Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»
О ЛЮСЕ
Как рождается подвиг? В каких глубинах духа возникает героическое озарение? Может быть, нам помогут это понять люди, хорошо знавшие Лию Канторович, Люсю, как называли ее друзья. Лучезарную девушку, созданную дли жизни. Погибшую в борьбе с фашистами, когда ей было всего двадцать лет.
Пусть говорят они — те, кто шли в жизни рядом с Люсей, не случайно коснувшись плечом ее плеча, а вложив ее руку в свою. Пусть звучит собственный голос Люси, сохранившийся в ее письмах к матери, к родным, к любимому человеку.
Но вначале — мое короткое слово.
Лето было жаркое, мы с Люсей поехали к морю. Ей тогда исполнилось четырнадцать. Что сказать о ней? Сказать, что она была красива? Умна, начитанна? Светла? Да, это так. Но это значило бы ничего не сказать. В ней было так много всего, что трудно определить словами. Мальчишество и женственность, мечтательность и что-то очень земное, жадно воспринимающее запахи и прикосновения жизни. Открытость и нечто, остающееся скрытым на самом дне...
И остался у меня от тех дней у моря незабываемый образ: девочка на прибрежном песке, профиль чистый, волосы, отброшенные назад ветром, глаза, устремленные в морскую даль. Глаза юности, вглядывавшейся в свое будущее.
Итак, стояло жаркое лето. Даже на том пасмурном берегу Балтийского моря, куда мы поехали с Люсей. И жарким был ветер. Дюны как бы дымились под ним, а мелкая рябь перемещающихся песков повторяла рисунок некрупной волны, острым языком облизывающей берег.
Люся уходила на море с утра, и потом я разыскивала ее среди темнокожего населения пляжа. Она лежала под маленьким, детским зонтиком и читала. Она тогда только что открыла для себя Бальзака. Кажется, это была «Евгения Гранде». Мне казалось, что Люся подавлена силой страстей человеческих, бушующих на страницах романа, которые она проглатывала с жадностью.
Вдруг погода изменилась, опустел пляж. Однажды я застала Люсю в полном одиночестве сидящей на кромке берега, локти ее рук были разведены в стороны, словно крылья.
— Ты не улетишь? — смеясь, спросила я.
— Улетела бы,— ответила она без улыбки.
Она смотрела не на меня, а в море и сказала с той внезапной доверчивостью, которая была для нее характерна:
— Море такое большое, а мы такие маленькие. Наверно, человек, чтобы сравняться с ним, должен сделать что-то очень значительное...
Люся очень любила отчима, старого коммуниста, героического человека, работавшего в подполье в фашистской Германии. «Вот у дяди Коли жизнь! Завидую!» — сказала мне как-то она.
Нет, я не ответила ей тогда: «И на твою долю достанется, девочка!»
И даже не подумала об этом.
То были тридцатые годы. Уже в Германии у власти Гитлер, уже совершился поджог рейхстага и прошел Лейпцигский процесс, каждый день которого утверждал непроходимую пропасть между двумя мирами, уже прозвучали слова Димитрова о непобедимом рабочем братстве всей земли...
Еще не звучали «Если завтра война» и «Броня крепка и танки наши быстры». Молодежь того времени пела боевые песни гражданской войны. Пела о подвигах отцов. Но от этих песен вместе с отзвучавшими грозами веяло предчувствием будущих.
Над кроватью Люси висела фотография Клары Цеткин.
— Я ведь слыхала о ней и раньше,— сказала Люся,— но после ее речи в рейхстаге я по-настоящему поняла, какая она... Ведь она бросила правду прямо в лицо фашистам. Тем, кто сейчас правит Германией...
О Германии, о немцах-антифашистах Люсе рассказывал отчим. Героизм отважных борцов делал их близкими нам. Мы гордились ими — нашими современниками, иногда — ровесниками...
— Если бы я была там, с ними...— однажды подумала вслух Люся,— была бы я такой же, как они? Я бы не испугалась?
Теперь пусть скажет о Люсе ее мать:
— Люся росла в атмосфере любви и внимания. Она была очень красива — даже по фотографии можно это видеть. Это могло бы стать центром ее жизненных интересов, как это иногда бывает. Но этого не случилось. Она росла настоящим человеком, круг ее интересов был очень широк.
Она умела дружить и всегда была окружена хорошими друзьями. Увлекалась общественной работой, к которой никогда не относилась формально. Очень большое место в ее жизни занимали книги...
Да, именно такой предстает Люся в своих письмах.
Она пишет брату:.
«Сударь, почему вы замолчали опять? Мне вечно приходится напоминать вам, что где-то в глуши, в Ижевске, живет двоюродная сестра, которая ждет писем...
Очень много времени было занято моими пионерами. Но они молодцы у меня, Борька! Во-первых, все значкистами к Октябрю стали, во-вторых, мы подготовили и поставили «Золотой ключик», в-третьих, имели с ним успех, в-четвертых, класс здорово подтянулся, а в прошлом году был худшим в школе. Я сияю, приятно очень. А в-пятых, они очень веселые и хорошие ребята».
Пишет маме:
«Мамунек, прежде всего как твое здоровье и что ты поделываешь сейчас?..
Пионерята ставили два раза «Вильгельм Телль» и с успехом, чего я от них не особенно ждала на этот раз. На мое счастье, будут ставить у нас в школе еще и завтра, а потому руки у меня к сегодняшней постановке покрыты красками всех цветов и оттенков, замазаны каким-то невероятным, несмывающимся клеем, а в комнате лежит куча бород и париков, которые я только сейчас добыла в театре.
Из-за драмкружка моих пионеров вся школа бунтует. Старшие (9—10-е классы) требуют, чтобы с ними скорее ставили что-нибудь, и приводят в пример восьмиклассников. 8-й класс «Б» тоже требует себе драмкружок».
Душа Люси открыта всем ветрам времени. То были дни, когда в жизнь юных входил Маяковский. Его читали все, но не все понимали и принимали. И снова строки из письма Люси:
«Веду агитацию за Маяковского у нас в классе (мы его сейчас начали изучать). Есть новообращенный—1 (одна девочка). Не теряю надежды — будет больше».
Вот еще одно письмо из Люсиной юности. Она пишет человеку, который любит ее:
«22 февраля мне исполнилось 17 лет. Возраст, как видите, почтенный... В этот день я предавалась грустным размышлениям. Мне очень жаль, что мне не пять вместо семнадцати. Очень хотелось бы расти и учиться сначала. Мне кажется, что тогда я бы употребила это время с большей пользой, узнала бы больше и вообще из меня получилось бы что-нибудь лучшее, чем сейчас есть... А у нас сейчас очень хорошо. Погоды стоят чудесные: ясные, солнечные, теплые. Начала кататься на лыжах... Кроме того, меня сейчас интересует театр. Усиленно подыскиваю материалы по истории театра, работе актера, режиссера и т. д. Если бы вы могли мне что-нибудь прислать по этому вопросу, я была бы вам очень и очень благодарна... К концу года здесь устроили выставку стенных газет всего города (школьных), и газета нашей школы оказалась лучшей. Я, как редактор, конечно, рада. Сейчас читаю хорошую книгу: «Пелле-завоеватель». Перечитываю сейчас, наверное, в сотый раз всего Чехова и о Чехове, что возможно достать.
Я продолжаю настаивать на своем предложении: не будем говорить о наших отношениях, не нужно говорить мне, что вы меня любите. Я настаиваю на этом потому, что пока я вас совсем не знаю и ничего не могу сказать вам, кроме того, что уже сказала».
Люся делится не только мыслями, но и настроениями:
«...У нас уже совсем весна. Все течет, все тает, и солнце греет замечательно. Времени у меня сейчас свободного много, и я часто хожу по улицам, по лужам, греюсь на солнце, разговариваю сама с собой, читаю Маяковского. Если посмотреть со стороны — смешно, а мне, как это ни глупо, такие разговоры в одиночку, с самой собой доставляют большущее удовольствие...
...Мне очень жаль огорчать Вас, но поверьте, что я огорчена не меньше. Этим летом я не появлюсь на московском горизонте. Москва-то, вероятно, это легко перенесет, а мне труднее... У меня одна просьба к Вам: Вы не очень огорчайтесь. Год — это не так уж много, придется потерпеть...»
Письма из юности... Нет, не из беспечной юности. Не раз в письмах к матери и друзьям Люся делилась своими раздумьями: «Смогу ли я стать литератором — не педагогом?» Это вначале. А потом все решительнее: «Я, вероятно, все же пойду в ИФЛИ». Окончив среднюю школу с золотой медалью, Люся становится студенткой Института истории, философии и литературы.
И снова — воспоминания писателя Сергея Львова, «ифлиста» того же периода, что и Люся:
«Боюсь, что словами я тоже не сумею создать ее портрета. Совсем не потому, что он поблек в памяти, как поблекли изображения на любительских снимках. В давно написанном рассказе — он был начат еще в студенческие годы — я сказал об этом так: «Тот, кто встретит ее утром, будет весь день вспоминать: откуда это ощущение счастья? Сегодня случилось что-то необыкновенное.
...Тот, кто видел ее однажды, запоминал, и запоминал не до вечера. Если бы я не боялся громких слов, сказал бы: запоминал навсегда...»
Черты характера Люси складывались постепенно. Как кольца дерева, они накладывались одна на другую. Вероятно, эти черты проявлялись в делах будничных, неброских, делах обыденных в жизни комсомолки, одаренной девочки. Но они переросли в то важное, необыкновенно значительное уже не только для мамы и папы, для школы, для всего коллектива. Значительное уже для всех, для народа, для Родины...
И поэтому в час величайшей опасности для Родины Люся не мыслила остаться в стороне.
Говорит ее мать:
«Война застала Люсю в такой период, когда эта жизнь была до краев заполнена работой — она была редактором газеты ИФЛИ, устроителем интересных вечеров, она училась именно тому, к чему у нее всегда было влечение — журналистике, литературе... И в это же время в ее жизнь вошла любовь: Люся стала женой человека, который очень любил ее.
В первые же дни войны он ушел ополченцем на фронт. До нас дошло только одно его отчаянное письмо на имя Люси, в котором он умолял сообщить о том, где она, что с ней... Люси в это время уже не было в живых...»
Но вернусь несколько назад...
С началом войны Люся задумалась: как попасть на фронт? Она не владела ни одной из специальностей, необходимых в армии. Но в это время создавалось много курсов, дававших первичную медицинскую подготовку. Люся приложила усилия и нашла самые краткосрочные из таких курсов, готовивших медицинских сестер. И сразу, даже еще не закончив их, стала искать возможности отправиться на фронт...
В начале войны Люсина мать жила под Москвой.
О том, что вопрос об уходе Люси на фронт решен, мать не знала. Все произошло внезапно и благодаря чистой случайности. Как это получилось, она узнала уже от подруг Люси. Последнее свидание матери с ней было очень коротким.
Окончив курсы медсестер, Люся начала работать в госпитале. Однажды в вестибюле госпиталя она встретила Катю Новикову. Катя уже успела побывать на фронте и возвращалась туда снова. В госпиталь она приехала к раненому командиру полка.
Люся стала просить Катю, чтобы та помогла ей в отправке на фронт. И обе девушки тут же добились того, что командир полка написал Люсе направление в их полк.
Люся не знала, что мать ее в этот день приедет в Москву, и написала ей письмо, несколько торопливых строчек прощания:
«Мамочка, дорогая!
Все получилось очень неожиданно. Сегодня в 7 часов вечера я уезжаю на фронт. Я еще не успела ничего сообразить — так все быстро решилось, но я рада, очень рада, что еду... . Мы не успели даже попрощаться с тобой, мамунек...
Я крепко тебя целую, желаю вам всем здесь быть здоровыми и благополучными. Это уж теперь на всю войну. Со мной ничего не случится! Я знаю...
Вспоминайте меня почаще...»
По счастью, Люсина мама позвонила ей по телефону в тот момент, когда Люся уже должна была выходить из дому. Ей нужно было ехать в метро до станции «Сокольники», там выйти и в условленном месте встретиться с Катей Новиковой, затем машиной ехать на фронт.
Они встретились на станции метро «Площадь Свердлова». Тут она и отдала матери свое прощальное письмо...
«За плечами у Люси был рюкзак. У нее горели щеки, сияли глаза. Никакого страха, только радость от того, что ее мечта сбывается, что она едет на фронт»,— вспоминает мать.
По дороге до «Сокольников» Люся рассказала, как все получилось и как командир полка, который содействовал ее отъезду на фронт, прежде чем подписать приказ, спросил ее, хорошо ли она продумала свой шаг. Он сказал, что война может принести и смерть, и ранение, может искалечить, обезобразить. Прежде чем решиться ехать добровольцем на фронт, надо отдать себе отчет, хватит ли мужества вынести все испытания, которые война может принести. Люся настаивала, и командир полка сдался.
По дороге она говорила: «Мамочка, только бы мне не испугаться! Как ты думаешь, я не испугаюсь?» Мать ответила: «По-моему, ты выросла настоящим человеком и не испугаешься. Но помни, что храбрость должна быть не безрассудной».— «Не беспокойся, я вернусь. Я очень хочу вернуться!»
На станции метро «Сокольники» они простились.
«Мамочка, тебе дальше нельзя»,— сказала она. И мать подчинилась, как будто теперь дочь могла ей приказать, а она должна была слушаться ее. Такое наступило время...
И Люся пошла вверх по лестнице, все такая же улыбающаяся и возбужденная, со своим рюкзаком за плечами... Она шла вверх по лестнице, и все оборачивалась, и все улыбалась...
«Смогу ли? Сумею ли? Не испугаюсь?» Это спрашивала двадцатилетняя девушка, расставаясь с привычными буднями, наполненными до краев творчеством, мечтами, планами.
14 сентября 1941 года в газете «Труд» была напечатана статья о Лии Канторович. В ней были такие строки:
«...Перед самым отъездом она позвонила своей подруге. — Я уезжаю на фронт. Понимаешь, на фронт.
— Не страшно?
— Нет, но я боюсь, что не смогу выдержать фронтовой обстановки. Мне не страшно сейчас, но вдруг я испугаюсь...»
А с дороги она пишет маме — самому близкому, дорогому человеку. Зная, что сердце матери наполнено болью, тревогой. И надеждой.
«Мамунек, проехали уже половину пути. Сегодня к вечеру будем, вероятно, на месте. Едем очень хорошо. Едим и спим почти без просыпа. Одним словом, все в полном порядке. Посмотрим, что будет там.
Пиши мне на адрес: Действующая Красная Армия, полевая почта 673.897 С. П. Санчасть, мне».
И снова из той же статьи в газете «Труд»:
«...Она не испугалась. Бойцы рассказывают, что через два дня после приезда на фронт Лия пробиралась под градом снарядов на место боя. Лежа на земле, она подползала к раненым, делала им перевязки и ползла дальше, несмотря на опасность. Тоненькая, рыжеволосая девушка с зелеными глазами улыбалась раненым, подбадривала их нежными, хорошими словами и уносила их...»
А это — последнее письмо Люси домой, к матери:
«...Я уже вполне обжилась здесь и чувствую себя в своем блиндаже как у себя дома. Живется мне здесь очень хорошо, я работаю при штабе нашего полка, лечу вовсю. Моих медицинских знаний мне хватает пока, и потом я постоянно их пополняю на практике. Одним словом, все в полном порядке. Настроение у меня очень хорошее...»
«Я чувствую себя в своем блиндаже как у себя дома».
Это не преувеличение. Об этом же вспоминает подруга Люси, с которой она уехала на фронт, Катя Новикова:
«Начинались холодные осенние ночи. Мы спали в землянке втроем, крепко обнявшись. Иногда полевые мыши запутывались в наших волосах. Стыдно сознаться — не боялась, когда ходила в атаку, под бомбами подбирала раненых, а мышей боюсь.
Мы расставались только на время боя. Расцеловавшись, бежали в разные стороны — перевязывали, таскали, поили, успокаивали бойцов, а потом снова встречались у командного пункта.
Характеры у всех были разные. Люська — деловитая, предусмотрительная, в свободное время только и делала, что менялась с другими санинструкторами лекарствами. В ее окопчике довольно быстро образовался большой лекарственный склад. Бойцы ее называли «Лисичкой». Я была горазда поругаться с начальником санчасти, достать лошадей, табаку для раненых. Леля — «невинные глазки», как звали ее в полку,— хозяйничать и ругаться не умела. Зато во время боя — золотые руки.
Люся была гораздо старше нас и знала гораздо больше. Может, в мирное время мы не смогли бы так близко сойтись — ей было бы неинтересно. А на фронте мы жили одной жизнью, одним чувством любви к Родине. Никогда не ссорились. Каждая была уверена в другой, как в самой себе. Война уничтожила в нас все мелочное, бабье, осталось только настоящее женское — заботливость и чуткость.
...Вдруг послышался тихий женский плач. Я побежала в рожь. Там на корточках около раненного в глаза красноармейца плакала Люська и сквозь слезы уговаривала его:
— Ничего, ничего... Если не увидишь глазами, хоть услышишь, как мы разобьем их.
Я говорю:
— А реветь-то зачем?
Она смутилась и стала объяснять:
— Он так страдает, а я его с места сдвинуть не могу. Это не от жалости — от злости, что сил не хватает.
Вдвоем на плащ-палатке протащили бойца с полкилометра и сдали санитарам. Вечером мы собрались у Люськиного окопчика. Многое случилось за день, было что порассказать друг другу, но мы молчали. Люська горько сжала губы. Видно было, что ей тяжело. Тяжело впервые видеть так много человеческих страданий, боль, грязь... Мы не утешали ее: словами тут нельзя помочь. Каждая из нас пережила этот кризис молча.
Дня через два Люся оправилась от первых впечатлений. По кустам, во ржи мелькала ее курчавая голова в синей пилотке. Мы ее спрашивали:
— Ну как, трудно тебе, грустно тебе?
— Нет, не очень. А вам?
— Нам тоже ничего. Смотри, какая я солидная стала,— отвечала я и показывала мускулы на руках.
После боя, усталые, грязные, мы собирались, чтобы поесть вместе. У Люськи всегда были самые чистые руки, и она делила все, что у нас было, на три равные дольки. Леля колола сахар штыком. Пели песни...»
Но вот настал час, который стал последним часом Лии Канторович. О нем мы узнали, разбирая архив погибшего в 1943 году Леонида Шершера.
«Наступление началось в 12 часов,— читаем мы заметку во фронтовой газете.— Враг, прижатый к земле могучим шквалом огня нашей артиллерии, обливался собственной кровью, издыхая сам, сеял смерть. Простреливался каждый метр земли. Рвалась шрапнель, хлопали разрывные пули, метались трассирующие пулеметные очереди. Но едва стихал истощенный враг, наши бойцы поднимались и шли в атаку. В первой линии вместе с бойцами рядом с комиссаром Гурьяновым в атаку пошла Лия Канторович. Вдохновленные бесстрашием комиссара и дружинницы, бойцы грозной лавиной опрокинули врага. Враг был сломлен. Наши заняли деревню...
Во время боя осколками снаряда была тяжело ранена Лия Канторович. В голову, в бок, в руку. К ней подбежали санитары, обступили ее. «Что вы собрались здесь? Раненого не видели? Там бой. Там больше раненых. Сейчас же идите туда, вперед идите...» Она была страшно бледная. Люди сжали кулаки и побежали вперед. С ней остался фельдшер: «Коля, это все?» — «Что ты, Лийка, поправишься. Еще не так было — и выздоравливали».— «Нет, Колька, это все. Жаль только...»
«Я обязательно вернусь, я очень хочу вернуться»,— сказала она матери, уезжая на фронт. Ее убили в погожий августовский день. Атака продолжалась. Бойцы двигались вперед, отбрасывая врага, сметая его всей своей силой. А к вечеру они похоронили свою боевую подругу Лию Канторович на окраине большого смоленского села, под яблоней. Они благоговейно сняли каски. У них были жесткие, суровые лица. Они положили на ее могилу цветы». 28 сентября 1941 года группа бойцов и командиров частей генерал-майора В. Хоменко обратилась с письмом к трудящимся Москвы. В нем говорится и о Люсе:
«...Вы можете также гордиться доблестью своих землячек — дружинниц Кати Новиковой, Оли Морозовой и Люси Канторович. Они спасли сотни жизнен, вынося раненых с поля боя. Свою героическую работу они вели, не обращая внимания на разрывы мин, свист пуль. В одном из боев погибла Люся Канторович. Она отдала свою жизнь за счастье Родины....
Мы клянемся, что за поруганную честь женщин, за слезы и кровь детей, за сожженные бандитами города и села, за все ужасы и страдания, принесенные фашистами, мы жестоко отомстим врагу. Наша цветущая земля, на которую посмел ступить немецкий сапог, станет для гитлеровцев могилой».
Политический отдел 30-й армии в сентябре 1941 г. направил письмо секретарю комсомольской организации ИФЛИ. В нем говорилось:
«В стенах Вашего института воспитана комсомолка, героиня Великой Отечественной войны против зверских банд фашизма Лия Канторович.
Как пламенная патриотка, верная дочь Родины, Лия 1 августа 1941 года пришла в одну из частей нашей армии Западного фронта в качестве медсестры. С 7 по 20 августа Лия Канторович показала себя бесстрашной, отважной дружинницей на ноле боя. Она всегда появлялась там, где были наиболее опасные и ответственные участки боя... 20 августа во время атаки Лия вышла вместе с комиссаром Н-ского полка, старшим политруком тов. Гурьяновым на передовую линию. Они повели бойцов вперед, на разгром врага.
Воодушевленные героизмом бесстрашного комиссара тов. Гурьянова и дружинницы Лии Канторович, бойцы пошли в атаку и достигли успеха. Но во время боя осколкам вражеского снаряда Лия была сильно ранена и через некоторое время скончалась среди своих боевых товарищей по части...
Бойцы, командиры и политработники нашей армии вместе со всем советским народом всегда будут свято чтить память о своей боевой подруге Лии Канторович».
В городе Ижевске в 30-й школе, которую окончила Лия Канторович, создан музей. Там бережно хранится небольшая, любовно изданная книжечка «Люся Канторович». В ней — воспоминания, стихи, письма о девушке, которая отдала жизнь, защищая Родину. На здании школы — мемориальная доска. Навсегда сохранит она имена бывших учеников школы, погибших на фронтах Великой Отечественной войны. Среди них — имя Люси Канторович.
