Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»

Шинель

Слово “Магнитогорск” у многих людей вызывает ассоциации со словом “первый”. Первый в СССР крупнейший горно-металлургический комбинат. Возведенный в годы первых пятилеток, первый “Соцгород”. Люди, что жили здесь когда-то давно, помнят, как на нетронутой ковыльной степи, открытой во все стороны, начали подниматься гигантские цеха-заводы комбината, впитали это слово “первый” как первые слова в своей жизни, что с младенчества запоминает человек: вода, трава, небо, хлеб. А здесь ежедневными словами были — гора, барак, стройка.

В мою жизнь грохочущие, бухающие звуки взрывов руды на горе Атач пришли в отрочестве: школьницей приехала я вместе с моей семьей, мамой и сестрами, в строящуюся и уже частично работающую Магнитку. Было все как у всех: школа, после — Магнитогорский учительский институт, с восемнадцати лет — учительство. Комсомол — неотъемлемая часть жизни. Пока два года учила ребятишек русскому языку и литературе, частенько приходила в редакцию газеты “Магнитогорский рабочий” со своими заметками, зарисовками, небольшими очерками. Принимали, охотно печатали к моей большой радости. Постепенно я поняла, что призвание мое — вовсе не школа, а газета, эти напечатанные на дешевой шершавой бумаге тексты. Только, чтобы стать профессионалом, надо бы поучиться... Есть в Ленинграде специальный институт, где учат профессии журналиста, называется “КИЖ” — Коммунистический институт журналистики. Осенью 1940 года отправилась в Ленинград. Сдавать экзамены. Вдруг да повезет. Повезло. Экзамены сдала и была принята. Стала опять студенткой. В это же время или чуть раньше редакция нашей газеты послала по спецпутевке на курсы подготовки в Ленинградский КИЖ своего сотрудника, начинающего журналиста Гришу Зарубина. Путевка была ему дана как знак благодарности: тем самым летом Гриша был на военной переподготовке, вместе со своей военной частью попал в Монголию к озеру Халхин-Гол на войну с японцами. Там совершил подвиг: уничтожил группу врагов, спас несколько своих товарищей. Этим прославил родную редакцию. Газета “Красная звезда” писала с восхищением о храбрости и самоотверженности сотрудника “Магнитогорского рабочего”. А сам Григорий был награжден орденом Красной Звезды. Тогда, до Великой отечественной, такие награждения были еще редки, редакция гордилась своим сотрудником и сделала ему подарок: путевку на учебу в Ленинград. Так вот и вышло, что на учебе в КИЖе оказались двое магнитогорцев — я и Григорий Зарубин. Про него не могу не сказать, что при весьма слабой подготовке он сумел учиться блестяще.

Весной 1941 года КИЖ посылал своих первокурсников на первую журналистскую практику. Большинство студентов предпочли отправиться домой, где выходили знакомые с детства газеты, а кое-где — и журналы. Мы, двое магнитогорцев, не стали исключением, тем более, что у меня в Магнитогорске жила моя семья, мама. Уже с середины мая 1941 года мы числились практикантами при редакции “Магнитогорского рабочего” и работали наравне с основными сотрудниками, выдавая ежедневную норму — сорок газетных срок в номер. А часто и гораздо больше.

Стояло жаркое лето 1941 года. Во всякий свободный день комсомольские бюро комбината и других предприятий Магнитки устраивали для рабочей молодежи выезды на природу, так называемые массовки. Организовывали питание на лесных полянах, выступления художественной самодеятельности, танцы, спортивные игры. 21 июня тогдашний главный редактор газеты Алексей Ильич Сафонов вызвал к себе практикантов и дал задание: завтра в воскресенье съездить с металлургами к Банному озеру, посмотреть, как пройдет массовка и написать для газеты, что получится: зарисовку, очерк. В общем, и о массовке рассказать, и показать, чему научились. Задание показалось замечательным. Каждому магнитогорцу известны были красоты лесных полян на берегу Банного озера. Впрочем, почему оно так называлось, мало кто интересовался.

Завтра на рассвете, не подозревая, что началась новая эра, что это — проклятый день 22 июня, мы с Гришей были уже на площадке, где собирались молодые люди с гармошками, гитарами, с узелками, в которых еда. Подходили автобусы. Собрались и покатили. Мелкая, мучного размола пыль заранее ожидалась и не раздражала. Подступающая жара растворялась в прохладном, настоянном на степных ароматах воздухе.

Проехали большое пространство на правом берегу Урала, где предполагалось строительство настоящего города, когда снесут на левом берегу времянки-бараки. Пока здесь были только фундаменты, множество белых фундаментов будущих домов. Прорисовывались очертания проспектов. Удивлялись: неужели доведется жить в этом размашистом белом городе? Оказалось, увы, довелось не всем. Потом долго ехали степью, и наконец — тень деревьев, голубизна воды — Банное озеро. Такое прозаическое название у озера изумительной красоты. На берегу легкие здания однодневного дома отдыха, столовой, спален, клуба. Приехали!

И закипела зеленая трава под быстрыми ногами волейболистов, засвистели в воздухе деревянные биты лапты, пошло кружение, верчение, гармошка собирала весь этот трамтарарам в стройный мотив русской пляски. Время катилось быстро, подходил час обеда, к новым деревянным баракам, где столовая, стали подтягиваться люди. Вдруг я заметила странное мельтешение. Люди с взволнованными лицами подбегали друг к другу, что-то говорили, убегали, спорили друг с другом. Услышала слово “война”.

“Но этого не может быть”, — подумала я. — Девочки, послушайте, война невозможна. Молотов с Риббентропом подписали совсем недавно пакт. Невозможна война.

— А ты откуда знаешь?

— Все знают. В газетах писали...

— Сама кто такая, откуда?

Обстановка становилась накаленной. Пришлось Грише Зарубину за руку выводить меня из толпы, разыскивать секретаря горкома комсомола с его машиной: нам срочно нужно в редакцию.

Так для магнитогорцев, для меня по крайней мере, началась война: “Срочно!” Все — срочно!

Магнитогорский комбинат уже выдавал продукцию, но не все цеха были закончены, работали и достраивались одновременно. А металла, первосортного, броневого для танков, надо было все больше, все быстрее. Срочно!

Гришу закрепили за производственным отделом редакции. Ежедневно бывал на комбинате, давал репортажи. “Все для фронта!” Однажды, когда сотрудники отдела разъехались по командировкам, он с забавной гордостью отказался от какого-то дружеского поручения: “Не могу. Весь комбинат на мне!”

Надо сказать, что обо всем, что касалось труда для фронта, было принято тогда писать в пафосно-приподнятом тоне. Набор готовых выспренних клише не раздражал, казался естественным. Но, когда я много лет спустя приехала в Магнитку, зашла в родную редакцию и между прочим, просто так, для души пролистала газетную подшивку давних лет, в глаза бросилась заметка, подписанная Г. Зарубиным, где в приподнятых, высоко пафосных выражениях говорилось о работе одного из мартеновцев. Я поморщилась: неужели тогда так писали? Ни одного живого слова, все “барабанный бой”. Однако тут же и устыдилась. Вспомнила, как он погибал в далекой, снежной Карелии. Он был заместителем командира роты. Получил задание, повел группу красноармейцев занимать село на “безымянной высоте”. Высотку заняли, гитлеровцев из села выбили. Но почему-то пришел приказ вернуться назад, отступить. Не понял наш журналист, а в то время пулеметчик и зам. командира роты Зарубин слова “отступить”. Сказал: “Вон по склону на снегу наши ребята лежат убитые. Они шли вперед. Назад уже не смогут. И мы их не оставим”. Так потом рассказывали те, кто были рядом со своим командиром и уцелели. Залпом из немецкого миномета скосило Гришу. Вечная ему память. Пафос своих газетных строк оправдал героической гибелью. А написал об этом мне в письме Леонид Михайлович Ауслендер. До войны он читал курс зарубежной литературы на литературном факультете учительского института, хорошо знал меня, свою студентку, был знаком с работниками редакции. Он служил в политотделе штаба Уральской дивизии и внимательно относился к судьбам магнитогорцев. Его письмо было сердечным и горестным, он писал, что гордится моим другом. В помещении редакции в наши годы укрепили памятную доску с именами погибших на фронтах журналистов “Магнитогорского рабочего”. Среди других имен есть и имя Григория Зарубина.

В течение одной-двух недель редакция почти опустела. Ушли на фронт все молодые мужчины. Остался “женский полк”. Работали и вправду, будто воевали. Где уж там наши сорок строк! Сколько надо, столько и выдавали за день.

Газета наша “усохла”. До войны выходила на четырех полосах формата, примерно, “Известий”, а теперь стала двухполосной, т.е. выходил один лист, заполненный текстом с обоих сторон. Бумага хорошая кончилась, новую взять негде. Печатались на грубой, желтоватой бумаге. Но и тому были рады. Необходимую информацию городу давали. Партийный отдел вел свою ноту. Пропаганда и агитация не сходила со страниц нашей двухполоски. Там Сарра Капустина держала вахту. После, кажется, в ее отдел вошли Мария Викентьевна Верниковская и Елена Разумова. Может, путаю что-то за давностью лет. Но пусть простят мне дорогие коллеги. Имена их в памяти навсегда, а в каком отделе трудились — это, в конце концов, только подробности.

Я сразу, еще как практикантка, поступила в Отдел культуры и быта. Там и работать осталась, уже войдя в штат. Руководила нашим отделом замечательная женщина, поэтесса Людмила Константиновна Татьяничева. Ее выдумки, ее пронзительный юмор веселили всю редакцию, согревали души. Она придумала и предложила издавать стенгазету “Очепятки” (перевертыш слова “опечатки”), если будет повод что-то язвительно покритиковать или над чем-то посмеяться. Форматом в половину нашего газетного листа, с рисованным смешным заголовком — изделием художественного отдела редакции. “Очепятка”, прикрепленная к стене в коридоре редакции, часто смешила до слез. Помню один случай. Нашего сотрудника Сашу Сысина редактор однажды послал на городской призывной пункт сделать материал в номер о том, как происходит призыв молодежи в действующую армию, кто и как идет на войну. Саша, дисциплинированный газетчик, конечно же, пошел, куда велели, напевая любимый мотивчик и весело потряхивая своими редкостными золотистыми, едва ли не до плеч, кудрями. Он лелеял их, как лучшее, что имел и очень гордился таким украшением. Потекли часы, все заняты своей работой. Но вот прошел день, материалы в номер уже завизированы заведующими отделами, идут в секретариат, нет только репортажа с призывного пункта. Все, кто остался на этот час в редакции, ждут. Может, понадобится быстренько помочь, отредактировать. Саши все нет. И только когда вся дневная “продукция” была сдана в типографию (тут же, на первом этаже), входная дверь открылась, и, потупившись, вжимая голову в плечи, как-то робко и виновато вошел Сысин. Но в каком виде! Где его драгоценные украшения, золотые кудри? Остриженная наголо голова делала его облик совсем иным, чужим и жалким. Сотрудники наши, люди тактичные, ни о чем не спрашивают, только смотрят вопросительно. Саша понял, что пришел домой, к своим, и, чуть не всхлипывая, стал рассказывать.

Пришел на призывной пункт утром и решил сначала сориентироваться, какие кабинеты здесь проходит призывник, о чем его спрашивают, что говорят. Спросил у первого встреченного работника, с чего начинает молодой человек свой путь на призывном пункте. Работник — в белом халате — очень доброжелательно воскликнул: “Сначала к нам, к нам!” — и, властной рукой взяв Сашу за плечо, потащил в комнату, где несколько человек с ножницами и машинками в руках “обрабатывали” головы будущих воинов. Через пару минут Сашино украшение лежало, тускло отсвечивая, на полу. Саша обреченно решил пройти весь путь призывника, чтобы хотя бы точно проинформироваться.

Пошел по медицинским кабинетам от врача к врачу, везде слышал бодрое “годен”, но отчего-то терял силы, обычную свою уверенность. Планировал, было, побеседовать с призывниками, да как-то позабыл об этих своих планах. Растерянный, поплелся в редакцию. Все принялись его утешать, говорили — кудри отрастут, голова на месте, и ладно. Саша повздыхал и, наконец, вполне решительно выговорил “Судьба. Добровольцем надо идти”. В редакционных кабинетах жалели своего товарища и искренне смеялись. Смешон он был своей заботой о кудрях в такое время. Но Сысин подал заявление в военкомат с просьбой послать его в действующую армию. И тут наша Люся Татьяничева предложила сделать “Очепятки” с единственной темой: “Как меня побрили. Исповедь А. Сысина”. Статья получилась очень смешной. А через несколько дней наш товарищ попрощался со всеми: наутро он уезжал в Уральскую дивизию. И сказал: “Если в газету направят, отпрошусь, мне бы в пехоту”. Вернулся ли он с войны — не знаю. Больше ничего о нем не слышала. Когда вспоминаю те молодые годы, думаю, что с ним стало, с этим молодым наивным газетчиком? Хорошо бы, уцелел... И Людмилу Татьяничеву молодую часто вспоминаю. Юмор ее был иногда слишком хлестким, но на нее не обижались. Приподнятая пафосность газетного языка тех лет проникала и в ее стихи. Помню строки из какого-то ее стихотворения:

Это она писала о тех ровесниках, что трудились в цехах комбината. Постарели ровесники, умерла Людмила Татьяничева, талантливая поэтесса. Она написала много превосходных лирических стихов. О любви, о разлуках и встречах, о счастье. А почему-то в памяти застряли именно эти строки. Чувство, питавшее их, было таким же искренним, как пафос идеологизированных статей Гриши Зарубина. Ей, да и всем нам тогда казалось, что труд для победы останется в памяти нетленным. Но годы отодвинули ценности тех лет, передали их истории, а “юноши грядущих лет” озабочены другими заботами.

Наш Отдел культуры и быта опять же по придумке Людмилы Татьяничевой предложил периодически устраивать в редакции вечера встреч с редакционным активом, с теми, кто у нас на страницах выступает со статьями, кто откликается на наши материалы. Приглашали на эти вечера выдающихся людей, что живут в нашем городе, режиссеров городского театра, преподавателей педагогического и горно-металлургического институтов, прославленных производственников, инженеров и рабочих. В Магнитогорске были лауреаты Сталинской премии, получившие свои лауреатские медали за изобретения, оригинальную организацию труда, были талантливые врачи, работавшие по передовым научным методам. Пусть придут к нам, расскажут о себе, о проблемах, волнующих их. На наши предложения откликались, приходили, рассказывали много интересного. Иногда приходили и музыканты, играли то, что было их самым свежим достижением. Вскоре наши редакционные “Среды”, то есть вчера, устраиваемые раз в месяц по средам, стали очень популярными в городе. В назначенную среду наш обшарпанный красный уголок не вмещал всех приглашенных и желающих побывать у нас, пообщаться, послушать. Потом мы публиковали на страницах газеты отчеты о прошедшей очередной “среде”, рассказы наших гостей становились достоянием читателей.

В наш прославленный трудом для фронта город часто приезжали гастролеры из Москвы, Свердловска. И целые театральные коллективы месяц-другой давали спектакли, и отдельные работники искусства: певцы, музыканты, артисты балета. Как-то приехал широко известный мастер художественного слова, выдающийся артист Владимир Николаевич Яхонтов. Его называли “театром одного актера”. Он прекрасно декламировал, читал наизусть стихи и прозу, сложные композиции литературных произведений. Искусство его было уникальным. Было известно, что, гастролируя по индустриальным городам Урала, он весь свой гонорар, полученный за выступления, перечисляет на постройку танковой колонны “Владимир Яхонтов”. Говорили, питается хлебом и водой, все заработанное отдавая на танки. Когда мы с ним познакомились, я робко спросила, правда ли это? Он своим прекрасно поставленным голосом, подчеркивая разницу в возрасте, сказал: “Деточка, если бы я пошел воевать, сколько бы я фашистов убил? Одного? Десятерых? А теперь за меня будут воевать мои танки. Это о-го-го какая сила!”

Познакомилась я с ним по заданию редакции. Наш театр только что сыграл премьеру спектакля “Снегурочка” по пьесе Островского. Спектакль получился многолюдным, игрался в пышных декорациях и костюмах. Режиссер Малого театра Прозоровский, поставивший спектакль, добился большого зрительского успеха. Наши зрители были в восторге. И моя заведующая отделом Людмила Татьяничева затеяла опубликовать подборку отзывов и маленьких рецензий. Решила взять отзыв и у прославленного артиста (было известно, что спектакль он посмотрел), направила меня к нему. Я ужасно робела, но храбрилась, играла “газетного волка”. Он отнекивался, ссылаясь на занятость, тогда я бодро сказала: “Продиктуйте мне, я запишу, а вы подпишете”. Тогда он, подумав минуту-другую, произнес:

— Ваш театр сделал нечто противоположное тому, что сделал Иисус Христос.

— Как это? — спросила я.

— Очень просто, — продолжил он своим редкостным баритоном. — Иисус Христос однажды превратил воду в вино, а ваш театр, наоборот, вино — в воду...

Я остолбенела, оскорбилась. Это публиковать? Ни за что! Так и вышла подборка без отзыва заезжей знаменитости.

В наш Отдел культуры и быта иногда заглядывали приезжие люди. Предлагали свои услуги, хотели печатать свои статьи. Помню, появился человек очень изможденный, с серым голодным лицом. Представился московским писателем. Фамилия была нам неизвестной и я не запомнила ее. Просил, нельзя ли устроиться на работу в редакцию, в штат. У него не было карточек. Неработающим карточки не выдавали. С огромным сожалением Людмила объяснила ему: свободных штатных мест в редакции нет. Можно войти в редакционный актив, приносить нам статьи. Выслушал с тупой терпеливостью. Мы с Людмилой переглянулись. Обеим пришла одна и та же мысль: накормить надо! Пригласили гостя в наш редакционный буфет, где каждый сотрудник один раз в день мог получить маленькую тарелочку перловой каши. Лишних порций не было. Попросили обе наши порции положить товарищу. То, как он ел эту плохо проваренную перловку, я никогда не забуду. Очень голодный был человек. Мы тоже не роскошествовали в еде, но был ведь хлеб по карточкам и еще кое-какая снедь... Больше мы нашего гостя не видели.

А то пришел врач-дерматолог, эвакуированный из столицы, где был известным целителем кожных заболеваний. Он принес для публикации в газете статью — рекомендацию специалиста, полагая, что она будет очень полезна для горожан, а он получит гонорар, так ему необходимый. Мы доброжелательно встретили гостя, записали адрес барака, где он временно был помещен на жительство. Стали читать статью и сразу удивились названию: “Уход за кожею зимою”. Именно так — “кожею”, почти стихотворная строка! Автор беспокоился о том, что сейчас, зимой, в нашем городе, продутом морозными ветрами, засыпанном едким пеплом, вылетающим из заводских труб, женщины не заботятся о своей красоте, кожа на лицах почти у всех темная, задубевшая... Но разве он не знал, как живут наши женщины? Даже толком умыться нечем было, мыло — в дефиците. А дальше он очень подробно описывал, какие маски следует накладывать на свои лица молодым да и не очень молодым женщинам, чтобы кожа была привлекательной. Надо смазывать лица свежими яичными желтками, свежей сметаной с добавлением свежего же сливочного масла и меда. Горькую усмешку вызывал у нас бедняга с его ненужными сейчас познаниями. Но после всякий материал, поступавший в редакцию без заказа и негодный для публикации, мы так и называли меж собой: “Уход за кожею зимою”.

Серьезную проблему в городе представлял транспорт. Единственная трамвайная линия от вокзала до щитового городка длиннющей дугой охватывала гору. И, хоть на трамвае можно было попасть во все районы города: и к заводской проходной, к центральному кинотеатру, к больнице и всюду, шел он, однако, очень долго. Один рейс длился больше часа. Не знаю, кому из отцов города пришло в голову построить проспект, прорезав гору поперек, что весьма укорачивало бы путь. Даже пешком из “соцгорода” от театра можно было пройти минут за тридцать до проходной комбината. Инициатива была подхвачена всеми заинтересованными организациями, а главное — горкомом партии и горисполкомом. Новую дорогу строить надо. Но какими средствами, и кто строители? Решилось и это. Средства были выделены всеми предприятиями понемногу. А строить? — Сами будем, — решили на многочисленных собраниях. И пошла работа. Гора заросла высоким цепким бурьяном, на ней было множество камней. Все это надо было расчистить до основания, освободить место для дороги. Каждое предприятие (сначала были задействованы мелкие городские: артели, обувная, швейная фабрики, общепит и все, что располагалось в районе будущей стройки) выделяло ежедневно по несколько человек на строительство проспекта. Люди охотно шли: работа для себя. После и основные производственные коллективы нашли возможность посылать рабочих на общегородскую стройку. Ремесленные училища также мобилизовали старших учеников, да и преподавателей. Это была поистине народная стройка. Время от времени трудившихся там подбодряли гармошки и гитары из самодеятельных оркестров.

Однако всеобщий веселый энтузиазм не спасал от неумения работать и неумения правильно организовать труд. Да и среди добровольных дорожников попадались лентяи. Дело стало замедляться. Тогда пришлось вмешаться коллективному организатору, нашей газете “Магнитогорский рабочий”. Отдел? Конечно, наш — культуры и быта. Ведь в понятие “быт” входило все городское хозяйство. Каждый день кто-то из работников нашего отдела уходил на дежурство, а на страницах газеты появилась специальная ежедневная колонка: “На строительстве проспекта имени Пушкина”. Таким громким именем нарекли будущий проспект. В этой колонке отражалась ежедневная жизнь стройки. Энтузиасты, любители повкалывать приобретали неожиданную славу, а лентяи и дезорганизаторы получали свою долю горечи. Многие узнавали их на улице и стыдили — свои же соседи или сотрудники. Все проблемы стройки, включая снабжение гравием, цементом и всем, что нужно, обеспечением инструментом большого количества людей, — ежедневно отражалось в нашей колонке.

И хорошо помню благодарственные звонки руководителей и организаторов стройки. Газета явно помогала делу. А мы, само собой, очень гордились своей причастностью. Сейчас по проспекту идут и идут люди. Путь занимает немного времени. И в голову не приходит, какой дикой и безобразной была раньше эта гора, как она портила городок, ландшафт, ничем не помогая людям. А мы, газетчики, до сих пор гордимся, вспоминая то время ударного труда во благо родного города.

Много можно было бы вспомнить из жизни газеты в то напряженное время. Если комбинат и заводы, эвакуированные подальше от врага к нам на Урал, трудились не покладая рук, для фронта, то и мы старались выполнить свою задачу: освещать жизнь города, все ее парадные точки и высвечивать все закоулки, где ловкачи и себялюбцы решали свои задачи, пытаясь в это трудное для всех время обогатиться и жить без забот.

Что-то получалось лучше, что-то хуже. Но мы старались и сил не жалели. Высшей наградой были письма, в которых наши читатели одобряли какую-то статью, просили именно таких материалов публиковать побольше. Тогда мы понимали: мы нужны.

С фронтов приходили неутешительные известия. Немцы пока еще превосходили, по тогдашнему выражению, “в живой силе и технике” и прорывались все глубже на территорию нашей страны. Я, всей моей жизнью воспитанная в любви и преданности Родине, все яснее чувствовала, что сама обязана быть на фронте, всеми своими силами должна помогать бить врага. Неясные мысли наконец оформились в твердое решение — проситься, чтобы направили добровольцем, с клятвенным заверением: “буду там полезна”.

Для моего тогдашнего умонастроения было совершенно естественно принести в райком комсомола и в военкомат заявление с просьбой направить на фронт. Но пришлось ждать. После работы в редакции всю ночь до утра вместе с подругами дежурила в госпитале для тяжелораненых: таких госпиталей в нашем тыловом городе развернули много, но медсестер и санитарок не хватало. Откуда брались силы для нескончаемой бессонной "непрерывки", сейчас и представить трудно. Лишь через несколько месяцев собрали всех девушек, авторов заявлений, подобных моему.

Из своих заявлений с просьбой отправить на фронт секрета в редакции я не делала. И как-то незаметно изменилось поведение редакционных сотрудниц: почему-то стали меня обнимать, то руки клали на плечи, то, обняв за талию, вели по коридору. Я только после узнала: они снимали мерку, чтобы по ней тайком от меня заказать в артели, где шили шинели для фронта, шинель для меня. И сапоги заказали. В сапожной артели кончилась кожа для сапог, осталась только белая, для спортивных тапочек. Из нее, белой, и смастерили мне фронтовые сапоги, больше похожие на балетные. То есть экипировала редакция своего будущего солдата полностью. Потом, конечно, в армии мне могли бы выдать и шинель и сапоги, но я предпочитала свою, хранившую тепло дружеских рук.

Людмила Татьяничева написала на расставание стихотворение о нашей дружбе, о разлуке. Были там и такие строки:

Это стихотворение опубликовано в ее сборнике “Калитка в сад осенний”.

Нас и вправду было множество, комсомолок, добровольно уходивших на фронт. И сейчас еще в Магнитогорске живут мои фронтовые подруги, теперь — бабушки, к сожалению, не все дожили до этих дней.

О фронтовых буднях написано много, повторяться не буду. Но в феврале 1943-го, когда реки и озера были еще скованы льдом, я, будучи в очередной командировке в горяую точку нашего фронта (от фронтовой газеты, в которой тогда служила), при выполнении задания случайно провалилась в прорубь. Шла из штаба дивизиона в городе Осташков на зенитную батарею по льду озера Селигер. В сумерках, без единой искры света сошла нечаянно с узкой тропки, протоптанной в снегу, и внезапно очутилась в ледяной воде. Прорубь! Но шинель, та самая, подаренная редакцией, перепоясанная на талии ремнем, распласталась по льду. Это помогло мне удержаться за края проруби и с неимоверными усилиями выбраться на лед. Сразу и шинель, и юбка, и даже белье стали схватываться морозом, превращаясь в негнущуюся ледяную жесть. Так, наверное, и замерзла бы той ночью. Но командир батареи, ожидавший журналистку, которая все не появлялась, выслал бойцов, свободных от вахты, встречать. Был снежный буран. Шли широкой цепью на расстоянии голоса друг от друга. И ведь, вот чудо, нашли. Я еще заставляла себя идти, шагала кое-как и наткнулась на бойца, идущего в цепи. Уцелела! Но в результате тяжело заболела. Полечилась в госпитале. Потом политотдел направил меня домой долечиваться, а после, пройдя медкомиссию при военкомате, вернуться в часть. Однако медкомиссия никуда больше не отпустила. В моем военном билете записали, что с военного учета снята.

Я снова вернулась в свой отдел культуры и быта под начальство Людмила Татьяничевой. Вскоре Людмилу Константиновну обком партии перевел в Челябинск, руководить Челябинским областным издательством, а нашим отделом стала заведовать я. Прикрепили еще хорошего журналиста и тактичного человека, Хинкиса Арона Нахмановича. Работа продолжалась все также: писали обо всем, о чем нужно, но сжато, старались повыразительнее, то срочно-срочно, то небольшая передышка.

И вот, наконец, настал он, вымечтанный, вымоленный, выжданный День победы!

Еще до рассвета голос диктора Левитана из репродукторов, укрепленных на столбах для срочных сообщений, разбудил весь город радостной вестью. А с рассветом, раньше, чем когда бы то ни было, в редакции собрались все журналисты. Это было естественно: услышав прекрасную весть, никто не мог усидеть дома. Душевная необходимость была: к своим, в редакцию! Впрочем, когда бежала через сквер к дому на Пионерской улице, где располагалась редакция, встретила немало знакомых людей, которые тоже стремились к своим, на свои производства.

Наш главный редактор Алексей Ильич Сафонов уже успел созвониться с горкомом, знал, что сегодня будет происходить парад Победы. Здесь, у нас. В двенадцать часов дня магнитогорцы выйдут на праздничную демонстрацию. Поистине праздничную! Он договорился о возможности присутствия на трибуне нашего сотрудника: в завтрашнем номере должен будет напечатан отчет — описание демонстрации. Распределив всех сотрудников по цехам, фабрикам, артелям, институтам, по всем производственным коллективам, чтобы принесли материалы о митингах радости, какие предполагались везде, в конце своих распоряжений сказал, что на городскую трибуну, мимо которой пойдет парад, посылает меня. Для меня это было огромной радостью и волнением. Доверили!

В назначенное время я все в той же шинели была на трибуне, проверяя, целы ли в кармане заточенные карандаши, не потерялся ли блокнот.

Военный парад в честь нашей Победы 9 мая 1945 года на Красной площади в Москве видели все. Заснятый на кинопленку, его каждый год показывают по телевизору в юбилейную майскую дату. Я всегда смотрю этот фильм с большим волнением, со слезами радости, сколько бы раз его ни показывали. Но и тот наш единственный победный парад в Магнитогорске не забуду никогда. Вот она показалась, первая колонна, со знаменем впереди. Не помню, какой цех, да это сейчас и не важно. Важно, как шли. Все в своей рабочей одежде, прямо от печей, от станков, от прокатных станов. Спокойно, с достоинством, хмурые лица еще не научились улыбаться. Шли шаг в шаг, тяжело шаркая деревянной обувью, той, в какой работали в горячих цехах. Спецовки у многих выгорели под огнем расплавленного металла. Некоторые в заплатах. Доменщики, мартеновцы, лаборатория, прокатчики, коксохимики. Они все, все вместе празднуют великую Победу! Они идут, и конца не видно: колонна за колонной, цех за цехом. Горняки, электрики, механики. Сколько цехов на комбинате? Столько, сколько идущих колонн. Без песен, без музыки. Но само движение их было песней. Грозной и радостной. Они победили. Ведь пишут же теперь, что на фронте больше трети танков были одеты броневой сталью, какую варили здесь, в Магнитогорске.

Поздно ночью отправила в типографию “трехколонник”, репортаж о параде для завтрашнего номера газеты. Назавтра, 10 мая, газета вышла, чуть запоздав. Но в ней можно было прочесть о параде победы и о том, как проходили победные митинги в цехах, на фабриках в городских организациях. Фамилиями всех до единого пишущих сотрудников редакции были подписаны статьи и репортажи. Вся редакция была на вахте и все выполнили задание. Последнее задание, связанное с войной.