Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»

ДЕЗЕРТИРАМИ СЕБЯ НЕ СЧИТАЕМ

СУД

В то время, когда наши сверстники сутками одолевали военкоматы, я с подругой Валей Грибковой оказалась на скамье подсудимых. Почему? Без разрешения отправились на передовую... Прихватив гитару, мы сели в эшелон, который увозил 1-й гвардейский кавалерийский корпус на фронт. Ехали мы ехали, а на одной из станций нас сняли и отправили обратно в Москву... Потом вызвали в суд, стали допрашивать. Чистосердечно, как на духу, все рассказали...

Мне было 17 лет. Таких молодых девушек призвали в МПВО. Обучали нас строевой, разбирать и собирать винтовку и автомат. Дежурили в госпитале. Разбивали ломом лед на Крымской площади. На рассвете нас выводили строем на Киевский вокзал разгружать вагоны с ранеными. С непривычки едва не падали в обморок: смрадный запах, на полу, на грязной соломе измученные, в ржавых окровавленных повязках солдаты... Лежачих, недвижимых мы уносили на носилках в помещение вокзала. Таскаешь, таскаешь, пока не откажут руки...

Подошла к вагону и говорю: "Кто может, ползите ко мне, подставлю спину". Носила, как мешки.

Однажды на стене дома я увидела плакат: "Родина-мать зовет!" Смотрела, смотрела на него, и в голове завертелись разные мысли, и главная: Родине так плохо, потому и зовет нас на помощь. И созрело окончательное решение — убежать на фронт, коль получила отказы на неоднократные письменные просьбы.

Наши казармы располагались невдалеке от окружной железной дороги, откуда уходили эшелоны на фронт. Мы с Валей и забрались в один из них...

Судьи слушали, слушали наши показания и огласили приговор: за дезертирство в исправительно-трудовую колонию на десять лет!

Никогда так гулко не стучало мое сердце в груди. Вскрикнула: "За что?! Мы хотим защищать свою Родину!" Обжалованный приговор заменили на штрафную роту. Мы с Валей чувствовали себя на седьмом небе: вышло по-нашему — на передовую (и вовсе не важно, в каком качестве!).

Моя подруга живет сейчас в "ближнем зарубежье" — Одессе. Раньше могла каждый год приезжать ко мне в Москву. Мы покупали бутылку, накрывали стол и вспоминали, вспоминали, и все о войне... И ни разу не раскаялись в своем поступке — дезертирами себя не считаем. Доказали это.

ПЕХОТА И РОДНАЯ РОТА

Попали мы в 152-ю стрелковую дивизию 480 гвардейского полка, сражавшегося тогда в составе 2-го Украинского фронта под Харьковом. Наша рота всю ночь шла по песчаному сосновому лесу. Ребята с ручными пулеметами. У меня на плече сумка с красным крестом (девчонки, стало быть, им место в медслужбе, а оно не таким уж легким оказалось для нас и физически, и морально). Несколько человек несли лодку для разведчиков. На рассвете приблизились к озеру. Впереди — высотка, там немцы. Казалось, что война далеко. Не верилось, что нам, на своей земле, приходится таиться и ломать голову, как переплыть на другой берег и не выдать себя.

Тихо, красиво вокруг. Зеленые-зеленые камыши смотрелись в озерное зеркало. Вода спокойная, прозрачная. Кто вплавь, кто на щитах из тростника осторожно потревожили ее. А я, хоть и считала себя уверенной пловчихой, не решалась войти в озеро во всем обмундировании и с сумкой, наполненной перевязочными материалами. На мое счастье, из-за кустов показалась знакомая лодка с разведчиками. Махнула им рукой. Они подплыли и переправили меня на желанный берег.

Немцы, словно спохватились, открыли огонь из минометов и пулемета. Мы залегли. Вдруг слышу: "Эх, закурить бы, да махорка у всех мокрая". И я вспомнила о необычном для себя подарке — полном махорки кисете из разноцветных шелковых лент. Достала его (сухой!), быстро свернула цигарку, прикурила и вручила ближнему солдату: "Затянись и передай товарищу..." Даже грохот не заглушил радостное удивление: "Откуда?"

Командир взвода дал команду: "Вперед!" Все поднялись и побежали к высотке, в огненное пекло. Один за другим падали бездыханные в зеленую траву с ромашками... Бежавший рядом со мной парень свалился, как подкошенный: пуля попала в спину. Вслед за ним — ординарец командира взвода. Подползла к нему, ужаснулась — он стоял на коленях, упираясь руками в землю, из бритой головы фонтанчиком хлестала кровь... Опомнившись, достала из сумки перевязочный пакет и двумя подушечками закрыла рану, осторожно опустила раненого на ромашковую землю. А командир взвода по-прежнему бежал впереди с пистолетом в руках. Но и он упал... Нашла его в цветущей траве бледного, с раскинутыми руками, кисть правой превратилась в кусок кровавого мяса...

До этого боя мы с ним "конфликтовали": он придирчиво относился ко мне. По-своему был прав — не всегда ходила на занятия по плаванию, умею не хуже других держаться на воде. Говорил, что я строптивая девчонка, могу подвести его в бою. Грозился поставить меня вторым номером к пулемету. А я спокойно отвечала: "Есть, товарищ командир, вторым номером..."

А сейчас он лежал, нуждаясь в моей помощи. Перевязала ему руку и сказала:

— Давайте вместе поползем в безопасное место, к озеру...

— Подожди...

— Время дорого.......

— Подожди...

— Командир теперь я. Слушай мою команду: ложись на плащ-палатку, я запрягусь...

Дотащила его вниз, к озеру. Валя тоже выносила сюда раненых.

— Пить, пить, — раздавались голоса страждущих.

Я снимала пилотки с голов тех, кому можно пить, приносила в них озерную воду. Меня раздражали собственные волосы, падавшие на глаза. Чтобы не мешали, намазали их грязью. И снова отправилась на поле боя.

К концу дня выносила солдата, раненного в руки и ноги.

— Как фамилия? — спросила.

— Зеленов... Я тяжеловат для тебя, сестричка, пока сильный обстрел — пережди, отдохни...

Я прилегла возле него и мигом уснула. Очнулась от сильного взрыва и к раненому:

— Зеленов, ты жив?

— Стерег тебя, хорошо, что вздремнула. Потащила его, чувствую, что выбиваюсь из сил.

— Зеленов, — предложила, — подожди спокойно, найду подмогу и вернусь за тобой.

Когда добралась до озера, раненых не застала — их, в том числе и командира взвода, переправил на лодке санитар (увы, он сам потом не уцелел). Мы вынесли с Валей не только всех раненых своих взводов, но и оружие — их автоматы, ручные пулеметы. Устали очень, но остались довольны — не оставили в беде никого и сами уцелели. Узнала от ребят о покаянии командира взвода: он во всеуслышание ругал себя за то, что был излишне придирчив ко мне. Ну, а я, смеясь, отвечала: "Не держу на него зла, скорее бы его рука зажила..."

КАК МЕНЯ ПОТЕРЯЛИ

Была разведка боем. Мы подошли к Северному Донцу. Затемно успели окопаться. На рассвете немцы открыли минометный огонь. Зачастил дождь, он помог нам форсировать реку без потерь. Начали забираться на небольшую высотку. Скользко. Цеплялись руками за лапы елей. И вот я уже наверху — взору открылась вражеская живая траншея. Но и немцы заметили нас — выпустили автоматную очередь. Мы ответили тем же. Маскируясь кустами, "съехали" с высотки вниз, а встать нельзя, поползли по-пластунски, раздвигая высокую траву. Командир взвода, как всегда, впереди, поторапливал: "За мной, не отставайте!"

Получилось так, что я и на сей раз не послушалась командира. Услышала стон. Подползла к разведчику: ранен в живот, ниже пупка. Пока перевязывала, отстала, потеряла из виду товарищей. Раненый выл от боли, умолял:

— Пристрели меня...

— Не могу, не имею права...

— Потерпи, миленький...

— Не пристрелишь, встану... Немцы увидят, убьют обоих... И действительно он начал подниматься. Я обняла его за плечи и потихонечку прижала к земле. Ласково, участливо спросила:

— Откуда ты, где семья?

— Из Днепродзержинска. Оставил жену с двумя детьми...

Раненый немного успокоился, я прикрыла его плащ-палаткой. Со стороны высотки закричал немец: — Иван, Иван!

— Я струхнула: солдат скончался, осталась одна-одиношенька рядом с врагами... Что делать? Ни встать, ни громко позвать на помощь нельзя. Поползла. Наткнулась на двух раненых. Перевязала. Следовать за мной они не смогли, к тому же я не знала правильного направления. Вернулась к умершему, взяла его гранату и автомат — немцам не сдамся в плен! Закопала свой комсомольский билет.

Солнце стояло высоко. Вначале решила дождаться темноты. Одумалась — будет еще труднее ориентироваться. Поползла, раздвигая траву, и нос к носу встретилась... с ящерицей, разошлись дружелюбно. Невольно подумала: мне-то по родной земле ползать и ползать! Вскоре я очутилась у реки, обрадовалась — верный указатель к своим. Сняла гимнастерку и ремень, тихо пошла к воде. За поворотом реки увидела окоп, возле него стоял немец с винтовкой и курил... Я спряталась в кусты. Когда фашист скрылся в своем логове, бесшумно поплыла к противоположному берегу, с трудом выбралась, цепляясь за покров глинистой почвы. Впереди лес! Добираться к нему далековато, да и боялась стать мишенью. Бежала зигзагом, падала, ползла... Свистнула пуля... Дальше двигаться опасно. Помогло небо: набежала темная туча и разразился сильный дождь. Вскочила и помчалась к лесу. Почти у цели. И, о, ужас: передо мной возник солдат с винтовкой. Обожгла мысль: сама прибежала к немцам. Часовой толкнул меня в землянку. Обдало теплом времянки и... радостью: улыбалась Валя.

— Нашлась! Не потерялась, — воскликнула она и обняла, расцеловала.

Я обессиленно опустилась на дрова у печки и сразу уснула.

Пока я добиралась к своим командир взвода, взвинченный нагоняем начальства, пустился с несколькими солдатами в розыск. Ему было приказано найти девушку живую или мертвую... Вернулся только с двумя ранеными, которым я успела оказать помощь. Узнав, что я уже "дома", облегченно вздохнул, но, наверное, подумал: опять эта своенравная девчонка...

Вскоре в дивизионной газете появилась заметка "Отважные девушки" — о Вале и обо мне. Дотошные читатели спрашивали: "Кто Валя, кто Лариса?" Мы улыбались и кокетливо отвечали: "Угадайте". Солдаты угадывали под общий хохот. Не зря говорят: хорошо то, что хорошо кончается.

В ОБОРОНЕ И В НАСТУПЛЕНИИ

Линия нашей обороны проходила вдоль железной дороги. Место ровное, открытое — не выгодное для нас. У немцев преимущество — расположились в лесочке, на краю которого росли большие кусты (неплохая маскировка). Территория противостояния находилась под Новомосковском. Городок небольшой, в нем сохранился мост, который стал единственным спасением для наших раненых. Их становилось все больше и больше: день и ночь обстреливалась железная дорога, наша позиция. Пищу, воду, перевязочный материал нам приносили ночью и забирали раненых. Они лежали и на земле, и в окопах в окровавленных повязках, под обстрелом. Я переворачивала покалеченные тела, подбинтовывала раны, делала самокрутки. Не хватало воды, а раненые все время просили пить. Видя, как они мучаются от жажды, кто-нибудь из отважных товарищей переползал железнодорожное полотно, вблизи которого росла бахча. И если удавалось принести арбуз, я делила его на маленькие кусочки, подносила ко рту раненым. С какой жадностью они хватали их!

Но это было не самое страшное. Со стороны леса раздался рокот моторов. Прямо на нас двинулись три танка. Раненые заволновались. Наши ребята развернули пулеметы. Танки приближались все ближе и ближе. Хлестнул огонь по железным чудовищам. Повалил черный дым от одного, затем от другого танка. Идущие за ними немцы побежали обратно. "Мы спасены!" — радостно оповестила своих раненых.

В октябре отбивали Днепропетровск. Наш 480 полк 152 стрелковой дивизии успел благополучно добраться на другой берег через переправу, которую безудержно бомбили и обстреливали. Выли и падали в реку снаряды, поднимая огромные водяные столбы. У кромки берега лежали убитые — русские и немцы. Их омывала, оплакивая, холодная днепровская вода...

Как часто бывало на фронте — горе и радость воевали вместе с нами. Вошли в Днепропетровск и попали в объятия его жителей. Из укрытий выползали люди в черном одеянии — евреи. Немцы собрали с евреев немалый золотой оброк. Несчастные надеялись, что взамен им оставят жизнь. Не пощадили. Кто не сумел спрятаться, закопали живыми в землю, даже молоденьких красивых девушек не пожалели.

С боями мы прошли Белую Церковь, Гуляй-поле, много украинских сел. Однажды, отправив раненых с санитарами, услышала беспокойный разговор: на поле, у копны, лежит солдат с поврежденным позвоночником и наотрез отказывается от помощи.

— Пойду за ним, — отозвалась я.

— Напрасно, не поддается никаким уговорам.

— Поспорим?

В плен попасть все боялись. И я давила на психику:

— Слушай, немцы наступают. Знаю, тебе больно, можешь орать, материться, но ложись на палатку... Скорей, крепче держись за палатку, потащу тебя быстро.

Кричал, ругался и все ж послушался. Бледного, измученного доставила раненого в безопасное место.

Минометный огонь не утихал, не захлебнулись и вражеские пулеметы. Ответить тем же мы не могли: у нас, как сказал командир батальона Бабушкин, мало патронов, послал за ними солдат... Когда и вернутся ли? — ответить никто не мог.

Место сражения холмистое, выгодное для немцев. Они вынырнули из-за бугра во весь рост. Мне даже почудилось — огромные гуливеры двинулись на нас, сомкнут, растопчут... Обороняться-то нам нечем... С отчаянием глянула на фельдшера батальона Петра Аблисимова. Он возился у скирды.

— Я подобрал трофейный пулемет, — объяснил он, — замаскирую его соломой, а ты, Лариса, выручай...

И он указал место, где видел разбросанные пулеметные ленты.

— Ползи туда, притащи, сколько сможешь, — поторопил меня фельдшер.

— На животе доберусь, лишь бы пуля не помешала...

Когда вручила пулеметные ленты, фельдшер обрадовался и даже расцеловал меня. Схватил пулемет и яростно застрочил по немцам...

Они мне уже не казались гуливерами, падали, опаленные огнем. Как все смертные.

— Дай и мне ленточку выпустить...

— Попробуй... Только пали, сестричка, без милосердия... Молодец, здорово косишь...

Атака захлебнулась нашим огнем. Многие воины нашего батальона находились в стороне от нас, в низине. Когда застрочил немецкий пулемет (определили по звуку — не наш), забеспокоились — не попали ли мы в окружение. Похвалили нас за находчивость. Да и мы остались довольны: немецкий пулемет в наших руках хорошо "поработал" против своих. Фельдшера и меня наградили медалью "За отвагу" — это была первая моя награда.

РАНЕНАЯ СРЕДИ РАНЕНЫХ

Моя пехота и родная рота продвигались на запад все дальше и дальше. Трудно и радостно — выгоняли захватчиков с советской земли, возвращали людям дома, села, города. Хуже разъяренных зверей фашисты огрызались, прибегая к массированным воздушным налетам.

У одной деревни нас обстреляли шрапнелью. Я и новенькая медсестра Алла Литовченко побежали в укрытие — ближайшую хату. Открыли дверь

- на подоконнике солдат с гитарой, второй мурлычет какой-то мотив... В одно мгновенье видение исчезло. Разорвалась бомба. Очнулась, перед глазами голубое небо. Хата разворочена. У солдата гитара почти в животе. Во дворе лошадь, в ее крупе кровоточит дыра.

Я чуть пошевельнулась и крикнула от боли в кисти правой руки.

— Алла, где ты? — позвала отчаянно подругу.

Вместо ответа — стон, еле донеслось:

— Ранило в ногу...

— Жди меня... Мои ноги, кажется, целы...

Направилась к Алле. И она мне навстречу, прихрамывая. Держу свою кровоточащую руку на груди, все равно так больно, что не сразу почувствовала рану в левой ягодице и никак не могла понять, почему в правой штанине что-то катается и печет. Алла помогла мне расстегнуть брюки: вывалился горячий осколок и потекла кровь. Сквозное ранение! Что-то неладное творилось и на голове. Уже в санроте Валя с трудом расчесала мои волосы — они были забиты глиняной пылью, а в коже застряли три небольших осколка.

Время от времени я теряла сознание. Не помню, как очутилась в повозке. Очнулась. Ездовой гнал лошадь почему-то в кусты. Поняла: немецкие самолеты начнут бомбить. "Ну, думаю, теперь крышка"... К счастью, смерть обошла стороной. Ездовой благополучно привез меня в санроту.

И только через 35 лет на встрече ветеранов в Днепропетровске я узнала, кто был ездовой, кто спасал мою жизнь: фельдшер полка Петр Аблисимов, тот самый бесстрашный пулеметчик, которому я помогала в роли "Анки-пулеметчицы".

Что было со мною в санроте, я уже помнила: обработали раны. Но на другой день стало хуже, вся подушка пропиталась кровью. Первая мысль

- могут отправить в госпиталь, а мне так не хотелось расставаться со своей частью. Друзья припрятали меня. Об этом узнал командир роты, рассердился и приказал немедленно отправить меня в госпиталь в Днепропетровск, знакомый по боям мне город.

Наступила зима. Улицы заснежены. Но в помещении тепло. Я одна среди раненых мужчин, в уголочке. Никого мое присутствие не смущало. Но вот приехал начальник-проверяющий, обходя палаты, заметил меня, гневно спросил врача:

— Почему здесь девушка? Уберите...

И меня убрали: одели, положили на носилки и отнесли в маленькое здание. Небольшая комната разделена перегородкой, по всему видно, на скорую руку. Но не это меня поразило. До моего слуха донеслась немецкая речь, заунывная песня. Мне стало не по себе: за перегородкой фашисты! К моим ранам прибавилась еще одна — душевная. Такое соседство посчитала попранием чести и достоинства советского солдата.

Ранним утром, держась за стенки, медленным шагом добралась до помещения госпиталя. Меня никто не упрекнул за самовольное возвращение, добросовестно лечили. Начала увереннее ходить, хотя рука была еще в гипсе.

Однажды узнала о том, что раненых без рук, без ног отправляют в глубокий тыл. И я решилась поехать с ними по трем причинам: боялась, что из госпиталя выпроводят с инвалидностью, не смогу вернуться в часть, потянуло к родному дому, хотелось хоть одним глазком увидеть семью... Сказался и мой строптивый характер — сбежала.

Долго и трудно добиралась до Москвы. Вот до боли знакомая Остоженка. Уже не детскими ножонками, а в кирзовых сапогах иду по ней к нашему дому. Стучусь в дверь.

— Доченька!

Остановись мгновенье! Обнимаюсь с мамой, сестренкой и... братом, безногим фронтовиком...

Мама вернулась с ночной смены. Она работала на фабрике в Хамовниках, шила солдатское обмундирование. Я смотрела на родное, уставшее, осунувшееся лицо, внутри все тряслось, слезы застилали глаза... Мама прижала меня к груди, боясь задеть раны. Шесть дней семейной радости притупили физическую боль. Но раны все же давали о себе знать. И я отправилась в ближайший госпиталь, представилась его начальнику, покаялась в грехе-самоволке, вверила ему дальнейшую свою судьбу. Он оказался понятливым человеком, дал направление в Ногинский госпиталь на долечивание. Затем последовал батальон для выздоравливающих и досрочная выписка (сказался и на сей раз мой характер).

НОВАЯ СЛУЖБА

Я снова на фронте. Но и в другом роде войск — артиллерии. В пехоте на своих двоих топали, отмеряли сотни километров, с ходу вступали в бой, от усталости валились на землю, никогда не высыпались. В нашей санроте были лошади, тащившие повозки, груженные доверху палатками, носилками, перевязочными материалами. Если удавалось положить уставшую руку на повозку, считай — повезло. Ну, а если раздавалась команда: "Привал", валились все на землю и мигом засыпали, не считаясь с голодными судорогами в животе... Может, в артиллерии легче будет?

Красная Армия уже находилась на подступах к германской границе. Наша часть расположилась в лесу. О наступлении возвестили пушки, минометы. А когда заработала "Катюша", над головами полетели огненные снопы в сторону сильно укрепившихся немцев. "Вот вам, подлые, и за Москву, и за Сталинград, и за всю истерзанную нашу землю, за страдание людей!" — хотелось крикнуть во весь голос, но никто не услышал бы: невообразимый грохот и столбы огня действовали лучше всяких слов. После жаркой артподготовки успешно форсировали Одер. Наяву предстали результаты боя: черные воронки, выжженная трава... Уцелевшие гитлеровцы с обезумевшими от страха глазами сдались в плен. Их командир лежал возле разрушенного окопа с пистолетом в руке и с дыркой в виске. Чего только не было на фронте! Опасности подстерегали на каждом шагу, самые непредвиденные. Подсела я однажды в грузовую машину, разговорилась с водителем. И вдруг автомобиль вздрогнул, посыпалась земля...

— Мы родились в рубашке, — сказал шофер после осмотра, — колесо лишь вывернуто, немецкий снаряд не взорвался, кузов-то полон нашими снарядами...

Жестокие бои продолжались. Гитлеровцы отчаянно сопротивлялись, обстреливали нас, не жалея боеприпасов. Часто рвались линии связи, а без них как без рук. Особенно нуждались в связи командиры батарей.

Больше всего доставалось связистам: под огнем тянули, закапывали провода, а потом, тоже под огнем, ползли, искали порывы, устраняли их. И так повторялось до тех пор, пока не выходила из строя сама жизнь. Многие ребята, которых я знала, погибли.

Я дежурила вместе с Машей Сапожниковой у телефонов на командном пункте, в небольшом сарайчике. С подвязанной вокруг головы трубкой проверяли все время связь с огневыми точками:

— Верба, верба, я береза... Прием.

Отзовутся на позывной — все в порядке, нет — или порыв линии, или никого не осталось в живых...

Был у нас любимый солдат по фамилии Габрильян — шутник, весельчак. Вначале он был ранен, но не ушел с поля боя. Все время мелькала его перевязанная голова в окопе, а потом узнали — убит жизнерадостный парень. Когда стемнело, выкопали ему могилу под березой, похоронили как подобает.

На рассвете мы перешли границу. Выкатили пушки на прямую наводку... На нас глядели благоустроенные немые кирпичные дома, а позади остались наши — разрушенные, сожженные... Мы не были варварами. Мы — освободители.

Гордость советского солдата живет со мною все послевоенные годы. Дожила до 50-летия Победы. Знаменательную, историческую дату отметила вместе с участниками парада. Шагая в строю на Красной площади, я чувствовала себя посланцем всех живых и погибших однополчан. Мысленно поздравила подругу Валю Грибкову из Одессы с великим нашим праздником (по почте ведь теперь не всегда доходят письма и открытки). Так хотелось вместе сесть за стол, поднять бокал за Родину-мать, позвавшую нас смолоду на передовую и признавшую нас достойными своими защитниками. Я ценю, берегу ее фронтовые награды — три медали "За отвагу", ордена Красной Звезды, Отечественной войны первой и второй степени.