Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»

АВТОГРАФ НА СТЕНЕ

В 1941 году окончила курсы сандружины при Свердловском РК РОКК г. Москвы, одновременно работала на заводе им. Вл. Ильича. Свободное от работы время уходило на выполнение заданий РК РОКК: транспортировка раненых с вокзалов в госпитали, совместное с врачом, по вызову неотложной помощи, посещения больных, патрулирование по улицам днем или ночью, имея на руках ночной пропуск, чем страшно гордились. И по молодости, когда вражеские самолеты прорывали оборону и кружили над Москвой, сбрасывая бомбы и зажигалки, мы с подругой Ритой Моросановой гордо вышагивали по улице. В своем доме на Пушкинской улице — состояли в пожарном звене и в ту ночь, когда немцы набросали много зажигалок, сбрасывали их с чердака и крыши, откуда, кстати, видели куда падают бомбы, поэтому после отбоя бежали взглянуть, что там произошло (помню Центральный телеграф, на Дзержинской площади, городской комитет партии, на Никольской улице у ГУМа и т. д.).

В декабре того же года нашу дружину направили на санитарный поезд № 1144, где мы работали вольнонаемными сандружинницами, вывозя раненых из Подмосковья. В метель и вьюгу поезд подходил близко к фронту, а раненых подвозили на санях прямо с передовой — небритых, вшивых и голодных, больных — многие из которых, попадая в теплые вагоны, почему-то ночью, умирали...

В 1942 г. окончила с отличием курсы медсестер военного времени. Надо заметить, что с первых дней войны я рвалась на фронт защищать Отчизну. Я считала — выдержу все тяготы и невзгоды войны чего бы мне это ни стоило: с детства я познала ранний труд, но и спорт тоже. Любила лыжи, коньки, плавание, волейбол, ходила в лес по ягоды и грибы почти всегда в одиночку и ни разу не заблудилась. Перед войной мечтала стать летчицей, поступала в аэроклуб, по не прошла комиссию по глазам из-за небольшого дефекта. Зная, что через военкомат мне дорога закрыта, я обратилась в Дом Союзов, где формировалась воинская часть по ремонту танков, с которой мне удалось 13 апреля 1943 г. выехать на Орловско-Курскую дугу. К счастью для меня, через короткое время эту часть расформировали, а весь состав разбросали по танковым полкам.

Поэтому моя фронтовая военная служба началась в мае 1943 г. в 251-м Отдельном танковом полку 65-й армии Центрального фронта. Здесь получила первое боевое крещение и ранение. Где-то во-время боев меня приняли в разведвзвод...

Танки вышли из глубокой балки и через поле двинулись к немецким позициям, но три из них почему-то остановились на открытом месте метрах в тридцати один от другого. С командного пункта немедленно послали Щетинина выяснить причину задержки. Он взял меня с собой. Не успели мы подбежать к ближайшему танку, как начался шквальный прицельный обстрел. Командир танка успел крикнуть, что у него полетел трак, а мы бросились назад и попрыгали в полуокопчики, в которых можно было поместиться по одному человеку и сидя на корточках. Мысль работает мгновенно и мне пришли на память довоенные кинофильмы, в которых показывали, как рвутся вблизи снаряды и захотелось воочию посмотреть. Я приподнялась, развернулась — и вот оно! Беззвучно вздыбилась и закипела земля и только спустя некоторое время раздался грохот взрыва. В этот момент меня как будто ударило по голове сухим комом земли. Присев, я провела пальцами по темени, чтобы определить велика ли шишка. И вдруг между пальцами хлынула кровь, залила лицо. Перепуганная я вскочила и стала звать Щетинина. Тот, увидев мое окровавленное лицо, тоже испугался и попытался забинтовать мне голову, но у него от волнения дрожали руки — я и сама не знала, что ранение осколочное касательное. Кое-как замотали рану. Потом он подхватил меня и повел вниз в балку, где мы встретили свою санитарную машину. Мне быстро обработали рану, умыли, и мы вернулись на командный пункт...

Однажды ночью я привела с передовой на командный пункт больных. Командир полка П. М. Бордюков спросил: "Сумеешь провести танки на передовую?" Я ответила: "Да". А у самой сердце замерло — вдруг в этих балках в такой темени заблужусь и заведу невесть куда. Села на броню слева от механика-водителя и довела — таки. Зрительная память у меня была хорошая...

Несколько дней спустя ехали с поручением на передовую на мотоцикле с помощником начальника штаба Ванаковым по местам, где фрицы потеснили нас и где мы потеряли много людей и машин. Милые дорогие мальчишки! Вы лежите вблизи своих подбитых танков, скошенные автоматными пулями, по всему полю. Казалось рожь скорбит, склонившаяся над вами, плача слезами утренней росы. Вот когда сердце не выдерживало и заходилось от боли и нечем было дышать...

Через несколько дней пятеро разведчиков в сопровождении Ванакова пошли на передовую на наблюдательный пункт, чтобы сменить товарищей. Через лес пришли к небольшому полю с высоченной рожью. До наблюдательного пункта оставалось совсем недалеко. Мы сунулись в рожь и тут же отпрянули, так как яростный автоматный обстрел косил рожь. Сделали несколько попыток проскочить, в одну из которых был ранен командир отделения, но тщетно. Я подползла и быстро перевязала рану. Его отправили в свою тыловую санчасть. Мы разозлились, рванулись с необыкновенной прытью и проскочили зону обстрела. Добрались до своих, сменили ребят. Кого-то из нас поставили на пост, а остальные замертво повалились спать, ведь наши дорожные муки длились не один час, причем солнце палило нещадно. Я легла в окопчик глубиной сантиметров 30. Над нами гремело, свистело, завывало, грохотало, взрывалось. Все это перешло в тяжелый сон. И вдруг я почувствовала легкое прикосновение к щеке. Открываю глаза, рядом сидит ПНШ Ванаков и виновато говорит с вологодским оканьем "Прости, пожалуйста, ты спишь, лицо разрумянилось, и я не удержался поцеловал тебя в щёку". А я снова провалилась в сон. Когда нас сменили ночью или утром — не помню.

Общие силы иссякали и разведчиков стали бросать в качестве санитаров или держать связь от передовой до командного пункта. Тонкий проводок связи не выдерживал, и мы, при страшной жаре, с раннего утра до поздней ночи под непрекращающимся обстрелом авиации, артиллерии, минометов и автоматчиков справа из дер. Шведчиковы, то перебежками, то по-пластунски несли руководству полка донесения. К ночи так умаивались, что не хотелось есть, хотя кормили нас ночью и рано-рано утром хорошо, а на весь долгий, долгий день получали по два больших ржаных сухаря и— все.

И вот разведчиков подключили к пехотным частям и вместе с ними мы пошли в атаку через ту зону, которую перед этим пропахали животами. Помню как ворвались в балку, преследуя удиравшего противника. Мокрые от пота, остановились — наша задача была выполнена, и дальше пехота закреплялась на новом рубеже без нас. На дне балки увидели лужу, а рядом немецкую каску. Боже, какое счастье! Мы черпали воду, с жадностью утоляли жажду, грызя свои сухари, и радовались, радовались... Потом зашли в немецкую землянку и растянулись в изнеможении на деревянных нарах (у нас были только земляные). Ребята тут же захрапели, а я никак не могла уснуть...

Вечером возвратились в танковый ров, где нас встретил командир взвода и сказал, что после боя не вернулись три танка. Надо было идти искать. Спросил добровольцев. Молчание. Еще раз обратился — опять молчание. Мне сделалось не по себе, и я вызвалась идти. Следом отозвался Павлов, а потом — Казанцев, сказавший: "Ну, тогда и я пойду".

И опять — через все то же злополучное поле, в потемках — отправились мы в неизвестность... Изредка немцы "подвешивали" фонари, да справа из занятой неприятелем деревушки пронизывали ночной мрак трассирующие автоматные очереди. Неожиданно из темноты возникли силуэты человеческих фигур и сразу же оклик: "Кто идет?". Мы успокоились, а то спервоначалу подумали, что немцы. Расспросили про танки, Дали нам ориентир — ту самую балку, где мы уже были. Разыскали первый танк — оставили сторожить Казанцева, второй танк взял на себя Павлов. Третий же был на самой передовой. Ко мне подошел пехотный капитан и стал просить у меня, девчонки-солдата: "Оставь танки!" Пришлось сказать, что танки уходят на дозаправку. Вернулись в свое расположение — разведчики нас ждали, отменно накормили и спать уложили, подстелив вырванную с корнем рожь.

Спали — хоть из пушки пали! А проснулись — увидели на плащ-палатках лужи. Оказывается, ночью лил проливной дождь, но никто из нас не проснулся,

Пасмурное неприветливое утро. Разведчиков разделили на две группы: одни — ближе к исходным позициям танков, а другие — ближе к противнику. В бой пошли только четыре танка. Едва первый танк Кириченко выдвинулся к проселочной дороге, как в него лобовым ударом врезался снаряд, пробил броню и попал в полную боеукладку. Траки, пушка, башня, обломки на наших глазах россыпью взлетели под облака. Зрелище страшное!... Еще страшнее стало, когда такая же участь постигла второй танк (фамилию командира танка забыла). На третьем танке командиром была Тася Патанина. Ей удалось пройти чуть дальше и в сторону. Снаряд попал в боковую броню, и двое, помнится, остались в живых — Тася и кто-то из экипажа. Мы подбежали, когда наши разведчики уже перенесли Тасю в рощицу. Она была тяжело ранена в бедро и все спрашивала меня: "Зачем ты здесь? Уходи!" Четвертый танк Назаренко ни с чем вернулся назад...

Второй раз довелось ходить в наступление вместе с пехотой в районе г. Севска. На сей раз нас, разведчиков, с вечера привели в передовые окопы, ощетинившиеся пулеметами. От немцев нас отделяло лишь небольшое поле ржи. Постелили на дно окопа свежей ржи. Легли спать. Проснулась среди ночи от ужаса: резкий лающий голос громко вещал по-немецки. Оказалось, что это наша агитмашина вышла за окопы и перед наступлением "промывала мозги" гитлеровцам.

На рассвете началась артиллерийская подготовка, а мы бежали по ржи и на ходу стреляли из автоматов. Только заскочили в окоп, как противник перенес огонь на свои бывшие позиции. Мы, по передовому окопу, глубиной всего до пояса, ринулись в сторону балки. И тут, как на грех, окоп перегородило туловище здоровенного убитого немца: ни обойти, ни перепрыгнуть... Пришлось бежать прямо по трупу — прыжок и одна нога на его животе и тебя подбрасывает как пружиной вверх, а от неприятного ощущения кажется — высоко, высоко...

Потом шли тяжелые бои правее дер. Форыгин, где нам поручили вытаскивать раненых. Сначала было страшно сунуться туда, где все клокочет и качается земля, но вот приходит момент когда полностью отключаешься от страха и ползешь, рационально используя и воронки и след танка. В общем мозг работает только как быстрее помочь раненым, совершенно не думая о себе. Но потом плохо помнятся подробности такого дня...

После боев на Орловско-Курской дуге формировались в г. Путивле Сумской области. До сих пор я переписываюсь с милой женщиной Панариной Тамарой Емельяновной, в чьем доме я была на постое вместе с начфином полка Сабитовой Марией.

Меня перевели в санчасть — слишком хлопотно и неудобно находиться девушке в спокойной обстановке вместе с ребятами...

Зиму и Новый, сорок четвертый год, наш полк встретил на 1-м Белорусском фронте. Шли бои местного значения. Продвигаемся все время лесом, кругом — болото. Бои — только на открытых полянах и прогалинах. Служу в санчасти. Каждый божий день — на передовой. А после боя — блаженство. В лесной чащобе уже растянута палатка, в ней топится железная печурка, а санинструктор Калинин угощает меня горячим чаем, согретым в алюминиевой кружке...

Как-то в минуту затишья я метров на 200-300 отошла от передовой и оказалась на месте недавнего боя. Вокруг лежало множество тел наших бойцов, замерзших и припорошенных снегом. Эта картина меня не испугала, так как то, что я собиралась делать, сделала бы и под шрапнелью. Не было больше сил терпеть. Я нырнула под развесистую сосенку, сняла ватник, гимнастерку и, наконец, тонкий джемпер. Тело от укусов неисчислимых вшей горело, как от жгучего перца. Не била их, а сгребла ногтями прямо в снег...

А боевая обстановка все более накалялась... Мы расположились на опушке леса. Рядом проходили два окопа, немного впереди — землянка, слева разместился расчет с «сорокапяткой», справа и слева в мелком сосняке — танки.

И вот немцы открыли огонь. И надо же такому случиться — прямое попадание в нашу "сорокапятку". Один артиллерист чудом остался жив и мучительно стонал. Я решила оттащить его к землянке, и это стоило мне большого труда: такой он был большой и тяжелый... У спуска в землянку я разрезала артиллеристу брюки и замотала бинтом рану на ноге. На мою просьбу втащить его в помещение — никто не отозвался. Вся землянка была набита людьми, прятавшимися от обстрела, и втащить раненого было просто некуда. И, что греха таить, видно, никому не хотелось рисковать своей жизнью ради раненого, который, неизвестно еще, выживет ли...

Когда наши танки пошли в атаку, я не слышала, но из доносившихся криков поняла, что один из них сразу же был подбит. Пришлось мне оставить артиллериста и вернуться к своим.

Появился мой напарник Николай Полосухин, и мы вместе побежали промеж сосенок, а потом поползли к залегшей на снегу цепочке пехотинцев. Подбитый танк находился метрах в ста впереди на нейтральной зоне, добраться до него не было возможности.

Мы гадали, а вдруг там есть живые, ведь до вечера истекут кровью и замерзнут... Попытались найти удобный подход к танку, но безуспешно. И тогда поползли к танковому следу, сначала вдоль цепочки залегших в снегу пехотинцев, и просили: "Ребята, поддержите". Потом направо по танковому следу — по нейтралке. И это днем! А снег глубокий, рыхлый — кажется, что не ползешь, а стоишь на месте. Доползли все-таки. У танка лежал один раненый танкист, а остальным трем, оставшимся внутри, уже неважно было сколько ждать...

У танкиста были перебиты ноги. Уложили мы его на лыжи, Полосухин запрягся в лямки и потащил. Я ползла впереди, вся мокрая от пота. Силы были на исходе — остановилась и уткнулась лицом в снег. Сзади послышался тревожный голос Николая: "Зоя! Ты жива?" Оказывается, в тот момент, когда я сунула лицо в снег, чтобы остудить, у моей головы пробежали "зайчики" от автоматной очереди...

Побывала я и в ночном бою в лесу. Вспоминаю как о страшном кошмаре: шум, грохот, непрерывный гул от выстрелов с обеих сторон и яркие сливающиеся воедино всполохи при этом. Танки мечутся, теряя ориентиры и нарываясь на "болванки" противника. Раненые танкисты, кто в состоянии, бегут не зная где свои, где чужие. Утром не досчитались мы своих... Одной фразой скажу — я побывала в аду...

Однажды днем приходит посыльный на передовую и говорит мне, что меня вызывают на командный пункт. Пришла, спрашиваю ординарцев кто меня вызывал, говорят иди пока отдохни. Посидела в машине с фургоном опять спрашиваю кто же меня вызывал. Отвечает Кириченко: "А мы пожаловались командиру полка, что старшина Калинин сам не ходит, а тебя каждый день "гоняет" на передовую". Я вышла из машины, походила между ними, накинула санитарную сумку на плечо и пошла обратно. Шла и думала: "Как же там без меня, может уже кто ранен и некому оказать помощь".

По дороге шли автоматчики с комвзвода. Эта местность оказалась в зоне обстрела противником минометным огнем. Молодые ребята побежали к лесу. А я вспомнила разговор с пехотинцем, который не хотел укрываться в окопе потому, что снаряд попал в дерево, разорвался и осколками убило его товарища в окопе, поэтому никуда не побежала, а продолжала идти вперед. Комвзвода их постыдил, показывая на меня, и они один за другим вернулись и дружно зашагали по дороге к передовой. Этот случай разнесли по полку. А что тут такого!? Просто я поняла, что под деревьями не прячутся, лучше прямо на дороге плюхнуться и лежать.

Приезжал корреспондент, фотографировал у подбитого танка, расспрашивал, а мне все представлялось таким обычным и будничным, что не знала о чем говорить...

В связи с заносами и невозможностью подвоза продуктов нас кормили на первое болтушка из ржаной муки с осотами, а на второе — то же, но погуще. Мой желудок не выдержал, разболелся, я страшно исхудала, не стало сил ходить на передовую и тогда меня направили в госпиталь. У меня оказался острый гастрит. (После войны — язва).

Меня приняли в терапевтическое отделение госпиталя и направили вместе с двумя девушками в мужскую палату (хату). Утром их перевели в инфекционное отделение, т. к. у одной была болезнь Боткина, а у другой — инфекционный ревматизм. Я осталась между стеной и печкой — голландкой одна, отгороженная от мужчин простынею. На низких стеллажах больных было 8 человек: сердечники, почечники, с пневмонией и даже дизентерией. Почти каждый день кто-то умирал. Когда у меня прекратились боли, я стала помогать им чем могла. Потом меня привлекли к общественной работе: я должна была ходить по "палатам" — хатам и читать сводки информбюро, возила на подводе больных в другую деревню на рентген. Перед выпиской заведующая отделением просила остаться у них работать. Я не согласилась и вернулась в свою часть. Но навсегда осталась у меня в душе великая благодарность всем медикам-фронтовикам, отдававшим все свои силы, знания и ласку раненым и больным для их поправки.

Бои затихли. Мы расположились в лесу в землянках. Мне поручили принимать легкораненых и больных, которым не требовалось стационарное лечение. Дружно работали с глухим санитаром Поповым. Каждый день мы с ним валили, пилили и кололи дрова на три землянки. Когда делали всему составу прививки, я виду не подавала, но мне было приятно, что ко мне очередь ребят на уколы была во много раз больше, чем у фельдшера. Вскоре предстояла замена мужчин-санитаров на девушек. Капитан медицинской службы Ювченко очень огорчался и говорил: "Если бы попали такие, как Зоя, то не страшно".

За зимние бои 1944 г. в Белоруссии меня представляли к вновь вводимому ордену "Славы III ст.", но пришел отказ. А на офицерском "разборе" прошедших боев офицеры обратились к командиру полка с вопросом — почему не наградили Зою. Он сказал: "Как только начнутся новые бои — сразу наградим орденом Красной Звезды, даже если ей не придется быть на передовой". Но я снова заболела, снова попала в госпиталь и обратно в полк не вернулась...

С Пулавского плацдарма на Висле я снова воевала в разведке. Но в бригаде до конца войны не узнали о моей причастности к медицине. Меня приняли в свою группу храбрые и смелые разведчики 65-й Волновахской танковой бригады 11 -го танкового корпуса.

Место на танке у каждого разведчика было свое. Мое — по ходу танка третье слева. Первый — Храмов, второй — Волков, третья — я, четвертый — Грошев и др. С командованием встречались редко. Уходили в тыл врага с целью разведать целостность мостов, их охрану, минирование, расположение частей противника, огневых точек, а также отвлекать силы противника на себя. Пленных не брали... Только вернемся с задания — получаем новое. С едой перешли на полное самообслуживание. Спасибо полякам: встречали хорошо, кормили, поили и снабжали куривом солдатиков. Спали по большей части на танке, на ходу. Изредка ночевали в польских домах, но не раздеваясь и не разуваясь.

Бывали случаи, когда в одной деревне коротали ночь и мы и немцы...

Как-то шли на танках очень медленно и осторожно: знали — кругом противник. Подъезжаем к поселку, и вдруг из переулка выскакивает парень — пальто нараспашку, без шапки — и кричит, показывая на двухэтажный дом: "Там фашисты!" Он отказался взобраться на танк и убежал. Разведчики посоветовались с танкистами и решили обстрелять неприятельское логово. Мы залегли в снегу перед танками. Залп, другой. Из дома посыпались немцы, большинство раздетые, а мы строчили из автоматов. Бархоткин прыгнул на башню танка и кричал: "Бей гадов". Один разведчик был тяжело ранен. Пришлось один танк отправлять назад. Парня положили на трансмиссию, а по бокам с автоматами легли на животы А. Андреев и я (это он позвал меня). Танк мчался с предельной скоростью. Было очень жутко, казалось, что мы слились с броней и все же не покидало ощущение страшного одиночества — ведь мы мчались по земле, занятой противником. Оставили парня в деревне, где утром было оставлено несколько танкистов и автоматчиков. Потом туда снова пришли немцы. Больше об этих ребятах мы ничего не слыхали...

Местечко Мнишек на р. Радомка.

Немецкая авиация сильно мешала продвижению бригады, но серьезных потерь не было. Мы с Андреем Чупиным после одного из воздушных налетов отстали от прикрепленных танков. Потом спохватились и во время очередного налета не бежали в тыл, а начали прыгать с одного танка на другой, покуда не увидели свой танк, который уже заползал на мост. Но догнать не успели — танк ускорил движение, а мы вспрыгнули на следующий. Едва первый танк подошел к противоположному берегу, как попал под прямую наводку и был подбит. Нас с Чупиным взрывной волной сбросило со второго танка. Вскочили, забежали за строения — и тут рядом разорвался еще один снаряд. Андрей говорит: "Ну, Зоя, мы сегодня от двух смертей спаслись!" Нашли своих ребят, а Чупин зачем-то пошел с одним из приятелей назад по дороге. Потом смотрю — кто-то машет мне рукой: сюда, мол, сюда! Подбежала — Андрей лежит с развороченным боком, а губы шепчут: "Какой же я дурак... Знаю, отчего умираю".

Он положил в карман две "лимонки" и забыл об этом. Потом полез за чем-то в карман и случайно выдернул чеку.

Брод через эту реку нашел М. Орлов с помощью 2-х мальчиков-поляков, с которыми он встретился в Польше: с одним через 15 лет, а с другим через 30.

Однажды перед г. Томашув на р. Пилице ночью заскочили в одно польское село. Там была немецкая комендатура. Разведчики сходу окружили дом, перестреляли часовых и самого коменданта. Подробнее сказать нечего — захват был стремительным.

Следующей ночью пришли в другое польское село за г. Томашув, решили в разведку отправить часть ребят, остальные подыскивали жилье. Нас позвала к себе ночевать бедная семья. Поляки были приветливы и радушны, а вот накормить нас было нечем. Вернулись с задания расстроенные разведчики — задание выполнили, но был тяжело ранен Петя Хохлов, скромный, хороший парень. Его положили на танк и увезли. В часть он вернулся после излечения уже в конце войны.

Наутро старушка-полячка рассказала нам, как найти дом старосты. Пошли втроем. Заглянули в окно указанного дома, а там за столом сидят два немца и завтракают. Ребята разозлились, вошли в дом, схватили их, одного убили тут же, во дворе, — другой попытался удрать, но его догнал Сашка-мотоциклист и прикончил. Когда такое бывало на моих глазах, я заболевала душой, делалась мрачной и не могла уже по-приятельски относиться к бойцам, проявлявшим такую жестокость...

А ребята, как ни в чем ни бывало, потребовали у старосты еду и выпивку. Староста выставил маловато, не то что немцам. Ребята пригрозили ему, и скоро стол "ломился от явств"...

В другой раз ночью пошли в тыл врага на 10-ти танках с начальником разведки Мельниковым. Где-то в лесу от лесника узнали, что впереди дорога заминирована. Пока связывались по рации с бригадой, я прикорнула на трансмиссии. Слышу кто-то бежит и у каждого танка зовет: "Зоя, Зоя! Капитан зовет". Как трудно расставаться с теплым местечком, но куда денешься — служба. А капитан просто решил похвалиться перед поляками, что у него в разведке служит девчонка. А в это время на трансмиссии последнего танка был убит танкист спокойно ехавшим на подводе немцем и не предполагавшим встретить у себя в тылу русских. Перед поляками и незнакомыми я старалась быть незамеченной — одевалась под мальчишку и не подавала голос. Помню после боев на Орловско-Курской дуге в г. Рыльске мы с ребятами вечером пошли на танцы. Я как кавалер молча приглашала девочек на танцы, и мы веселились, веселились...

Получили задание отвезти на мотоцикле взрывчатку в соседнюю бригаду. И надо же такому случиться — забарахлил мотор. Мы еле-еле ползем, а нас уже настигает самоходная артиллерия. Дорога узкая, мы прижались к обочине. Догнал нас один "герой " —водитель, сначала долго матерился, а потом так вывернул руль, что пушка вильнула и отбросила наш мотоцикл к дереву. Меня пришибло и подбросило в воздух и, сделав сальто через голову назад, я полетела куда-то вниз, но уже без сознания. Очнулась — лежу в снегу, куда ни глянь — везде бело. Вскочила и... рухнула, левая нога не действовала. Ребята скатились вниз, подняли меня на руки, втащили наверх и усадили в коляску мотоцикла, прямо на толовые шашки. Что было потом, не помню.

На следующий день мы пересели на бронетранспортер, который на крутом повороте к деревне перевернулся, накрыв меня. Я снова отключилась, а когда пришла в себя, «услышала» гробовую тишину. Из-под транспортера я видела сапоги бойцов, стоявших траурным полукругом. Я тихонько запищала: "Вытащите меня!" Ребята загомонили, машину поставили на ход, а может просто выволокли меня и понесли в ближайший дом. Я снова потеряла сознание и очнулась от льющейся на лицо холодной воды. В доме было полно женщин, эвакуированных из Варшавы, и не ожидавших, что среди разведчиков может быть девчонка вроде меня. Как они удивлялись, хватались за голову и раскачивались, горестно восклицая: "Кобета! Кобета!", что по-польски означает "женщина"...

В г. Шрим несколько наших разведчиков попали в окружение. Когда мы прибыли на мотоцикле их выручать, они уже сумели самостоятельно выбраться, но один из них, Коля Максимов, был тяжело ранен в живот. По дороге в санчасть он умер. А немцы отошли за мост через речку. Мы, Саша-мотоциклист, Алеша Зинченко, Пуканов и я, еще очень хромая, на своем трехколесном "коне" рванули за ними в противоположную часть городка... На улицах — ни души. Промчались до самой окраины — немцев нигде нет. Возвращаемся обратно, и ничего не можем понять: улицы переполнены людьми, нас радостно встречают, приглашают в дома. Притормозили на небольшой площади неподалеку от моста. К нам подбежали поляки, и фотограф сделал несколько снимков, запечатлев для грядущих поколений первых освободителей. Опять слышались изумленные возгласы: "Кобета!", и один польский пан высыпал на меня -полный кулек конфет...

Фотографию получила уже будучи на Кюстринском плацдарме через коменданта г. Шрим.

Ночью перед нами поставили задачу прорваться через передовую и углубиться в гитлеровские тылы, чтобы отвлечь на себя часть сил противника.

Я еще плохо хожу, но ребята очень хотели взять меня с собой. В полночь проскочили передовую. Местные жители сообщили нам, что в ближайшем от линии фронта городке Грец немцы спешно готовятся к эвакуации. Два поляка вызвались быть проводниками. Не доехав до городка примерно 0,5 километра, остановились. Наш танк пошел вперед разведать обстановку. Подрулили к высокой стене, и вдруг — выстрел по танку "фауст-патроном". Бойцы спрыгнули с брони и — в рассыпную. Еще один "фауст-патрон". Я спрыгнула на больную ногу и, как подкошенная, упала на снег. Витя Грошев истошно и беспрерывно орал «Зо-я!». Но залпов почему-то больше не последовало. А у меня с испугу, что сейчас, вот сию минуту, меня возьмут в плен, кажется, зашевелились волосы на голове. В панике я позабыла, что экипаж остался в танке и, возможно, люди еще живы. Смотрю, через нижний люк выкарабкиваются танкисты. Я вскочила, и, что называется, со страху пошла моя нога. Мы выбрались из западни кюветом, оставив у стены стрелка-радиста Николаева и одного поляка-проводника...

После войны я жила с мужем в Германии, прилично разговаривала по-немецки и тогда поняла, почему немцы не стреляли по убегающим разведчикам. Спасло мое имя: "зо"

— "так" по-немецки, а "я" — "да". Это по-видимому и смутило немцев, поэтому тогда мы и остались целы.

Потом попали в окружение, потеряли 2-х разведчиков: Н. Иванова и И. Соколова; Юров был тяжело ранен в шею, а Андреев А. — легко в ногу.

Выходили из окружения пешком...

Германия.

Идем в разведку уточнить охраняется ли мост через реку. Было это днем. Танки обмотали белым материалом. Вошли в большую немецкую деревню. Продвигаемся с большой осторожностью. Вдруг из одного захудалого домишки выбегают девушки и бегут к нам навстречу. Это были наши девушки, угнанные в неволю. Радости их не было предела: они плакали, обнимали, целовали и очень тревожились, что мы уйдем обратно, а они-то останутся и как бы их тогда не угнали дальше в тыл к немцам, на худой конец останутся здесь батрачить, но как к ним будут относиться хозяева? А мы дошли до моста, там нас, нежданных, встретили таким пулеметным огнем, что посбивали весь камуфляж. Мы вернулись в деревню и по рации сообщили руководству обстановку. Нам приказали остаться в деревне.

Ночью пришли танки нашей бригады, а мы получили новое задание...

Все ближе к Одеру. Пошли в разведку на десяти танках. Прочесали деревню, лес, кладбище, небольшое поле. Перед нами — односторонний ряд домов на окраине большой деревни. Небольшой группой, пешком подобрались поближе. В домах — ни души. Те, кто не успел убежать, попрятались в погребах. Неподалеку, в поле, стояла немецкая самоходка, которая открыла по нам огонь. Я побежала взглянуть на нее и наткнулась на убитого Ф. Авдошина. Бегом вернулась, привела ребят, которые быстро захоронили его.

Внезапно налетела авиация и загнала нас в полуподвальное помещение большого сарая. Уселись на корточки вдоль стены. Автоматы на коленях. И — как это ни удивительно — мгновенно заснули. Проснулись от тревожного шепота Вити Грошева: "Ребята! Немцы!"

Открыв глаза, я увидела, что все сидели в тех же позах, никто даже не накренился. Яркий не дневной свет освещал наши фигурки. Сколько мы проспали — не знаю. Была уже ночь. Вскочили и к выходу, свернув налево. За сараем что-то полыхало, отбрасывая яркие отблески. А справа сарая цепочкой шли немцы. Через переулок вышли к горящему дому. Немцы по-видимому посчитали нашу цепочку за своих т. к. ребята были одеты хотя и в разную, но в немецкую одежду, и только я ходила в своей неизменной плащпалатке. С правой стороны горящего дома мы резко поворачивали направо и уходили в темноту, где уже мчались, как угорелые, в сторону кладбища, а там нас уже почти оплакали, но все же ждали оставшиеся разведчики вместе с Александровым, так как искать нас в деревне ночью было все равно, что иголку в сене.

Потом эту деревню брали офицеры-штрафники...

Ночью перешли Одер по дорожке из ивовых прутьев, настеленных по льду от одного берега до другого. Пехотинцы заняли оборону на узенькой полоске земли. Иногда эта полоска шла вдоль дамбы у самой воды. Мы двигались по заранее намеченному плану и приглядели место для размещения десяти танков батальона, теперь уже на Кюстринском плацдарме. К вечеру вернулись к месту переправы, где уже был наведен понтонный мост и переправлялись наши танки. Но не до берега, а до мелководья. Метров тридцать брели в ледяной воде выше колен. А на берегу нас никто не ждал «с хлебом и солью». Уже подтянулись другие части: все дома поселка были забиты людьми. Тогда разведчики «уплотнили» чересчур вольготно утроившихся пехотинцев, и получили возможность отдохнуть и высушить у печки свои портянки...

У нас новый начальник разведки С. Лобунец, парень что надо! На другой день разведчики в количестве 12-ти человек снова вернулись на плацдарм и разместились в домике на "юру"; он стоял в стороне от полуразрушенной улочки деревни и ближе к противнику, поэтому его никто не решился "освоить". Затопили котел в крытом дворе, ребята помылись, а когда очередь дошла до меня, фрицы открыли минометный обстрел. Мне было не страшно, но я боялась — убьют, придут ребята, а я раздетая, да еще, с черным бедром от основания и по колено. Помните меня пришибло к дереву на мотоцикле? Так вот я только здесь, на Кюстринском плацдарме, увидела как же меня тогда здорово укатало.

С "большой земли" нам приносили только спирт и куриво. Кто приносил — остаться с нами не решался, а мы не уговаривали. Еду доставали где придется. По соседству в дер. Маншнов одна сторона улицы была наша, а другая нейтральная. Вот туда ребята приноровились ходить и приносить что-нибудь вкусненькое. Однажды Маслоид привел корову, а Саша Асульбаев, повар по специальности, готовил нам натуральные котлеты. Когда шли бои он был разведчик с автоматом, пистолетом и ножом наравне со всеми.

Почти каждый день кто-нибудь ходил за поручениями к комбату 3-го танкового батальона В. Павлову, расположенному рядом, но путь обстреливался вражескими автоматчиками, поэтому темп "пробежки" был как на 100-метровке. Как-то бегу запыхавшись, выскочила у танка Павлова, сопровождаемая сплошным треском автоматных очередей, цокот пуль которых оборвался на противоположной стороне брони танка. И тут один из танкистов вдруг начал изливать свои чувства ко мне. Пришлось дипломатично сказать, что война еще не кончилась, что неизвестно кто из нас останется в живых... В тот день это было второе признаний в любви. И это не сказка.

Много лет спустя при встречах я частенько слышала: "Зоя, а я ведь тебя любил". А бывший разведчик Маслоид сказал не мне, а товарищам: "Эту женщину любил и люблю до сих пор". А мне сказал, что ребята во взводе гутарили — кого из нас выберет Зоя после войны? Я выбрала Александрова.

Несколько человек, в том числе и я, были вызваны на Большую землю для получения наград. Пришли к переправе. Через Одер строился капитальный мост. Когда мы на лодке подходили к берегу Большой земли, налетела вражеская авиация. Господи! Что там было! Она почти без перерыва молотила переправу. Сколько же досталось саперам и строителям — уму непостижимо.

Выбежали на берег, а немецкие летчики строчат из пулеметов, спрятаться некуда. Шлепнулись на землю, но какой толк? Вскочили и... давай бог ноги.

За бои от Пулавского плацдарма до Кюстринского меня наградили орденами Славы III ст. и Красной Звезды.

Обратно поехали на бронетранспортере, но водитель Кох, не доехав до Одера, остановился и сказал: "Уже стреляют — я не поеду дальше". Храмов стукнул кулаком по кабине: "Вези!" Но проехав еще немного — все повторилось. Ребята отматерили Коха как следует, но больше не стали с ним связываться — бесполезно, ведь у него во время боев обязательно что-то "ломалось"...

Плацдарм постепенно расширялся. Разведчики переселились в полуразрушенный домик ближе к пригороду Киц. Только расположились поспать как нас разбудил страшный скрежет — окруженный противник запустил из крепости Кюстрин снаряд из шестиствольного миномета. Крепость-то от нас была рукой подать. Все вскочили и бросились кто куда. "Ахнуло" совсем, совсем рядом: рухнула стена, посыпалась штукатурка, но... разрыва не последовало. И только на рассвете мы обнаружили около рухнувшей стены огромную неразорвавшуюся "чушку", вошедшую в землю на три четверти...

Хотя больших боев на нашем участке не было, мы несли ежедневное дежурство на "горячих точках" в районе крепости Кюстрин, в которой был осажден противник. Пекло было страшное. Возвращались едва живые, с одной надеждой: больше не заступать на такое дежурство...

Немцы попытались прорваться в расположение соседней части, но там им "прищемили нос". Тогда они ринулись в нашу сторону и нарвались на наших разведчиков, которые их буквально "косили" автоматными очередями. Хамаев бил ихним оружием — фауст-патронами. Меня там не было, была в тылах, меняла обмундирование. Потом узнала, что командир бригады дал указание под любым предлогом отправить меня в тылы. Пожалели... Вернулась днем, когда все было кончено. Разведчики принесли из крепости каравай сыра и всякую снедь. На другой день над нами показался огромный аэроплан, начиненный взрывчаткой. Фрицы рассчитывали, что в крепость понаедут наши части. И ошиблись...

Когда аэроплан летел над нами, многие в страхе разбегались в разные стороны. А я прикинула: раз он летит над нами, значит упадет где-то дальше...

Перед наступлением на Берлин нас посадили на бронетранспортер и целые сутки держали в боевой готовности на окраине города Горгаст. Было еще темно, когда мы двинулись в сторону противника. Ехали медленно через широкое поле. Началась наша артподготовка. Обернулась назад и обомлела! Линия огня простиралась по всему горизонту. Позже я узнала о подсветке прожекторами, создавшими необыкновенный зрительный эффект, рассчитанный на психологическое подавление противника.

Над нами эшелонами, туда и сюда на разных высотах шла наша авиация. Зрелище было потрясающее. Охватывало ощущение сокрушительной мощи и неотвратимости наступающего для гитлеровцев справедливого возмездия.

Передний край встретил нас густой дымовой завесой... Противник, отступив, перенес шквальный огонь на свои прежние позиции. Мы соскочили с бронетранспортера и наткнулись на окоп, покрытый фанерой. Вот радость — крыша над головой! Над нами гремит и грохочет, а в окопе — благодать! Повар Саша угостил всех пирожками — он напек их заранее, предвидя, что в коротком затишье сделает нам необыкновенный сюрприз.

После короткой передышки двинулись вперед вдоль линии железной дороги. Дымовая завеса стала развеиваться, и сквозь летящие клубы дыма можно было разглядеть трассы автоматных очередей и снайперских пуль...

Хамаев и Екатеринчук, оставленные в резерве, удрали с КП и пешком пытались догнать нас, но нарвались на эту засаду и оба погибли.

Продвижение застопорилось. Бронетранспортер остановился у железнодорожного полотна. Мы быстро спрыгнули, а водитель, выходя из машины, был ранен в ногу. Храмов обманными перебежками подбежал к машине, завел ее и отвел за сарай. Стали подтягиваться пехотинцы. Через дорогу перебегал пехотный капитан и вдруг рухнул, подбитый снайпером. Я упала на живот и поползла к нему, кто-то из разведчиков последовал за мной. Приволокли раненого в домик, перевязали наскоро, потому что разведчики пошли вперед пешим ходом. Мы обогнули водокачку и увидели, что пушка нашего танка, командира Алексеева, уперлась в танк противника, а его пушка в наш. В общем расстреляли друг друга в упор. Наших танкистов в живых осталось двое. Я заглянула во вражеский танк через стекло, у которого стоял там внутри обгоревший труп. Раненых танкистов увез на мотоцикле наш разведчик Баранов...

Продвигаемся к Зееловским высотам с танками командира роты Киселева. Часто останавливаемся из-за обстрелов. Проезд под высокой железнодорожной насыпью завален и, наверное, заминирован... Киселев пускает машины на насыпь по отлогой диагонали. Они форсируют железнодорожное полотно и осторожно спускаются на другую сторону. Но после километрового марша наши танки останавливаются, встреченные плотным огнем противника. И тогда бойцы Храмов и Волков уговаривают комвзвода разрешить им поехать в разведку на одном танке. Прыгнули на броню и на большой скорости умчались в неизвестность...

Вернулись довольно скоро. Храмов был ранен в бок, но его спас широкий немецкий ремень, который Храмов носил в качестве трофея. От боли разведчик сгибался пополам, но остался в строю.

Вылазка оказалась удачной, и теперь мы знали расположение огневых точек противника. Комвзвода проинформировал об этом комбата Спивака, а тот, в свою очередь, попросил по рации комбрига "прибавить огоньку" на... наш участок.

Вскоре над нами что-то зашуршало, зашипело, да так зловеще, что сердце сжималось. Заиграли "катюши"... Это было шокирующее зрелище. К сожалению, один наш разведчик погиб. Меня контузило...

На фронте не признавали легкую контузию, поэтому бывали случаи (мягко говоря) люди гибли не потому, что они боялись, а потому, что с нервами справиться невозможно.

Меня определили в помощь хирургу на пункте первой помощи бригады. Размещался он на месте, откуда "играли" Катюши. Трудно передать мое состояние от звука этой "игры". На счастье, ребята вспомнили обо мне и забрали.

По дороге к Берлину попали под шрапнельный обстрел, и я чуть не поплатилась жизнью, пытаясь на ходу выпрыгнуть из кузова машины.

Приехали поздно вечером. Вошли в помещение на окраине Берлина, где разместились на отдых разведчики. В большой комнате слышался храп и стоны спящих ребят. А вот за столом со свечой сидели Храмов, Волков, Гутник, Горошко и Александров. Когда они увидели меня, молча встали, потом, как по команде, их руки потянулись к заветным кармашкам и, вот диво, открыли коробочки и протянули мне: "Выбирай!". Я поняла, если откажусь — обижу. И взяла у каждого (кроме Александрова — он не брал трофеи) по одной вещице.

Утром пошли в город, где страшные изнуряющие бои шли на улицах Берлина. Встретили В. Грошева, который чудом уцелел. Он оказался в расположении противника и спрятался в подвале, в котором отсиживалось цивильное население. Целые сутки был он там и никто его не выдал!

В это время многие раненые еще ждали помощи и не чаяли вырваться живыми из этого побоища. Еще тогда я наслышалась от своих разведчиков о замечательном враче-хирурге нашего Медсанбата Ирине Федоровне Писаревой, чье ласковое слово помогало легче перенести боль и страдание при обработке раны и вселяло надежду на поправку. Я познакомилась с этой женщиной, обаятельной и доброжелательной, значительно позднее и тоже прониклась к ней уважением. Она поделилась «капелькой» своих воспоминаний: "Будучи в составе мобильной танковой части, МСБ обязан быть приближен к линии фронта, поэтому на одном месте не задерживался более 2—3 дней. Например, во время Висло-Одерской операции за 21 день наступательных боев медсанбат свертывал и развертывал свои палатки в авральном порядке 17 раз, при этом должен был обслужить всех раненых корпуса во время боев и эвакуировать их в профилированные госпитали.

Все тяжелораненые, потерявшие много крови, прошли через мои руки. А сколько было моментов, когда, попав с МСБ, раненый считал, что все страшное позади и вдруг начинался обстрел или бомбежка. Приходилось успокаивать, уговаривать лежать спокойно на операционном столе в то время, как мы старались мужественно продолжать свою «ювелирную» работу.

Особенно тяжело было, когда шли бои под Варшавой, куда МСБ прибыл в местечко Парчев, где уже дожидались несколько десятков тяжелораненых, лежащих на носилках и просто на полу; стоны, крики... Не успели закончить обработку раненых, как подошли еще 3 машины. И снова работа до утра. Утром снова поток раненых до позднего вечера. К исходу 3-х суток персонал выбился из сил — командир распорядился оставить небольшое количество самых сильных, а остальных отправили отдыхать. Через 4 часа всех подняли...

Стали поступать раненые с газовой гангреной — это газовая инфекция, распространявшаяся очень быстро: газ, состоящий из бактерий, закупоривал сосуды и вызывал омертвление тканей и гниение. Мы с фельдшером Любой Стоговой работали с этими больными. В этом случае полагается делать длинные разрезы лалтасные или ампутации. Было очень трудно и физически и морально: в 1-м случае — опасность кровотечения, во 2-м — заведомая инвалидность молодых воинов.

Через 30 лет после войны на встрече однополчан я повстречала несколько своих бывших пациентов, перенесших это страшное заболевание и оставшихся в живых. Запомнились фамилии Герасева и Солдатенкова, которым удалось спасти нижние конечности, и Проценко из Белгорода, которому пришлось ампутировать правую руку — после операции, придя в сознание и не зная, что у него культя, он сказал: «Как мне стало легко»...

Хочется напомнить, что из общего числа раненых в ВОВ было возвращено в строй 72% военнослужащих".

2-го мая 1945 г. для нас война кончилась. Радости не было конца. Но мы с горечью провожали глазами бесконечные потоки пленных, шагающих по развалинам Берлина...

Так, в грохоте и огне, в радости побед и скорби потерь боевых друзей добрались мы до Берлина. Как я вынесла этот умопомрачительный, всесокрушающий марш-бросок, этот прощальный грохот и шквал огня, и сама не знаю. Однако твердо знаю, что с гордостью расписалась на стене поверженного Рейхстага...

Перед демобилизацией в конце июня 1945 г. меня пригласили на трофейный склад бригады, где предложили выбрать любые вещи по желанию. Это потому, что я не брала трофеи, о чем, вероятно, стало известно командованию. А золотые часики, подаренные ребятами, я отдала в ремонт через Коха, но он мне их не вернул.

Примечание: Писала только отрывки воспоминаний и очень в сжатом виде.