Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»

КОМЭСК

Погода беспокоила нас. Дождь шел по всему маршруту. Вылетели тоже в дождь, поднимая фонтаны брызг, и, оторвавшись от земли, нырнули в облака. Облачность прижимала к земле, и ведомые самолеты едва просматривались в мелькающих клочьях темных туч. Был обычный тренировочный полет между боями.

Моторы нашего «Пе-2» гудели ровно и монотонно. Временами Клава рывком отодвигала боковую форточку кабины, и тогда гул врывался в нее мощной пульсирующей волной.

Сегодня мы летим вместе с ней впервые. Два года я летала штурманом в экипаже Маши Долиной. С ней мы прошли первые воздушные бои, первые боевые задания. Хорошо изучили друг друга, понимали с одного взгляда. Иногда в полете Маша давала мне вести самолет — конечно, только поучиться держать штурвал, ее рука лежала на секторах газа моторов. В воздухе было спокойно: не били зенитки, не вились вокруг истребители противника — и Маша говорила:

— Тренируйся, мало ли что может случиться в бою!

Маша всегда начеку и любит петь. Обычно, усевшись поудобнее, она говорит:

— Ну, давай споем.

И тут же затягивает песню, почти всегда украинскую. А глаза ее темные и круглые, как вишни, внимательно следят за всеми эволюциями ведущего самолета.

А сегодня мы перелетаем на другой аэродром и рядом со мной уже не Маша, а Клава Фомичева. Высокая, стройная, с доброй улыбкой на крупных, немного припухших губах, с глазами чуть выпуклыми, зеленоватыми в прищуре мелких морщинок — следов ветра и высоты. Она вызывает к себе симпатию с первого взгляда. Ее не только любят в полку, но и уважают как командира, прекрасного летчика, выдержанного, доброжелательного человека.

Но я не знаю, какая она в полете. Любит ли побалагурить и посмеяться, когда схлынет напряжение воздушного боя, ответит ли на шутку, как Маша? Я думаю об этом и немного волнуюсь. Члены экипажа должны «слетаться», движение руки, брошенный взгляд, слово нередко заменяют длинные фразы и разъяснения: в воздухе некогда, иногда все решают секунды.

Клава поворачивает ко мне лицо. В широкой улыбке блестят ровные белые зубы. Она откинулась на спинку сиденья свободно, расслабленно и легко, едва касаясь, держит штурвал. Облака слегка поднялись, и теперь внизу мелькает темная земля, ведомые держатся своих привычных мест. Клава взмахом руки просит их отойти подальше. Не столкнулись бы!

Несколько дней назад мы возвращались с аэродрома с Клавой. Весна 1944 года стояла мокрая и холодная. Был уже конец мая, а погода все еще не устанавливалась. Из-за раскисших аэродромов мы почти не вели боевой работы. С утра до вечера возились на своих самолетах: разбирали и смазывали пулеметы, изучали район полетов, хотя знали уже его до тонкостей. В который раз зубрили наизусть полетные карты. Хотелось летать, хотелось настоящего дела, а над головой все плыли и плыли низкие скучные облака, цепляясь за самолетные радиоантенны.

Но не только погода удерживала нас на земле. Готовилось наступление. К весне 1944 года наши войска уже долго стояли на рубеже Витебск — Орша — Могилев. Наземные части готовились к новому прорыву вражеской обороны и к освобождению Советской Белоруссии. Этого дня ждали и летчики.

Мы шли по размытой скользкой дороге, шлепая по лужам. От тоскливой погоды не хотелось даже говорить. Молчание не было характерным качеством наших летчиков. Обычно молчали мы редко. Только в дни, когда кто-нибудь не возвращался с боевого задания, когда в глазах еще мелькал горящий самолет друга и ты в бессильном отчаянии стискивал кулаки, мы шли молча, не в силах отойти от своих мыслей.

Сейчас Клава широко шагала, перепрыгивая через лужи.

— Есть приказ: вместо Жени Тимофеевой меня назначают командиром эскадрильи. Она идет на должность заместителя командира полка. — Клава искоса и, как мне показалось, с любопытством взглянула на меня.— А штурманом ко мне назначена ты.

— Что ты?!

— Вот-вот. Я так и думала, что ты испугаешься.

— Я не испугалась, но сама понимаешь — эскадрилья, это посложнее, чем вести звено, три самолета.

— Ну что ж, будем учиться вместе. Конечно, дело ответственное, не мне тебе объяснять. Не пойдешь ведь в штаб и не скажешь: сложно! Всем сложно: и мне, и тебе, и Жене...

Мы подошли к своей землянке. Около входа шелестела и раскачивалась вековая береза. От деревни, после отступления гитлеровцев, осталось только два дома. В одном жила колхозная семья с кучей ребятишек, в другом расположился штаб полка и первая эскадрилья. Вторая эскадрилья помещалась, как и остальной состав полка, неподалеку, в землянке, вырытой среди редких дубов и берез — остатков могучей рощи, когда-то шумевшей здесь.

Мы прожили здесь холодную снежную зиму.

...Летим мы уже больше часа. Облака уходят все выше, и сквозь редкие туманные разрывы мелькнет вдруг луч солнца.

— Ну вот и солнышко...— щурится Клава.— У тебя все в порядке?

В ответ я киваю головой. Мы молчим, занятые своими мыслями. Проходит несколько минут, и я слышу в наушниках шлемофона легкий смешок и голос Клавы:

— Ты и с Машей вот так, молча, летала?

— Ну да! — Смеюсь я в ответ,— С ней не помолчишь. То поет, то рассказывает какие-нибудь истории из довоенных полетов.

Клава смеется, кивает головой: проходи вперед, поближе к приборной доске. Я протискиваюсь боком и поглядываю по сторонам: наверное, ведомые самолеты недоумевают: что это штурман у Клавы забрался почти к самому носу.

— Ну-ка, подержи штурвал,— говорит Клава.— Поучись. Не пробовала еще водить самолет?

— Маша давала иногда вести,— отвечаю я и немного волнуюсь. Я берусь за штурвал, а Клава, слегка откинувшись в сторону, смотрит, как я одной рукой стараюсь удержать самолет в горизонтальном полете.

— Легче, легче,— говорит Клава.— Следи за горизонтом, не задирай нос самолета. Он сам летит, ты только чуть-чуть придерживай. Чувствуй ладонью, куда он хочет уйти, и не пускай.

Мне трудно удерживать самолет одной рукой в нужном направлении, я боюсь и за ведомые самолеты — резким движением могу «разогнать» строй. Клава не помогает, а только, посмеиваясь, смотрит на мои судорожно сжатые пальцы.

— Ну, довольно! — Она берется за штурвал.— А то ты уже не дышишь. Будем тренироваться в каждом полете и получится лучше. Ничего, чижик, держись!

Скоро посадка. Впереди показалась узкая полоса аэродрома, а рядом, неподалеку, яркое зеленое пятно на сером распаханном поле — наша роща.

— А ты, Клава, не устала?

Я спросила об этом потому, что только недавно она возвратилась из госпиталя, где пролежала почти полгода...

— Что ты! Все прекрасно! — весело отвечает Клава и покачивает крыльями самолета — для остальных летчиков знак «Внимание!» Начинается перестроение на посадку. Самолеты по одному уходят вниз и строятся в правый «пеленг».

...То сентябрьское холодное утро хорошо запомнилось.

— Боевая тревога! — взволнованно закричала дежурная. Летчики, штурманы, стрелки-радисты, торопливо натягивая комбинезоны и проверяя планшеты, выбегали из землянки и строились у входа. Прошло жаркое боевое лето: Курская дуга, Спас-Деменск, Ельня, Смоленск — на этих направлениях наш полк наносил бомбовые удары, помогая наступлению советских войск. Пожелтели на нашей березе листья и под легким ветром, кружась, падали, устилали накат землянки.

Подкатила полуторка, мы сели и, обнявшись за плечи, мотались по кузову от борта к борту. Машина летела, перепрыгивая через рытвины, мимо кладбища фашистских солдат с низкими почерневшими крестами, мимо поля, где женщины, перекинув веревку через плечо, тащили за собой плуг, мимо обгоревшего танка, застывшего у обочины дороги.

Отворачивая лицо от встречного ветра. Клава крикнула:

— Маша, запевай!

И над полем, над пыльной дорогой понеслась озорная песня, словно и не было войны, словно и не будет через несколько часов рядом с нами клокотать смерть, брызгами разлетаясь из вражеских пулеметов, из огненных шаров зениток.

У самолета Клава, торопливо выслушав рапорт механика, прошла вокруг своей машины. Она любила свой самолет. Потому ли, что пикирующий бомбардировщик «Пе-2» напоминал истребитель, на котором она когда-то мечтала летать, или потому, что, держа в руках штурвал, она чувствовала, как мгновенно реагирует машина на малейшее движение рулей. Она втайне гордилась тем, что летает на такой грозной и сложной машине.

Двухмоторный бомбардировщик с тонкими крыльями и идеальными пропорциями выглядел легким, но, несмотря на это, мог принимать 600 килограммов бомбовой нагрузки. Он развивал скорость до 540 километров в час, а пять пулеметов, из них три крупнокалиберных, служили хорошей и надежной защитой при атаках вражеских истребителей.

Позади Клавы, опершись коленом на сиденье, стояла ее штурман Галя Турабелидзе. Она, как и Клава, москвичка. Встретились они осенью сорок первого на сборном пункте, где Марина Михайловна Раскова формировала женские авиационные полки. У Гали темные глаза с длинными ресницами, чуть продолговатое лицо в крутых кольцах кудрей, которые не смогла уничтожить даже короткая стрижка. Она была инструктором аэроклуба и, конечно, мечтала быть боевым летчиком. Но не хватало опытных штурманов, и Галю зачислили в экипаж Клавы.

Сейчас, укладывая полетные карты и готовясь к взлету, Галя поглядывала в сторону КП, откуда сигналом давалась команда на запуск моторов и выруливание. Взвилась и рассыпалась в небе зелеными искрами ракета. Рокот моторов перешел в нарастающий грозный гул. Самолеты выруливали на взлет.

Сегодня Клава летела ведущим правого звена. Два дня назад с боевого задания не возвратился экипаж Лены Тимофеевой, и Клава, исполняя обязанности заместителя командира эскадрильи, в боевых вылетах стала ведущим звена.

Гул от выруливающих и взлетающих самолетов словно повис над аэродромом, поглощая все другие звуки. Даже небо и низко летящие облака не могли растворить этот тревожный, грозный гул. Но вот он достиг предела и стал стихать — последнее звено ушло в воздух. Пыль медленно оседала на летное поле.

Клава пристроилась к группе немного с запозданием: пришлось дважды убирать и выпускать шасси. Наконец сигнализация сработала, и, облегченно вздохнув, она оглядела строй. Все шли уже на своих местах.

Линию фронта пересекли со стороны солнца, что дало группе возможность избежать встречи с истребителями противника. Стрелка высотомера подбиралась к отметке 2500, а командир эскадрильи Женя Тимофеева продолжала набор высоты. «Наверно, уходить от цели будем со снижением»,— подумала Клава, поеживаясь от холода. И пожалела: надо было бы одеться потеплее.

Группа развернулась для выхода на боевой курс, и сразу же все небо усеяли дымы разрывов зениток. Эскадрилья маневрировала, то снижаясь, то набирая высоту.

«Мы к зениткам не пойдем, мы зенитки обойдем»,— приговаривала про себя Клава.

— Истребителей не видно? — спросила она Галю.

— Нет, пока спокойно. Вот бьют только сильно.

— Ничего...— как бы про себя ответила Клава.— Ничего... Среди летчиков существовало мнение — и оно было в какой-то мере обоснованным,— что от зениток можно уйти, маневрируя, и они не так страшны: прямое попадание снаряда бывает редко. Другое дело — истребители. Тут смотри в оба...

Разрывы подбирались все ближе, самолет швырнуло в сторону, и Клава едва удержала его в строю. Внимательно следя за ведущим самолетом, ожидая, когда на нем откроются бомболюки, она не слышала, как тихонько ойкнула Галя.

— Люки! — крикнула Клава.— Люки открыты! Ты слышишь? Но Галя молчала.

— Что случилось? — Клава на миг оглянулась и увидела, как Галя зажала ладонью щеку.

— Меня задело осколком,— ответила Галя и дернула ручку бомболюков.— Сейчас достану перевязочный пакет.

Сквозь пальцы, прижатые к щеке, просачивалась струйка крови. Что-то горячее пульсировало ниже локтя, немели пальцы. Она поняла, что ранена и в руку.

— Бомбы! — услышала она, словно издалека, голос Клавы.

— Сейчас...

Она бросила бомбы и села на пол кабины.

— Зажми рану пакетом, — торопливо говорила Клава.— Зажми. Я буду садиться, как только подлетим к ближайшему аэродрому. Потерпи...

— Тут неподалеку должен быть истребительный аэродром... Смотри... Я не смогу вывести тебя, голова кружится.

Клава кивнула головой. Прошла минута, другая, и вдруг Клава почувствовала запах бензина. В тревоге она оглянулась и увидела, как из-под левого мотора сначала легким белым облачком, а потом широким прозрачным шлейфом потянулась струя бензина.

«Надо садиться... Надо садиться побыстрее... Каждую секунду самолет может загореться... Ах, как неладно...»

Она знала, что все летчики, что идут рядом с ней в строю, тоже, наверное, твердят про себя: «Надо садиться... Надо садиться...» Но куда? Кругом лес и овраги. Она приказала стрелку-радисту передать командиру эскадрильи, что выходит из строя и идет на вынужденную посадку.

Клава перевела самолет в планирование и через опущенный нос машины старалась разглядеть едва заметную полоску прифронтового аэродрома истребителей. Левый мотор, из-под которого бил бензин, она выключила, чтобы избежать пожара, и вела самолет только на одном моторе. Знала, что надо точно рассчитать посадку, идти на второй заход на одном моторе нельзя. Посадку надо делать без разворотов.

Неторопливо, без суеты готовилась Клава к посадке. Пыльная полоска аэродрома" показалась по курсу, и теперь она была уверена, что посадит самолет точно.

Аэродром стремительно бежал навстречу. Неожиданно она заметила, как из капониров выруливают «Яки» и идут па взлет.

Выхода не было. Только точная посадка рядом с взлетающими истребителями могла спасти самолет. Чуть довернув, она легко села почти вдоль самого края полосы. Все еще удерживая машину от разворота, вздохнула облегченно. Но вдруг под правым крылом замелькали темные пятна. Воронки!

Тормоз, еще тормоз... Но было уже поздно... Она не знала, что накануне аэродром бомбили и воронки засыпали только в центре поля. А по краям они остались как опасные ловушки.

Самолет попал левым шасси в воронку, резко развернулся и стал на нос, потом перевернулся — и пламя взвилось в небо. Словно тонкая струна, что-то прозвучало в сознании Клавы и оборвалось. Она провалилась в темноту.

Галю при ударе о землю выбросило из кабины, а под обломками, в огне, осталась Клава. Со всех сторон бежали к самолету бойцы аэродромной службы. Но не было возможности подойти к пылавшему самолету, где в кабине, зажатая приборной доской, лежала Клава. Рискуя жизнью, бойцы разломали топорами кабину и вытащили се, но никто не надеялся, что летчица останется в живых.

В этот же день санитарным самолетом Клава и Галя были отправлены в один из московских госпиталей.

Почти полгода пролежала Клава в госпитале. Медленно заживали глубокие ожоги и переломы. Но она знала: будет жить, а значит, снова летать. Врачей придется убеждать в этом, но сама Клава знала, что сможет летать.

Боевые товарищи Клавы почти не надеялись, что она возвратится в строй. У многих летчиков после тяжелых аварий появлялось чувство страха перед самолетом. Оно вызывало неуверенность, скованность, и летчик «терял себя». Но в один из ясных мартовских дней Клава снова прибыла в полк. Она была назначена командиром эскадрильи. Мы начали летать вместе.

Клава все делала неторопливо и спокойно. После моих команд она медлила несколько секунд, а затем легко вводила самолет в разворот. Не любила долгих разговоров, лишь кивала в ответ. Не любила и петь в полете.

— Это меня отвлекает,— говорила она.— Петь надо дома, на земле, чтобы и душа и все пело. А так, не могу делать два дела сразу.

Мы получили новый самолет и «обживали» его. Хотя, если подумать, какая разница между машинами? И все же летчики привыкали к своим самолетам, как к живым существам. Знали их «характер», знали особенности работы моторов и не очень любили лететь на задание на «чужой» машине.

Как и на старом самолете, Клава прикрепила на боковой стенке кабины портрет Марины Расковой — первого командира полка. Прошел уже год со дня ее гибели, а горе все еще лежало на сердце. Она не забыла, как впервые вошла в кабинет Расковой и доложила:

— Инструктор аэроклуба Фомичева!

Из-за стола поднялась молодая женщина, так похожая на много раз виденные портреты. Гладко зачесанные волосы, собранные в пучок на затылке, открывали высокий чистый лоб. Строгие серые глаза внимательно смотрели на Клаву.

— Садитесь.— Раскова показала на стул, села сама и оперлась подбородком о сцепленные пальцы рук.— Давно летаете?

— Уже четыре года,— ответила Клава.

«Так вот она какая Марина Раскова! Я думала высокая, такая, как я. А она маленькая. Только глаза строгие».

— Это хорошо,— продолжала Раскова.— Нам нужны сейчас опытные летчики. Ведь приходит в основном молодежь, только что окончившая аэроклубы. Вы, конечно, хотите в истребительный полк?

— Да, но почему вы...

— Угадала? Да ведь все рвутся в истребители. Словно в авиации больше ничего и нет. А нам нужны не только истребители. Мы формируем три полка.— Она сделала ударение на слове «три». Раскова встала, заправила складки гимнастерки под ремень.— Так вот, лейтенант, я просто могу отдать приказ о назначении вас в полк дневных бомбардировщиков, вот в эскадрилью Евгении Дмитриевны Тимофеевой.

— Пока в названии только, товарищ командир, полк-то. Машин нет еще,— сказала Тимофеева, присматриваясь к Клаве.

— Есть должность, будет и полк. Мне хотелось бы, чтобы вы сами решили. Самолет будет очень сложный, и нужны командиры с опытом инструкторской работы. Я не имею права ставить командирами летчиков, у которых едва-едва пятьдесят часов налета. Да и то привирают, только бы взяли в полк.

Клава слушала молча, не поднимая глаз. Она знала, что может настоять на своем, и не могла этого сделать. Клава не просто уважала Раскову, как известную летчицу, Героя Советского Союза, для нее Марина Михайловна была образцом во всем. Ей нравилась манера разговора, внимательная и немногословная, улыбка Расковой, такая редкая в это тревожное время, добрая, искренняя. И смех ее, звонкий и заразительный.

Сейчас Клава думала о том, что командир права: действительно нет опытных летчиков и трудно собрать их в короткий срок.

— Я согласна, товарищ майор,— сказала она.— Пойду к Тимофеевой в эскадрилью. Хотя истребитель — это все-таки...

— Ну вот и этот вопрос решен,— довольно улыбаясь, сказала Раскова.— Все-таки я ее сосватала!

С тех пор прошло два года. Полк носит имя Марины Михайловны, недавно стал гвардейским. А в кабинах у многих летчиков, как и у Клавы, постоянно приклеен портрет Марины Михайловны. Теперь Фомичева стала командиром эскадрильи, но Евгения Тимофеева, как и раньше, постоянно напоминала ей:

— Ты вот что запомни: ты будешь водить эскадрилью и надо думать обо всех экипажах, обо всех летчиках. Иногда хочется прибавить скорость, уйти побыстрее из зоны зенитного огня, а ты оглянись, посмотри, не одна летишь, помни о ведомых: не отстал ли кто? Лучше уж поменьше скорость держать, легче ведомым. Снаряд бахнул перед самым носом — так хочется свернуть, уйти, а ты оглянись: все ли на месте.

Они шли вдоль стоянки самолетов, и Клава, согласно кивая головой, внимательно слушала. Женя, по-волжски окая, продолжала:

— У меня после каждого вылета шея болит, так накручусь. Все и всех надо видеть. От цели тоже не уходи на большой скорости — всех растеряешь, а по одному, как ты сама знаешь, истребители вражеские сразу посбивают, верная добыча для «мессеров». Пусть хоть семь потов сойдет, а держаться друг друга до посадки.

Женя шла чуть сутулясь, заложив руки за спину. Невысокая, с добрым, открытым, чисто русским лицом, она мало была похожа на боевого летчика. Когда-то давно бывшая ткачихой на «Красной Талке», она уже десять лет летала на многих типах самолетов. Одна из первых пришла в полк, оставив дома на руках бабушки двоих маленьких детей, и много раз водила на боевые задания и свою эскадрилью и полковую колонну.

— Кубань помнишь?

— Да,— сказала Клава.— Только строй и помог нам тогда в том бою с «мессерами». И сбили четыре вражеских машины.

— Вот и помни об этом. Кубань была хорошей школой. ...Мы собирались перелетать на новый аэродром. Но приказ на перелет все задерживался: облачность лениво висела над аэродромом, снижая видимость до двухсот метров. Даже домика КП не было видно со стоянки самолетов. Клава досадовала: при такой погоде вряд ли удастся быстро собрать эскадрилью над аэродромом и построить боевой строй. Ведь этот перелет был для нее как для ведущего своеобразным экзаменом. Да и летчикам хотелось показать себя с лучшей стороны.

Через несколько дней погода немного улучшилась и был получен приказ на вылет. Но пришлось взлетать не звеньями, как хотелось Клаве, а по два самолета. Уже к третьему развороту эскадрилья четким плотным строем прошла над аэродромом.

Клава неторопливо ввела в разворот самолет, устанавливая на компасе заданный курс. Закончив разворот, она оглянулась: ведомые шли, не отставая. Потом, облегченно вздохнув, откинулась на спинку сиденья.

— Думаешь, хорошо прошли?

— Уж постарались, смотри, как идут.

Клава довольно улыбнулась. Глядя со стороны, можно было подумать, что самолет летит сам: так легко лежала ее рука на штурвале. Не было ни напряжения, ни суетливости. Временами, когда налетала облачность и скрывала крайние самолеты, лоб ее хмурился и глаза смотрели настороженно. Потом самолеты выходили из облачности, и морщинки на лице Клавы пропадали.

Перелет прошел хорошо, и вечером, проводя разбор, Фомичева говорила:

— Если так будет всегда, то, я думаю, эскадрилья справится с любым заданием.

Мы знали, что со дня на день начнется наступление войск 3-го Белорусского фронта. Знали уже потому, что нас перебросили сюда, на новый аэродром, поближе к передовой,— это бывало только тогда, когда намечался прорыв вражеских укреплений. Назавтра планировался командирский полет вдоль передовой с задачей разведки укреплений, фотографирования целей для бомбометания, изучения подходов к ним и состояния противовоздушной обороны.

К вечеру южный ветер разогнал тучи. Звезды усыпали небо. Вдали погромыхивало: не то приближавшаяся гроза, не то артиллерийская канонада.

Девушки сидели у КП, кто на скамейке, кто просто на земле, говорили о завтрашнем дне.

— Задача у нас будет трудная,— негромко объясняла Клава.— Цели, которые нам указаны, все рядом с передовой, и малейшая ошибка может привести к удару по своим войскам. Не забывайте об этом! После прорыва наши войска пойдут вперед, а мы в воздухе в любую минуту можем получить приказ об изменении целей для бомбометания, об этом должен помнить каждый стрелок-радист.

— Не подведут наши стрелки-радисты,— заметила Маша Долина.— Таких случаев у нас не было.

— Я тоже надеюсь, но предупредить надо еще раз.— Клава поднялась.— Боевая готовность завтра с рассветом.

— Посидим еще, рано! — просили девушки.— Посмотри, какой вечер!

Не хотелось расставаться с теплыми сумерками, звездным небом, тишиной.

— Только недолго. Я пройду по стоянкам, проверю караулы. Клава неторопливо пошла к самолетам. Издалека слышалась тихая и нежная мелодия песни, которую начала Маша...

Небо, такое знакомое, иссиня-черной чашей накрыло все вокруг. Клава остановилась, вглядываясь в темную бездну. Звезды подмигивали, словно звали к себе. Она никогда не летала ночью и теперь подумала, что непременно попробует, когда кончится война. Скоро ли?

Назначенный командирский полет прошел неожиданно спокойно, даже как-то буднично. Вражеские истребители не появлялись, редкий огонь зенитной артиллерии не принес особого вреда. Цели у передовой были засняты, и теперь в фотолаборатории срочно проявляли наши снимки.

...Расстелив карту, Клава давала летчикам последние указания.

— С высоты три тысячи метров цель просматривается плохо. Ориентиров почти никаких. Вот штурман подтвердит.— Она кивнула в мою сторону.

— Да,— вздыхаю я,— хоть по кочкам ищи, одни болота да кое-где лесок реденький.

— Вот от этого поселка Дубровно — отметьте на картах у себя — и будем делать заход на цель. Бомбы бросать, когда увидите, что пошли бомбы с моего самолета, и ни секундой раньше. Наши войска рядом, не забывайте!

Потом уточнили бомбовую нагрузку, запасные аэродромы, порядок выруливания и взлета. Позывные и аэродром истребителей сопровождения должны были сообщить утром.

...Ночью Клаве приснился сон. Будто стоит она в огромном пустом зале со знаменем в руках. Клонится тяжелое древко, и,. напрягаясь, она с трудом удерживает алое полотнище. А со стены напротив с высоко висящего портрета ей ободряюще улыбается Марина Михайловна.

Она проснулась и села на кровати. За окном серело утро. Клава натянула комбинезон и выпрыгнула через окно во двор. Смахнула капли росы со скамейки и села, вслушиваясь в тишину.

Над дальним краем аэродрома порозовела полоска неба. Заработали моторы на одном самолете, на другом. И тишина ушла за горизонт, вытесненная нарастающим гулом.

Наступал день 23 июня 1944 года — день начала крупнейшей операции по освобождению Белоруссии. Большая роль в ней отводилась нашей авиации. После мощной артиллерийской подготовки бомбардировщики должны были нанести удар по укрепленным пунктам противника, а после прорыва оборонительных линий бомбить вражескую оборону, уничтожая подходившие резервы.

В ожидании сигнала на запуск моторов Клава поглядывала то на часы, то в сторону командного пункта. Стрелок-радист Гришко, улегшись грудью на стабилизатор хвостового оперения, тихонько насвистывал какую-то мелодию.

— Что, Григорий Иванович, смутный ты какой-то,— повернулась к нему Клава.

— Да так, маета какая-то, непонятная.

— Чего это ты? И с чего вдруг маета? Григорий Иванович пожал плечами.

— А у тебя, штурман, не появилось предчувствий?

— Какие там предчувствия.— Завернутая наспех портянка натерла ногу, и я, присев на скобу открытого нижнего люка, торопливо переобувалась.— Ты, Григорий Иванович, про фотолюк не забудь. Как скомандую, так быстро открывай. А то вчера мало снимков вышло.

— Хорошо,— сказал Гришко.— Пойду в кабину. Надо проверить радиостанцию.

Прошла еще минута. Вдали сверкнула взвившаяся ракета.

— Пошли! — Клава быстро забралась в кабину, надела парашют, уложенный на сиденье.

Захлопнулся нижний люк. Сначала нехотя, потом все быстрее за вертелись лопасти винтов, самолет задрожал, удерживаемый тормозами, потом, оставляя темные следы на мокрой от ночной росы траве, побежал к старту.

В авиации не идут в атаку со знаменем в руках, но в дни больших праздников, когда надо было вылетать на боевое задание, и в начале крупных операций знамя полка устанавливалось на старте. И когда летчики, подняв руку, просили разрешения па взлет, они как бы вновь давали клятву верности Родине.

Стартер взмахнул флажком. Самолеты медленно, осторожно пошли на взлет, словно приберегая силы для последнего рывка в конце аэродрома.

Тяжело груженный самолет долго подпрыгивал на кочковатой полосе, потом незаметно оторвался от земли. Клава попридержала его над землей, набирая скорость, потом машина пошла вверх.

— Шасси! — не оборачиваясь, крикнула она.

— Шасси убрано!

Обе эскадрильи построились в полковую колонну и легли на курс. Клава — заместитель командира, и в любой момент, если возникнет такая необходимость, наш самолет должен занять место во главе колонны. Мои расчеты для бомбометания должны быть заранее подготовлены и особенно точны.

— Ты уже видишь Дубровно? — всматриваясь сквозь прозрачный пол кабины, спрашивает Клава.— Кажется, мы на подходе.

— Да, вон показался поселок. Сейчас довернем и будет видно яснее.

Горизонт затягивала дымка, Дубровно с высоты казалось небольшой кучкой рассыпанных кубиков, почти сливающихся с серой изрытой землей. Да и Дубровно ли это? Да, кажется. Вон там идет овраг, а слева чуть зеленеющее болото. Вот и разворот на цель.

Линию фронта с высоты не видно. Только курс да время полета, да едва заметный ориентир, да чутье, выработанное десятками подобных полетов, помогали нам.

Несмотря на сильный зенитный огонь, колонна точно вышла на цель и успешно отбомбилась. Когда мы возвращались на аэродром, Гришко сообщил, что наземные войска передали нам благодарность.

— А как маета, прошла, Григорий Иванович?

— А-а,— протянул он.— Ничего, бывает.

Группа возвращалась на свой аэродром. Было что-то лихое и радостное в том, как самолеты, перестроившись, низко промчались над летным полем. Радость победы, успешно выполненного задания, радость за своих товарищей, живых, возвратившихся из боя.

Через несколько минут после посадки было получено новое задание. В том же районе, где мы бомбили в первый вылет, нужно было уничтожить артиллерийские позиции врага. Работали быстро и споро. Заправлялись горючим, подвешивали бомбы: в фюзеляж кассеты с мелкими осколочными, на внешних замках по паре 250-килограммовых.

Снова идем по уже знакомому маршруту. Но теперь зенитные разрывы встречают нас значительно раньше, ложатся все гуще и гуще. Я слышу, как Клава тихонько приговаривает: «На зенитки не пойдем, мы зенитки обойдем...»

Подключившись к нам, Гришко передал, что навстречу идут истребители противника. Но меня это в данный момент не интересует. Бой с истребителями будут вести другие, моя задача — выйти на цель. Согнувшись, стоя на одном колене, я напряженно всматриваюсь в медленно плывущую внизу землю. Вот в прицеле по курсовой черте пополз краешек леса, ближе и ближе к центру... Рывком я открываю бомболюки. Еще одна-две минуты — и бомбы пойдут вниз.

— Фотолюк! — командую я.

— Уже открыт,— ответил Гришко.— Я только...

Он не окончил фразу. Самолет швырнуло в сторону, глухой удар раздался где-то позади. Я смотрела, как медленно шел край леса в прицеле, и слышала, как Клава настойчиво вызывает Гришко.

«Неужели убит? Ах, как медленно летит самолет! Неужели убит?» На мгновение я подняла голову от прицела.

— Что там?

— Вон погляди! — Клава покачала головой.

Слева вверху на моторе зияла огромная дыра, из которой уже выбивалось пламя.

Я снова нагнулась к прицелу. Для нас важнее всего сейчас не пробоина в моторе, но огонь, расползающийся по крылу самолета, хотя это и станет главным через несколько минут, а маленькая опушка леса там, далеко внизу, куда должны попасть наши бомбы. Мы не имели права бросить их сейчас — под нами могли быть наши войска.

— Как только сбросишь бомбы, закрой люки! — послышался голос Клавы.— Огонь не будет затягивать в кабину.

— Когда цель? — немного погодя, спросила она.— Скоро?

— Сейчас, сейчас... Несколько секунд.

Клаве не было страшно. Ей было тревожно и досадно. Досадно оттого, что вот через несколько минут придется решать: что делать? Тянуть на свою территорию или прыгать с парашютами? Внизу враг. Но сможем ли мы продержаться?

Она выключила горящий мотор, чтобы локализовать огонь, но это было уже бесполезно. Горело все левое крыло, огонь подбирался к кабине. Клава мельком взглянула на строй идущих рядом самолетов и почувствовала, что все взгляды направлены сейчас на нашу машину и, наверное, товарищи мысленно уже прощаются с нами.

Стало трудно дышать. От дыма першило в горле, слезились глаза.

— Бомбы сброшены! — крикнула я, закашлявшись.— Можно выходить из строя.

— Далеко до линии фронта? Будем тянуть, сейчас прыгать нельзя, ветер в сторону фашистов, снесет к ним. Следи по времени!

Клава резким разворотом вправо вышла из строя, какое-то время мы шли внизу группы, потом она, снижаясь, повела самолет к линии фронта.

Горела переборка, отделявшая кабину от центрального бензобака, загорелись на нас комбинезоны, ранцы парашютов. Немыслимо было оставаться в самолете. Еще минута, и мы будем над линией фронта. Я пролезла вперед и схватилась за ручку аварийного сброса колпака кабины. Но Клава остановила меня.

— Подождем еще немного...— едва услышала я в реве моторов. Потом она крикнула: — Давай!

Колпак слетел мгновенно, словно невесомый бумажный фонарик. Пригнувшись за оставшимся козырьком, Клава сняла ноги с педалей и рывком отдала штурвал от себя.

По всем физическим законам нас должно было выбросить из кабины при резком переводе самолета в пике. В этом случае создается длящаяся секунды невесомость, приподнимающая летчика, а затем струя воздуха отбрасывает его от самолета. Но с нами этого не произошло: обгорели рули глубины, обтянутые перкалем, и самолет не среагировал на их движение.

Какое-то время самолет все еще шел по прямой, потом, нехотя переваливаясь с крыла на крыло, сам перешел в пикирование, и, прижатые встречной струей воздуха, мы оказались в ловушке. Гудело пламя, дымными языками облизывая лицо, руки. Клава тщетно тянулась ко мне, пытаясь схватить за лямки парашюта, но ее прижимало встречной струей воздуха, она отворачивалась и снова тянулась ко мне, чувствуя, что силы оставляют ее.

Стремительно и угрожающе надвигалась земля. Страшным усилием Клава повернулась лицом к борту кабины и коленом двинула штурвал. Самолет оказал нам последнюю услугу: наверное, сработали элероны на крыльях. Почти у самой земли, на высоте около 150 метров, он перевернулся и мы выпали, отброшенные далеко назад воздушной струей.

Глоток свежего воздуха — и Клава рывком дернула вытяжное кольцо парашюта. Земля набежала мгновенно, и мы не знали, кто там внизу: свои или фашисты.

Клавин парашют зацепился за мелкий кустарник на краю окопа, на дне которого блестела темная вода. Не поднимаясь, она перевернулась на бок и сбросила парашют. Опустила руки в ледяную воду. Потом приподнялась и охнула от боли: она была ранена в ногу, но только сейчас заметила, что ноги у нее босые, сапоги и портянки слетели в воздухе при прыжке.

Из-за куста выскочили два солдата и, пригибаясь, побежали к ней.

— Шива, сестричка? А мы тут твою подружку подобрали.— Солдат пригибался и настороженно оглядывался.— Повезло вам, тут ведь до немцев только метров сто, мы на нейтральной полосе сейчас. Хорошо, притихло, а то весь день бабахали, не пролезть...

— А больше никто не выпрыгнул?

— Нет, только вы двое. Мы уж думали: ну, пропали летчики. Вот-вот в землю врежутся. Потом видим: парашюты раскрылись. А самолет ваш во-он! Почти рядом упал...

Вдали, распластавшись, лежал самолет. Черные клубы дыма стлались над землей.

Вечерело. Раненых в ложбинке среди кустарников становилось все больше. Стрельба уходила дальше на запад. Уже затемно рядом заскрипела повозка и послышался голос санитара:

— Еле добрался. Не дорога, а наказанье, всю душу вытрясет. Ну, давайте потихоньку грузиться.

Поздно вечером мы лежали на соломе, прикрытой простыней, в палатке медсанбата. Через откинутый полог виднелся кусочек светлого июньского неба.

— Ты не спишь? — услышала я шепот Клавы.— Я тоже не могу заснуть... Больно тебе? Потерпи...— Она погладила меня по голове— Потерпи... Теперь уже все позади. Я тоже не могу заснуть. Только сейчас мне стало страшно, перед глазами огонь... огонь... И Григория Ивановича так жалко... Какой длинный день! Кажется, год прошел...

Мы попали домой, в полк, только через четыре дня, когда нас уже не ждали. Радости от встречи не было предела. Но прошло несколько дней, и Клаву отправили в госпиталь и снова надолго.

Казалось, не вернется теперь наш комэск. Да и как можно было поверить в ее возвращение, если наш врач, видавшая виды Мария Ивановна, только качала головой. Но Клава вернулась в строй к осени, и снова, как раньше, мы бежали с ней по тревоге к самолету, снова, как раньше, послушно маневрировал в ее руках самолет, в ее мягких руках с длинными пальцами. И кто бы поверил, что была у нее до войны самая мирная профессия — бухгалтер в московской конторе Госбанка.

Всю осень и зиму полк бомбил вражеские эшелоны, укрепленные пункты, танковые и артиллерийские резервы. Почти в каждом вылете мы вели воздушные бои. Зенитный огонь встречал нас задолго до цели. В эскадрилье не было потерь, но Клава не уставала повторять:

— Держаться в строю как можно плотнее! Только при зенитном огне можно немного рассредоточиться, но перед целью все должны быть во! — Клава сжимала кулак, повторяя привычный жест Жени Тимофеевой.

И летчики старались. Иногда они подходили так плотно, что Клаве приходилось жестом немного отгонять их в сторону.

К новому, 1945 году полк перелетел на аэродром южнее Паневежиса, и мы впервые за долгое время разместились в опустевшей помещичьей усадьбе. В доме, пустом и заброшенном, по углам цвела плесень, пахло мышами, но все же это был дом с полом, с изразцовыми печами. Аллея старых лип вела к аэродрому, устроенному на бывшем картофельном поле.

Вечерами мы собирались внизу, в холле, где весело и жарко горел огонь в камине. Мы садились в кружок, разговаривали, пели песни. Потом появлялась гитара и кто-нибудь говорил:

— Ну-ка, Клава, выходи! Цыганочка!

Сначала Клава отмахивалась, пока ее не выталкивали на середину комнаты. Звенели удалой песнью струны гитары, прихлопывали в такт ладони. По середине круга плыла, запахивая на груди воображаемую шаль, Клава. Движения ее становились быстрыми и легкими, словно взмахи крыльев птицы. Это была совсем другая Клава, не та, спокойная, чуть флегматичная и сдержанная, которую я видела и знала в полете.

А дни бежали. Близилась весна, и парк вдруг стал прозрачным, наполнился теплом и светом. Потом зазеленел радостно и весело. 8 мая полк сделал еще один боевой вылет, но никто не знал, что это последний вылет, последний день войны.

Потом были митинги, слезы радости и слезы расставания. Говорили «прощай», словно живым существам, своим боевым машинам. Одна за другой мы демобилизовывались из армии, снимали свои выгоревшие гимнастерки. Клава осталась в полку, продолжала служить, передавая свой опыт молодым летчикам. Потом она перешла в военно-воздушную академию, где проработала почти четыре года летчиком-инструктором. Но настал день, когда врачи на очередной комиссии твердо сказали: летать больше нельзя. И тогда встал вопрос: что делать дальше? И Клава выбрала то, что могла сейчас: стала работать преподавателем тактики в военном училище.

Когда мы виделись, она по-прежнему говорила о полетах, о своих планах.

— Вот поправлюсь, слетаем с тобой еще раз куда-нибудь далеко... Мне предлагали готовиться к перелету, да вот не вышло... Смотрю иногда на небо и не могу оторваться, все тянет меня туда...

Наша последняя встреча произошла в 1955 году. Она уже тогда была тяжело больна, но держалась по-прежнему бодро. Только глаза выдавали ее: они стали очень грустными.

И она уже больше не говорила о далеких полетах.

Скоро Клава слегла. Сказалось все перенесенное в годы войны. Но и во время болезни, надолго приковавшей ее к постели, в ней жила мечта еще раз подняться в небо, ощутить в руках послушный штурвал самолета.

...На Новодевичьем кладбище над скромным обелиском взметнулся ввысь маленький самолет. Под ним надпись: «Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером...» А в новом районе Москвы, там, где когда-то был Захаровский аэродром, пролегла улица со светлыми домами, с молоденькими липами вдоль тротуара — улица имени Героя Советского Союза, летчицы-коммунистки Клавдии Яковлевны Фомичевой...