Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»

ЧЕРЕЗ ВСЕ РАССТОЯНИЯ...

Милая, родная Людмилка!

Почему нот тебя рядом? В мирные годы всегда были вместе — в воздухе, на земле... Столько довелось вместе встретить — трудного, горького, радостного до невероятности. А сейчас, в войну... Какой далекой кажется теперь так внезапно прервавшаяся мирная жизнь. А ведь двух месяцев не прошло, как идет война.

Меня определили в 18-й отдельный воздухоплавательный отряд в звании пилота-воентехника 2-го ранга. Буду с аэростата наблюдения вести корректировку огня нашей артиллерии. Хотела всегда летать на наших мирных дирижаблях, а вот надела шинель. Впрочем, военную шинель надели сейчас все, кто может держать оружие. А уж нам-то, пилотам, тем более место в строю.

Стоим в Кунцеве, в Доме культуры имени Ленина, помнишь его? Лагерь нашей Воздухоплавательной школы располагался тут, поблизости. Надо же было судьбе забросить наш отряд именно сюда, где рождались дирижабли, где проходили наши первые полеты!

Последняя сводка Информбюро: сдан Смоленск. Гибнут люди... Мимо нас по шоссе идут беженцы, усталые, запыленные. Гонят такую же усталую, отощавшую скотину.

Знаешь, какая Москва сейчас? Затаившаяся, ночью ни искорки света. С наступлением сумерек в небо поднимается множество аэростатов воздушного заграждения. У них стабилизаторы, поэтому кажется, что плывут дирижабли. Кое-кто так и думает. Каждый вечер воздушные тревоги. Прорвавшиеся фашистские стервятники беспорядочно бомбят. Из-за аэростатов заграждения не рискуют снизиться, чтобы бомбить прицельно. Вот и наши воздухоплавательные аппараты приносят пользу.

Дежурим на крыше, гасим «зажигалки». От грохота стоящей рядом зенитной батареи дрожат стены.

Мы сидим, как пришвартованные, ждем машин, а машины сейчас всем нужны, и, когда выделят нам, никто сказать не может. Надо на фронт, скорее! У вас с Сашкой крылья, верю, они уже несут вас в нужном направлении. Где вы сейчас — на южном фронте, на северном?.. Пишу тебе в Свердловск, на вашу авиабазу, по старому адресу, другого нет.

Будет свободная минутка, черкни хоть пару слов — полевая почта № 612. Страшно по тебе соскучилась.

Кончаю. Уже заходил Коля Голиков, торопил. Он едет в город, взялся опустить письма где-нибудь в центре, говорят, быстрее дойдут.

У меня крепкая надежда, что встретимся. После войны. Не будет же она вечно! Целую тебя и Сашку. Как он там? Твоя Верка. 15 августа 1941 года.

— Написала? — прозвучал рядом голос Голикова,— Вер, товарищ воентехник второго ранга Демина, написала письмо?

— Вот, Коль, опусти,— встрепенулась Вера.

— Это кому? А-а, Люде Ивановой? А от меня привет передала?

Он повертел открытку.

— Да тут всего-то: «Милая, родная Людмилка! Страшно по тебе соскучилась...» А где письмо? Ты же целый час писала.

Вера вскинула брови. Оглядела пустой стол. Зарозовели ямочки на округлых щеках. Сказала:

— Я мысленно писала, Коль. Теперь, верно, всегда так буду... Но это неважно, Люда все поймет.

Голиков удивленно сдвинул на затылок пилотку. Сунул открытку в планшет и вышел.

Такие ненаписанные «письма»-исповеди Вера Демина в течение всей войны мысленно посылала бортрадисту транспортной авиации Люде Ивановой, самому близкому ей человеку. И такие же «письма» всю войну адресовала ей Люда. Потому что потребность поделиться пережитым и передуманным в жестокой круговерти войны была у них неистребимой... Память об этом осталась в скудных дневниковых записях обеих подруг.

Дорогая моя Верка!

С начала войны ничего не знаю о тебе. Ты, наверное, пишешь мне в Свердловск, а я давно уже не там. Война застала нас в Москве. После рейса ночевали в Покровском-Стрешневе, в профилактории для летного состава. Ничего плохого не ждали, спали крепко, как всегда после полета. Утром нас подняли рано. И тут узнали: война!

Еще не представляли, какой она будет, казалось, она далеко, враг только перешел границу. Верилось: война ненадолго, наши войска тут же погонят врага вспять.

Ты помнишь, Вер, этот черный первый день? Частые сообщения по радио... марши, марши — по всем громкоговорителям. И горькие слезы женщин у сборных пунктов.

Полет в Свердловск сразу же был отменен. Экипажу нашего транспортного самолета выдали новые документы, теперь уже военные, и обмундирование.

Вечером прилетели в Киев. И оказалось - война-то вот она! На аэродроме глубокие воронки, разбитые самолеты — последствие налета фашистских бомбардировщиков. Мы погрузили в самолет первую партию раненых. Много. Это в первый день войны...

Пишу тебе домой, больше некуда, хотя уверена, не дома ты сейчас...

Будь счастлива. Обнимаю. Твоя Люда.

Дорогие Люда и Сашка!

В такое время, как сейчас, ждать очень томительно. Каждое утро просыпаюсь и бегу к окну. Машин нет.

Сегодня 18 августа. Поздравляю! Этот день всегда памятен — День авиации. Вспомнились праздники в Тушино, но не прошлогодний, а предыдущие, когда еще летали дирижабли, когда наше воздухоплавательное счастье еще не покинуло нас.

Мы с тобой, Люда, на «В-1» в кильватерной колонне, за «В-2» и <<В-4», ты за штурвалом направления, я — глубины, плывем низко над полем, а люди с земли — их собрались тысячи — радостно машут нам. Штурвал в руках вздрагивает, легко повинуясь, и корабль, словно чувствуя торжественность момента, идет плавно, чуть покачиваясь. Как мы были горды тем, что мы уже командиры, что нам доверили дирижабль!

Утром мы с начальником штаба Поповым ходили на бивак Воздухоплавательного дивизиона, он там же, где был прежде, сейчас это центр формирования воздухоплавательных отрядов. Пока Попов договаривался о лебедках для аэростатов, я спустилась в овраг, где в тридцатом году мы собирали «Комсомольскую правду». Был он неказистый с виду, наш первый корабль. Состроченная из разномастных кусков перкаля оболочка, словно из одних заплат. А нам казался богатырем. Да он и был богатырем — когда поднялся в воздух, все это поняли!

Начало нашей воздухоплавательной жизни...

Лес по краям оврага поредел, пусто и тихо тут стало. Он был долго нашим домом, этот овраг, пока не построили эллинги в Долгопрудном, где на месте осинника, который мы же корчевали, вырос поселок дирижаблистов.

...5 февраля 1938 года. По заданию партии и правительства флагман эскадры дирижабль «СССР В-6» поднялся в воздух с летного поля в Долгопрудном и направился в Арктику для спасения участников первой научной дрейфующей станции «Северный полюс» иод руководством Ивана Дмитриевича Папани-па. После многодневного шторма отважные полярники оказались на небольшом ледяном обломке посреди океана. Через сутки полета, над Кольским полуостровом, в черноте полярной ночи и неистовой пурги дирижабль потерпел катастрофу, налетев на гору, не обозначенную на карте. Будь они прокляты, эти карты, десятиверстки образца 1896 года! Но других не было, они летели по неисследованной воздушной трассе, подвластные чувству товарищества и взаимовыручки. Только шестеро из экипажа остались в живых. Тринадцать не вернулись. И среди них — первый помощник командира, муж Веры Сергей Демин.

Через два года всем дирижаблистам довелось пережить горькие дни, когда в преддверии Великой Отечественной войны дирижабли были сочтены ненужными стране и ликвидированы.

Морозным ноябрьским днем Люда прибежала к Вере, запыхавшись, еще с порога крикнула:

— Бежим, в последний раз глянем на «В-1»!

Утопая по колена в снегу, они спешили к эллингу. Все спрашивали друг друга:

— Неужели никто не понимает, как они нужны?! Неужели ничего уже нельзя изменить?!

Когда прибежали, от «В-1» осталась лишь груда перкаля, рабочие скручивали его в тугой жгут. Тут же сиротливо стояли гондола, моторы...

Рядом еще покачивался на швартовых «ДП-16», новый, только что построенный, готовый к дальним полетам, с прекрасно оборудованной новейшими приборами командирской рубкой, удобными пассажирскими каютами.

Они ушли, чтобы не видеть, как будут разбирать и его.

...Так много надо тебе сказать, Верушка, накопившегося за эти кровопролитные беспощадные месяцы. Но даже короткую весточку послать некуда. Мысленно говорю с тобой. Ни грохот моторов, ни тряска самолета в этом мне не помеха.

Мы базируемся в Ленинграде. Летаем по заданию Северной авиагруппы особого назначения. Я по-прежнему бортрадист. Хорошо, что в безотрадные дни, когда не стало нашей эскадры и все мы, оставшись не у дел, были в растерянности, я пошла в авиацию, на курсы бортрадистов. Потому что без полетов не могла никак. Еще когда задиристыми, несмышлеными, но упорными девчоннами пришли мы в Воздухоплавательную школу на Большой Спасской, у всех было одно желание — скорее подняться в воздух. Это осталось на всю жизнь.

...Летим опять к Мурманску. Мурманск — незамерзающий порт, северные ворота страны. Это знают и фашисты, поэтому рвутся к нему с суши, моря и воздуха, бомбят каждый день жестоко. Так что нам работы хватает. Вывозим раненых.

Летаем днем, ночей здесь сейчас почти нет, на бреющем, чтобы «мессер» не зашел в хвост. В самом Мурманске еще не были, аэродром в стороне, за сопками. Но дымы пожаров видим каждый раз, запах гари преследует всюду.

Спешим принять на борт раненых. Медперсонала не хватает, и подчас эти обязанности приходится выполнять мне, в перерыве между радиосвязью. Хорошо, что от мамы, медсестры, успела кое-что перенять. Помощь надо оказывать быстро и точно. Малые знания в медицине стараюсь восполнить заботой: напою, поверну поудобнее, поправлю повязку.

Ленинград тоже бомбят. Пролетая, видим: разбитые дома топорщатся глыбами камня и железа. А сегодня, придя на аэродром, увидели обломки своего самолета. Ждем назначения.

Целую. Твоя Люда.

Дорогая Людмилка!

Мы уже на колесах, в пути на Юго-Западный фронт.

Пишу со станции Скуратово, ты ее помнишь по поездкам на юг. Вокзал такой же, как и был. Но все остальное изменилось. Полно людей, суета, озабоченность на лицах. Эшелоны, эшелоны, все пути забиты... Воинские — на запад, с эвакуированными — на восток. Перемещаются целые заводы, со станками и оборудованием. Рабочие с семьями, ребятишками. Из тех же товарных вагонов подаст голос скотина — коровы, свиньи...

За Харьковом приняли первое боевое крещение. После налета «хейнкелей» вместе с другими уцелевшими шла впереди паровоза, очищая путь. Горел эшелон с эвакуированными. Первыми жертвами войны, которых я увидела, были женщины, дети...

Меня неожиданно вернули в Москву, и тут я узнала, Вера, что ты и многие наши в воздухоплавательных отрядах занимаетесь любимым делом. Затосковала. Так захотелось быть с вами!

Летаю все на транспортном, но уже переоборудованном. Наверху устроено место для скорострельного пулемета. Теперь с нами летает еще один член экипажа — стрелок. Мы уже не так беззащитны, как прежде.

Саша тоже на транспортном, в другом отряде. Со Свердловска его не видела. На аэродроме спрошу. Говорят, был вчера. Или: полчаса назад вылетел на задание. Главное — цел!

Полетов много: в тыл врага, к партизанам. Доставляем оружие, боеприпасы, десантников для подкрепления. Чаще это совсем мальчишки, прямо со школьной скамьи. Сидят, обхватив оружие, в напряженном ожидании. О чем они думают? О маме? Или о девушке, которой не хватило смелости сказать, что нравится?.. А может, дом уже напрочь отгорожен от них и в мыслях только, как вступят в свой первый бой?..

Летаем больше ночами. Линию фронта — на бреющем. За иллюминаторами красные черточки трассирующих пуль, всплески света и грохот разрывов зенитных снарядов. Огненный порог позади. Снова чернота.

И вот — команда:

— Приготовиться к выброске!

Все вскакивают. В самолете очень тихо, гул моторов не в счет.

— Мы над точкой приземления,— раздается голос командира,— начинайте выброску.

Дверца самолета распахивается. Теперь нужна быстрота. Снаружи, захлебываясь, с шумом врывается леденящий ветер. На лицах парней капельки пота.

Помнишь, Вер, как прыгали мы? Помнишь невольно охватывающее чувство боязни — ведь человеку несвойственно с высоты шагать в пустоту — и одновременно к этому неизменно присоединялось трепетное чувство ожидания прекрасного, что обоймет тебя, наполнит ликующей радостью, когда будешь лететь под раскрывшимся парашютом. Но мы прыгали к ожидавшим нас друзьям. А они, быть может, в лапы врага...

— Не отставать,— командует младший лейтенант,— за мной! И первым исчезает в проеме двери. Следом за ним прыгают остальные: друг за другом, глядя на спину впереди стоящего. Так легче подойти к двери, выпрыгнуть. Кое-кто жмется к стене, уступая свою очередь другим. Я поторапливаю. Знаю: приземлиться нужно всем вместе, на выбранной поляне, иначе заблудятся в лесу.

Следом за десантниками выбрасываем тюки с боеприпасами, продовольствием.

— Порядок,— кивает командир, когда стрелка радиополукомпаса касается нулевой отметки,— теперь дотопаем до хаты.

Мы уже легли на обратный курс. Передаю на базу:

— Задание выполнили.

...Дорогая Людмилка!

Наконец-то мы в деле. После всего, что довелось увидеть по дороге к фронту, хочется еще лучше выполнять воинский долг.

По нескольку раз в день поднимаемся с капитаном-артиллеристом на привязном аэростате, ведем наблюдение за противником и корректируем огонь нашей артиллерии. Никогда не думала, какая это акробатика! Сколько я летала на самых разных аэростатах, даже на «игрушечных» шарах-лилипутах, сидя на дощечке, как на качелях, ничем не огражденная — на ужас всем, кто смотрел с земли. Но это — в свободном полете. А здесь!..

Когда в первый раз поднялись на восемьсот метров, как начало нас мотать! Мы на тросе, как заарканенные, ветер рвет аэростат, гонит дальше, а трос не пускает. Ивовую корзину с нами вместе швыряет из стороны в сторону. Не заметила, как вцепилась в борт обеими руками. Глянула на капитана, и стыдно стало. Я-то воздухоплаватель, а он впервые в воздухе. Побелел до синевы, но ни за что не держится. Смотрит в бинокль, в другой руке прибор для корректировки, на коленях планшет с картой местности, а тут еще телефонная трубка...

Как быть? Что предпринять? Растерялась совсем. И тут словно что подтолкнуло меня, вспомнила, как заботливо учил Сережа не теряться в непредвиденных обстоятельствах, когда решение надо принимать в доли секунды. Вмиг собралась. Как командир, приказываю:

— Держись за стропы. Сама схватила трубку.

— Говори координаты.

Как он нашел противника при неистовой пляске нашей корзины?! Но нашел. Крикнул:

— Есть цель.

И стал называть координаты. А я передавать по телефону. Кричу, а чувствую, голос сжало, должно быть, от волнения. Снизу мне в ответ:

— Кто там пищит, у вас что, детский сад? Я разозлилась и крикнула:

— Прицел сто сорок!

Поняли. Орудие ударило. Эх, недолет! Передали поправку. Перелет. На третий — в самый раз. Капитан схватил трубку.

— Цель накрыта. Беглый огонь из всех орудий.

И как начали наши бить! Капитан смотрит, и у него аж краска к лицу прилила.

— Смотри, Вер, товарищ командир, такое надо видеть!

Бинокль у капитана сильный, но я никак не могла найти. А потом увидела, как там, далеко, вспыхивают дымки и от них летят в тартарары немецкие машины, бронетранспортеры, минометы, пушки...

— Вижу за холмом вспышки орудийных стволов. Прошу огня. К корректировке готов,— передал капитан.

А по нашему аэростату уже бьет фашистская батарея осколочными. Им, конечно, понятно, для чего мы здесь. Снаряды сначала рвутся далеко, а потом — совсем рядом, осколки с визгом режут воздух. Болтаемся на виду и будто дразним: вот мы, открыты со всех сторон!

Но спускаться еще рано. Командую на лебедку:

— Дать высоту.

Взлетели. И опять вниз. Парни на машине с лебедкой стараются вывести нас из-под огня. Но фашисты вновь нащупывают. Бьют по оврагу фугасными, стараясь уничтожить лебедку. Взрывная волна швырнула нас хуже ветра. Земля дыбом встала.

Но мы пока целы.

...Я давно не была в Москве, Вер, только пролетала. Сегодня сели па Центральном аэродроме. Отлучаться далеко обычно не разрешают. Но тут — погода скверная, туман. И вдруг команда:

— Свободны до пятнадцати ноль-ноль.

Почти полдня в моем распоряжении. Могу постараться хоть что-нибудь узнать о тебе, о других наших. Ехать в Долгопрудный не рискнула, поезда по Савеловке не ходят — некуда, фашисты у Дмитрова. Поехала на Полянку, к Сережиным родным.

Какой неузнаваемой стала Москва! Садовое кольцо перегорожено баррикадами, противотанковыми «ежами». Москва готовится к уличным боям. Неужели дойдет до этого?! Пулеметы на крышах. На скверах смотрят в небо стволы зениток. Возле них и возле аэростатов заграждения, которых очень много, несут службу девушки.

Как мало на улице людей! Мужчины — только военные. И что делает город особенно суровым — это отсутствие детей.

У Деминых застала одну Лидию Алексеевну, Сережину маму. Она сказала, что от сыновей — Юры и Игоря — письма с фронта идут, а от тебя — ничего, как в воду канула...

Посидели. Напоила чаем. Показала альбом с фотографиями, где мальчишки, все трое, еще маленькие. Видно, часто этот альбом раскрывает. После гибели Сережи жила двумя младшими. И сейчас — от письма к письму, придет ли...

Обратно шла пешком через всю Москву. Была надежда встретить кого-нибудь из наших, ведь бывает так.

...Вера шла молча, боясь, что голос дрогнет и друзья поймут, как трудно ей, раненной в ногу, поспевать за ними, рослыми, крепкими. И только брови непроизвольно вскидывались при каждом шаге. Рана была нетяжелой, но доктор в полевом госпитале так и не успел ее обработать, был убит разорвавшимся вблизи снарядом. И рана все больше давала о себе знать.

На аэростате они с артиллеристом-наблюдателем в последний раз поднялись возле небольшой деревушки, названия которой Вера не запомнила. Эти дни и ночи они все отходили, и сколько деревушек осталось позади... Поднялись в воздух на рассвете. Тут же налетели два «мессера». С горящего аэростата прыгали с парашютом. На другом конце деревни была уже слышна автоматная трескотня.

Уходили по безлюдной, оставленной войсками дороге. Машин не было. Кончились боеприпасы. Вера видела, как, выпустив по врагу последний снаряд, артиллерист со слезами целовал ствол орудия, прощаясь с ним. Шли, надеясь пробиться к своим где-то в районе Миргорода.

...Какое облегчение, Люда, родная, передохнуть, дать короткий покой нестерпимо уставшему телу. Только на миг, потому что кругом фашисты. Лежу, зарывшись в копне соломы, до которой доковыляла с трудом. Перед глазами все та же ровная, как стол, степь, по которой мы шли не один день, без воды и продовольствия, укрываясь изредка в изъезженной машинами, неубранной пшенице.

Большак увидели под вечер, вернее, угадали по рычанию моторов. Там фашисты. Засветло не проскочить, тем более что неубранные хлеба кончились, дальше — чистое поле. Вот и зарылись в копны, дожидаясь темноты. Несмотря ни на что, уверены: еще немного усилий — и выйдем из окружения...

...Бывают же и на фронте счастливые минуты, Вер!

На освобожденный от немцев аэродром слетелось несколько десятков транспортных самолетов. Прибыли машины с десантными частями. Тысячи людей.

И в этой людской толчее вдруг встретила Сашку! Господи, с начала войны не виделись! Поговорить толком не удалось, успела лишь ткнуться носом в распахнутый комбинезон, на миг ощутить его тепло... И разошлись по самолетам.

Делаем два-три вылета в ночь. Январь, зима, ночи длинные. Летом столько вылетов не сделаешь. Наша задача — перебросить парашютно-десантную бригаду на помощь конной армии генерала Белова, которая действует в тылу у фашистов. Надо перерезать железную дорогу западнее Вязьмы, тогда вражеский клин будет ликвидирован.

Взлетаем тройками. Хорошо, что облачно, ни луны, ни звезд, темень. Летим с погашенными бортовыми огнями, почти невидимые для фрицев. Но, конечно, все настороже, и командир, и стрелок.

В полете, слушая воздух, бывает, узнаю знакомый почерк морзянки. И радостно на душе, что Сашка рядом...

...Сегодня довелось пережить такое, Вер! Сейчас, когда все позади, могу рассказать.

Я слышала, как Сашка запрашивал на аэродроме посадку, выбежала из самолета, ждала его. Мороз крепкий, думала — вот подрулит, вместе побежим греться. И вдруг вижу, как к его самолету понеслись пучки красных нитей. Фриц проклятый подкараулил, когда он на миг зажег бортовые огни. Охваченный пламенем, самолет пошел вниз, но не к аэродрому, а дальше, к лесу. Завыли сирены: воздух!.. Рядом кто-то громко отдавал команду. Я все смотрела туда... Ждала — сейчас грохнет... Сердце мое все больше сжималось и падало куда-то. Взрыва не было. Лишь на низком небе разгоралось зарево...

Опомнилась, когда увидела Сашку — живого, в обгоревшем комбинезоне, с опаленным лицом, без шапки на морозе. Он бежал рядом с розвальнями, на которых везли раненых. Летчик сумел посадить горящий самолет на заснеженное поле. Жив!..

Я не смогла пойти с ним в медсанбат. Наш самолет заправили уже горючим, надо было вылетать.

Прими, Верушка, мое неподвластное никаким расстояниям пожелание жизни!

...Здравствуй, дорогой, самый родной, близкий мой друг, Люда!

Опять мысленно пишу тебе. Уж этого-то мне никто не запретит. А во всем остальном...

Ты, наверное, уже поняла: я в фашистском плену. Смириться с этой мыслью невозможно.

Ледяной ветер гуляет по дырявому бараку, в щелях густые хлопья инея. Вокруг колючая проволока и чужая, лающая речь.

Мы уже почти дошли тогда до своих, оставалось так немного...

Очнулась я, задыхаясь в дыму. В лицо било жаром. Первая мысль: горит аэростат. Судорожно ищу на груди кольцо парашюта. Но под руками только солома. И тут, как обухом по голове — совсем рядом отрывистые выкрики фашистов. Пронзила догадка, от которой все внутри сжалось: они настигли нас. И подожгли копны. Огонь все жарче, у самого лица. Пытаюсь отползти и попадаю в такой же палящий жар. Быстро отстегиваю планшет, чтобы не попал в руки врагов, в нем партбилет, пилотское свидетельство, удостоверение парашютиста, фотографии родных, наша с тобой карточка, где мы вместе.

Давясь дымом, метнулась в сторону. Фашистский солдат выхватил меня из горящей копны и швырнул на землю. Шинель на мне горела, я машинально стала гасить ее.

Началась горькая дорога пленных. Гитлеровцы старались всеми способами унизить нас. Как-то, когда нам, изголодавшимся, впервые за долгую дорогу дали чечевичную похлебку, что-то не понравилось во мне раздававшему еду фашисту — возможно, мой взгляд, хотя и измученный, но непокорный — только он вдруг наотмашь ударил меня по лицу. Я чуть не выплеснула похлебку в эту самодовольную, захлебывавшуюся ржанием рожу. Не знаю, как сдержалась. Пострадала бы ведь не только я. Ни ребенком, ни взрослой не приходилось мне сносить унижение. Много мне довелось потом получать от врага побоев и посильнее, но этого не забуду, пока жива...

Удалось бежать Виктору Почекину с группой товарищей. Все время наши делают попытки прорваться сквозь конвой, уйти. Я из-за ранения бежать не могу, стала бы только обузой для других. Счастлива за тех, кто ушел...

Крепко обнимаю тебя. Твоя Вера.

...Не думала, что так неладно получится, Верка, дорогая, хотя на фронте надо ждать всякое... Уже месяц лежу — бесполезная и беспомощная — в избе, на соломе. В тылу врага, на Смоленщине. Это партизанский край, фашисты не решаются совать сюда нос, только бросают бомбы на беззащитные деревни.

Добрые люди привязали к ноге доску, но перелом плохой, чувствую, не срастается. Лекарств нет. На бедре рваная рана, боль не дает уснуть, и гнетет мысль: отлеталась... А столько надо было сделать! Война ведь идет...

Нас сбили на взлете, когда вывозили от партизан раненых. Я не видела, как налетел фриц. Только почувствовала боль в бедре, услышала грохот. Очнулась в стороне от нашего «Дугласа», видно, меня выбросило. Самолет горел. Партизаны вытаскивали из него живых и неживых. Потянулась к ним, но подняться не смогла. Потом узнала: погибли второй пилот, бортмеханик и много раненых. Живы остались из экипажа командир, я и стрелок.

Партизанский аэродром фашисты разбомбили. Когда меня смогут перебросить на Большую землю?.. Ухаживает за мной хозяйка, тетя Поля, женщина сердечная, заботливая, хотя у нее своего горя и тревог через край. Принесет свежей соломы, подоткнет, поможет удобнее лечь. Шепнет: «Обойдется...» Сварит чугунок картошки, благо она еще есть, накормит.

Первое время, когда фрицы налетали на деревню, она костила их самыми черными словами, сыпала на их головы проклятья, а теперь, должно быть, решив, что они и того не стоят, лишь сокрушенно качает головой. Желая утешить меня, говорит, что избы, где лежат раненые, все целы. Я чувствую проникающий снаружи запах гари и думаю: так ли?..

Ночами охватывают воспоминания. Они помогают выжить. Хоть больше года уже летаю на самолетах, а в мыслях все возвращаюсь к аэростатам и дирижаблям. Что может сравниться с нашими серебристыми кораблями!

А помнишь, как вместе встречали Новый год за облаками, на аэростате? День был пасмурный, но, когда пробили серую тяжесть облаков, увидели солнце. Сразу стало весело и необычно, словно в другой мир попали. Сверху ярко-голубое небо, оранжевый аэростат над нами, а внизу — ни Москвы, ни пригородов не видно, ничего, только облака белые-пребелые, без конца и края...

В полночь трижды прокричали на всю заоблачную тишину «ура!», поздравили друг друга с Новым годом, пожелали счастья. Все сбылось, было у нас счастье!..

Как хочется снова за штурвал! Но к чему я сейчас годна, неподвижная и беспомощная... И дирижаблей больше нет. Если и будут — когда-нибудь, не скоро, после войны...

...Охранники непрерывно рыщут по лагерю, выискивая среди военнопленных комиссаров, коммунистов. Особая у них ненависть к людям сильным духом, которые составляют поддержку остальным.

Обреченные уходят за ворота с пением «Интернационала», взявшись за руки, плечом к плечу, бросая остающимся прощальный взгляд — в нем пожелание жизни, последний привет Родине... Мы слышим, как автоматные очереди обрывают гимн, и все встаем, приподнимаются даже те, кто по многу дней уже не в силах был подняться...

Смерть над лагерем летает совсем низко. Как остро чувствуешь жизнь там, где ее совсем мало,— небо, леденящий воздух и чудом пробившаяся травинка на истерзанной лагерной земле...

Если тебе сейчас дышится вольно, Люда, дыши полной грудью!

...Еще не могу поверить, Вера, родная, я в Москве, в Тимирязевской академии, здесь теперь госпиталь. Лежу на настоящей кровати, с бельем, пусть стареньким, застиранным. Сестры, врачи хлопочут. Верю — поправлюсь.

Нога моя все же срослась. Радоваться бы! Да только неправильно. Пришлось ломать. Поставили как надо. Лежу в гипсе. Говорят, что будет хорошо.

А рана на бедре не заживает, растравилась пуще прежнего. Врачи хмурятся. По их глазам, по латыни, на которой они переговариваются, поняла, что тут плохи мои дела. Спросила напрямик:

— Худо? Они замялись.

— Запущено. Потребует длительного лечения. Ну, длительное, так длительное, я согласна.

Как мне, Вер, не хватает тебя, твоей ободряющей улыбки! Изо всех сил набираюсь терпения, чтобы не скиснуть.

...Ты только представь, Вер, томлюсь на койке, скучная и нудная от долгого лежания. Извело оно меня. Не переставая, ноет рана. И конец этому так далек, что смотреть ни на что не хочется...

И вдруг... открываю глаза и в дверях вижу... Сашку! Загорелого на диво, со следами ожогов, что горящий самолет оставил. Я ведь с тех пор его не видела. Улыбка до ушей. В руках огромнейшая охапка — не могу понять, чего... Оказалось, бананы! Мы их сроду не видывали.

Он стал их торопливо раздавать всем, раскладывать по тумбочкам. И когда руки освободились, подхватил меня, осторожно, я и боли не почувствовала, поднял.

— Ну, здравствуй! — говорит.

А я дух перевести не могу. Втайне все время ждала его, каждый день, каждую минуту, надеялась — вот придет... Только надежда была какая-то нереальная, ведь война...

И вот — сбылось. Как же он разыскал-то меня?!

Опустил на койку.

— Еще не ходишь?

— Нет.

— Ничего, будешь ходить.

Мы смотрели друг на друга и радовались, что живы, что довелось свидеться. Лицо его то уплывало куда-то, то приближалось... Я спросила, где загорал и откуда эти невиданные бананы? Оказывается, они летали в Египет, в Каир, к союзникам, англичане там воюют с армией генерала Роммеля.

Побыл совсем мало. А может, мне так показалось?.. Пожелал мне и всем, кто был в палате, скорее поправиться.

— Ешьте бананы,— сказал,— в них сила несметная. Ви-та-ми-ны!!

Не знаю, что скрыто в этих бананах, а в меня силы сразу влились — от Сашкиного прихода. Долго еще звучал во мне его басовитый голос, сотканный из доброты, любви, тревоги и заботливости. Знаешь, мне стало даже неловко перед соседками по палате. У кого из них мужа убили, кто давно вестей с фронта не имеет. А мне такое счастье привалило — только что был здесь, высокий, красивый, целый и невредимый!

...Возвращаюсь с «того света», Люда, так говорят те, кто вырвал меня у смерти в тифозном лагерном изоляторе. По миру, в который вернулась, искореженному и поруганному людьми с паучьей свастикой на рукаве, ступаю еще с трудом... Подчас хочется упасть на землю, в черное беспамятство, в котором была долго... Но пересиливаю себя. Надо помогать выжить другим. Вместе с санитарами мою прибывающих больных. Воды полагается два ковша на душу. Часто наши усилия уже не нужны бывают...

...На тебя, Вер, пришла похоронка. А я не верю и не поверю ни за что! Пишу тебе и буду писать. Ты жива! И мои слова найдут тебя. Где-то ты есть. Может, на краю гибели и тебе сейчас невмоготу. Если бы я могла, собрала бы свои силы, все, что есть, и перекинула тебе через все расстояние. Может, ты ранена или тяжело больна и лежишь где-то беспомощная, как лежала недавно я... Если так, пусть и возле тебя окажется другая тетя Поля — знаю, на Руси много таких женщин, желанных и безотказных в своем милосердии,— и спасет тебя!

Ты будешь жить! Мы с тобой увидим конец войны и конец фашизма.

...Каждый день, Люда, на перекличке девушки поют, хотя это строго запрещено. И я, хоть голос дрожит, изменяет мне от слабости, пою с ними. Состарившиеся лица, огромные, впитавшие в себя все страдания глаза... Фрицы звереют, бьют, кричат: «Молчать!» Даже вызвали взвод автоматчиков. А нам уже все равно. Мы смотрим мимо них. Воля вольная дышит в стылом воздухе.

Слова «бежал», «побег» гитлеровцам понятны и действуют на них, как на быка красное. Почему они не решились открыть по нас огонь? Пожалели? Ну нет, жалости они не знают.

Поняла позже. В сапоге умершего военнопленного мы нашли обрывок газеты «Правда», измятый, наполовину протертый. Персдавали его из рук в руки, чтобы каждый подержал, потрогал пальцами. По многу раз перечитывали. В сообщении Совинформбюро говорилось, что еще в декабре были разгромлены под Москвой отборные фашистские дивизии. Наступление советских войск продолжается. А нам-то охранники нагло твердили, что Москва взята Гитлером и Ленинград тоже. А тут еще — как струя живой воды — над лагерем низко и стремительно пронеслись три самолета с красными звездами на крыльях. Ты бы видела лица фрицев! Почуяли, видно, что час расплаты близок!..

...Только тебе, Верка, больше никому, признаюсь: временами от меня уходит надежда. Ведь уже восемь месяцев лежу. Будет ли конец?..

Как измучила ненавистная горизонталь — пол, койка, потолок, я сама, склонившиеся надо мной врачи и сестры... Неужели это навсегда?

Как хочется двигаться, освободиться от больничных пут, стать снова сильной, все мочь!

А тут еще получила из Долгопрудного такую весть... Попробовала перечитать — слезы глаза застлали...

Можешь представить — наш «В-1» уже летает! Неугомонный Сергей Попов добился. А ребята в три дня собрали, работали без отдыха, ночей не спали... Теперь, когда предложение Сергея осуществляется, парашютистов-десантников готовят уже не с самолетов, как прежде, а с привязных аэростатов. Высвободились так нужные фронту самолеты, много дорогостоящего горючего, аэродромы. Тренировки парашютистов теперь проводятся на месте расположения десантных частей, с любой ближней поляны. «В-1» развозит газ для пополнения аэростатов.

Уже собран и «В-12». Строится новый дирижабль — «Победа».

Как узнала — аж в голове помутилось. В Долгопрудный отзывают всех дирижаблистов, где бы они ни служили. Саша уже там. А еще Володя Устинович, Алексей Рощин, Жора Коновальчик, Арон Белкин, приедет Володя Шевченко.

Остеомиелит. Так называется мое заболевание. Что оно означает, не знаю, но врачи сказали напрямик: неизлечимо, на всю жизнь.

Как услышала, помертвела. А потом все во мне встало на дыбы. Это мне-то всю жизнь лежать, ничего самой не делать и только принимать помощь от других? Мне, привыкшей свободно двигаться по земле, уверенно стоять у штурвала?! А дирижабли-то уже есть!

Дудки! Они же не знают моего характера. Я упрямая. И не верю их медицинским прогнозам. Много боли довелось мне вытерпеть, но, если надо, стерплю и не столько! Неизлечимо!.. Мы еще посмотрим, кто кого!

...Как прекрасен вертикальный мир, Верка, дорогая! Я пробыла в нем несколько зыбких секунд. Потом все закружилось, я обессиленная рухнула на койку. Но ведь они были, эти секунды! Доктор, сестричка, больные смотрели на меня не дыша — верили и не верили... А я, собрав силы и закусив губы, ведь больно чертовски, через некоторое время встала снова на непослушные, не держащие меня ноги. Мне тоже не верилось: неужели стою?!.

А за окном опять весна, липы зазеленели, только сейчас увидела.

Пришло письмо от Попова. «...Я, Почекин, Коновальчик и Раевский подали рапорт об отправке на передовую, в Воздухоплавательный отряд. Здесь все уже налажено. В Раменском, Люберцах, Звенигороде, Тейкове, Павловском Посаде и других местах днем и ночью идут тренировочные прыжки парашютистов-десантников с привязных аэростатов. «В-12» регулярно доставляет аэростатам газ. Пилотов дирижаблей у нас почти нет. Ты нужна здесь, Люда, как водород для оболочки. Приезжай! Если бы еще и Вера объявилась!»

Только подумай, Вер, дирижабли снова в небе! Как прежде!.. Они нужны!

...Порадуйся вместе со мной, верный мой друг Вера!

Я в полете, и еще не могу этому поверить... Лечу на свободном аэростате. Знакомое ощущение слитности с необъятным воздушным простором. Я снова командир, пусть пока не дирижабля, а аэростата.

Знала бы ты, чего мне это стоило! Полтора года на госпитальных койках. Потом, стиснув зубы, по одному шагу заново училась ходить. И когда наперекор всем прогнозам смогла отбросить опостылевшие костыли, еще два года осаждала неумолимые медицинские комиссии, добиваясь разрешения летать. Пять комиссий отказало. Шестая — не устояла. Написали: «Разрешается летать без физических нагрузок».

Представляешь, какими глазами посмотрел на меня, прочитав это заключение, директор Центральной аэрологической обсерватории Голышев?

— Какие могут быть полеты «без физических нагрузок»?!

Но потом — золотая душа, ты его помнишь, он же наш, дирижаблист! — понял, что еще сильнее, чем плохо зажившая рана, болит моя воздухоплавательная душа, махнул рукой:

— Иди, оформляйся на должность командира аэростата. Инвалидность в анкете можешь не указывать.

...Высота три тысячи метров. Здорово морозит. Андрей Казарев, научный сотрудник Академии наук, что летит вместе со мной, застегнул комбинезон. А мне не хочется. Полет у нас сегодня особенный...

В ночном небе звезды, крупные, немигающие. Только над головой темное пятно аэростата.

Вдруг в вышине замелькали, тут же пропадая, тонкие огненные прочерки. И вот они уже по всему небу — яркие, четкие, мчатся, обгоняя друг друга.

— Началось! — кричит Андрей и щелкает, щелкает фотоаппаратом.

Нам довелось стать свидетелями редкого явления природы — встречи нашей планеты с потоком мельчайших метеоритных частиц. Ворвавшись в земную атмосферу, они на наших глазах сгорали в ней, опадая бессчетным «звездным дождем».

Андрей громко смеется и кричит:

— Это вам, товарищ командир, подарок за стойкость! ...Один за другим шли полеты. Все — с научными целями.

Нередко в них исследования земной атмосферы сочетались с подъемом на рекордную высоту и с рекордной длительностью полета.

— С великим Днем Победы!

В этих словах было все, чем жили они, что дало им силы выстоять в неволе, не потерять себя.

...За вагонным окном бегут поля, перелески, речки. Все такое родное, свое... Даже деревья — вольные, раскидистые, их кроны не картинно-округлые, как там, на чужбине. Голова кружится. На платформах много народу, льется русская речь, но которой так истосковалось сердце. Хочется всех обнять, прижать к груди и забыть пережитое...

Четыре тянувшихся бесконечно года... Не верится, что уже близок дом. Сердце замирает.

Да, не побежден тот, в ком жива неистребимая духовная стойкость!

...Они кинулись друг к другу, обнялись и долго не могли вымолвить ни слова. В горле застряли слезы.

— Худая какая...— вырвалось у Люды.

— Ничего...

В усталом Верином взгляде мелькнуло что-то такое знакомое, прежнее, улыбчивое, даже озорное... В ответ Людино лицо озарилось радостью.

Только к ночи разговорились.

— Хромаешь, была ранена? — спрашивала Вера.— Саша цел? Такой же, не изменился? Кого еще война не взяла? Не летаешь?

— Летаю. На свободном аэростате.

— Какая же ты молодчина! С перебитой-то ногой!..

— Голышев посочувствовал.

— Думаю, не только посочувствовал. Много ли таких пилотов, как ты?! А дирижабли так и сгинули?

— Что ты! «В-12» все годы войны летал безаварийно. И сейчас летает над кировскими лесами, определяет пожароопасные места. А «Победа», новый дирижабль, в Севастополе, над Черным морем: отыскивает мины и затонувшие корабли.

— Неужели правда?!

Все, что в годы войны они мысленно посылали друг другу на неизвестный адрес, сейчас могли наконец сказать, глядя в глаза. О большой беде, которую одолели. О том, что ждет впереди...

...Это стало традицией — каждый год в Калуге, в Доме-музее имени К. Э. Циолковского в день рождения великого ученого проводить Чтения, посвященные разработке его научного наследия и развитию идей в области дирижаблестроения, ракетостроения и космоплавания. На эти Чтения съезжаются ученые, космонавты, студенты, конструкторы новых дирижаблей, уже стоящих на пороге своего второго рождения. Непременными участниками Чтений бывают ветераны — создатели и пилоты первых советских дирижаблей. И среди них — два верных друга, два воздухоплавателя, первые в мире женщины-командиры дирижаблей — Вера Федоровна Демина и Людмила Васильевна Иванова.