Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»

О БОЯХ-ПОЖАРИЩАХ, О ДРУЗЬЯХ ТОВАРИЩАХ

С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ РОДИНА?

Есть такая хорошая, образная песня. Решусь прибавить к ней и свою строку — с человека. Сие утверждение выверила своей судьбой, начиная с детства.

... В школу привезли фильм "Чапаев", показали его ученикам начальных классов. Мы расселись на полу в коридоре. С детской непосредственностью переживали вслух за красных, за Чапая. А когда мы вернулись в класс, любимая учительница Надежда Ивановна дала домашнее задание из трех пунктов: написать свои впечатления о фильме и его героях, чьи отцы или братья участвовали в гражданской войне и какими наградами отмечены, кем бы вы хотели стать.

Дома спросила отца: был ли он на войне? Ответил: нет. Слезы брызнули из моих глаз: "Как? Мой отец трус? Что подумают мои одноклассники и Учительница?"

— Полно, дурочка, — утешал отец, — пойми, похоронив вашу маму, мог ли я оставить семерых детей, несмышленышей и сосунков? Напиши правду: "Мой отец — кузнец, подковывал коней Красной Армии, делал телеги бесплатно, хотя денежки, ой, как пригодились бы моим ртам..."

— А я, когда вырасту и случится война, обязательно пойду в Красную Армию и буду защищать Родину, — отпарировала я. — Да, буду, как Анка-пулеметчица.

Так и написала в сочинении. Его зачитала учительница, как одно из удачных. Ребята сразу же прозвали меня Анкой-пулеметчицей (чуть-чуть ошиблись — стала артиллеристом).

Мысль о военной службе укрепилась и в более зрелой головке: охотно занималась вместе со сверстниками по программе ДОСААФ. Пришедшая в семью мачеха постаралась поскорее избавиться от меня. К моим пятнадцати годам она ухитрилась прибавить год: "Получай паспорт, — сказала без стеснения, — и живи как знаешь, мне надобно опекать родных детишек..."

Я отправилась в Старую Руссу Новгородской области. Началась борьба за выживание: работала и вечерами училась в техникуме.

Вскоре нагрянула всенародная беда. С первых же дней войны стала рядовым бойцом, принимала участие в эвакуации авиаполка на станции Сиверская под Ленинградом. Мешали, уносили жизни беспрестанные бомбежки. Тяжело контузило и меня (не предполагала, что потом серьезно скажется на моем здоровье). В госпитале меня, конечно, подлечили и послали на трехмесячные курсы политсостава, успешно их окончила, получила звание лейтенанта. Вот и сбылось мое детское желание! Сразу же состоялось и боевое крещение. Что ждет впереди?

Вместе с другими выпускниками с песнями, молодым задором поехала поездом к месту своего назначения. Когда приблизились к мосту через Волхов, из-за леска появились вражеские бомбардировщики в сопровождении своих истребителей. Поезд остановился. Визжали бомбы. По вагонам строчили пулеметы зажигательными пулями. Некоторые товарищи не выдержали — побежали в лес. А я сидела в простенке вагона, краем глаза наблюдала через окно не виданную еще картину: огонь, дым, пыль застилали весеннее солнце. И все же нам на выручку прилетели советские истребители, отогнали фашистских налетчиков. Но облегчения не наступило. Большинство из тех, кто спасался в лесу, погибли. Среди них и замполит Галайда — он лежал без головы, а при нем были личные дела курсантов, залитые кровью...

Мы потушили пожар, отцепили поврежденные вагоны, убитых положили в два ряда головами друг к другу, закрыли их сучьями с молодой листвой порушенных деревьев. Захоронить товарищей и мою сокурсницу из Сибири Фаю попросили зенитчиков, охранявших мост. Раненых взяли с собою, и пошел состав по уцелевшему чудом мосту. Прибыли в отдел кадров Волховского фронта.

Всего два месяца (май — июнь 1943 года) я была заместителем командира роты по политчасти. С болью в сердце приходилось сообщать о гибели молодых бойцов, месте их захоронения. С чувством высокой ответственности обучали военному делу прибывших, в том числе из тюрем — карманников — смелые, отчаянные парни доказывали, что не утратили любви к Родине.

Указ об упразднении должности политработников и их переподготовке на строевых командиров коснулся и меня. Хождение по мукам — так определила я в дальнейшем поиск своего места в боевом строю. Поняла: одной готовности защищать Отечество и военных знаний недостаточно. Важно найти верную, а может быть, единственную позицию на фронте, где бы ты с наибольшей отдачей послужил делу Победы. К сожалению, не сразу, не всегда, не всем это удается.

... Нас, политработников полка, вызвали на собеседование с генералом Сивковым из Ставки. Разговаривая со мною, он не сразу догадался, кто перед ним. Весь мой облик указывал — молоденький, худенький парнишка в брюках галифе, гимнастерке, с короткой стрижкой (еще в госпитале сняли волосы машинкой, с тех пор не отращивала). Но, видно, подвел меня голос.

— С кем я разговариваю? С мальчишкой или девчонкой? — вдруг спросил генерал.

— С девушкой, товарищ генерал, — отвечаю без запинки.

— Надо же... Что, у нас все мужики в пехоте перебиты? Хватит командиров взводов и без вас. А вы до утра поразмышляйте и выберите любое училище, кроме пехотного...

Не хотелось расставаться с боевыми друзьями. Тревожные мысли почти всю ночь не давали покоя... А утром доложила о своем решении:

— Прошу направить в артучилище... Видела в бою 45 — 76 мм пушки, они хорошие помощники пехоте.

На другой день я была уже в пути. Артучилище находилось в Минусинске. Нас обучали по ускоренной программе. Через месяц создали батарею из преуспевающих ребят, в ее состав вошла и я. Учились без выходных, по 12 часов в день (занятия по тактике, огневому делу, топографии, матчасти пушек и тракторов).

Моим ангелом хранителем оказалась бабушка — хозяйка дома, где я квартировала. Приходила домой в 11 часов вечера, печка натоплена, уютно, несмотря на бедность обстановки. Бабушка ждала меня с заваренным из трав душистым чаем. А я угощала ее кусочком сахара (нам давали по два), она делила его на четыре части, не сразу съедала и хлебушек от моего пайка.

Моя кровать стояла у побеленной стены, на которой я, как на полотне, простым карандашом "упражнялась" по всем видам стрельбы. Глядя на мои занятия, бабулечка приговаривала:_

— Бей, бей, дочка, фашистов проклятых!... Завтра забелю...

Разглядывая мои пометки, она спрашивала:

— А что обозначают эти значки, буквы? Довольная объяснением, каждый вечер спрашивала:

— Сегодня будешь опять стрелять? Я стену побелила. Стреляй, стреляй, милая, мне побелки не жаль. Печку белю после каждой топки, нетрудно и по стене раз-два махнуть.

По-своему жалела меня: весь день на 25-градусном морозе занимались, а к вечеру до пятидесяти градусов доходило. Провожая меня, всплакнула, крепко обняла и трижды перекрестила: "Храни тебя и всех вас Господь". Кто знает, может, молитва этой простой русской женщины помогала мне, охраняла меня.

За восемь месяцев мы прошли двухгодичную программу, и нас, отличившихся в учебе, послали на Западный фронт командирами артвзводов. Ехали через Москву. Остановились на два дня. Повидалась с сестрами и будто к роднику припала пересохшими губами. Одна из них, Тоня, провожала на поезд... без слез, зная мое суеверие: если провожающие плачут, то обязательно отъезжающего убьют. Мне очень хотелось остаться в живых.

В отделе кадров под Витебском всех ребят распределили по частям, а меня решили оставить у себя... бухгалтером. Такого унижения не ожидала. Запротестовала:

— У меня направление на фронт в качестве командира огневого взвода, а не на штабную работу. Прошу учесть.

Начальник отдела кадров устроил мне экзамен в присутствии трех офицеров-артиллеристов. На все вопросы (порой и на засыпку) ответила без запинки, язык еле успевал за мыслями, во рту пересохло... Старший из комиссии заявил: "Крепко подкована, решайте сами, куда ее направить". И еще раз повторили, чтобы и я все хорошо обдумала, ведь на передовой не конфетки летают. А я в ответ: "Знаю, не забывайте, я из пехоты, с Волховского фронта...". Забыла о субординации, выскочила из помещения без команды: "Вы свободны". Опомнилась: "Чего доброго за такое поведение могут отправить и в штрафную роту".

Горечь, обида всецело завладели мною. Прошла бессонная ночь, и я ни свет, ни заря появилась у двери отдела кадров. Просидела три часа: "Хорошо, видимо, спится начальнику вдали от передовой", — подумала так, и стало не по себе. Он появился и с раздражением заявил:

— Я вас не вызывал... Свое решение оставляю в силе. Тут и меня прорвало.

— Без направления в часть отсюда не уйду!

Лицо начальника побагровело. Он взял лист бумаги и размашистым почерком начертал: такая-то направляется в 63 корпус командиром взвода и добавил:

— Этот корпус вчера расчехвостили немцы, его отвели на деформирование, идите, испытайте свою судьбу...

Чуть ли не бегом я выскочила с направлением из избы. На улице снег с пургой, не видать дороги — замело. Пробираюсь через поле с сугробами, на звук машин... На попутках, с пересадками к вечеру добралась в часть. Только в трех блиндажах находились люди. В одном — связисты, в другом — шофер генерала артиллерии Бодрова, в третьем — он сам. Я, конечно, остановилась у связистов. Они встретили меня тепло. Топилась "буржуйка", на которой стоял чайник. Меня накормили, напоили чаем, выделили диван. Спала, как убитая, до самого утра. Позавтракав, поджидала связного, который должен проводить меня на новое место. И вдруг в блиндаж зашел генерал Бодров. После положенных приветствий он обратился прямо ко мне:

— Вот хорошо, мы давно ждали медсестру...

— Товарищ генерал, разрешите доложить, — я не медсестра... Тогда он обратил внимание на малиновые погоны и воскликнул:

— Да никак матушка пехота?

— Была пехота... А сейчас артиллерист.

— Зенитчица?

— Никак нет... Я командир взвода артиллерии 45/76 мм 63-го корпуса.

— Что?! Кто дал направление?

— Отдел кадров, полковник Яблочкин.

Взяв мое направление, генерал тут же схватил телефонную трубку:

— Соедините с отделом кадров... Полковник Яблочкин? О чем вы думали, направляя к нам пехоту?

Он кричал в трубку "ласковые" слова, не слушая оправданий. В сердцах схватил красный карандаш и написал на моем направлении в левом углу: "К полковнику Ершову, 761 артполк РГК 152 мм системы пушки-гаубицы..."

Я растерялась, пролепетала:

— Товарищ генерал, я эту систему не знаю, окончила артучилище... Молча он взял из моих рук направление и дописал: "Ознакомить с системой". И, многозначительно улыбаясь, сказал:

— Надеюсь, с видами и правилами стрельбы знакома. Справишься и с этой системой. Успеха!

К вечеру добралась до 761 артполка. Командир полка полковник Ершов ждал нового командира огневого взвода, но... не в моем лице. Прочитав документы, нахмурил брови, выпалил:

— Двадцать лет служу в армии, то чтобы у меня командовала мужиками баба!... Да ладно бы баба, а то сопливая девчонка с бараньем весом... Нет, нет, твое место в штабе...

— Никакого штаба, только огневой взвод, — решительно отпарировала я. Мое упорство озадачило командира, и он с ехидцей произнес:

— Птичка-невеличка, а по-соколиному клекает... Ну что ж, посмотрим, на что способен командир огневого взвода в юбке...

— Можете проэкзаменовать хоть сейчас, меня уже подвергали пристрастному "допросу". С чего начнем? Давайте расскажу о видах стрельбы или когда необходимо открывать огонь на себя...

— Угомонись... Был у нас один офицер, вызвал огонь на себя — и мой блиндаж чуть не разлетелся... Прошу выйти за дверь, посоветуюсь с начальником штаба...

Решили направить в первый дивизион, на третью батарею командиром огневого взвода, заранее предупредив по телефону:

— Встречайте новое пополнение, примите как следует, накормите... И словом не обмолвились, что речь идет о девчонке сопливой.

— Вот будет сюрприз, — подмигнул командир полка и по-отцовски напутствовал: — Ну, дочка, не подведи, если трудно покажется, не стесняйся, переходи в штаб.

Я поблагодарила его и подумала: "Вот и пришел конец моим хождениям по мукам". Каково же удивление было на лицах командира дивизиона майора Бирева и начальника штаба капитана Гриценко. Оба глядели на меня с полуоткрытыми ртами. Наконец, майор покачал головой и промолвил:

— Ну и подшутил над нами командир полка. Вместо обещанного великана комвзвода прислал медсестру мелкого калибра.

Я молча подала ему назначение и громко доложила:

— Товарищ майор, лейтенант Малафиевская прибыла в ваше распоряжение на должность командира огневого взвода.

Поборов растерянность, офицеры любезно пригласили поужинать, напоили вкусным сладким чаем. Состоялась неофициальная беседа. Расспросы. Я почувствовала доброе расположение к себе, и что-то гнетущее отлегло от сердца.

Весть о моем прибытии разнеслась по всему дивизиону. Я оказалась в роли экспоната: то и дело заходили в штаб люди, косили глаза в мою сторону с нескрываемым любопытством. Над ними подтрунивал начальник штаба:

— Что-то у всех на ночь глядя появились срочные, неотложные вопросы ко мне...

КОМАНДИР — КАК МНОГО В ЭТОМ СЛОВЕ...

Рано утром я отправилась на огневые позиции третьей батареи. Открылась страшная картина вчерашнего боя за Витебск. Под ногами осколки, гильзы. В первой и второй траншеях полно замерзших трупов в разных позах — не успели убрать, фашисты продолжали обстрел. Первое знакомство с младшим лейтенантом Ремом Егоровым и старшиной Павлом Дуловым. Попросила их построить взвод для знакомства. Орудийные расчеты произвели на меня удручающее впечатление: мужчины обросшие, небритые, многие казались стариками. Обнаружила повальную вшивость: в швах телогреек, под погонами — насекомые, гниды. Меня охватил ужас: "А что же творится в гимнастерках, нижнем белье? Несчастные, стоят в строю и дергаются... Надо устроить проверку по всем блиндажам..."

Все смотрели на меня с недоверием и сомнением. Разрешила задавать любые вопросы. Знакомство потеплело. Разошлись по блиндажам с лучшим настроением. Старшине и младшим командирам дала указание: вечером, в период затишья на передовой, весь личный состав постричь, побрить, устроить баню... Переспросили: "Баню?" Объяснила, что и как делать. В овраге развернули плащ-палатки, прикатили бочки из-под солярки, набили их снегом, поставили на кирпичи, вниз подложили и зажгли дрова... Грязное белье убрали подальше, свежее прожарили над накаленной докрасна "буржуйкой", все остальные вещи — от брюк до телогреек и плащ-палаток — тоже. Старую подстилку из ельника сожгли, заменили свежей. Подворотнички подшили из ветоши.

И сейчас, как вспомню ту санитарную обработку, дрожь пробегает по телу: когда прожаривали вещи, особенно белье, то на раскаленную печку сыпалась нечисть, шипя, как шрапнель. Поразительно: никто не заболел тифом. Содрогаюсь от того, что довелось самой пережить в первую ночь. Старшина уступил мне топчан — не успели еще подготовить блиндаж для меня. Часу не прошло, рука потянулась к виску... Выскочила на улицу раздетой, а мороз, на ясном небе луна, как фонарь. Пойманную "гостью" бросила на блестящий снег... Вернулась к теплу, но не решалась лечь. Под утро тихонько пошла в блиндажи. Бойцы спали после бани, как дети... Печки остыли, чувствовалась прохлада. Накрывала телогрейками то одного, то другого, никто даже не шевельнулся.

После завтрака построила огневиков. Глазам своим не поверила: совсем другие люди и вовсе не "старые", чисто выбритые, с белыми подворотничками. Только один, наводчик Филин, отличался неряшливостью. На мое замечание ответил:

— Кончим с немчурой, приедем к жинкам, будем чисто мыться, бриться, в белых рубашках ходить да еще и с галстуками...

— Думаю, ваши жены согласились бы со мною: мужчины должны быть в порядке всегда... Так теперь и будет. В ответе за все старшина...

А вот боевой готовностью после проверки осталась очень довольна. Это был боевой, опытный костяк артиллеристов 761 артполка, воевавших с первых дней войны. Покончили мы и с вшивостью: каждый раз перед сменой прожаривали белье, мылись в "бане". Командир дивизиона, узнав об успешных наших мерах санитарной профилактики, приказал всем подразделениям последовать примеру.

Сражения за Витебск, который не раз переходил из рук в руки, продолжались. Расчеты действовали слаженно, отбивая танковые атаки фашистов. Случались и непредвиденные обстоятельства. Во втором расчете осколок разбил прицел. Как быть? Ведь надо отбивать танковую атаку и отсекать пехоту. Наводчик Филин (кстати, участник трех войн, бывший председатель колхоза Тульской области) предложил целиться через ствол. Зная, что этот прием запрещен, все же, недолго думая, кричу:

— Давай, бей, будь что будет, иного выхода нет!

Орудие сработало на славу, атаку отбили.

— Спасибо, орлы, не подкачали! — само собой вырвалась у меня радостная похвала.

Не сдержалась от шутки, спросила у Филина:

— Ну как, мыться, бриться будем только при встрече с жинками?

— Раз мы орлы, будь по-вашему. Белый подворотничок и стирать и пришивать буду сам...

Грохнул смех. А самый старший по возрасту Юданов (доброволец 58 лет) с хохоточком продолжил:

— После такой самообработки, которой мы подвергаемся, готов жениться на молоденькой... Только фриц поганый времени не дает — ощеряется, проклятущий...

Мое сердце прыгало от радости: меня приняли в свою боевую семью, меня признали своим командиром!

ПЕРВЫЕ ИСПЫТАНИЯ

С этими "орлами" я прошла с боями до Берлина, преодолевая реки — Проню, Березину, Днепр, Рейн, Вислу, Одер. До войны я дважды тонула, чудом спаслась, но страх к воде остался. Сколько же требовалось сил при форсировании рек с грузом — четыре батарейных пушки с ЧТЗ и один трактор с прицепом, знает один Бог. Пятишься задом по понтонному мосту, чтобы показать руками трактористу направление. А себе внушаю: "Смотри не на воду, а на гусеницы и колеса пушки". Сердце замирало, когда приближались к середине реки: мост все больше и больше прогибается, колеса все больше и больше погружаются в воду... Наконец замечаешь: уровень воды снижается, вырывается громкий вздох облегчения. Затем все повторяется: вытянешь одну пушку на берег, бежишь за второй, третьей... Все тело в напряжении, лишь бы не закружилась голова от настигающих волн... Лишь бы не выдать свой страх бойцам... А какие крутые берега, особенно у Днепра и Рейна, преодолевали!

Но ни с чем не сравнима душевная боль, которую испытываешь при захоронении боевых друзей, при виде раненых, их вопрошающих, молящих глаз...

В дивизионе был всего один фельдшер — лейтенант медслужбы Павел Романов. Пока-то он доберется к нам... Сама оказывала первую помощь раненым — пригодились знания, которые получила на краткосрочных курсах, находясь в саратовском госпитале со своей контузией... Помогал, спасибо ему, старшина Аулов: грузили раненых на телегу, запряженную трофейной лошадью, и отправляли в полевой госпиталь.

Не забыть и такой случай во время страшных боев за Минск. Немцы спешно отступая, бросали не только технику, но и раненых и убитых. До моего слуха донесся душераздирающий стон: на дороге лежал фриц, истекающий кровью... К тому времени уже был приказ: пленных и раненых не убивать, дабы не уподобляться фашистам, и соблюдать международные правила Красного Креста. Об этом я напомнила тем, кто намеревался прикончить немца. Я забинтовала ему раздробленное плечо правой руки и затылок. Оказав помощь, стала уходить и... услышала выстрел, пуля пролетела чуть выше моей головы... Неблагодарный целился в меня из припрятанного дамского пистолета.

Возможно, как говорят, я родилась в рубашке. А может, по просьбе умирающей матери хранил мой ангел хранитель?...

Не раз подстерегала меня смерть. На переправе через Днепр противник вел методический огонь по движущимся колоннам. Вблизи от нашей упал снаряд, взрывная волна подкинула меня, как мяч, потом ударила об землю... В голове шум, в глазах туман, шапка отлетела куда-то. Донесся крик: "Командира убило!" С трудом поднялась, пыталась успокоить: "Я жива! Не паникуйте". Вместо голоса — сиплый звук... Когда мне подали шапку, она была пригодна только воронам на гнездо, ее пробил осколок насквозь, вырвал над лобной частью огромную дыру, голову же пощадил.

В мае 1944 года на основе 761 артполка была создана 142 артбригада, ставшая резервом Главного командования. В ту пору меня назначили старшим офицером третьей батареи, в которой увеличилось число бойцов, было два взвода, 4 расчета и 4 пушки. Так вот. Двигались мы уже в Восточной Пруссии через Литву. В конце июля находились в районе Вилкавишкис. Жаркий солнечный день. Хлебным духом обдавала спелая пшеница, играя волнами с ветерком. Дразнили синевой пышные васильки. Заставляли поднимать лицо к небу песни жаворонков. Такая земная красота! Но с нею рядом гудели тракторы и тягачи с пушками...

Первый взвод нашей батареи вырвался вперед, чтобы поскорее занять огневые позиции. Сидя на ведущем тягаче рядом с трактористом Блиновым, я уловила ухом звук самолета. Вскоре мы увидели его на голубом-голубом небе — не свой, засек нас. Вскоре наша разведка сообщила: в трех километрах от нас — немцы, а должна быть родная пехота. Ну и ситуация! Даю команду:

— Пушку, идущую впереди, развернуть на опушке леса, замаскировать снопами сжатой пшеницы.

Все дивизионы рассредоточились в лесу. Только выпустили три снаряда по скопившимся танкам на передней вражеской позиции, как налетело около 30 фашистских бомбардировщиков в сопровождении истребителей. Застонали небо и земля. Рвались бомбы, свистели зажигательные пули. Снопы на пушке загорелись, ствол повис, многие из расчета ранены. Невдалеке стояла машина со снарядами. Я с сержантом Базалием раскидала их по полю: боялись прямого попадания. Всем расчетам приказала спрятаться в укрытие. Эшелонированный налет продолжался. Раненых прибавлялось. Ухитрилась воспользоваться промежутками между очередными заходами бомбардировщиков — таскала на себе пострадавших в безопасное место, с трудом преодолевая глубокую канаву, некоторых прятала под трактор. Не хватало бинтов. Бойцы рвали рубахи, майки и подкидывали мне эти "перевязочные материалы". Вытаскивала из ран осколки, делала жгуты, затыкала глубокие раны... Здорово досталось тем, кто находился в лесу. От полного разгрома их спасла подоспевшая наша авиация. Несколько вражеских бомбардировщиков загорелось, некоторые сбились с курса или просто драпанули. Лес стал неузнаваемым — он стонал, как люди, только тише. Погибших деревьев не сосчитать.

Я не отходила от раненых. В тяжелом состоянии находился тракторист Блинов. Заехав в лес, он стал чинить машину — барахлил задний мост. Во время бомбежки на ЧТЗ свалилось дерево, разбило радиатор. Осколками было изранено все тело бойца, все же он сумел выбраться из-под искалеченного трактора, сделал несколько шагов и рухнул на землю, весь залитый кровью... Пришлось разорвать его окровавленный комбинезон, залитую соляркой гимнастерку. Когда все раны обработала, Блинов от мук потерял сознание... В моей помощи нуждался и наводчик Осипов, паренек лет девятнадцати. Осколок засел в затылке, задеты шейные позвонки — руки и ноги перестали действовать. Когда я обрабатывала его рану, он, едва шевеля губами, спросил: "Анна Ивановна, жить буду?" Впервые я услышала от бойца свое имя и отчество. Ком подкатил к горлу, еле-еле сдержала слезы. Вопрошающие, наполненные мольбой глаза постепенно закрывались... Я поспешно зашептала, как мать, убаюкивающая ребенка: "Не волнуйся, дорогой, обязательно поправишься, напишешь нам из госпиталя, я сделаю запрос, и ты вновь вернешься в нашу боевую семью..." Понимала, что говорю неправду. Спряталась за пословицу: не всякая правда свята и не всякая ложь проклята.

Малость отвлек от нахлынувших переживаний боец Бздюлев. Сидел он на холмике, звал меня:

— Товарищ старший лейтенант, голубчик дорогой, помогите, умираю... Глянула на него — нигде крови не заметила.

— Куда же тебя ранило?

— В ногу, товарищ командир, в ногу...

Сдернув сапог, увидела кровь на портянке: небольшой осколок пробил сапог, застрял в ткани ниже колена.

— Пустяковое ранение, кость не повреждена, — успокаивала бойца, легко выдернув осколок.

Но раненый не слышал меня: упал в обморок при виде струйки крови. Я долго не могла вывести его из шокового состояния. Когда Бздюлев пришел в себя, товарищи над ним подшучивали:

— Правда, что у страха глаза велики? Ты уж не умирай, оставайся на батарее, будешь латать сапоги себе и нам...

Тяжелораненых отправили в медсанбат на телеге. Сдерживая слезы, попрощались с каждым... Может, навсегда? Я подумала: сделала все, что смогла, пригодились медицинские знания. Присела на поваленное дерево... Но что со мною? Почувствовала головокружение, в глазах помутнело, ноги одеревенели. Попыталась подняться и упала... без сознания. К этому времени подоспел фельдшер — один ведь на всех. Увидев меня на земле, подумал, что ранена. Рванул окровавленную гимнастерку...

— Эй, медицина, у нашего командира обморок от усталости, а кровь на гимнастерке — бойцовская... Новенькую гимнастерочку придется возместить, — рассказывали мне потом мои "орлы". Что бы без них я делала!

ОГНЕННЫЕ ВЕРСТЫ

Вскоре наша артбригада, находясь в составе 3-го Белорусского фронта, подошла вплотную к Восточной Пруссии.

Гитлер бахвалился: русская армия сломает себе зубы на этом оборонительном рубеже. Действительно, здесь было сосредоточено много военной техники всех родов войск — танковая дивизия СС "Великая Германия", танковая бригада "пантер", подтянута артиллерия различного калибра, построены по всей линии обороны укрепления, заграждения, доты и дзоты.

В таких условиях начались тяжелейшие бои за город Вилкавишкис.

До государственной границы с фашистской Германией оставалось всего 22 километра. Война возвращалась туда, откуда она пришла!

Командир нашей 142-й артбригады полковник В. 3. Ершов получил приказ: выдвинуть одно орудие и нанести первый в армии артиллерийский удар по вражеской территории и находившимся там войскам. Удостоился этой чести расчет орудия № 3922 во главе с командиром сержантом Я. Никифоровым 1-й батареи. Вечером 2 августа 1944 года орудие в считанные секунды было приведено в боевое положение. Наводчик Поздняков взял в руки шнур, протянул его командиру бригады Ершову, который перешагнул станину, снял фуражку и, обернувшись к артиллеристам, вполголоса, но четко сказал: "За Родину! По фашистской Германии — огонь!" — и дернул шнур. Мощный выстрел сотряс тишину...

По врагу из пушки № 3922 было выпущено 30 снарядов, на которых солдаты написали: "За Минск". "За Каунас", "От Турусова", "От Андреева" (и от других бойцов расчета были надписи).

Коротким, но оглушительным и неожиданным для гитлеровцев был наш общий огневой налет.

Особенно запомнился мне день 13 августа. С трех сторон на нашу батарею двигались бронированные чудовища — "тигры" и "пантеры". Пришлось подкапывать площадку, чтобы разворачивать пушки на 180 градусов. Все 4 пушки стреляли по разным целям, я давала командирам орудий готовые данные для стрельбы — сами они не успевали вести расчет. Стволы накалялись, приходилось охлаждать их водой, дульный тормоз, замок часто заклинивало от перегрева.

Бой длился с четырех часов утра до часу ночи. И все это время корректировали огонь батареи, следили за ходом боя капитан Семенов и полковник Ершов.

— Молодец, Анка, — кричал по телефону из НП комбриг. — Так их, бей! Уже горит пятый "тигр", ай, да орлы твои!

— Каждый снаряд шлем с проклятьем, — отвечаю, — за каждого убитого, за каждого раненого поименно... Прошу разрешить из одной пушки ударить шрапнелью по пехоте, бегущей за танками.

— Разрешаю, врежь из двух, отсеките пехоту, уничтожьте...

Первый взвод нашей батареи подбил 6 танков, 4 самоходки, уничтожил много пехоты (впоследствии все были награждены правительственными наградами, в их числе и я).

Темная ночь погрузила в сон и наших, и врагов. Я не спала. Лежа на спине, заложив руки за голову, долго не могла расслабиться. Смотрела на темное небо, на россыпь мерцающих звезд, слушала стрекотанье кузнечиков, игнорирующих войну и радующихся жизни — вот бы так и люди!

Противник упорно сопротивлялся, в бой вводил все новые и новые силы. Мы оказались полуокруженными. Поступил приказ командования: привести пушки в походное положение и двинуться за второй батареей до рассвета. И, о ужас, четвертое орудие не слушается! Бегу и выясняю: тракторист дернул машину вперед, а пушка поползла назад, потому что ее командир не закрепил шкворень. Слышу голоса наступающих немцев-пехотинцев. Откуда ни возьмись — наездник на коне — командир взвода, с которым я училась. Узнав меня, он как закричит:

— Ты что, в плен захотела? Бросай ты эту дуру-пушку, немцы жмут... Вся наша пехота отошла...

И ускакал, бросив батареи сорокопяток. Моросит дождик. Визжат пули. Взрываются бомбы. До пушки ли... Овладев собою, приказываю:

— Снять лафетник (настил под пушку) со станин, остатки ящиков со снарядами, скорее закрепите шкворень — и в путь, догонять своих...

Выбрались благополучно до переправы. Мысленно поблагодарила себя, что не послушалась наездника, не оставила пушку. Сработала подсказка: летчик не бросает самолет, пока не воспользуется последней возможностью. О случившемся никому не докладывала. Ведь в конечном счете все обошлось благополучно: выручили меня мои два трофейных тягача, которые быстрее добрались до брода и переправили на прицепе трактора с пушками. Сразу же первую пушку замаскировали, установили на огневой позиции в боевой готовности. И вовремя. На рассвете пошли танки, и пушка ударила по головному... Немцев не допустили к переправе... Пушка-матушка, голубушка оказалась палочкой-выручалочкой для всей нашей бригады.

И наконец 17 августа город Вилкавишкис был окончательно очищен от фашистов. Содрогнулись от их злодеяний. Командир взвода разведки второй батареи лейтенант Березинец попал в плен. Как же фашисты над ним надругались: на лице вырезали звезды, тело искололи штыками!

Потери в живой силе и технике были немалые. Одно утешало — надежды Гитлера не оправдались. Мы восстановили границу СССР. Операция "Багратион" успешно завершилась. Вся территория Родины — свободна, осталась позади. Началась подготовка к Висло-Одерской операции.

После кратковременного отдыха и пополнения мы приняли участие в Варшавском наступлении. Двигались ночами, тщательно маскируясь, с затемненными фарами. Запомнились Гродно, форсирование Буга, похожие на русские деревенские хаты, радостно встречающие люди (белополяки укрылись в лесах и подполье).

Преодолев не менее 400 километров, расположились мы в елово-сосновом бору, оборудовали землянки, замаскировались. Началась упорная подготовка личного состава (особенно новичков). Прежде всего обращали внимание на быстроту открытия огня, на взаимозаменяемость орудийных номеров, на изучение матчасти пушки, трактора и, конечно же, на строевую подготовку и политзанятия.

БЫЛИ И ПРАЗДНИКИ

29 сентября в бригаде был торжественный день. Присутствовало высокое начальство. Нам сообщили об Указе Президиума Верховного Совета СССР о награждении бригады орденами Красного Знамени и Суворова II степени — их прикрепили на нашем знамени. Вручили также награды перед строем отличившимся в боях. Дошла очередь до меня. Генерал-майор, член Военного Совета Бабейчук, прикрепляя к моей гимнастерке орден Отечественной войны II степени, изумленно спросил командира полка полковника Ершова:

— Каким образом эта девица оказалась здесь?

Ответил ему генерал-лейтенант, командующий артиллерией Бодров:

— Это я направил ее к Ершову, вижу, не подвела! Ершов улыбнулся и сказал:

— На вид птичка-невеличка, а с орлами справляется, умеет образумить и штрафников — сознательно направляем их под ее командование. Уважают все. При ней никто — ни рядовой, ни офицер — не закурит, матом не ругается. Молодец, дочка. Навела порядок и чистоту в расчетах — наглядный пример для других.

Все по очереди пожали мне руку, поздравили с наградой, поблагодарили за добросовестную службу. Приятны, конечно, прилюдное признание, похвала, награда. Но не ради славы, не ради войны, а ради Победы я очутилась в рядах Красной Армии, преодолевала все невзгоды фронтовой жизни, особенно тяжкой для женщин, рядом со смертью, кровью... А коль случалась хоть маленькая радость, не грех было принять ее всем сердцем. В тот день нас угостили праздничным обедом. Заиграла гармонь и ожили песни мирного и военного времени, а затем и плясовые ритмы.

— Ну, дочка, порадуй, спляши цыганочку или барыню, — обратился ко мне командир полка.

Пришлось уважить просьбу. Вначале несмело, скованно, а потом захватила музыка, ног под собой не чуяла... С кем танцевала вальс и танго — не помню, но порадовалась — голова не кружилась, та роковая контузия затаилась...

В середине октября бригаду направили к Люблину. Жалко было расставаться с обжитыми блиндажами и ароматным лесом. Любо было смотреть на своих подчиненных — все посвежели, помолодели, аккуратные, подтянутые. Что ж, набрались сил — в путь, к Победе. Нашу бригаду перевели в состав 1-го Белорусского фронта. Наступила холодная дождливая осень. Началась упорная подготовка к предстоящим боям. К западному берегу Вислы мои батарейцы переезжали без меня: контузия все же не сдавалась — мучили сильные головные боли, бессонница, сказались и напряженные бои. Меня спешно отправили самолетом в столичной госпиталь. Многие прощались со мною без надежды, что я вернусь. Я отшучивалась: "Говорил слепой: увидим".

Долго не могла привыкнуть к больничной койке и тишине. Снились кошмарные сны, я кричала, разговаривала... Интенсивное лечение помогло, стала выходить на прогулки в скверики. Москвичи обращали на меня внимание, приговаривая: "Господи, такого молоденького мальчонку на фронт отправили и не уберегли...". Бальзамом целительным оказались свидания с родственниками: они просили остаться с ними. А я читала-перечитывала письма своих бойцов и душой была с ними.

Последний день 1944 года. Выписали из госпиталя, направили в военкомат.

— Мы оставляем вас у себя, начальником отдела, — сообщил мне работник военкомата.

— Прошу, настаиваю, — отправьте в мою часть, там ждут.

— Выполняйте приказ... Позвольте ваш пистолет — не положен... Решила схитрить — дала согласие. Мне выписали продаттестат, вернули пистолет и поздравили с наступающим Новым годом. Сразу же помчалась на Белорусский вокзал, получила билет. В военторге выдали продукты по аттестату. И — к сестре Тоне, на Пятницкую. В квартире, где она жила, было столько соседей, как пчел в маленьком улье. У всех крохотные комнатушки с двухъярусными кроватями. Приближались часы к встрече Нового года. В коридор вынесли раскладной стол, накрыли белой скатертью, каждый принес свою снедь. Тоня напекла "дерунов" (оладий из тертой сырой картошки) на рыбьем жире, который выдавали ей как донору. Я выложила тушенку, хлеб, плитку шоколада. Все жильцы дружно уселись за стол, включили радио — ждали новогоднее поздравление. Первый тост подняли за Победу в новом, 1945 году.

На руках у соседки Даши сидел сынок лет четырех и все посматривал на меня, наконец, решился спросить:

— Мам, а почему этот солдат в юбке и с орденами?

Развеселил малец взрослых Я подошла к нему, ответила на его вопрос и дала ему половинку шоколадки, вторую половинку разделила на всех по кусочку. Каждый, жадно понюхав свою "долю", вернул ее ребенку, а он принимал с поклоном, светясь от радости. Осмелел. Сел на мои колени, продолжал свои "почему?" Да и всеобщий интерес вылился в расспросы: как там, на войне, чего не хватает для разгрома проклятых фашистов. А мне хотелось узнать, как они, женщины, умудряются работать, заботиться о детях да еще и посылки слать солдатам.

На всю жизнь остались в памяти пионеры — они приходили в госпиталь, по просьбе тяжелораненых писали письма их родным, читали нам стихи, рассказы, пели, танцевали, приносили подарки, пусть самые скромные, но такие дорогие для покалеченных, больных воинов. Я бережно сохранила пионерские подарки, они пригодились: в расчетах читали стихи, играли в лото.

Новогодняя Москва выглядела скромно, но елки повсюду: на площадях, в госпиталях, школах. Решила пойти в Большой театр. Билетов в кассе не оказалось. Неужели моя мечта не сбудется? Вернулась в кассу, объяснила, что завтра еду на фронт, даже железнодорожный билет показала. Кассирша улыбнулась и побежала к администратору партера. Вернулась с контрамаркой на откидное кресло, в третьем ряду партера. Зрители сидели одетыми. Мне показалось, что попала в сказку, когда полилась чарующая музыка, медленно раздвигался занавес и погасли огни. Началась опера "Хованщина". Совсем забыла о войне... Уходя из театра, поцеловала администратора, поблагодарила за незабываемый праздник.

На Пятницкую добиралась пешком, через Красную площадь, любовалась ею, рассматривала аэростаты, которых поднимали в вечернее небо девчонки в шинелях, постояла на Москворецком мосту, загляделась в воду Москвы-реки, считала окна, еще не очищенных от бумажных крестов. Поймала себя на мысли: не дождутся меня в военкомате, пусть простят, я еще нужна боевой семье.

На вокзал проводила сестра Тоня, как договорились, без слез. Махнула вдогонку тронувшемуся поезду платком, крикнула:

— Ждем с Победой:

СВЕТ НЕ БЕЗ ДОБРЫХ ЛЮДЕЙ

Поезд до Бреста шел без задержки, а после начались мытарства: добиралась в товарных вагонах — то с сеном, то с лошадьми, то с углем. Вполне могла сойти за негритянку: пыль покрыла лицо, скрипела на зубах, щекотала в носу. Дышала через платочек, обогревала дыханием руки, а ноги закоченели так, что почти не чувствовала их. Еле вылезла из вагона, ноги, как протезные, не подчинялись, с трудом вытряхнула шинель, шапку и пошла к дежурному по станции. Он недоуменно рассматривал меня:

— Откуда пани свалилась? Ведь поездов давно не было...

— С товарного с углем, — еле ответила и запричитала: — Ноги мои, ноги... Дежурный бросился снимать сапоги, растирать ноги, руки, подкинул угля в печурку, поставил на нее чайник. С его помощью я разделась, села поближе к печке. Достала из вещмешка хлеб и сахар. Наслаждались вдвоем чаепитием. По всему телу разлилось тепло, стала приходить в себя. Дежурный с улыбкой извинился: принял меня за пани, а не паненку, забеспокоился — куда путь держу, скоро темнеть станет, да и непогода не унимается.

Дорога в часть пролегла через лес. Железнодорожник предупредил, чтобы остерегалась белополяков. Вслед донеслось: "Храни паненку, Матка Боска".

Под ногами хрустел снег, солнце, к счастью, появилось, стало пригревать. Когда подошла к лесу, стемнело. Но луна хорошо освещала дорогу. Изредка слышала треск сучьев — то ли от мороза, то ли от тяжести снега. Боялась кустов: их тени между деревьев казались засевшими белополяками... Машинально вынула из кобуры пистолет и держала наготове в кармане.

По моим расчетам, я добралась к месту стоянки бригады. Настораживали тишина и безлюдье. Землянки оказались пустыми. Отыскала свой блиндаж, все углы осветила фонариком, надеясь найти записку с указанием маршрута. Тщетно. Села на топчан, уставшая, растерянная. Что делать? Остаться здесь, без отопления — рискую замерзнуть, пойти в близлежащую деревню — кто знает, как примут поляки... Решилась все же идти к людям. Постучала в первую хату под соломкой — значит небогатые здесь живут, пустят ночевать, не донесут лесным бандитам... И я не ошиблась: хозяин открыл дверь, по-доброму пригласил войти. Он и сообщил, что красноармейцы покинули лес в канун Нового года. Его жена дала мне помыться, угостила парным молоком, которое показалось мне густым и сладким, хотя вприкуску ела хлеб с солью. Отдала ей свой рюкзак с рассыпавшейся брикетной крупой:

— Теленку скормите...

— Что вы, дети съедят...

Их я увидела на печке, откуда они молча рассматривали меня. Уложили меня спать на полу, устроив на соломенном матрасе и укрыв, как принято на Западе, перинкой. Я же переиначивала по-своему, по-русски, легла на перинку, укрылась шинелью, под подушку положила пистолет, и сразу же сморил меня сон (после двенадцатидневного похода!).

Проснулась рано от аппетитного запаха: хозяйка пригласила к столу, где лежала в миске большая горка блинов и стояла солидная кружка с парным молоком. Бодрствующей на печке детворе я вручила баночку леденцов — их тут же разделили на кучки, две из них отложили родителям. Довольные угощеньем, все хором скандировали: "Дзенькуем, паненка!" Прощаясь, я всех поцеловала, а хозяева заставили взять сверток с блинами на дорогу, напутствовали: "Скорее гоните германа..." Своим гостеприимством и добротой они напомнили наших, русских крестьян.

Поутру да по морозцу я быстро добралась до проезжей дороги. На перекрестке стояли две девочки-регулировщицы — передавали друг другу пост. Такие красивые, румяные от мороза, подтянутые, ловкие — одно загляденье. Они четко поприветствовали меня, проверили документы, усадили на попутную машину. На перекладных добралась к лесу, рассчитывала попасть в любую часть и по телефону связаться со своей. Удача: увидела впереди в военной форме с планшетом мальчонку, увязалась за ним — наверняка связной, в штаб направляется... А он от меня бегом. Я за ним. Так добежали к дому лесничего, на крыльце стоял офицер.

— Товарищ капитан, — запыхавшись, с ходу выпалил мальчик, — передаю вам донесение, а ее арестуйте, от самой дороги за мной гналась...

Выслушав меня и проверив документы, капитан сказал:

— Вы находитесь в штабе 33-й армии.

Радости не было предела, я пожала руку капитану, забыв о субординации. Он улыбнулся и ответил:

— Крепкое рукопожатие, не все силы растеряла в пути, пригодятся. Завтра, 13 января, наступление. Спеши, старшой, к своим.

И проводил на опушку леса, указал два пути: один короче, через лощину, обстреливаемую противником методическим огнем, другой длинней, но безопасней.

— Рискну через лощину, может, повезет, — сказала своему спутнику и еще раз поблагодарила за внимание и помощь.

Успела пробежать несколько сот метров и — бах! — разрыв впереди меня, прыгаю в образовавшуюся воронку — дважды в одно и то же место снаряды не попадают. Еще разрыв. Так и бежала от воронки к воронке, играла со смертью, как кошка с мышкой. Промелькнула мысль: вот так и пропадают без вести. Из госпиталя выписалась, в военкомат не явилась, в часть свою не прибыла...

Поздним вечером добралась до штаба бригады, любезно предложили отдохнуть, попить чайку. Где уж там! Скорей "домой", благо узнала "адрес".

Вбегаю в свой штаб, пытаюсь доложить его начальнику, а язык не поворачивается, душат слезы, шмыгаю носом... Леонид Гриценко оторопело смотрел на меня, потом схватил за плечи, стал трясти, приговаривая:

— Анка вернулась! Верил — вернешься, не покинешь своих орлов. А кое-кто говорил, что в Москве останешься. Я прав, прав!

Счастливая, отогретая, накормленная, в сопровождении начальника штаба пошла на батарею.

— Жаль, с дороги, без отдыха и утром в наступление, — сокрушался Гриценко. — Твое появление вдохновит людей. Для тебя построили блиндаж, ежедневно обогревают "буржуйкой", как они ждут тебя!

И СНОВА МЫ ВМЕСТЕ!

Первым увидел меня часовой и несколько раз прокричал: — Ребята, старший лейтенант бежит!

— Врешь, на пушку не возьмешь, — слышу, отвечает кто-то из блиндажей.

— Да правда, правда! — стоит на своем часовой.

Я перешла на шаг, чтобы отдышаться и успокоить сердце. Навстречу мне бежали мои родные боевые товарищи. Наперебой каждый старался сказать свое. Я обнимала своих подчиненных, вопрошая: "Все ли живы, все ли в порядке на огневых?" Инициативу взял в свои руки сержант Базалий, заменявший меня:

— Товарищ старший лейтенант, вверенное вам подразделение готово к выполнению боевого задания. Личный состав жив-здоров. За ваше отсутствие ЧП не было. Боеприпасы заготовлены, матчасть в порядке, блиндажи в три наката, траншеи прикрыты. Ждем ваших указаний.

"Официальный прием" я сменила шуткой:

— А кто меня переночевать пустит?

— Дворец для вас готов, приходите, пожалуйста, — нашлись тут же с ответом бойцы.

В блиндаже тепло, топчан накрыт плащ-палаткой, а под ней хвойная благоухающая "перина", "столик" накрыт марлей, на нем блестящая гильза — "лампа".

— Ну и придумщики, ну и ухажоры, жинки позавидовали бы мне... От души благодарю всех за внимание и верную службу. А теперь — отдыхать, хорошо выспаться. Командиров орудий — Базалия, Веткина, Щеглова, Кузьменко — прошу остаться.

Все вместе обсудили готовность к наступлению, следует ждать лишь сигналов. Разошлись, чтобы хоть немного отдохнуть. Всего несколько часов мне пришлось "царствовать во дворце". Ранним утром раздался сигнал к наступлению на плацдарм южнее Варшавы. Полковник Ершов возглавил армейскую артгруппу дальнего действия, куда вошла тяжелая артиллерия и других воинских подразделений. Огневые позиции нашей 142 артбригады выстроились в одну линию. Все расчеты были тщательно подготовлены к бою, принимали к сведению и поступающие из НП информации разведчиков, наблюдавших за передним краем, о наличии и пополнении танков, самоходок, минометов, машин, артиллерии, пехоты противника. Передний край немцы здорово укрепили противотанковыми минными полями, рвами с колючей проволокой. Больше 20 батарей готовы были открыть огонь, хотя одиночные выстрелы наносили нам немалый вред: вблизи блиндажа второй батареи разорвался снаряд и разворотил оба наката.

— Твое счастье, что тебя не было там, — сказала я командиру батареи, — на меня ворчал, что мучаю солдат, заставляя их делать три наката, твои два не выдержали... Мы даже делаем легкое покрытие траншей, ведущих от блиндажей к пушкам, — спасает от осколков.

Утром 14 января раздалась команда комдива:

— Дивизионы, внимание. На каждую пушку отпущено по 100 снарядов. Прошло несколько томительных минут. И вот поступает команда:

— Всем батареям по намеченным целям — огонь!

Мощная канонада оглушила. Стреляли не только наши пушки, стреляли "катюши". Земля дрожала под ногами, как при землетрясении. Шквал огня обрушили на передовые позиции врага, затем вглубь по скопившейся технике. Небо потемнело от гари, обрушилась на него и огненная лавина. Жарко стало бойцам — посбрасывали телогрейки. Раскалялись стволы пушек — жар исходил от них, как от печки. Каждый номер во всех расчетах действовал уверенно. Наши танки двигались вперед, за ними — пехота. Фашисты отступали, бросали технику. Первая линия обороны прорвана! Разведка донесла: пушкари справились с заданием, намеченные цели подавлены.

В бою не принимала участия авиация обеих сторон — погода не пустила, весь день падал мокрый снег. Бойцы, мокрые от пота и дождя, измотанные за весь напряженный день, после ужина прилегли отдохнуть. Я похвалила все расчеты за слаженность действий.

С раннего утра — снова бой. Батареи поражают скопившиеся новые силы противника. Визжат минометы, строчат пулеметы. Слышу команду с НП комбата Семенова:

— Огонь! За младшего лейтенанта Егорова, за сержанта Трофимова — огонь!

Такие вот были поминки по убиенным товарищам. Огонь наших батарей корректировал из танка танковой бригады командир первой батареи старший лейтенант Владимир Белоус. От разрыва снаряда танк загорелся. Танкисты вытащили комбата из машины обгорелого, отправили в госпиталь. (Он остался жив, вернулся в бригаду Героем Советского Союза). А бой продолжался до самой ночи, медленно, но верно мы теснили врага.

Наступила вторая ночь. Слякоть поборол морозец. Небо прояснилось. Молодой месяц, казалось мне, с жалостью смотрел на изуродованную землю, укорял: "Что же вы делаете, разумные существа?"

ВСЯКОЕ БЫВАЛО

День за днем с боями продвигались вперед до Лодзи, Познани, Варшавы и дальше. И всякое бывало на нашем пути. Помню, в польской деревне всех расселили по хатам, выставили охрану. Вдруг дежуривший на посту наводчик Писанов закричал: "Товарищ старший лейтенант, немцы!". Объявили тревогу. Действительно, обнаружили немцев, их было тринадцать, прятались в омете соломы за сараем. Обезоруженных привели ко мне в хату. Все залепетали: "Гитлер капут!" Допросила, хоть и не знала в совершенстве немецкого языка. У каждого из них были дети, они не фашисты, из рабочих и батраков, вынуждены пойти на фронт под угрозой расстрела. Воевать не хотят, решили бежать домой. Отправила пленных в штаб под охраной трех бойцов — они-то вскоре и доложили: "При попытке к бегству немцев расстреляли...". Мне стало не по себе:

— Разве не знаете, что есть приказ: пленных не убивать? Самосуд карается...

— Не выдержали, товарищ старший лейтенант, за своих родителей, расстрелянных в деревне, отомстили.

Признаюсь, во мне боролись разные чувства. Как поступить? Позвонила в штаб, доложила о случившемся, попросила совета.

— На первый раз простим.......

Отлегло от сердца. Чувство мести сильно, понять это можно — у одного бойца убит родной человек, у другого — угнан в Германию, у третьего — повешен, изуродован... Да и моих два брата погибли, а невестку с сосущим грудь младенцем фашист убил одной пулей...

Часто мы двигались вперед по ночам, прибегая к светомаскировке: фары не включали, трактористы ориентировались по полотенцу, приколотому к моей гимнастерке на спине. Я шла впереди ведущего трактора, тянущего пушку. Бессонные ночи вынудили спать на ходу. И со мною произошел такой случай. Ноги передвигаю механически под гул моторов, глаза открыты, помимо воли шаг замедляется, набегает на глаза пелена и вижу сон... Вдруг удар в плечо, лечу в кювет, слышу голос сержанта Базалия:

— В рубашке родилась...

— В чем дело?

Оказалось, тракторист тоже задремал, руки держали руль по инерции. Еще чуть-чуть, и я оказалась бы под гусеницей, как тот боец из второй батареи — задремал, свалился с пушки и был раздавлен колесом.

Впервые убедилась, что можно спать на ходу и даже видеть сны и... бесславно погибнуть. Может, и вправду "в рубашке родилась"?

Бригаде разрешили однодневный отдых. Свернули в лес. Три наших пушки прошли благополучно, а четвертая зацепилась колесом за огромное дерево, склонившееся к дороге. Как быть? Разбирать с пушки лафет и отцеплять от трактора? Не успеем — слышен гул моторов следующего за нами второго дивизиона. Решили спилить под корень дерево и оттянуть его веревками в противоположную сторону. Дерево не слушалось, кренилось к дороге, массивными сучками могло пробить радиатор пушки! Не задумываясь, я вскочила на гусеницу, чтобы руками оттянуть сук. Треск — упала сосна, сук придавил меня. Пока его отпиливали, страшная боль Донимала мой позвоночник. Ребята помогли мне выбраться на землю. Стиснув зубы, согнувшись, я пошла за пушкой... В течение суток растирала спину спиртом, удалось разогнуться, но резкие повороты сказывались на пояснице. Но наперекор всему — жива!

Второго февраля пересекли границу Германии. Навстречу нам шли и везли тележки беженцы, вызволенные невольники. А немки с детьми пешком и на велосипедах сворачивали в сторону, к американцам. Всюду на дорогах и обочинах валялись вещи, чемоданы, велосипеды, тележки. В домах оставались в основном пожилые люди, более молодые, напуганные гитлеровской лжепропагандой — мол, русские беспощадные дикари, чуть ли не с рогами, — скрывались, убегали.

Наша 142 артбригада заняла огневые позиции на дамбе западного берега реки Одер. Наблюдательный пост обосновался на противоположном берегу, на высоченной заводской трубе. Обзор — лучше не придумаешь. Там находился наш комбат с разведчиками. Однажды я упросила его позволить мне самой сделать пристрелку ради экономии снарядов. Накрыла цель удачно. И только мы отошли от стереотрубы и спустились вниз по крутой лестнице, как раздался взрыв. Вражеский снаряд разворотил наблюдательный пункт, разбил приборы. Опять повезло — никто из нас не пострадал. Корила себя: не предусмотрела, что нас засекут.

Ожесточенные бои шли и днем, и ночью. Немцы упорно сопротивлялись, зная, что решается судьба Берлина и всей их страны.

Измотанные войной, хоть и закаленные, наши бойцы-артиллеристы нуждались в восстановлении сил. Всем хотелось просто по-человечески выспаться. Некоторые даже вслух говорили: получить бы легкое ранение, чтобы несколько деньков отоспаться в своей санчасти.

И накликали беду. В день годовщины (23 февраля) Красной Армии фашисты преподнесли нам "подарок": над позицией дивизиона появились два необычных самолета. Любопытные выскочили из блиндажей, задрали голову к небу... Неожиданно с оглушительным визгом посыпались какие-то ящики. Приближаясь к земле, они открылись, разгрузились гранатами, а они, в свою очередь, превратились в массу осколков... Один из них угодил в мою шею, другой задел кисть левой руки. Сама себе оказала помощь. Донесся стон замкового Филина. Подбежала к нему, а он раны не показывает. Пришлось затащить его в блиндаж, снять брюки, вытащить осколок из ягодицы и забинтовать поврежденное место.

Вскоре выдалась пауза затишья. Прохожу мимо второго расчета, слышу такой заразительный смех и, даже не зная его причины, засмеялась. Зашла в блиндаж, сразу все притихли и ничего не объяснили. Ну, думаю, у нас свой Теркин появился. Поравнялась с третьим расчетом, ушам не верю — грохочет такой же смех... Его тайну мне открыли через много лет, во время очередной встречи 9 мая в Музее Вооруженных Сил, у бригадной прославленной пушки № 3922. Как обычно, я потом устраиваю праздничное застолье у себя дома. Бывший наводчик Безруков и вспомнил о всеобщем смехе.

— Анна Ивановна, мы не хотели вас шокировать. Когда Филин вышел из вашего блиндажа перевязанным, к нему пристали со смехом ребята: расскажи да расскажи, как ты своему командиру попу показывал... И облетела эта весть, присочиненная, всех мужиков...

— А я — то думала, что тайна поважней... Но у меня была своя радость — отделались легкими ранениями, и никто не попросился в санчасть отсыпаться...

ВОСПОМИНАНИЯ, ВОСПОМИНАНИЯ

Их никак не отделить от себя. Может, потому, что вобрали лучшую, молодую часть жизни, настоящую цену которой познали в муках войны и выверили любовь к Родине смертью и кровью? Может, потому, что фронтовой меркой до сих пор измеряем настоящее и (уже не наше!) будущее? Может, потому, что теребят душу даже во сне? Хочется верить, что кому-то пригодятся как нравственный компас для созидания всего лучшего, что есть в человеке и на земле.

В моих воспоминаниях есть место и для покаяния. На очередную встречу однополчан бывший наш связист Кириченко прибыл без... зубов. Во время разговора он надевал протезы, садился кушать — снимал.

— Не могу привыкнуть, — сконфузился он, вроде бы еще не совсем старый, только 1971-й на дворе...

— Прости меня, видно, в твоей беде и я виновата, — вырвалось мое признание. — Помнишь Одер?

... Прошел ледоход. Построили понтонный мост через реку. Пригодился он не только наблюдательному посту и огневикам, но и подрывникам: по воде плыли мины, одну за другой они их взрывали, но волей-неволей повреждались и линии связи. У нас было два связиста, которых прозвали Пат и Паташонок. Пат — Кириченко — маленький, ловкий, смелый, его-то и посылала искать порыв линии связи. А Макарова по-своему оберегала — оставляла на привычном "рабочем" месте: знала, что его жена умерла, остались две девочки при бабушке и дедушке, боялась, что его, "каланчу", запросто возьмет на мушку немецкий снайпер, и дети останутся круглыми сиротами.

— Не кручинься, Анна Ивановна, — сказал беззубый бывший связист, — сам виноват: чтобы быстрее починить связь, зачищал и перекусывал провода зубами, а нож за голенищем сапога посмеивался... До ранения в пехоте был — стреляный воробей, привык тянуть связь и на брюхе, чтобы фриц не засек...

Какие же это люди, фронтовики! Семья моей батареи сложилась из сынов разных национальностей: кроме русских, украинцев, белорусов были два мордвина, три марийца, один армянин, один грузин, два узбека, один башкир. Батарею окрестили интернациональной. Ни один боец не подвел своего командира на всем пути к Берлину.

Много выдержки, мужества, военного мастерства нам потребовалось на последних рубежах к Победе. 28 апреля войска противника были сжаты нашим 1-м Белорусским и 1-м Украинским фронтами. Немецкому командованию предъявили ультиматум: сдаваться без боя во имя избежания кровопролития и разрушения города Нес-Любенау. Время шло к полудню, ярко светило солнце, в полную силу вступила весна. А мы с напряжением ждали ответа, за ним послали двух парламентеров с белыми флагами, — внезапно их подкосила пулеметная очередь... И сразу же последовала команда комбрига: "Всем дивизионам, из всех пушек по врагу — огонь!"

И началось. Казалось, наступил конец света: рвались снаряды, бомбы. Масса огня и дыма — города не видно. Огневое марево затмило солнце. Заметались с криком стаи птиц над лесом.

И вдруг команда: "Всем дивизионам — отбой! Пушки приготовить в походное положение!"

Когда въехали в город, перед глазами предстала страшная картина: кровавое месиво людей (военных и городских жителей), лошадей... Нашим танкам и тракторам с пушками пришлось ехать по трупам, слышали хруст костей, сапоги солдат и мои окровавлены. Город в руинах, пожар продолжался, вызывал спазмы в горле смердящий трупный запах... Чудом спасшихся немцев вывели из подвалов, убежищ и заставили их рыть могилу-ров и захоронить трупы.

За городом остановились, смыли кровь с обуви и техники. Подъехала дивизионная кухня. Пища в рот не лезла, только хотелось пить, пить...

На следующий день окруженная группа противника была окончательно разгромлена. Сокрушили на юго-восточном направлении последние оборонительные рубежи, способствуя падению Берлина. Не жалели снарядов, бомб. Стоящие сзади нас "катюши" ревели пуще разъяренных быков, не у всех закаленных наших бойцов нервы выдерживали — невольно приседали, когда над головами пролетали снаряды.

"ПРОЩАЛЬНЫЕ" ВСТРЕЧИ И ЗАЛПЫ

Команду "Отбой" все восприняли как песню о победе. Затем дивизионы направились к Эльбе, на встречу с союзниками-американцами. Первый мирный привал, обильный обед. Старшина дивизиона Дябин зазывал бойцов, причмокивая, расхваливая блюда. Откуда ни возьмись — немчуренок, дрожащими ручонками держал посуду, похожую на консервную банку. Истощенный от голода, мальчишка еле слышно произнес: "Гитлер капут! Спасибо" — и протянул старшине свою посудину. Тот зачерпнул поварешкой побольше супа и сквозь слезы ответил: "На, ешь, пацан... Твой фатер, может быть, убил моих киндеров..."

Голодный, не поняв сказанного, набросился на еду. А мы-то знали: у старшины погибла вся семья, а его чуткое отцовское сердце откликнулось на чужую детскую беду, не обделил и других голодных, которые потянулись по примеру первого к кухне. Да и солдаты отливали суп из своих котелков, приговаривая: "Ешьте, ешьте, да запомните нас, вырастите — к нам не суйтесь, живите у себя дома..."

Близился конец войны. Понимали это и немцы — сдавались целыми толпами, бросая оружие, — голодные, оборванные, полубосые, грязные, потерявшие веру в фюрера. Куда девались их надменность, высокомерие? Где-то в глубине души мне было их жаль.

Чуть раньше нас в город Цербст близ Эльбы пришли американцы. Встречу нашу трудно описать. Восторженное братание. Смотр войск был подобен параду победителей. Мимо наскоро сколоченной трибуны прошли, чеканя шаг, артиллеристы — командиры и бойцы, с бравой военной выправкой, чистые, побритые, с белыми подворотничками, начищенными сапогами. Любо посмотреть! Совсем по-другому, непривычно для нас, выглядели американские подразделения: шли обычным шагом, как демонстранты, в рубашках с короткими рукавами, с расстегнутыми воротничками, в ботинках с напуском брюк. Трудно было различить, кто командир, кто рядовой. Лучше узнали друг друга после официальной церемонии. С удовольствием обменивались сувенирами: у нас просили на память звездочки, пуговицы со звездочками и даже медали и ордена. С любопытством, окружив меня, расспрашивали: "Почему девушка командир, не хватает мужчин? Слушаются ли ее, умеют ли без нее стрелять?" Бесцеремонно хлопали по плечу, как своего парня. Мне было приятно видеть, как мужчины обнимались, доверительно беседовали и приходили к единому мнению — не воевать друг против друга ни нам, ни нашим детям. Если бы так и было!

7 мая американские войска вернулись на Эльбу, а мы стали обживаться на новом месте — вырыли и хорошо оборудовали землянки, очистили стволы пушек до зеркального блеска, привели в порядок всю матчасть. Непривычная тишина и чистейший хвойный воздух воспринимались как божья благодать. Совсем некстати прозвучали оружейные и пулеметные выстрелы, когда все спали. Выскочила без гимнастерки, в футболке и юбке, наскоро надела сапоги и захватила пистолет. Кричу: "Тревога!" А стрельба усиливается со всех сторон, и сопровождается громким многоголосым "Ура! У-р-а! Конец войны!" Зазвенел телефон: начальник штаба майор Стольников извещает: "Конец войны, поздравляем с победой!" Захлебываюсь от радости: "И вас поздравляем все мы, дождались праздника!"

Бежим друг к другу, обнимаемся, смеемся и плачем. Выстрадали, добыли дорогой ценой свой рукотворный праздник, быть ему во веки веков!

Днем 9 мая на лесной поляне состоялся митинг, после него парад войск и салют из всех орудий, торжественно выстроившихся в один ряд. Каждый из двенадцати залпов сопровождался возгласами: "За победу!", "За погибших друзей!", "За мирную жизнь!", "За свободную Родину!", "За счастье наших семей и всего народа!"

Трудно что-либо добавить к этим пожеланиям, которые достигли тогда неба и превратились в вечные кучевые облака.

Чистое небо, ясно утро встретили участников парада, состоявшегося через 50 лет в Москве. Маршировала я в колонне под штандартом 4-го Украинского фронта. Здесь, на Красной площади, будто молодость осветила нас, вернувшихся с давних огненных фронтов. А потом, по многолетней уже традиции, вместе с однополчанами была я у той славной пушки-гаубицы № 3922, которая стоит теперь под открытым небом на площадке Центрального музея Вооруженных Сил среди выставленной для обозрения техники-победительницы. Гладила нашу пушку рукой и тихо приговаривала: "Матушка ты наша, голубушка, стой здесь, напоминай людям: не воюйте, живите мирно, трудитесь на совесть, растите детей, оберегайте родную землю. Это и составляет смысл счастья".