала Якубовского есть такие слова:
«Женщина, одетая в шинель, воевавшая на фронте, — это высшая дисциплина и вдвойне боец. И мы, мужчины, должны низко поклониться ей».
Подвиг Тони Никишиной ничем не был официально отмечен, кроме как благодарностью бойцов. Лишь позже она была награждена медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги». Но это уже за другие дела...
После войны ее долго искал капитан Кравченко. Наконец, они встретились, между ними завязалась переписка. Любили они друг друга до конца жизни. Его уже нет в живых. А Тоня все помнит и любит его...
Бывало и такое. Тамару Григорьеву, связистку 2-го дивизиона 6-й батареи, оставили на дороге одну с катушками проводов и — забыли о ней в суматохе.
Полк переезжал на новый рубеж фронта. Пушки тянули на лошадях. Тамара шла, нагруженная проводами, с карабином и вещмешком на плечах следом за повозкой. Шла и стонала — так ей было тяжело. Положить катушки на повозку нельзя — лошадь не выдержит. Замполит, капитан Матюшов, видя такое, пожалел ее. Свалили все катушки с кабелем на обочину и приказали ей стоять часовым, ждать, когда за ней возвратятся.
Стемнело, а за ней так и не вернулись. Спохватилась только ее подруга, Вера Мальгина: «А где Тамара?» Доложили командиру дивизиона, командиру батареи. И только тогда вспомнили, что оставили ее на дороге одну, охранять катушки... Так она и стояла — одна, ночью, в полной неизвестности, как тот мальчик из рассказа про честное слово...
Тамара вернулась с войны без единой фронтовой награды, и есть в этом какая-то пронзительная несправедливость... А надо ли ждать справедливости от войны?...
Бои на Волховском и Ленинградском фронтах были на редкость тяжелыми: непроходимые болота, грязь, распутица... Круглые сутки не прекращались бои. Нередко завязывались рукопашные схватки. Немцы атаковали «тиграми» и «пантерами». Воины 229-й дивизии с трудом, но отбивали танковые атаки. Артиллерия поддерживала огнем пехотные части. Однако боеприпасы были на исходе. Распутица после проливных дождей не давала возможности своевременно подвезти снаряды. Положение казалось безвыходным.
Бойцы 647-го артполка обнаружили в кустах, около немецких окопов, склад снарядов. Ночью, увязая по колено в грязи, бойцы-артиллеристы пробирались к складу, брали по два снаряда и таким образом пополняли боезапас.
Мы глубоко вклинились в немецкую оборону. Немцы умело воспользовались этим, окружили нас, и мы оказались в мешке. Немцы били день и ночь. Соблюдали, правда, «мертвый час» — с двенадцати до часу ночи...
С Тоней Никишиной мы как-то снова встретились на боевом дежурстве. Кругом болото, ноги утопают в жидком торфе. Ночью старшина сумел расстараться и принес на передовую флягу с кашей. Тоня пошла за кашей с двумя котелками, а принесла один. По дороге провалилась в трясину, и один котелок утонул. Ели из одного котелка, не жалуясь на судьбу. Каша еще оставалась, когда начался очередной обстрел по всей огневой позиции. Падали снаряды, но не все взрывались. Один снаряд упал у наших ног. Обдало нас торфяной грязью, но снаряд не взорвался, хотя мы уже приготовились в «дальнюю дорогу»... Бойцы кричали: «Переползайте на другое место!» В других местах также не все снаряды взрывались. То ли взрывчатка отсырела, то ли на рыхлом торфе упора не было...
Четыре дня у нас не было воды. Ели один раз в сутки. Пытались утолить жажду из торфяного болота, через марлю. Гитлеровцы зажали нас в полукольцо, однако железную дорогу мы удерживали крепко, не пропуская военные эшелоны немцев.
Наши батальоны пытались вести наступательные действия, но продвинуться вперед не удавалось. К этому времени меня вызвали на наблюдательный пункт, и, вдруг — прямое попадание! Полземлянки взлетело на воздух. Раненые бойцы, лежавшие ближе к выходу, смешались с землей и осколками. Угол землянки обрушился на меня и мою рацию. Балки наката упали на крышку рации, и только это спасло меня от верной гибели. Однако, меня засыпало и придавило бревнами. Так я и осталась заживо похороненной...
Землянку раскопали и нашли меня в углу. Оказалась живой, но без памяти. Рация тоже осталась более-менее цела, только крышка помялась. Она заработала, когда подключили штыревую антенну. Лейтенант Бондарчук приказал по рации открыть огонь по надвигающимся «тиграм». Меня же отправили в медсанбат дивизии. В госпиталь вывезти было невозможно, так как дивизия находилась в мешке. Ранения мои оказались не очень тяжелыми, а вот контузия была серьезная.
Пока наша 229-я стрелковая дивизия удерживала железную дорогу, другие части наносили удары по немецкой обороне и прорвали ее. Нам было приказано уйти из торфяного болота и перебазироваться на другой участок рубежа. Выходя из мешка, бойцы выносили тела убитых, чтобы похоронить их в братской могиле...
Зима 1944 года. Немцы бегут на Запад, не в силах сдержать суворовский натиск наших войск. Мы преследовали их, стараясь не дать передышки издыхающему зверю.
Помню, всю ночь шли по лесу. Мы с Тоней несли рацию по очереди, связисты тянули провод следом за нами. Мороз был знатный, снег скрипел под ногами. Наша рация заиндевела от мороза. Дотрагиваться до нее голыми руками нельзя. Пальцы примерзали. Усталость и холод брали свое. Я впервые почувствовала власть сна на ходу. Идти дальше нет сил. Начальник разведки на свой страх и риск остановил группу. Приказал развести костер из сухих веток и разрешил девушкам отдохнуть 10 минут. Мы устроились около костра и сразу же заснули. И тут же раздалась команда:
— Подъем! Быстро идти дальше!
Погрели руки, подержали над костром замерзший хлеб. Дядя Ефим, так звали старшину, дал мне кусок черствого хлеба и сказал: «Грызи! Сон сразу пройдет».
Начинался рассвет. Догоним фрица — окопаемся. Утром скорее всего будет не до сна: по карте впереди нас располагалась деревня, а там обязательно будут немцы.
Подошли к краю леса. За поредевшими деревьями открылось село — несколько избушек. Разведчики донесли, что мы не ошиблись в своих предположениях — в деревне немцы. Видны были небрежно замаскированные пулеметы и минометы. Невдалеке от нас находилась землянка разведчиков пехотного полка, куда мы и направились. У них горел костерчик, огороженный плащ-палаткой. Я знала, что утром начнется артподготовка. Взялась готовить рацию. Замерзла мембрана микрофонной трубки. Попробовали с Тоней-напарницей отвернуть трубку — не поддается... Тоня торопит меня, тянет за рукав. И тут страшные взрывы оглушили нас, осколками поубивало бойцов, которые окапывались на наблюдательном пункте. Ранило связиста, тянувшего за нами провод. Рация моя отлетела в сторону, вдребезги разбитая. Карабин и вещмешок на месте не обнаружила. Осталась в руках только микрофонная трубка.
Следовавшие за нами связисты и разведчики слышали взрывы, спешили на помощь. Отступая, немцы засекли наш наблюдательный пункт. Не дали нам окопаться, и мы поплатились гибелью товарищей...
Август сорок четвертого... 3-й Прибалтийский фронт. Древняя новгородская земля оставила в памяти неизгладимую горечь потерь. Не успевали хоронить в братской могиле. Закапывали на месте, где погибали.
Сколько их осталось, безымянных могил на скорбных фронтовых перепутьях? Нет числа им... А впереди нас ожидали не менее жестокие бои за Прибалтику: Алуксне, Гульбине, Тарту.
Целые сутки я ждала вызова своего позывного, находясь в резерве. Целые сутки была одна в лесу, в окопе, где укрывалась вместе со своей рацией. Отслеживала на рабочей волне передачи радиста 2-го дивизиона. Всю ночь наша пехота пыталась пробить оборону немцев. Мимо меня несли на носилках раненых и убитых. Стон раненых перемежался с ядреным русским матом, проклинающим фрицев. Земля гудела, горели стволы деревьев. Дым въедался в глаза...
Вдруг слышу свой позывной. Приказано свернуть рацию и прибыть на огневую позицию 2-го дивизиона. Проводник уже бежал за мной.
Командира дивизиона майора Бойкова убило прямым попаданием. Взрывной волной его отбросило за железную дорогу, к немцам. Бойцы потом нашли его, окровавленного, изуродованного до неузнаваемости. В дивизионе любили своего командира и долго не могли смириться с его гибелью...
Развернуть рацию во 2-м дивизионе мне так и не удалось — дивизион был выведен из боя ввиду слишком больших потерь. Его сменил 1-й дивизион,
Я должна была работать во 2-й батарее. Немцы не прекращали атаки. Слышимость по рации упала до нуля — вышли из строя аккумуляторы. Я перешла на проводную коммутаторную связь, которая рвется все чаще. Пришлось выходить на линию. Около провода обнаружила раненого связиста. Он держал в руках провод, но из-за слабости не мог соединить концы. Я сделала ему перевязку. Впереди был еще один обрыв. Один конец провода нашла сразу, а в поисках второго пришлось поползать под ураганным огнем. Наконец связь заработала. Сообщила о раненом связисте. Санинструктор уже полз мне навстречу, а я возвращалась на свой пост бегом...
Десять дней и ночей шли непрерывные бои за станцию Анна. Так станцию фрицам и не уступили...
Командир батареи капитан Демидов похвалил меня перед строем и вручил медаль «За отвагу».
В наградном листе говорилось: «Радистка 2-й батареи ефрейтор Богомолова М. З. за то, что в боях с немецкими оккупантами с 1-го по 10-е августа 1944 года в районе станции Анна Латвийской ССР, неся обязанности телефониста, под интенсивным артиллерийским и минометным огнем противника устранила 20 порывов линии связи, чем обеспечила управление огнем батареи, от имени Президиума Верховного совета СССР награждена медалью «За отвагу».
Война за Прибалтику продолжалась. Нашу дивизию перебросили в 1-ю ударную армию, на освобождение Эстонии. Без передышки, с ходу дивизия пошла в наступление.
Нашей батарее было приказано встать на прямую наводку...
В районе деревни Курица сосредоточилось много гитлеровских войск. Пехотному полку не удалось продвинуться вперед, более того — пришлось отступить. Но наша батарея не падала духом и стреляла в упор по надвигающимся танкам, что вызвало шквальный ответный огонь изо всех стволов. На нашей позиции рвались снаряды, однако бойцы не сдавались, без устали заряжая орудия. Погибших и раненых становилось все больше. Связь с командованием пока поддерживалась нормально.
Погиб наш санинструктор, и перевязывать раненых пришлось мне. Вместе со старшим лейтенантом Глазуновым перетащили всех раненых в подвал. Смотрим, с фланга огневой позиции надвигается немецкий танк, а за ним бежит пехота. Борис Глазунов без чьей-либо помощи зарядил орудие и одним залпом поразил вражескую машину. Пехота рассыпалась по зарослям кустарника.
Деревня горела. Загорелся и дом, в котором находились мы. Вовсю уже полыхала крыша. Дымная пелена окутала все строение. Ничего не видно. Что делать дальше, никто не знал. Единственное, что можно было предпринять — это под покровом дыма выползти из подвала горящего дома. Мы боялись, что не успеем, потеряем сознание...
Позади дома одно наше орудие стояло разбитым. Около него — большая воронка, в которую мы и перенесли раненых.
В подвале осталась я одна. Надо было срочно сообщить командованию, что оставшиеся орудия и раненые батарейцы в опасности, что только я и командир взвода остались в живых, и выползать с горящего хутора по огородам, чтобы спасти документы, рацию и командирскую карту с помеченными на ней огневыми позициями немцев, замаскированными в кустах.
В памяти остались слова бойцов: «Если останешься в живых, выполни нашу просьбу и сообщи о нас». Сопровождающим мне дали легко раненого в ногу бойца. Нормально идти он не мог, поэтому с самого начала пришлось ползти. Договорились с ним так: если нарвемся на немцев, то он должен был бросить гранату в мою сторону. Другого выхода не было. Живой сдаваться фашистам я не хотела.
Долго ползли между картофельными грядками. Чуть ботва шевельнется — сразу же автоматная очередь. Но нас пока не доставали. Мы хотели добраться до пшеницы — она была в рост человека. За ней — опушка леса, а там уже и наши...
Уже почти доползли до пшеничного поля — ох, господи! — сидят на корточках два немца, закуривают. Дальше ползти нельзя, не было смысла. Будь что будет, поднялась во весь рост. Немцы не ожидали такого сюрприза — попятились. Солдат, который сопровождал меня, в это время крикнул: «Ложись!»
Я бросилась на землю. Взрыв — и больше я уже ничего не помнила. Раненый боец вытащил меня с нейтральной полосы.
Взрывом гранаты меня контузило. Врач вытащил из груди осколок. Потом доставили меня с документацией в штаб. Командир полка Коршунов похвалил меня и, посмеиваясь, спросил, где я потеряла юбку. Оказалось, она сползла с меня, пока я форсировала картофельные грядки, и перед немцами я предстала без нее.
С помощью доставленной мною карты огневые точки фашистов были подавлены, и наступающая пехота вновь заняла деревню Курица.
Раненых отправили в госпиталь. Они были рады до слез, что я осталась живой, ведь когда они услышали взрыв гранаты, то подумали, что нам конец...
А вскоре перед строем был зачитан приказ командира дивизии о том, что я награждена орденом Славы. В рапорте командира полка было сказано: «21 августа 1944 года батарея, в которой работала радисткой Богомолова М. З., находилась на прямой наводке в районе деревни Курица Эстонской ССР. Противник открыл сильный артиллерийский и минометный огонь, отчего загорелся дом, в котором находились раненые бойцы и офицеры. Тов. Богомолова помогала спасти жизнь этим раненым, вынося их в безопасное место, и перевязала ожоги и ранения 10 раненым. Связь, которую держала тов. Богомолова, неоднократно перебивало, но все повреждения быстро ею устранялись. Когда противник сделал новый огневой налет с применением танков, она своевременно передала сообщение о грозящей опасности орудиям в горящем селении. Укрыла раненых и доставила документы в штаб полка... Командир 647-го артполка п/п Коршунов».
После боевых действий в Прибалтике 229-я стрелковая дивизия вошла в Польшу. Вспоминаю, как я сильно заболела. Высокая температура, кажется, за сорок... Горела огнем и в то же время, укутанная в шинель и телогрейку, не могла согреться. Лежала, съежившись, в углу кузова «студебеккера»... А наша армия шла маршем по большаку через польские села. Старшина дивизиона был очень обеспокоен моим состоянием. Доложил командиру, вызвали фельдшера. Оказали необходимую помощь — оказалось, что у меня двухсторонняя ангина. Нужен был укол, а для укола — горячая вода. Стояла ночь, и в деревне, мимо которой мы шли, не видно было ни одного огонька...
Постучали в ближайший дом — никто не ответил. В другой — тоже тишина... Наконец как будто кто-то зашевелился, но дверь не открывают. Начали колотить по двери прикладом автомата. Вышла растрепанная женщина и сварливо заявила, что в доме никого нет. Просим ее зажечь свет и согреть воды для укола — «не розумиет». Старшина разозлился и пригрозил ей. Это подействовало. Зашли в дом — все семейство лежит по кроватям под перинами и ни малейшей тревоги не испытывает. Хозяйке доходчиво объяснили, что нужно вскипятить воду, и все-таки сделали мне необходимый укол. Потом положили в штабную медицинскую машину — и снова марш.
Мы убедились, как это ни прискорбно, что польские граждане нередко относились к нам недоброжелательно, хотя мы и понимали, что не все поляки были так настроены — фашисты в Польше свирепствовали жестоко.
Сейчас не могу вспомнить, в каком месте мы стали свидетелями жуткого зрелища. Освободили некий польский населенный пункт, который оказался местом фашистских «показательных» экзекуций. У каждого дома стояла виселица с повешенным. Поблизости располагалась лесопилка, там обнаружили польских патриотов, распиленных пополам вдоль позвоночника. Кругом валялись отпиленные руки, ноги, головы... Нет в моем словаре слов, чтобы описать виденное на освобожденных территориях. Фашисты — изверги рода человеческого. Они причисляли себя к самой цивилизованной элите человечества, однако то, что мы видели, свидетельствовало, что они недалеко ушли от дикарей-людоедов...
Границей между Польшей и Восточной Пруссией служила мелкая речушка с деревянным мостиком. Мы расположились в польской деревеньке вблизи границы. Как и всегда, радисты перед боями проверяли свои рации. Вначале работу на себя, потом — на рабочих и запасных волнах — с корреспондентами в дивизионе и в полку.
У меня почему-то дело не заладилось: какой-то непонятный треск, шорохи, помехи... Доложила начальнику связи и командиру разведки. Обследовали здание, и на чердаке обнаружили рацию 13-Р со всеми нашими данными. Работал на ней вежливый поляк, одетый в гражданскую одежду, как оказалось, хозяин дома. Откуда он взял рацию советского производства — загадка, которую, наверное, разгадали в контрразведке, куда отправили таинственного «радиолюбителя»...
Наши войска штурмом взяли город Ширвиндт в Восточной Пруссии, безлюдный, очень зеленый. Кое-где клубились дымом пожарища. По одиночке, настороженно озираясь, выползли из подвалов старики и дети. Мы разместились в каменном доме на окраине. Рядом стоял старинный особняк, окруженный фруктовыми деревьями. Выглядел он величаво и независимо, как будто война, разруха, голод и прочая «суета сует» его не касались. Вход украшали толстые колонны с мраморной лестницей. Ни один снаряд не повредил блистательному фасаду здания.
Разведчикам и минерам особняк показался подозрительным. Тщательно проверили все закоулки. На втором этаже обнаружили биллиардную комнату, увешанную портретами Гитлера, Евы Браун и дорогими картинами. В соседней комнате — роскошная спальня. По бокам огромных деревянных кроватей — тумбы, на них — светильники с красивыми абажурами. В углах — корзины с цветами...
Неожиданно в комнату вошла женщина и произнесла по-русски: «Ничего не трогайте, если у вас есть разум». И скрылась так же быстро, как появилась. Мы бросились за ней, но она как будто растворилась в воздухе...
Из подвала послышались возгласы: «Нашли! Нашли!» — саперы обнаружили в ящике с углем мину. Под ней лежал железный ларец. Бойцы раскрыли его и ахнули: он был полон драгоценностей — золотых колец, часов, дамских украшений, а на самом дне — бриллиантовое ожерелье. Саперы, не мудрствуя лукаво, преподнесли его мне. Я никогда в жизни не видела таких вещей, и не знала, как мне быть с этим неожиданным «подарком». Показала старшине, он, человек бывалый, сказал, что вещь очень дорогая, и посоветовал беречь ожерелье до конца войны: «Если останешься живой, то пригодится на хлеб». По свойственному молодости легкомыслию, я не могла оценить его житейской мудрости, однако спрятало украшение в ящик с запасными наушниками и ключом азбуки Морзе. Может быть, подсознательно у меня и мелькнула мысль надеть ожерелье на каком-нибудь сказочном послевоенном балу...
Особняк передали армейским разведчикам для дальнейшего обследования. Говорили, что в здании обнаружился потайной ход, который уходил далеко в лес. Были найдены запасы оружия и боеприпасов...
В январе 1945 года передовые части дивизии с боями вышли к Одеру. Река уже вздувалась, в некоторых местах темнели разводья, но лед был еще крепок. Сырая глухая ночь. Фашисты строчат по восточному берегу из пулеметов. В воздух взлетают осветительные ракеты: немцы стремились обнаружить наши огневые средства.
На юго-восток от Бреслау и западнее Оппельна стояла тишина. Именно сюда подтягивались подразделения дивизии, готовившиеся форсировать водную преграду. Вдруг ночную тишину разрывают залпы «катюш». Вздымаются фонтаны льда и воды. Образовалось гигантское облако пыли и гари. Через несколько минут поднялись пехотинцы с заткнутыми за пояс полами шинелей. Взвод за взводом, рота за ротой, по льду, минуя предательские полыньи, начали форсирование Одера.
В рядах пехотинцев были и расчеты артиллеристов, тащивших на себе пушки и минометы. В общем неудержимом потоке с рацией за плечами бежала и я. Ноги скользили, много раз падала. Во многих местах образовались водяные воронки от разрывов снарядов. Боялась провалиться и утонуть...
Честно говоря, мне всегда было страшновато. Боялась мучительной смерти, боялась сгореть заживо или задохнуться в дыму, боялась утонуть в реке вместе со своей неразлучной рацией. Но всего сильнее я боялась попасть в руки гитлеровцев. Чтобы преодолеть страх, я старалась как можно лучше выполнять свои обязанности, строго соблюдать дисциплину. И это помогало...
Намокли кирзовые сапоги, ватные брюки и телогрейка. Меня поддерживали под руки бойцы. «Лучше, — говорили они мне, — ползи, руками щупай вокруг. Попадется воронка — обойди». Немцы с того берега уже обнаружили нас и открыли такой огонь, что не всем удалось доползти до берега. Одно орудие ушло под лед, спасти его не удалось.
Пехотинцам пришлось выбивать фашистов из окопов. Тем временем я развернула рацию и сообщила командованию донесение командира разведки: «Плацдарм взят!». Передала координаты фашистских огневых точек для артиллеристов...
За форсирование реки Одер наша 229-я стрелковая дивизия стала называться «Одерской», награждена орденом Суворова. (Она первой заняла плацдарм на западном берегу...)
Висло-Одерская операция продолжалась. Расширяя и развивая дальнейшее наступление, наши части овладели Силезским промышленным бассейном, городами Гинденбург, Катовице, Баутен, Оппельн...
«Студебеккеры», нагруженные ящиками со снарядами, один за другим подъезжали к огневой позиции. Неожиданно на автомашины обрушился огневой налет. Я находилась в кузове, спала на снарядах. Из бойцов никто об этом не знал, и они попрятались в укрытия. Когда рядом взорвался снаряд, я, наконец, проснулась: и было от чего: взрывной волной меня сбросило с машины. «Студебеккер» повалился на бок. Ящики со снарядами посыпались в канаву. Шофера ранило и контузило. Но, к счастью, ни один осколок не попал в кузов машины. Можно представить себе, какой был бы фейерверк!
Взяли город Гроткау и вышли к деревне Альт-Гроткау, находившейся в двух километрах от города. Здесь пехотные части и артиллерия заняли и укрепили свои позиции. Наша гаубичная батарея замаскировалась у дома на окраине деревни, вблизи шоссейной дороги.
Подвал полуразваленного каменного дома был цел и пуст. Бойцы разместились там. Я проверяла рацию перед боем. Повар, хлопотавший на кухне, решил сходить за дровами и обнаружил там немецкого солдата с автоматом наизготовку. Опешивший кашевар попятился назад с поднятыми руками. В такой позе я его и увидела в дверях сарая. Позвала разведчиков, которые ворвались в сарай и вывели оттуда группу гитлеровцев, прятавшихся в сене. Один немец застрелился. При них была рация, настроенная на нашу волну. По-видимому, они имели задание корректировать огонь своей артиллерии...
Весь следующий день немецкие пехотные части пытались взять реванш и отбить населенный пункт обратно.
Вечером разведчики 3-го дивизиона доложили командованию полка, что по шоссе движутся колонны танков и самоходок. За 30 минут наблюдения за передним краем немцев разведчики насчитали 80 вражеских машин. Судя по последующим перемещениям колонн, они брали деревню в полукольцо. Около восьми часов танки противника двинулись развернутым фронтом по распаханной пашне на наши позиции, на ходу ведя сильный огонь из башенных орудий.
Деревня загорелась. Из-за возникшей в результате пожаров дымовой завесы ничего не было видно. Прямым попаданием был окончательно разрушен дом, за которым стояли наши пушки. Подвал завалило. К счастью, там никого не было: все были в своих боевых расчетах. Рация осталась невредимой, только сорвало антенну. Я продолжаю передавать команды и держать связь с начальником штаба полка.
Фашистские танки придвигались все ближе к нашей пехоте и огневым позициям. Нескольким танкам удалось прорвать нашу оборону. Пехота не выдержала и начала отступать. По рации поступил приказ из штаба полка для нашей батареи: «Стоять на прямой наводке, ни шагу назад!»
По пашне в нашу сторону двигалась новая колонна гитлеровских танков. Бойцы расчета заряжали орудие и били в упор. В этот критический момент подбегает ко мне с пистолетом в руках замполит дивизиона капитан Шварц, ругается матом, чего-то требует... Выдернул из рации ящик, где хранилось ожерелье, которое мне преподнесли саперы в Ширвиндте, и, похоже, собрался пристрелить меня, рассчитывая, видимо, на то, что в таком смертельном бою свидетелей не останется... По счастью, вблизи оказался командир батареи капитан Гредякин. Шварц сунул ожерелье в планшет и исчез в кромешной темноте... Я настолько была ошарашена его поступком, что не сделала ни малейшей попытки помешать ему. В моей голове не укладывалось, как можно в такой обстановке думать о своих шкурных интересах...
Никто не побежал за ним. Нам было не до него. Жестокий ночной бой продолжался. Смешалось все вокруг. Нельзя было понять, где свои, где немцы...
Отступающие пехотинцы пробегали через наши позиции. Но, видя, что артиллеристы не прекращают огонь, они заменяли раненых и пополняли орудийные расчеты... Всю ночь продолжался бой. Выстояли, не пропустили ни одного танка. Наутро семь подбитых немецких машин стояли на подступах к батарее, и два танка, в упор расстрелянные капитаном Гредякиным, горели на наших огневых позициях.
Когда мы вернулись в полк, нас обнимали все по очереди, не веря, что мы сумели выстоять и выжить в этом ночном кошмаре. Подружки мои дотрагивались до меня, чтобы убедиться, что я жива, и плакали от радости...
Я рассказала командиру о поступке капитала Шварца, вызвавшем всеобщее возмущение. Но, что самое интересное, его не оказалось в полку. Он исчез воистину «яко тать в ноши»... Как ему удалось избежать возвращения в полк, мне до сих пор непонятно.
Забегая вперед скажу, что когда ветераны дивизии встретились в 1977 году в Новгороде, капитан Гредякин рассказал, что разыскал-таки следы Шварца. Оказалось, что этот профессиональный мародер после войны благополучно жил в Одессе, а недавно вместе со всей своей семьей эмигрировал в Израиль. Должно быть, ожерелье из Ширвиндта было не единственным его «достижением» на поле брани...
Ну, да ладно, как говорится, Бог ему судия...
А возвращаясь к тому незабываемому ночному бою, хочется добавить следующее. Спустя многие годы после войны, бывший сапер 21-й армии полковник В. С. Покровский, исследуя документы в Подольском армейском архиве, обнаружил донесение командира 229-й дивизии, в котором подробно описывается бой за деревню Альт-Гроткау, причем подчеркивается, что 8-я батарея приняла на себя главный танковый удар эсэсовской дивизии «Мертвая голова». И несмотря на бесспорный успех батарейцев, сдержавших в неравной схватке бронированный натиск отборных гитлеровских частей, никто из батарейцев не был отмечен наградами...
К сожалению, подобное нередко случалось в условиях непрерывных боев. В штабах награждали, до передовой не доходило. И хотя, конечно, воевали мы «не ради славы», как-то несправедливо, что такие — не побоюсь сказать — героини, как радистка Тоня Никишина, топограф Маша Нечаева, санинструктор Вера Мальгина, радистка Нина Залысаева, связистка Тамара Григорьева, не были отмечены наградами...
Кончилась война, и я вернулась домой, в Москву. Но война долго еще не отпускала. В сонном ночном беспамятстве вскакивала с постели, искала рацию, передавала позывные и звала на связь...
