Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»

ИЗ ЖУРНАЛИСТСКОГО БЛОКНОТА

Дети... Они пасынки войны, ее главные мученики и жертвы. Мне, московской журналистке, довелось побывать во многих регионах Великой державы, слушать рассказы очевидцев, посещать музеи, ворошить документы, читать публикации. В записных книжках сохранились факты, наполненные щемящей болью детских судеб военной поры. И невысказанной до конца благодарности тем, кто спасал жизни малышей, отогревал юные души.

У этих детей уже давно свои дети, а у тех — свои. Сейчас уже, возможно, внуки как раз в возрасте своих когда-то бездомных дедушек, бабушек. Речь не просто о спасенных детях — о спасенных поколениях. Судите сами.

МАЛЕНЬКИЕ И БОЛЬШИЕ СТАЛИНГРАДЦЫ

В Волгоградском музее бросился мне в глаза самодельный носовой платочек из простынного полотна, в уголке — вышитый гладью цветок и слова: "Бойцу Родыны" и подпись "Грачева Р."

Этот скромный детский подарок вручили в разгар сталинградской битвы лучшему бойцу. Им была Люся Родыно. Двенадцатилетняя пионерка, разведчица, выполняла задания командования, 7 раз переходила линию фронта и приносила ценные сведения. В декабре 1942 года в числе первых награжденных получила медаль "За оборону Сталинграда" (Люся Родыно осталась в живых, работала в Ленинграде учительницей).

... Две девочки — одна в тылу, другая — на горячей линии фронта. Каждая из них поступала по-своему, но ради того, чтобы помочь взрослым выстоять, победить!

Дети Сталинграда! Одних война сделала бойцами, других лишила жизни, третьих осиротила...

Фашисты предприняли массированный налет на Сталинград. Когда горючее иссякло, из самолетов сбрасывали рельсы, бочки, все, что могло убить, разрушить, зажечь... На земле все стонало, горело, кричало... Медсестра Виктория Седова оказывала помощь раненым. И вдруг почувствовала: кто-то цепляется за ее юбку. Дети! Их привели солдаты. Увидев женщину, они бросились к ней с мольбой: "Мама, "тетя", "доктор", не бросай нас!" Командир приказал переправить подобранных на развалинах и пепелищах детей на другой берег. Виктория растерянно ответила: "Я не знаю, как с ними..." Командир отрезал: "Ты же женщина, сердце подскажет..."

Медсестра обратилась к детворе: "Возьмитесь за руки, а то потеряетесь... Цепочкой, друг за другом следуйте за мной!" Шли, ползли, прятались, поднимались, спотыкались — добирались к Волге, к спасительной переправе. И когда очутились на другом, безопасном берегу, Виктория услышала громкий плач девочки. "Ты чего?" — "Есть хочу". Медсестра вспомнила — положила в карман свой завтрак. Обрадовалась — сохранилась пайка хлеба и сахар в узелке платочка... Сказала девочке: "Открой рот". Та вытерла слезы, жадно откусила, проглотила кусочек хлеба и... отвела руку дающего: "Надо Сереже, Коле, всем..." Голодные молча следили друг за другом: один откусит, передаст другому... ловили, подбирали крошки хлеба фронтового — хватило всем! Никто больше не плакал...

На территории Сталинградской области было открыто около 40 детских домов: Некоторых ребят приносили на носилках, чуть живых, изможденных. Некоторые долго не говорили. Некоторые кричали во сне, заново переживая страх. Ночью плакали навзрыд и звали:

— Мама, мамочка!...

Воспитатели Дубовского детского дома, всячески стараясь развеять детскую тоску, решили брать маленьких на "выходные" к себе домой.

Милю Самойлову взяла к себе в "дочки" Антонина Васильевна Лымарева — повар детдома. Девочка побывала у своей названной матери, и ей у нее очень понравилось. Хотя хатка у Антонины Васильевны была небольшой, зато сама хозяйка оказалась гостеприимной и веселой.

В следующее воскресенье Миля привела с собой Люсю Самарченко:

— И у Люси мамы нет....... Возьмете?

— Возьму, деточка! Возьму обязательно. Садитесь, дочки, за стол, угощать буду...

Через неделю Миля привела Валю Лобасеву.

— И у Вали мамы нет...

— Возьму. Как же иначе? У каждого человека должна быть мама.

За стол садились каждый раз в новом составе. После Вали Лобасевой Миля привела Валю Романцову. Толя Беликин давно сыном считался. И так Антонина Васильевна стала самой многодетной матерью — двадцати детей...

Сколько понадобилось взрослым усилий, чтобы к детям вернулось детство! И дети стали смеяться, петь, рисовать, гонять мяч, вышивать. Но война навсегда поселилась в их памяти.

Вот что рассказал в ноябре 1943 года шестилетний Толя Гончаров пионервожатой Дубовского детского дома:

— Папа наш работал на тракторном заводе, а мама была дома. Когда бомбили Сталинград, папа уже был на фронте. Мама, я и сестренка Рая сидели в щели (траншее-убежище). Рая захотела пить, а воды не было. Когда мама стала выходить из убежища за водой, она упала и умерла. Мы с Раей заплакали. А немец так бомбил, нам было очень страшно...

И другие дети рассказывали о себе. Так получилась рукописная книга, в которой вошли даже стихи ребят. Война отразилась и в их рисунках. Витя Жариков изобразил битву под Сталинградом: над руинами города схватились насмерть самолеты с красными звездами и черной свастикой. Сбитые вражеские самолеты падают, дымясь, на фашистские танки, которые ворвались на улицы Сталинграда.

Толя Арчаков знал, как и многие дети, что отец не вернулся: он погиб, защищая Родину. Мальчик вложил свою тоску и грусть в рисунок: по морю плывет белый пароход с большой трубой и красным флагом, на нем крупно написано "Победа".

А под рисунком надпись: "Бойцы возвращаются с фронта, чьи-то папы едут домой".

Стихи, рассказы, рисунки, вышивки детей Дубовского детского дома заинтересовали прогрессивную американскую организацию — они обратились к исполкому Сталинградского городского Совета с просьбой прислать эти обличающие войну детские документы в Америку. В 1946 году их показывали на выставке в Нью-Йорке. Может быть, глядя на них, американцы впервые узнавали, сколько испытаний выпало на долю советских детей во время войны.

Волнующие детские документы вернулись домой, их бережно хранит краеведческий музей Волгограда.

МАМОЧКА

Прасковья Андреевна Малинина... Помните ее? Я познакомилась с нею в своей редакции журнала "Крестьянка", встречалась на пленуме Комитета советских женщин. В ту пору никто не давал ей прожитых лет. Энергична, жизнерадостна, привлекательна, почти не расставалась с шалью. Чересчур любопытным шаловливо отвечала: "Люблю темно-вишневую шаль". Песнь о ней сродни моей душе...". Зарубежные гости недоумевали: "Это та самая женщина, которая возглавила колхоз и прославила его?"

Да, Прасковью Андреевну Малинину все знали как председателя-новатора колхоза "12-й Октябрь" Костромской области, как учредителя достатка крестьян, как заводилу культурной жизни в родном приволжском селе Саметь, близ города Костромы. И все же... Живут на свете люди, познавшие и принявшие красоту и тепло ее души в самую тяжкую годину. Они были тогда детьми блокированного Ленинграда. Но об этом особый сказ, сложившийся из воспоминаний Прасковьи Андреевны и выписок из публикаций. Прасковья Андреевна рассказывала, как все жители села ринулись за околицу встречать эвакуированных маленьких ленинградцев.

Показалась первая подвода...

— И я не выдержала, бросилась к ней... Вся толпа колхозников побежала навстречу подводам... Самых маленьких, с темными старческими личиками женщины подхватили на руки, прижимали к себе и несли в деревню...

Прежние переживания воскресли, перехватили дыхание. Прасковья Андреевна тогда призналась, будто видит все наяву. Всех поразили хмурые личики, тоненькие ручки и ножки. И куда делось все детское — шалость, веселье? Молча, послушно стали в пары, беззвучно пришли в столовую, тихо сели на свои места и... впились глазами в хлеб, только в хлеб, хотя у каждого на тарелке были вкусно пахнущая каша, кусочек отварного мяса, а рядом — стакан парного молока и большой ломоть мягкого хлеба. С краю стола сидела девочка лет пяти и неотрывно смотрела на краюху.

— Я нагнулась к ней и сказала: "Ешь, детушка"...

Девочка подняла на меня вопрошающие глаза и еле слышно спросила:

— Это мне? Да? -Тебе, тебе, детушка...

Худенькой, дрожащей рукой несмело взяла девочка хлеб и впилась в него зубами.

— Да ты, родненькая моя, не спеши, теперь у тебя всегда будет хлеб и еда, у своих ведь, дома теперь.

Девочка ела молча, жадно. Даже собрала все крошки со стола и только потом взялась за кашу. Молоко пила маленькими глотками, наслаждалась. Прижала ее к себе, спросила:

— Как звать-то тебя?

— Светой, а братика Павликом... Только он умер. Очень уж есть хотел, вот и умер...

Оказалось, отец Светы, инженер, на фронте. Мать, учительница, пошла зимой с санками за водой к Неве. Осколком снаряда была тяжело ранена, умерла в госпитале. С детьми осталась старенькая бабушка. Шестилетняя Света на холоде выстаивала длинные очереди за хлебом. Младший брат, четырехлетний Павлик, умер от голода. Вскоре умерла и бабушка.

Вечером, после работы, я навестила ленинградских детей, которых разместили в здании бывшей школы. Всем миром его отремонтировали, как смогли, оборудовали спальни, столовую, игровую комнату и классную для занятий. Кое-что привезли из Костромы, а многое принесли сами колхозники: кроватки, матрасики, одеяльца, платьица, простынки, полотенца, даже несколько скатертей, игрушки. Колхозный столяр Данила выточил из дерева славных солдатиков, бабка Агафья из прутиков сплела красивые корзиночки, нанесли кукол, "мишек" и других игрушек — все это разложили в игровой комнате.

Детей укладывали спать. Света, увидев меня, улыбнулась, протянула худенькие ручки ко мне и прошептала:

— Мама... мама, возьми меня к себе.

И я взяла. Бабка ворчала:

— Полна хата... Своих двух растишь да падчерицу с детьми из Ленинграда приютила, а теперь еще и эту...

Ворчала, а сама из сундука достала темную шаль да и накинула Светочке на плечи.

— Носи, сиротинушка.

И сиротинушке за едой лучший кусок давала.

А тут мальчик лет четырех, чем-то похожий на Свету — те же голубые глаза, те же льняные волосы, — все льнул ко мне и тоже звал мамой. Взяла и его, Витеньку, к себе домой.

Бабка уже молча приняла парнишку, а потом так привязалась к нему, что всюду за собой таскала.

А я бывало задержусь на ферме, которой заведовала в ту пору, приду домой поздно, все уже спят, и вдруг слышу тихий шепот:

— Мамочка, я тебя ждала:

Света! Поглажу девочку по головке, поцелую, и та спокойно засыпает. Своя, родная дочь Лидушка давно спит безмятежным сном, не дождавшись матери, спит и сынок Левушка, а эта дожидается... Ох, как дети нуждаются кроме хлеба в душевном тепле!

Все военные годы прожили ленинградские дети в колхозе "12-й Октябрь". Прасковья Андреевна хотела оставить Свету и Витеньку у себя насовсем. Не разрешили. Была с детьми замечательная воспитательница, ленинградка. Вот она все разыскивала родных. Отыскала отцов Светы и Вити. Уезжали дети с подарками, окрепшие, веселые, отогретые заботой и женской лаской.

А когда выросли, узнали, что их приютили и сохранили жизнь колхозницы (мужчины все были на фронте), которые прославились на всю страну своим самоотверженным трудом: они вывели невиданную в мире породу скота — костромскую, со средней удойностью 5 тысяч литров молока в год, они до войны почти не выращивали зерновых, а в лихолетье сумели полностью обеспечить себя хлебом и сдать зерно по государственным поставкам, они только в 1943 году дали на нужды фронта около полутора миллионов рублей, внесли деньги на строительство танковой колонны и подводной лодки.

Ставшие взрослыми Света и Витенька гордились своей названной матерью Прасковьей Андреевной Малининой, которая стала председателем колхоза и вывела его в передовые хозяйства страны. И сама, неграмотная бывшая батрачка, стала прославленной, уважаемой женщиной у себя на родине и за рубежом — дважды Герой Социалистического Труда, лауреат Государственной премии, депутат Верховного Совета РСФСР.

Родина знала и почитала ее. Помнят, почитают ее и бывшие ленинградские дети — дети войны. Пусть жизнь светит и будущим поколениям.

ОТОГРЕТЫЕ ЛАСКОЙ

Есть в Коми-Пермяцком национальном округе село Иньва — девичья вода. К нему от небольшой железнодорожной станции 130 километров. В 1941 году этот путь преодолели на подводах в сорокаградусный мороз эвакуированные из Москвы дети. За их жизнь и благополучие отвечала учительница одной из столичных школ Анна Васильевна Смирнова. Такое ответственное задание ей дали в райкоме партии. Всю дорогу, когда ехали в вагонах 40 дней, ее не покидала тревожная мысль — не потерялся бы кто-нибудь... С ней ехали еще две воспитательницы — вернее ее помощницы. Женщины легко вздохнули, когда всех доставили на место.

В одном из школьных зданий для приезжих детей оборудовали интернат. Об этом позаботились директор местной школы Александра Матвеевна Логачева с учителями, крестьянские семьи. И встречали их все жители села.

Председатель сельсовета М. С. Старцев и председатель колхоза П. М. Трошев — единственные оставшиеся в селе мужчины — стали на руках переносить в дом окоченевших младших ребят. На помощь им кинулись женщины.

И когда Анна Васильевна увидела помытых, накормленных, уложенных на застланные чистым бельем топчаны детей, у нее, такой крепкой в трудностях, вдруг ослабли ноги. Она прислонилась к теплой печке сильно поседевшей в пути головой и беззвучно заплакала. То были слезы благодарности.

Московские ребята вскоре подружились с сельскими. Организовали шесть тимуровских команд: кололи старикам и вдовам дрова, носили воду, присматривали за маленькими, пока матери были на работе, а кто постарше, помогал на фермах.

К весне все набрались сил. Колхоз выделил интернату под огород 6 гектаров целины. Лошадей не было. Обработали землю лопатами. Посадили овощи.

Наступил праздник урожая. Колхозницы коми-пермячки любовались удавшейся свеклой, морковью, луком, искренне хвалили: "Ай, да молодцы москвичи!" Не меньше радовались и подаркам, которые они готовили вместе с местными школьниками фронтовикам.

Анна Васильевна читала родительские письма. На вопросы "Как питаетесь?", "Здоровы ли?" отвечала спокойно, уверенно: сыты, здоровы, одеты, обуты, учатся, помогли стать на ноги коми-пермяцкие друзья, за хорошую работу интернат награжден переходящим Красным знаменем. Еще одна новость — повестки из военкомата: Диме и Вите явиться на призывной пункт. Этим двоим, когда уезжали, было почти по шестнадцать. Они стали хорошими ей помощниками и старательно трудились в колхозе. "Не волнуйся, мама, — вскоре писал Виктор домой. — Анна Васильевна проводила меня на фронт так, как это сделала бы ты".

Настал день возвращения домой. Все снова сели в вагоны. На этот раз быстроходные, теплые. В них прибыли в Москву повзрослевшие дети. Сколько же их было? Сто семьдесят шесть.

"ДИВЕРСАНТКА"

Ленинград бомбили ежедневно. От домов оставались развалины. От пятиэтажного остался один угол, и там на четвертом этаже — кроватка и ребенок в ней. По обломкам кирпичей, по закраинам балок, обдирая в кровь руки и ноги, карабкались сандружинницы на крик малыша. Первой протянула к нему руки Вера Щекина.

Она отнесла его в детприемник, как делала это и прежде. Случалось, не всегда быстро удавалось получить направление: детприемники были переполнены. Тогда Вера предпринимала "диверсию": клала ребенка возле двери, стучала и быстро пряталась. Подкидыша, естественно, забирали, и Вера спокойно возвращалась к своим делам.

Но однажды, придя в приемный пункт с "законным", имеющим направление ребенком, она услышала:

— Этот у тебя здоровый. А вот вчерашнего ты подкинула — еле его отходили.

- Я вчера не была, — покраснела Вера.

— Будто мы не видели, как ты прячешься! Чего уж там... А потом мы их все равно на тебя записываем. -Как... на меня?

— Надо же ребеночку фамилию иметь. У нас уже семь Щекиных. Как будем и этого писать?

— Пишите и этого...

И рассказывали потом в Ленинграде легенду о доброй девушке, которая спасает детей и дает им свою фамилию. Вере Щекиной в ноябре 1943 года исполнилось восемнадцать.

Двадцать шесть советских женщин награждены медалью им. Флоренс Нейтингейл — высшей наградой Международного комитета "Красного Креста" медицинским сестрам и санитаркам за спасение раненых на поле боя и при стихийных бедствиях. Эту медаль получила и ленинградка-сандружинница Вера Ивановна ЩЕКИНА-ИВАНОВА.

САМЫЙ ЮНЫЙ МАТРОСОВЕЦ

В конце октября 1971 года в Мурманском порту появился теплоход, наименование которого многих озадачило — Толя Комаров. Кто он? Как выяснилось, самый юный матросовец. Ему было 15 лет, когда он бросился к вражеской пушке, прыгнул на ствол, обхватил его руками, закрыл собою дуло... Выстрел... и паренек вместе со снарядом отлетел от огнедышащего орудия... Пионер не пожалел самого дорогого — юной жизни — ради свободы родного села Онуфриевки, своей семьи, однополчан, товарищей, всей Кировоградчины, всей необъятной Родины.

Сильнее любого оружия оказалась патриотическая душа сына народного, хотя еще и несовершеннолетняя, но уже наполненная святым чувством самопожертвования во имя других. Каковы корни русского характера, таковы и ростки. И это вовсе не надуманное утверждение. Вооруженная до зубов гитлеровская армия не знала ни единого Матросовского поступка! Об этом "забывают" хулители истории: Александра Матросова и тех, кто совершил подобный подвиг до него и после, стараются очернить, показать в выгодном для себя свете, исповедуя чужую нам психологию — каждый за себя, один Бог за всех.

А мы, ветераны, стоим на своем: пока Матросовы были и будут, мы живы как народ.

СВОЙ...

Недалеко от райцентра Городищи Черкасской области есть хутор Чубовка. Сюда я приехала, чтобы поклониться праху своей тети Оксаны, мужественной женщины. Ее мужа, работника Корсунь-Шевченковского Госбанка, гитлеровцы закопали живым в братскую могилу. Она сумела уберечь детей — четырех девочек, вырастила их, дала образование. На сельском кладбище, рядом с ее могилой, выделялся памятник, на котором была такая надпись: "Дорогой мамочке Оксане Лысяк от детей Нины и Балмата". Совсем необычное имя сына — Балмат... все объяснила Нина, которую я разыскала в хуторе.

— С первых дней оккупации, — поведала Нина Ивановна Спивак, — мы жили в страхе. Мама боялась, что меня увезут в Германию, дальше своего двора не пускала. А мне в ту пору было 14 лет. Не ребенок и не взрослая. Горюшка хлебнула не по летам. Фашисты расстреливали, вешали коммунистов и комсомольцев, и кого им вздумается. Спали по ночам беспокойно. Как-то на рассвете мы с мамой услышали стук в окно. Не сразу решились отозваться. Стук повторился.

— Кто там? — не выдержала мама.

— Свой... Спасите, я ранен...

Мама к двери. Оттуда мне: "Дочка, помоги, тяжелый, сама не подниму..." Вдвоем мы втянули в хату раненого красноармейца. Посмотрели — вся его нога осколками пробита, в крови. Обмыли раны не только кипяченой водой, но и слезами. А парень в беспамятстве повторяет: "Саша... Саша". Пришел в себя — напоили молоком. "Кто ты?" — спросила я. Отвечает: "Саша... Саша"... Решили его укрыть в погребе. "Мам, — говорю я, — а форма? Может, переоденем?" Мама поняла меня — собрали кой-какую одежонку, а форму припрятали. У нашего Саши поднялась высокая температура, он бредил. Мама послала меня к врачу. Пробиралась к нему, стараясь остаться незамеченной, и подумала: "А что, если откажется, предаст?" Но мама моя, колхозная звеньевая, разбиралась в людях. Врач Квитковский пришел, осмотрел раненого и сказал маме: " Нужно отправить в больницу, необходимо хирургическое вмешательство, приводите, я запишу его вашим сыном".

Так и сделали. Я носила теперь уже своему брату Саше передачи, а он был ненамного старше меня. Худенький, черненький. И знаете, куда-то делся страх и у меня, и у мамы. Спрашивали любопытные: "Куда это Нина бегает? Мама спокойно: "В больницу, там ее двоюродный брат, тифозный..."

А мне: "Запомни, дочка, только святую ложь оправдать можно"...

Поправился Саша, пробрался тайком к нашей хате, обнял маму: "Спасибо вам за все. Я сын узбечки, теперь и ваш сын. Никогда вас не забуду. Живой останусь, разыщу вас... Прощайте, буду пробиваться к партизанам..."

Больше мы о нем ничего не знали. Ждали весточку после оккупации — не было ее от Саши. Так и умерла моя мать, считавшая его погибшим.

Шли годы. Я стала рассказывать эту историю своим детям, как сказку из своего детства. Мамину хату продали, переехали в этот хутор. Обычно по воскресеньям играют у нас свадьбы. Дошла свадьба и на нашу улицу. Под голосистую гармонь танцуют, поют. Смотрю — к нам во двор зашел незнакомый человек. "Вам на свадьбу? — спросила я. — Так пройдите вон в ту хату..." "Нет, сестричка, я к вам, — и умолк, а потом как кинется ко мне: "Нина, не узнаешь?" — "Саша!... Ты?" — "Я, я... Только настоящее у меня имя Балмат, а фамилия Курбанов. Сколько лет я вам писал — ответа никакого, вот собрался и приехал. Нашел вашу хату, а в ней живут другие люди и не знают, где вы. С помощью милиции узнал ваш новый адрес..."

Зашли в хату, накрыла стол. А он словно кого-то ждет... Догадалась: маму... Рассказала ему все. Встал Балмат, к еде не притронулся, попросил сначала показать могилу матери. Припали мы оба к зеленому холмику, оросили его слезами... А перед отъездом дал мой названный брат денег и попросил поставить маме памятник... И еще от имени всей своей семьи пригласил мою семью в гости. Нас, гостей с Украины, встретили в узбекском кишлаке как своих родных. Так и ездим друг к другу, породнила нас Родина в трудный свой час. Породнила теперь и детей, и внуков наших.