Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»

РАНЕНЫЕ ВНЕ ОПАСНОСТИ

1

Бой шел седьмые сутки.

Военфельдшеру полкового медпункта Ирине Лукьяновне Любцевой представлялась очень далекой та ночь, когда она сладко, по-настоящему отоспалась. В голове возникали и исчезали смутные воспоминания. Родная Башкирия... Залитые солнцем палаты городской больницы. Военкомат. Слова военкома, обращенные к ней: «Пока будете работать в городе. Что же, по-вашему, началась война, так люди и болеть перестанут?» Горячий спор, закончившийся в ее пользу. Недолгие сборы, утомительная дорога, Карельский перешеек — в огне и дыму.

А бой жестокий и тяжкий. Не только потому, что над головой кружится множество самолетов, а вокруг рвутся снаряды и мины. Главным образом потому, что приходится отступать. Позади остался Выборг, а впереди река Сестра, Сестрорецк, Лисий Нос, дальше — Ленинград.

...Любцева вздрогнула, испуганно взглянула на часы. Ей показалось, что она спала целую вечность, забыв о раненых, а прошло только пять минут. Она поднялась со стула, прислушалась: пулеметные очереди трещали резко и отчетливо. Садиться никак нельзя: стоит присесть — и сон обволакивает.

На полковом пункте из медиков, кроме нее, никого нет: вчера осколком убило врача, а сегодня, рано утром, вызвали в штаб начальника санслужбы. Пообещал вернуться через пару часов и привезти с собой врачей и фельдшеров. Сейчас уже сумерки за окном, а ни его, ни обещанной помощи... Любцева про себя поругивала начальника, как это можно — на одного фельдшера оставить столько раненых!..

Раненые прибывали и прибывали. Одних приносили на плащ-палатках, другие добирались сами и прежде всего просили воды. Свободных мест не было, и раненых укладывали на голом полу. А выстрелы, казалось, гремели под самым окном.

«Что там происходит?» — с тревогой думала Любцева. Надо идти и делать очередные уколы, перевязки, но раненые требуют уточнить обстановку, для них ясность нужна так же, как лекарства. А она ничего не знает, ничего... И спросить пока не у кого.

Ирина Лукьяновна приоткрыла дверь и вдруг, совсем рядом, услышала:

— Вот спасибо!

Это два бойца принесли на плащ-палатке тяжелораненого и сейчас обтирали вспотевшие лица пилотками.

Лейтенант лежал без сознания. Гимнастерка на нем превратилась в окровавленные клочья. Кровь запеклась и на запыленном лице. Щеки запали и побледнели. Во вьющихся кудряшками волосах запутались колючки и сухие травинки. Любцева сделала укол и ждала, когда лейтенант придет в себя. Красноармейцы неотрывно глядели на своего командира и ожидали ее решения.

Что же делать? Лейтенант ранен тяжело — в ногу, в руку, в живот. В живот, вероятно, легче, судя по всему, кишечник не тронут. Она боялась гангрены и, подумав, решила отправить лейтенанта в медсанбат. Это недалеко — с десяток километров. Жаль, что у нее одна машина. Что ж, машина скоро вернется: десять километров туда и десять обратно — полчаса езды...

Лейтенант негромко застонал и открыл глаза. Тихо спросил:

— Где я?

Любцева улыбнулась и слегка тронула рукой его голову.

— На ремонте, дорогой,— ответила она.— Ремонтик мелкий, текущий. Подправим. Будете как огурчик!

— Дайте пить! — вырвалось у нега.

— Пить пока нельзя.

— Пить! — уже решительно потребовал он.

— Потерпите. Я смочу вам губы.

Она водила влажной ваткой по губам, а он жадно облизывал их.

— Доктор, пить! — повторил он, закрыв глаза.

— Наберитесь терпения,— попросила она.— Вы поедете с лейтенантом,— сказала красноармейцу с порванной мочкой уха.— У меня два санитара и очень много раненых. А вы...— кивнула Ирина Лукьяновна другому бойцу, пожилому,— пойдете в подразделение и обо всем доложите своему командиру.

Лейтенант лежал с закрытыми глазами. Ему было трудно дышать.

Сено в машине прикрыли плащ-палаткой, бережно уложили на него лейтенанта. Ирина Лукьяновна сделала еще один укол, посоветовала не гнать машину и, когда грузовик тронулся, направилась к себе в медпункт. Но она ничего не успела сделать. В помещение ворвался шофер и поманил Любцеву пальцем.

— Что случилось? — спросила она, предчувствуя что-то неладное.— Где лейтенант?

— Мы его притащили... На плащ-палатке... Он еще жив.

— Где машина?

— Сожгли немцы... Мы полностью окружены!

— Не болтайте пустое! — резко проговорила она.

— Нет, не пустое.

— Идем к лейтенанту. Его надо перенести сюда.

Они вышли на улицу. Со стороны дальнего леса фашисты стреляли трассирующими пулями. На охапке сена, вытянувшись во весь рост, лежал лейтенант. Дыхание его часто прерывалось, он опять был без сознания.

У Ирины Лукьяновны тревожно забилось сердце. Так вот почему не приехал вовремя начальник санитарной службы, не вернулись рейсовые машины... Опасность надвинулась неожиданно. Но о себе она сейчас думала меньше всего: тревога за раненых поглощала все ее внимание.

2

Лейтенант долго не приходил в себя. Глаза были закрыты, губы плотно сжаты. Сердце работало неравномерно, с частыми перебоями. И снова укол. Раненый лежит без движения. Но вот сердце заработало ритмичнее, медленно приоткрылись глаза. Он сдерживается, не стонет.

— Я опять... у вас?..— силится спросить громко, но его едва слышно.

— Опять. У нас спокойнее.

Как нарочно, мимо просвистела мина и, угодив в елку, взорвалась; мелкой россыпью брызнули побитые стекла. Лейтенант покосился на окна:

— Спокойнее?

Любцева безмятежно махнула рукой.

— Случайная.

Но мины падали и падали, разрывы то удалялись, то приближались к зданию магазина, в котором находился медпункт. Вздрагивали и скрипели тесовые перегородки, с потолка сыпалась известка.

— Доктор, почему мы не уехали? — шепчет раненый.

— Машина испортилась. Сцепление какое-то поломалось,— не задумавшись, сказала Ирина Лукьяновна.

— Знаете...— лейтенант зашелся кашлем. Любцева поддержала его голову. Он отдышался и продолжал чуть слышно: — Не скрывайте — я все знаю... Еще днем немцы чуть не завязали мешок... Наверное, удалось.

Любцева упрямо возразила:

— Ничего подобного!

Мины перестали шлепаться за окном, но автоматные очереди все еще не утихали. Ирина Лукьяновна пригласила в комнатушку, где лежал лейтенант, усталого санитара, и они вдвоем перетащили раненого к каменной стене. Любцева призвала на помощь весь свой опыт, накопленный за полтора десятка лет. Она не поправляла лейтенанта, когда тот называл ее врачом или доктором: скажи ему, что не врач перед ним, а военфельдшер, в недавнем прошлом медсестра городской больницы, он перестанет ей доверять, а неверие для больного опасная вещь, подчас опаснее, чем сама рана или болезнь.

Но знаний у нее не было, и Любцева не без робости принялась за обработку ран. Лейтенант был терпелив, он словно понимал состояние Ирины Лукьяновны.

Любцева не смогла определить, повреждены ли кости на руке и на ноге. Обработав раны, она на всякий случай наложила шины — не повредит. Лейтенант то терял сознание, то снова приходил в себя. Когда забывался — тихо и жалобно стонал. Любцева вытерла пот со лба и с облегчением вздохнула.

— Вот и все,-— сказала она, счастливо улыбаясь,— теперь дело пойдет на поправку.

Лейтенант долго смотрел на нее; было видно, что он верит ее словам.

Ирина Лукьяновна вышла на улицу, чтобы отдышаться, осмотреться и решить, как быть дальше? Что делать с ранеными? Куда их спрятать? Раненых больше двухсот, а бой продолжается. Командир части прислал записку, сообщив, что ночью он переправит еще несколько групп. Остаться в тесном, заполненном до отказа магазине? Медпункт наверняка обнаружен противником — сегодня не было прямых попаданий, а завтра могут накрыть...

Днем Любцева заметила какой-то полуподвал и теперь хотела осмотреть его. Метрах в тридцати от медпункта ее остановил военный, оказавшийся командиром хозяйственного подразделения. В полуподвале он хранил несложное хозяйство. Разговор был коротким. Что за помещение? Бывшая пекарня. Надежное? Безусловно, выдержит любую мину. В тридцать девятом финны приспособили здание для обороны — не пекарня, а настоящий дзот... Где противник? Кругом: направо километра два, налево подальше, прямо и позади до трех километров будет, участок невелик, но драться еще можно. Помощь? Обещана. В крайнем случае наши будут пробиваться из окружения с боями. Про медпункт знают — и здесь, в окружении, и там, в штабе соединения. В беде не оставят!..

После этого разговора на душе у Ирины Лукьяновны полегчало. Ощупью спускались они по крутым ступенькам. Командир с СИЛОЙ прихлопнул ставни. Огонек от вспыхнувшей спички вырвал из темноты объемистые квашни, доски, жестяные формы для выпечки хлеба. Любцева по-хозяйски измерила шагами длину помещения, подсчитала, сколько людей может уместиться.

Всю ночь шло переселение. Туман, как по заказу, стлался по земле. Плотные, набухшие облака прикрывали небо. Со всех сторон вспыхивали вражеские ракеты. Легкораненые помогали переносить лежачих. «Середнячки», как любовно называла Ирина Лукьяновна тех, кто мог ходить, забрав для подстилки сено и плащ-палатки, двигались самостоятельно. Любцева с облегчением вздохнула, когда медпункт опустел. Но еще долго не могла присесть и отдохнуть: под утро начали прибывать новые раненые — их нужно разместить, оказать неотложную помощь.

Измученная, с отяжелевшей головой и словно опухшими ногами, она подошла к санитару и сказала:

— Я отдохну. Если усну — разбудишь через час, не позднее. Потом сам поспишь.— И отдала свои часы санитару.

Но проснулась раньше. Вошла в новое помещение и осмотрелась: солнечные лучи пробивались сквозь щели в ставнях. Серые, грязные стены, потолок с налетом мучной ныли. Хлебопекарня казалась вместительней, чем вчера, когда они заходили сюда с командиром.

...Она бегала по узким коридорам, измеряла температуру, перевязывала, вводила кофеин, камфару, накладывала тугие жгуты, ставила шины. Ее поманил раненый, принесенный утром. У него слепое ранение в живот, губы искусаны до крови, лицо серо-пепельного цвета. Он долго не проживет, его может спасти только операция, самая срочная... Да и может ли?.. После ранения прошло много времени. Он просит, чтобы Любцева наклонилась к нему, и шепчет ей на ухо, задыхаясь:

— Доктор... принесите пистолет... я сам... Или что-нибудь такое... ядовитое.

Она не верит в его спасение, но говорит ободряющие слова:

— Потерпи, дорогой! Придет машина — отправлю тебя. После операции у тебя все пройдет. Потерпи немножечко!..

— Какая машина? — он укоризненно смотрит на нее.— С того света?..

— Из медсанбата. Вот жду. Обязательно придет.

Она не умеет врать, и оттого голос у нее звучит фальшиво. Делает еще укол, чтобы человек уснул, забылся на несколько часов. К концу обхода заглянула в кладовую, где два бойца — санитар и повар — готовили завтрак, попробовала, похвалила, покачала головой, заметив, как быстро иссякают запасы. Распорядилась:

— Экономить каждую крошку! С сегодняшнего дня норму хлеба срезать на сто граммов.

И опять она среди раненых. Вчерашний лейтенант впервые улыбнулся ей: ему стало легче. Она посмотрела на его небритое, но уже умытое лицо с глубокой складкой поперек лба, на светящиеся радостью глаза, на порозовевшие губы и тоже улыбнулась. Лейтенант позвал к себе.

— Доктор,— прошептал он,— вы скрываете, что нашу часть немцы прижали к непроходимому болоту и уже считают нас, да, да, и нас с вами, пленниками!.. Вы об этом молчите, а раненые говорят. Люди с передовой прибывают, поймите: с передовой! Они все знают.

— А если я начну об этом рассказывать, разве лучше будет? Вы думаете, это успокоит? — спросила она.

— Не об этом я, доктор. Не расстраивать, а подбодрить людей нужно. Незаметно. Хороший бы рассказ людям прочесть! Как из трудностей выходят. Кто сильный духом!.. Джека Лондона, что ли!..

Любцева сокрушенно покачала головой:

— Ничего здесь нет. Книги по ту сторону остались.

— Может, декламатор отыщется?

Лейтенант оказался настойчивым человеком. Раненый сосед согласился на его просьбу. Одно плохо — после контузии он не мог припомнить ни одного стихотворения.

— Помню про рассеянного, и все,— виновато проговорил он.

— Читай, посмеши людей,— посоветовала Любцева.

Чтец встал, нахмурил брови. Ирина Лукьяновна надеялась, что смешное стихотворение понравится всем, возможно, и еще отыщутся желающие почитать.

— Товарищи, а сегодня у нас концерт! — бодро начала Ирина Лукьяновна.— Выступают участники нашей художественной самодеятельности.— Она повернулась к раненому, пожелавшему читать «Рассеянного», провела рукой по воздуху, словно представила его зрителям.— Прошу вас, пожалуйста!

Он огляделся, сконфуженно улыбнулся и начал:

Не успел декламатор прочесть и десятка строк, как в дальнем углу послышался глухой стон:

— Не надо! Не хочу!..

Ирина Лукьяновна привыкла к капризам раненых. Она торопливо зашагала в темный угол, чтобы успокоить, но раненый метался в истерике, пытаясь сорвать повязки с груди и головы. Любцева схватила его за правую руку, левую придержал сосед.

— Две дочки у него за Выборгом, маленькие... погибли при первом артналете,— сказал сосед сурово.

Раненый немного успокоился.

— Пусть читает!.. Только другое, это не надо, это... не хочу!

— Хорошо, хорошо,— успокоила его Любцева.

Но другое чтец так и не вспомнил. Тут Любцевой пришел на память приезд в медсанбат зимой сорокового года (она тогда тоже воевала на Карельском перешейке) ленинградского поэта с седыми волосами и умными молодыми глазами. Тогда он читал свои стихи. Вот бы его сейчас сюда!.. Как он хорошо читал, так, видно, может читать только автор. Она поправила волосы, разгладила морщины на гимнастерке и начала. Ирина Лукьяновна читала о командире, спокойно докуривающем трубку и говорящем такие слова, которые бросают в дрожь врагов.

закончила Любцева, и кто-то из раненых захлопал ей.

— А что, доктор, у нас ситуация схожая! Как у тех, у двенадцати! — прозвенел насмешливый голос.

— У нас? — растерянно переспросила она. На выручку ей пришел лейтенант.

— Доктор письмо получила — наши опять мешок развязали. Скоро машины будут!

«Что он говорит! — ужаснулась Любцева.— А если они потребуют показать, прочесть письмо? Что я тогда отвечу?» Тот же насмешливый голос уточнил:

— Это правда, доктор?

— Правда. Не письмо, а приказание, в книжке у посыльного.

— Нам хоть на бересте, как в давнишние времена! Лишь бы правда!..

— А с какой стати мне говорить неправду? — несердито огрызнулась Любцева.

— Медик и неправду говорит ради добра! — не унимался раненый.

Ирина Лукьяновна лишь махнула рукой.

...Под вечер умер боец, раненный в живот. Ей сообщили об этом шепотом его соседи, и Любцева громко приказала санитарам отнести его на перевязку.

Во время очередного укола лейтенант спросил:

— Как вас звать, доктор?

— Ирина Лукьяновна.

— За месяц до войны женился. Будет дочь — Иринкой назову.

— Спасибо.

— А за стихи — извините. Не получилось, как думал!

Он виновато смотрел на нее. Вспомнила, каким был лейтенант, когда его притащили на плащ-палатке. Л вот теперь даже хотел помочь ей. Щеки у него такие же бледные, но глаза уже смотрят веселее; волосы вьются кудряшками — она вчера, когда он был без сознания, расчесала их своей гребенкой.

— Выберемся туда — такой концерт устроим! — ответила она.— Я потом к вам с картой зайду, посмотрим...

Лейтенант улыбнулся и кивнул.

3

Четверо суток вокруг медпункта кипели бои. Противник так и не смог продвинуться ни на шаг.

Командир части уже несколько раз присылал к Любцевой связного. Ирина Лукьяновна и сама предпринимала кое-что: изучала с лейтенантом местность по карте, искала дорогу, тропку, по которой можно выбраться. А в медпункте всем своим видом показывала — нам здесь хорошо, помощь оказывается. И если среди трехсот раненых находились сомневающиеся — на них влияли властным и дружным коллективом, и они уступали, во всяком случае, своих опасений вслух уже не высказывали.

К исходу четвертых суток в медпункт явился разведчик с той стороны. Он успел побывать у командира окруженной части и теперь, тыча пальцем в карту, не спеша докладывал:

— Этот участок противник считает непроходимым болотом. Охраняет плохо. Я нашел тропинку. На финских и на наших картах она не обозначена. Но пройти можно.

— Стреляют? — спросила Любцева.

— Бросают мины куда попало.

Долго, как командир перед важным сражением, обдумывала Любцева план эвакуации. Все взвесила: кто может идти самостоятельно, а кого надо поддерживать, кого нужно нести на плащ-палатках и носилках и кто может прихватить с собой оружие, если придется отбиваться. Командир части прислал свой последний резерв — десять усталых, но дюжих с виду бойцов. Ирина Лукьяновна из оставшейся ветоши нарезала бинтов, сделала в последний раз уколы и перевязки и начала готовить людей к трудному пути.

Когда наступила ночь, все было готово. Любцева в последний раз окинула внимательным взглядом хлебопекарню: спасибо, выручила.

Долог путь, все знают раненые, ничего не скрыла от них Ирина Лукьяновна, но люди довольны: одна ночь, пусть тревожная и мучительная. Зато, если пробьются, противник будет с одной стороны, а не с четырех...

И потянулась колонна — сначала по дороге, затем через кустарник, к тому болоту, которое противник считал непроходимым, а разведчик прошел и теперь вел к нему триста человек. Сразу за разведчиком — десять легкораненых с винтовками, а один даже с ручным пулеметом. Затем «середнячки», опираясь на руки и на плечи более сильных товарищей. Еще дальше носилки и плащ-палатки, десятка два наберется. И среди них — лейтенант. Лежит он на боку, курок пистолета взведен. Позади всех — подкрепление, которое прислал командир части.

Мягко ступает по мху Ирина Лукьяновна. Как пройдет этот поход? Ведь почти батальон на ее совести. Не застонал бы кто, не вспугнул тишину надрывным кашлем. Справа и слева тарахтят автоматы, где-то рвутся мины. А здесь пока спокойно. Тропинка вьется между кочек, покрытых густым мхом, запаутиненных стебельками клюквы. И тропинку протоптали наверняка ради этой самой клюквы. Ирина Лукьяновна нагнулась к мшистому бугорку, сорвала несколько крупных ягод. Еще не созрели — тверды, кислы, но все же приятны: пресное вот как надоело!

Кто-то провалился в торфянистую жижу, кто-то споткнулся и упал. Любцева подбежала к упавшему, помогла подняться. Он не проговорил ни слова, молча пожал ей руку и пошел дальше. Кто-то потерял сознание, она пробралась к носилкам, пощупала пульс, сделала укол. Бойца попросила держать ладонь над сжатым ртом раненого: а что, если, придя в себя, закричит на все болото, застонет, насторожит противника, привлечет его внимание? Раненый очнулся, открыл глаза, все понял и не издал ни звука.

Лейтенант опустил пистолет и лежал на спине.

— Ноге больно, чуточку отдохну,— прошептал он.

За спиной громко и отрывисто ухнули пушки, застучали винтовочные выстрелы, послышались крики. Лейтенант позвал Любцеву.

— Это наши,— пояснил он,— в атаку пошли, от нас отвлекают. Надо сообщить, чтобы паники не было.

И она пошла, обгоняя лежачих, ковыляющих и тех, кто шел ровно, словно и не был ранен. Ободряла всех, говоря, что это атакуют наши, что, пока там идет бой, они минуют болото, а за болотом — конец всему плохому...

Близко, почти над ухом, ударили автоматные очереди. Бойцы прилегли на мягком, влажном мху, а она, наклонившись, бегала вдоль колонны и проверяла, все ли живы, не ранило ли кого-нибудь. Вдруг Ирина Лукьяновна почувствовала резкую боль в ноге. В глазах потемнело. Дотронувшись до ноги, ощутила теплое и липкое. Кровь... Она не подала виду, только голос ее дрожал.

Автоматные очереди все били, а колонна вновь двинулась — кто ползком, кто согнувшись. Любцева услышала в стороне приглушенный немецкий разговор. Пулеметчик тронул ее за руку: можно?

— Дай им, мерзавцам! — сказала она чуть слышно. Пулемет заработал. В кустах раздались стоны, крики, затрещали автоматные очереди. Пулемет наугад бил в ночную темь.

Двигались раненые, ползли над землей плащ-палатки и носилки. Задержался лишь отряд прикрытия, отвечая врагу редкими выстрелами. «Им бы пару автоматов»,— подумала Любцева.

Болото помешало фашистам. В обход они не пошли — побаивались вязкой топи. Мины падали часто, срезая и разбрасывая молодые деревья, покрывая тропу паутиной сучьев. Кто-то не удержался и застонал от старой или новой раны... Любцева бросилась к носилкам и плащ-палаткам, но лейтенант задержал ее.

— Вперед, только вперед, доктор! — прошептал он.— Надо выйти из опасной зоны, хуже этого не будет!

Колонна двигалась без задержки.

Ирина Лукьяновна на ходу тронула ногу. В сапоге хлюпала не то набежавшая кровь, не то просочившаяся через рваную кожу торфянистая жижа. Она нащупала в кармане лоскут ветоши, перебинтовала ногу. Мины уже рвались где-то позади, не причиняя вреда людям. Отряд прикрытия все еще огрызался винтовочными выстрелами, навлекая огонь па себя и спасая ускользающую колонну.

Любцева не знала, сколько они прошли километров: пять или пятнадцать, сколько шли часов: два или шесть-семь. Она пыталась взглянуть на часы, но мелкий полустершийся циферблат с тонкими стрелками казался мутным белым пятнышком.

Посмотреть можно и потом. А сейчас — вперед!

На рассвете они вошли в лес. Высокие корабельные сосны и мшистые ели окаймляли травянистую поляну. Ирина Лукьяновна обходила раненых, перебинтовывала, поправляла повязки. Больше она ничего не могла делать: лекарств уже не было. На ее вопросы раненые отвечали бодро. Никто не жаловался, все говорили о хорошем самочувствии, хотя по бледным и осунувшимся лицам она представляла, какой мучительной была ночь для ее пациентов.

Когда совсем рассвело, один из раненых обрадованно воскликнул:

— Хлопцы, машина!

Что тут стало с людьми! Но восторг тотчас сменился озабоченностью.

— Тише... Не видите, что машина слишком темная... У нас таких не бывает...

Любцева поднялась с пенька и направилась к поляне. Она и сама не ответила бы, почему именно ей нужно идти к незнакомой машине. Просто так: встала и пошла.

Машина находилась метрах в пятидесяти от опушки леса, была прикрыта молодыми зелеными деревцами. Ирина Лукьяновна подошла к ней и, придерживая правой рукой пистолет, спросила строгим изменившимся голосом:

— Эй, люди у машины есть?

— А то как же! — послышался спокойный ответ.

— Вы свой?

— Кому, может, и не свой, а своим свой! — Из-под машины показалась взлохмаченная голова без пилотки, курносое лицо испачкано маслом.— А вам, собственно говоря, что нужно?

— Из тыла противника выходим. Тяжелораненые есть, нужно подвезти.

— Это можно! Еще четверть часа — и милости прошу.

Шофер, словно ничего не случилось, опять спрятал голову под машину и продолжал работать, насвистывая веселую песенку. Любцева спросила, где находится ближайший медсанбат, и очень обрадовалась, когда узнала, что в нескольких километрах.

Обратно она бежала, не замечая ни кочек, ни камней.

— Наш шофер! — еще издали закричала она.— Он хоть до Ленинграда довезти может, туда и едет! — Отдышавшись, заговорила спокойнее: — Тяжелораненых уложим в машину, отправим в госпиталь. А остальные — со мной, в медсанбат... Он — рядом...

Прошло минут двадцать, и тяжелораненые уже лежали на мягком, сухом сене. Глаза у них посветлели, лица оживились.

— Знаете, доктор...— сказал лейтенант и закашлялся.

Я не доктор, а фельдшер,— наконец-то решилась она.— Военфельдшер первого ранга...

— Дело не в рангах! Вы триста человек спасли — вот в чем дело!.. Три-ста!..— повторил он раздельно.— Эх!..

Ей и самой было трудно говорить. Она кивнула лейтенанту, и этим вырвавшимся из окружения людям, и шоферу, ждавшему команды. Машина плавно тронулась. Ирина Лукьяновна вынула платок и помахала вслед.

А голова кружилась. От усталости, от бессонных ночей, от нестерпимой боли в ноге. Все вокруг заволоклось туманом, и она поняла, что теряет сознание.

Любцеву видели потом часто, и все время в пекле боя — в Невской Дубровке, под Синявино, у Новгорода и в других местах.

Много работы было у старшего лейтенанта медицинской службы. И только в дни больших праздников надевала она лучшую свою гимнастерку с орденами и медалями. Поверх всех наград — орден Ленина. Если ее спрашивали: «За что?» — она застенчиво, как школьница, отвечала, что ее наградили еще за сорок первый год, случилась с ней тогда на Карельском перешейке одна история...

Недавно я побывал в Невской Дубровке, месте героическом и трагическом, откуда наша армия пыталась прорвать блокаду Ленинграда осенью сорок первого года. Больших жертв стоили эти попытки, на нашу беду, не принесшие тогда успеха.

Есть в Невской Дубровке Музей боевой славы. С многочисленных фотографий смотрят на нас самые отважные. Среди них — Ирина Лукьяновна Любцева.

— Она спасла столько раненых! — сказала мне девчушка с туго заплетенными русыми косичками.— Ведь это Невская Дубровка... Тут тысячи погибли и тысячи были спасены. Благодаря таким, как Ирина Лукьяновна.

— Она писала нам из Казани, там она жила после войны,— добавляет веснушчатый паренек.— Мы как-то попросили написать, сколько же людей спасла она от Ленинграда до Берлина. А она ответила: невозможно это сделать. Или скромничает, она очень скромная, или и в самом деле не может.

— И то и другое,— сказал я.— Я хорошо знавал ее в годы войны, она и тогда была очень застенчивой. Рассказать о себе?.. Да из нее каждое слово надо было «выуживать»! Прибавьте к тем тремстам, что она вывела из окружения еще в первые дни войны, еще сотни и сотни — вот и получите то, что нужно.