Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»
ВЕЛИКАЯ ЛЮБОВЬ
Волновались жители Самети, деревни, что раскинулась у Волги близ города Костромы.
Ждали детей из блокадного Ленинграда.
Женщины, старики, подростки высыпали за околицу. Мужчин не было — все на фронте.
Правда, был один — не старый еще мужчина Андрей Дмитриевич Якимов, их председатель. Человек он хороший, совестливый, но управлять хозяйством не умел. Помогали ему всем миром.
Первой помощницей Якимова стала заведующая молочной фермой Прасковья Андреевна Малинина — женщина крепкая, волевая, хорошо знавшая сельское хозяйство.
Сейчас она стояла рядом с ним, молодая, небольшого роста, плотная, кряжистая, и напряженно всматривалась вдаль, не едут ли подводы с детьми. И когда на косогоре показалась первая подвода, не выдержала, бросилась к ней. Вся толпа колхозников вздрогнула и ринулась навстречу исстрадавшимся ленинградским малышам.
Самых маленьких с исхудавшими темными старческими личиками женщины подхватывали на руки, прижимали к себе и несли в деревню.
Так на руках и донесли их до бывшей школы. Ожидая детей, ее отремонтировали, оборудовали спальни, игровую комнату, столовую, классную для занятий.
Все было сделано старательно, с любовью. Конечно, выглядела обстановка скромно — старые проржавевшие кроватки, тощие матрасики, простые одеяльца — да ведь шла жестокая война, где было взять новое? Кое-что привезли из Костромы, а многое принесли сами колхозники. Платьица, простыни, полотенца, даже несколько скатертей, игрушки. Колхозный столяр Данила выточил из дерева славных солдатиков, бабка Агафья из прутиков сплела красивые корзиночки, приносили кукол, мишек, другие игрушки. Все это аккуратно разложили в игровой комнате.
Дивились женщины — не было в маленьких ленинградцах ничего детского, шаловливого, веселого. Темные, хмурые личики, тоненькие, как стебельки, ручки и ножки. Молча, послушно встали в пары, чинно пошли в столовую, тихо сели на свои места.
А на столе было все. Уж саметские женщины постарались: у каждого на тарелке вкусно пахнувшая каша, кусочек отварного мяса, стакан только что принесенного с фермы молока и большой ломоть мягкого хлеба.
Дивились женщины — ни на что не смотрели дети, впились глазами в хлеб. Только в хлеб.
Нагнулась Прасковья Андреевна к девочке лет пяти, сидела та с краю стола и неотрывно смотрела на хлеб.
— Ешь, детушка,— ласково сказала ей Прасковья Андреевна, а девочка подняла на нее испуганные глаза и еле слышно спросила:
— Это мне? Да?
— Тебе, тебе, детушка.
Худенькой, дрожащей ручкой несмело взяла девочка хлеб и впилась в него зубами.
— Да ты, родненькая моя, не спеши, теперь у тебя всегда будет хлеб и еда, у своих ведь, дома теперь.
Девочка ела молча, жадно, когда съела кусок, собрала все крошки со стола и только потом взялась за кашу. Молоко пила маленькими глоточками, наслаждаясь.
Прижала ее к себе Малинина, спросила:
— Как звать-то тебя?
— Светой, а братика Павликом.
— А где же твой братик?
— Умер. Дома. Очень уж есть хотел, вот и умер.
Вечером Прасковья Андреевна не утерпела, побежала в старую школу, к детям, к Светочке.
Тяжелую судьбу ее она уже знала. Отец Светы, инженер, был на фронте. Мать, учительница, зимой пошла с санками за водой к Неве. Начался артиллерийский обстрел. Осколком от снаряда женщина была тяжело ранена. Умерла в госпитале. С детьми осталась старенькая бабушка. Шестилетняя Света на холоде выстаивала длинные очереди за хлебом. Младший брат Светы, четырехлетний Паша, умер от голода. Вскоре умерла и бабушка. От всей большой семьи осталась одна Света. Вот теперь заботливые руки Родины доставили ее в Саметь, в колхоз «12-й Октябрь».
Детей укладывали спать. Они были молчаливы, сосредоточенны.
— О чем они думают? — с тоской, шепотом спросила Малинина воспитательницу.
— О чем? Наверно, о том, как умирали от голода их близкие и они оставались одни, о том, как разрывались вражеские снаряды и в окнах жалобно позвякивали стекла, о смертном холоде, царившем в их квартирах. Блокадные дети...
А Света, увидев Прасковью Андреевну, улыбнулась, и от этой улыбки на худеньком лице собрались складки, и было такое впечатление, будто она плачет.
Света протянула худенькие ручки-веточки Малининой и прошептала:
— Мама... Мама, возьми меня к себе.
И Прасковья Андреевна взяла. Бабка ворчала:
— Полна хата, куда берешь? Сама вдовая, своих двух детей растишь да падчерицу с детьми из Ленинграда приютила, а теперь еще эту...
Ворчала старая, а сама из сундука достала темную шаль да Светочке на плечи накинула.
— Носи, сиротинушка.
И сиротинушке за едой лучший кусок давала.
А тут белоголовый малыш лет четырех, чем-то очень похожий на Свету, те же ясные голубые глаза, те же льняные волосы, все льнул к Малининой и тоже звал мамой. Взяла она и его, Витеньку, к себе домой.
Бабка уже не ворчала, молча приняла парнишку, да так к нему привязалась, что всюду за собой таскала.
Света глаз не спускала с Прасковьи Андреевны. Бывало, задержится та в правлении колхоза или на ферме, придет домой поздно, все уже спят, и вдруг слышит тихий шепот:
— Мамочка, это ты?
— Я. Почему не спишь?
— Тебя ждала.
Своя, родная дочь, Лидушка, спит крепким сном, не дождавшись матери, спит и сынок Левушка, а эта не спит, пока не придет названая мать.
Прасковья Андреевна своей натруженной, уставшей рукой нежно погладит по мягким, льняным волосам девочку, поцелует ее в лобик и смотрит, через миг та уже спит.
И так каждый вечер, каждую ночь. Жила в душе у Малининой щемящая жалость и любовь к этой девочке. Не раз, глядя на нее, вспоминала она свое детство. Да разве это было детство? Одно горе. Только Советская власть принесла ей счастье. Только Советская власть. А Гитлер хочет лишить детей радости, обездолить их. Она думала об этом, возвращаясь поздно вечером с заседания правления колхоза. На нем обсуждались вопросы о снабжении детей, о яслях, детском садике. Говорили и о школе.
— Идет такая страшная война, а мы средь всех важных вопросов о детях прежде,— думала Малинина,— и учит нас этому Советская власть, все лучшее детям. А мое детство?
Родилась она в 1904 году. Не было у их семьи ни лошади, ни пашни. Клочок своей земли сдавали богатому мужику Аверину. Мать и старшая сестра Дуняша батрачили, отец уходил на заработки в Петроград. Денег присылал скупо, да какие там у него были заработки? Обсчитывали, обворовывали подрядчики. Семья бедствовала — младшим дочерям, Прасковье и Анне, мать покупала куски у нищенки Настеньки. Соберет та по деревням хлеб и зачерствевшие пироги и несет за гроши продавать.
Шести лет Паню на лето отдали в няньки в богатую семью. Нянчила она годовалую девочку. Сама маленького роста, худенькая, она едва поднимала полную, здоровенькую девочку. Маялась, но служила усердно, за это ее кормили, а осенью подарили большой кусок пирога.
Ей не было еще и семи лет, когда уговорила она мать отвести ее в школу, уж очень хотелось Пане учиться. Не сразу приняла ее учительница первого класса Варвара Васильевна. Оглядела она маленькую девочку, худенькую, плохо одетую, и сказала:
— Уж очень ты мала, сколько же тебе лет?
— Скоро семь.
— Вот видишь, и семи-то еще нету, и росточком мала.
— А я подрасту — мне семь будет, а я учиться хорошо буду, лучше всех.
— Ну раз лучше всех, то приходи в класс.
И Паня была первой ученицей все три года, которые ходила в школу, хотя каждую весну, как только начиналась посевная, мать забирала ее из школы и отдавала в няньки.
С началом империалистической войны отец и брат Пани ушли на фронт. Помощи ждать было неоткуда, и одиннадцатилетняя Паня вместе с матерью пошли батрачить. Жизнь была трудной и голодной.
...Когда в 1929 году стали в Самети организовывать колхоз, одной из первых вступила в него Паня.
Все сразу изменилось.
На всю жизнь запомнила Паня, как пришел к ним в Саметь первый трактор. Даже став председателем колхоза «12-й Октябрь» и дважды Героем Социалистического Труда, оглядывая колхозный машинный двор, уставленный комбайнами, тракторами, сеялками, всегда с особым чувством вспоминала она первый в их хозяйстве трактор «Фордзон».
Ее назначили заведующей молочной фермой, и хотя дела шли на ней плохо, не испугалась Паня трудностей, а с радостью взялась за работу.
Изменилась и личная жизнь Прасковьи Андреевны. Она вышла замуж за Никандра Николаевича Малинина. Это был грамотный, культурный человек, любящий литературу и музыку. Его избрали членом ревизионной комиссии колхоза. Обстоятельно и подробно вникал он в колхозные дела. Малинин был старше Прасковьи Андреевны на 20 лет, и в его лице она нашла и любимого человека, и старшего товарища. Они ждали ребенка, когда Малинин по делам выехал в Ленинград. Там он простудился и умер от воспаления легких. Страшное горе обрушилось на Прасковью Андреевну. Ей не хотелось жить. Несколько дней она не выходила из дома, пока доярки не привели ее насильно на ферму. Дел на ферме было много... Она окунулась в работу. И работа вернула ей силы, энергию и желание жить.
Потом родился Лева, сын Малинина...
Дела в колхозе и на ферме шли хорошо. 1 августа 1939 года в Москве открылась Всесоюзная сельскохозяйственная выставка. Саметская ферма была ее участницей — на выставку были отобраны бык Прут и коровы-рекордистки. В столицу поехали заведующая фермой Малинина и передовые доярки.
Саметские коровы были крупные, красивой светло-серой масти с палевым оттенком. Колхоз славился высокими надоями. Были они участниками Всесоюзной сельскохозяйственной выставки и в 1940-м и вновь получили, как и в предыдущем году, диплом 1-й степени. Собирались на выставку и в 1941-м, но грянула война.
...Хозяйство не получало никаких концентратов. А своих кормов при малоземелье и неплодородии почв почти не было. Чем же кормить скот? Ведь нужно было давать продукции гораздо больше, чем до войны, чтобы кормить фронт и тыл. А надои падали. В тот год они сняли богатый урожай картофеля. А что, если мелкий, нетоварный картофель включить в рацион? Паня понимала, как это рискованно. Им всегда говорили, что коровам нельзя давать много картофеля, это может погубить животное.
— Но что делать, что? — мучительно думала Паня.— Выхода нет. Надо рискнуть.
Чуть свет она была уже на ферме. После дойки собрала доярок. Рассказала обо всем, о чем думала.
Как кончила говорить, воцарилась тишина. Наконец тихо заговорила доярка Баракова.
— Нельзя, Паня. Сколь нам об этом говорили. Погубим скот.
— А мы начнем опыт с одной коровой,— также тихо, но решительно ответила Малинина.
— С какой это коровой? — встрепенулась Баракова.
— С Пленницей.
Все ахнули. Телочка прекрасно развивалась, была резвой, давала отличные привесы и выросла в сильную, прекрасную корову. Красивую. Молочную.
Пришло время, и Пленница отелилась. Ее раздаивала опытная доярка Аполлинария Ивановна Савина.
— И ты хочешь погубить такую отличную корову? — с ужасом спросила Баракова.
— Да, начнем с нее,— еще решительнее отвечала Малинина.— У меня родился план нового рациона для высокоудойных коров.
Она рассказала о нем дояркам. Опять тишина. И опять Баранова:
— Погубишь корову. Пойдешь под суд, а у тебя двое детей. И корову погубишь, и себя погубишь.
Тут не выдержала Савина:
— Я раздаиваю Пленницу, моя корова, моя любимица. Но я скажу так: на войне люди жизнью рискуют, жизни не жалеют для Родины. А мы будем бояться, от грозы под навесом хорониться? А кто детям даст молоко? Кто молоко, масло, сливки даст раненым? Да разве наши коровы при одном сене да силосе много молока дадут? Ждите! Я за Малинину. Надо пробовать.
Замолчала, передохнула и снова заговорила, но уже не зло, а как-то хрипло, жалостливо:
— Бабоньки, война же идет, война! А мы пугаться опыта будем? А ежели картофель заменит нам концентраты и надой увеличится, сколько мы Родине молока дадим! Начинай, Паня, опыт. Я согласна. Я с тобой. Моя корова. Я ее доярка — и я за нее в ответе.
Когда Савина понесла Пленнице полное ведро картошки, все доярки с тревогой провожали ее глазами.
Пленница с аппетитом съела весь картофель и вечером получила второе ведро. За два приема она съела 25 килограммов.
Ночью Малинину охватил такой ужас, что она, чуть не падая в темноте, бросилась к ферме.
Сторож, впуская ее в коровник, спросил:
— Волнуешься?
— Волнуюсь, ох как волнуюсь, дед!
— То-то. Смелая ты женщина, да нам без смелости врага не одолеть. А картофель первая еда, чего его бояться?
Долго ощупывала Прасковья Андреевна вымя Пленницы. Все будто в порядке.
Возвращалась домой медленно.
— Прав дед, без смелости нам не одолеть врага, и как снаряды нужны, так же нужна нам и пища, молоко, и обязаны мы давать его много. Обязаны!
На следующий день корова получила за день 30 килограммов картофеля, потом 40. Надои молока увеличивались, и к концу недели Пленница стала давать в день по 28 литров. А на следующий год за триста дней Савина надоила от нее 5080 литров молока! Опыт удался.
Теперь в рацион всех высокоудойных коров ввели большое количество картофеля. Колхоз выделил для скота фуражный картофель, так называемую мелочь.
Малинина требовала особо тщательного ухода за коровами. Она говорила:
— Концентратов нет, картошкой да уходом будем добиваться высоких удоев. Хороший уход всегда дает прибавку молока.
В результате всех принятых мер уже в 1943 году на ферме надаивали в среднем на одну фуражную корову по 14,5 литра молока.
Труд доярок в то время был очень тяжел, механизации на фермах не было. Доили руками, вручную раздавали корма, разносили воду для питья. С двухкратного поения они перешли на четырехкратное, каждая доярка в день перетаскивала не менее шестидесяти ведер воды. На стадо требовалось ее более тысячи ведер, воду возили в бочках.
В это тяжелое время, когда взрослых мужчин совсем не было в колхозе, воду возили старик и подросток. Возили до седьмого пота, но ферма всегда была обеспечена водой. Ее сливали в бассейн, который находился в закрытом помещении. Зимой вода согревалась и доярки ведрами разносили ее по стойлам.
Два раза в день доярки очень тщательно чистили коров, доили их от трех до четырех раз в день, а первотелок пять-шесть раз. Работали не жалея сил, не жалея рук. А руки уставали, болели, ныли.
Не раз видела Паня, как плакали женщины,— притулятся где-нибудь в уголке или к корове прижмутся, растирают руки и плачут, тихо, чтобы никто не слышал. Понимали — война, где уж тут себя жалеть, надо трудиться, трудиться и трудиться.
Не раз, вспоминая то время, Малинина говорила:
— Жили тяжело, сжав зубы, верили в победу, стремились к ней. Всяк по-своему переживал горе, но были едины в одном: старались все дать фронту, что могли, все для победы. Все — даже жизнь.
И сильная духом Савина, и гордая Корнева, и порывистая Харитонова, и мягкая, тихая Шапошникова — все у нас в колхозе, как ни были страшны утраты, как ни была тяжела работа и скудна жизнь, все старались трудиться во всю свою силу и даже больше, преодолевая то, что в мирное время казалось бы невозможным.
Зима была лютая, стояли небывалые холода, и вот раскрасневшиеся от мороза с веселым смехом ворвались в коровник две дочери Марии Васильевны Харитоновой. Девочки принесли письмо, только что доставленное почтальоном. Поспешили к матери, передать ей весточку с фронта.
Не утерпела Мария Васильевна, прервала дойку, взяла письмо, с минуту подержала его — страх, лютый страх охватывал женщин каждый раз, когда приходили письма с фронта. И все доярки повернули головы, смотрят на Харитонову, а та вскрыла письмо — и вдруг тишину коровника разорвал страшный крик:
— Убили! Убили!
Девочки припали к матери, заплакали, зарыдали. Малинина подошла к Харитоновой, гладит по голове и мягко, жалостливо говорит:
— Иди домой, я подою за тебя, иди, иди, там детки. Пятеро детей у Харитоновой, и теперь ей одной, без мужа поднимать, растить их.
А на следующий день утром Харитонова пришла на дойку. Знала, заменить ее некем. Пришла в черном платке, надвинутом на лоб почти до глаз, а глаза красные, набухшие. Зубы сжала, желваки на скулах ходят. Только и сказала:
— Господи, даже и не похоронишь, где косточки свои сложил, так, видать, и не узнаем. И на могилку-то не сходишь.
И больше за весь день ни слова не сказала.
Через несколько дней похоронка пришла к сторожу, деду Климанову. Приходят доярки утром на дойку, а он съежился весь, губы дрожат. По морщинистому лицу медленно ползут слезы.
Доярки сразу:
— Сын, Павлуша?
— Сын.
— Когда похоронка-то пришла?
— Как мне на дежурство идти, вечером. Малинина к нему:
— Что ж не отпросился? Горе-то какое!
— Как отпрашиваться, матушка ты моя, ведь некого ставить, война, она такая лютая, кого вместо меня поставишь? Некому тебе, матушка ты моя. А Таисия, невестка-то, с тремя осталась... уж так выла... так выла... Война, она никого не жалеет.
...Шли жестокие бои в Сталинграде. Вспоминая это время, Малинина рассказывала:
— Поздно вечером с Софьей Ивановной Шишиной шли мы вместе домой. Холодный ветер дул с Волги.
— На Волге фашисты, а? Только подумай,— говорит Софья, и в голосе ее столько горечи. Помолчала она, а потом спрашивает: — В партию решила подавать?
— Решила,— отвечаю я ей.— Сколь их погибло? Так вот на их место. Тоже хочу вперед — где потруднее.
— Я тоже подала,— отвечает Софья.— Вступлю в партию. Тоже хочу на самом что ни на есть трудном месте быть.
Подали мы с Софьей Шишиной заявление в партию... В тяжелые дни 1942 года я поняла, что вся моя жизнь неразрывно связана с Коммунистической партией и не могу я не быть в ее рядах.
Пришла весна. На ферме думали о кормах, и Малинина предложила дояркам взять участок в четыре гектара, полностью обработать его, засеять и собрать урожай. Женщины активно включились в сенокос, скирдование, силосование трав и уборку картофеля.
Свой участок подготовили отлично, посадили на нем кормовую свеклу, тыкву, картофель, морковь, капусту. Сняли хороший урожай.
Колхоз решил в том году полностью обеспечить стадо кормами. Но имеющихся силосных траншей оказалось мало. Нужно было копать новые.
Призадумались доярки. Савина, женщина сильная и твердая, сказала:
— Выкопаем сами, раз нужно...
И выкопали.
Скосили травы на межах и канавах, серпами сжали ботву картофеля, свеклы и моркови, подвезли капустный лист и все это отвели под силос. Огромную массу трав резали руками. От усталости лица у всех черные, ноги гудят, руки ломит. Одни режут, другие утрамбовывают ногами, словно танцуют. И тут Малинииа запела, песню подхватила ее сестра Дуня, за ней Савина. Запели все женщины, и далеко разнеслась их песня...
Отпраздновали в Самети разгром фашистов под Москвой, отпраздновали славную Сталинградскую победу.
Шел 1944 год. Слава о саметском стаде шагнула далеко за пределы области, около четырех тысяч килограммов молока получали здесь от каждой коровы. Были и рекордистки. Саметские женщины — колхозницы артели «12-й Октябрь» — сумели не только сохранить стадо, но и продолжали племенную работу.
Достижениями костромских животноводов заинтересовались. В колхоз «12-й Октябрь» приехала специальная комиссия во главе с заместителем наркома И. А. Бенедиктовым. С ним были академик Е. Ф. Лискун, Н. А. Ростовцев и другие специалисты.
Вся деревня встречала гостей. Комиссия, не торопясь, вошла в коровник. Там было чисто, воздух сухой. Коровы лениво жевали сено.
Члены комиссии подолгу стояли около каждой коровы. Малинина с тревогой наблюдала за академиком Лискуном, ее пугал его сердитый взгляд. В Самети уже слыхали, что он не верил в новую породу.
Лискун остановился около Пленницы и долго ее рассматривал. Малинина заметила, как потеплели его глаза, а слабая улыбка оживила строгое лицо.
Взял Лискун журнал удоев, долго его изучал, потом спросил Малинину про рацион коров.
— Картошка? — удивился он.— По тридцать — сорок килограммов?
— Да, по тридцать — сорок,— ответила Малинина. После внимательного осмотра академик сказал:
— Скот хороший и в верных руках, вижу. Спасибо вам, от всего сердца спасибо.
Комиссия пришла к общему выводу, что скот отличается высокими удоями, повышенной жирностью молока, большим весом и хорошо приспосабливается к местным условиям.
Лискун подробно расспрашивал Малинину о работе фермы. Он подошел к доярке Марии Васильевне Харитоновой и несколько минут смотрел, как ловко делает она массаж вымени. Наконец спросил:
— Муж на фронте?
Харитонова с минуту молчала, потом глухо:
— Убит.
Лискун тяжело вздохнул:
— Война.
Потом академик подошел к Савиной и увидел, как ее большие крепкие руки ласково гладили коровье вымя, потом стали мять его все сильнее и сильнее.
— Интересный массаж,— сказал Лискун,— у вас, что ж, каждая доярка по-своему делает?
— У каждой коровы свой вкус,— ответила Малинина.— А у нас доярки народ творческий.
Академик нагнулся к Савиной, ласково спросил:
— Муж воюет?
Савина, не отрываясь от дойки:
— Убит... еще в сорок втором...
Лискун подошел к Зое Андреевне Шапошниковой, она доила корову-рекордистку Вайду. Академик расспросил доярку о корове, о ее родословной, а потом с надеждой в голосе спросил:
— Муж на фронте? Воюет?
Зоя Андреевна тяжело вздохнула, ответила:
— Убит.
Прощаясь с доярками, этот суровый человек, много повидавший в жизни, горячо сказал:
— Молодцы! Большое государственное дело вы делаете. Очень большое!
Прощаясь с председателем колхоза, заметил:
— Ваши женщины — герои. Такая трагедия, такие потери, а они духом не пали, воз какой везут. Мужчинам и то было бы трудно, а они, смотрите, со всем справляются, стадо какое вывели, ферму какую создали, молодцы!
Позднее академик Лискун писал: «На своем веку я перевидел тысячи коров и безошибочно могу с первого взгляда определить породу. Но, приехав в совхоз «Караваево» и соседние с ним колхозы, я немного растерялся... Даже внешне коровы не были похожи ни на одну известную мне породу. Беглого взгляда было достаточно, чтобы сказать, что перед нами были животные совершенно новой породы... Средняя удойность костромских коров равнялась примерно 5000 литров молока в год. Другими словами, средняя корова новой породы давала молока столько, сколько получают от рекордисток старых пород. Вот почему мы должны были единодушно решить, что костромичи вывели у себя новую, отличную породу молочного скота».
Новая порода была названа костромской.
В те суровые годы колхозники «12-го Октября» и соседних хозяйств за тысячи километров от фронта чувствовали себя бойцами переднего края. Они не только вывели новую породу молочного скота, но и повысили урожаи зерновых на 69 процентов по сравнению с довоенным, 1940 годом. Если до войны костромичи почти не выращивали зерновых, то в годы войны они полностью сумели обеспечить себя хлебом и сдать зерно по государственным поставкам.
Только в 1943 году саметские колхозники дали на нужды фронта около 1,5 миллиона рублей. Они внесли деньги на строительство танковой колонны имени Ивана Сусанина и на строительство подводной лодки «Ярославский комсомолец».
Все военные годы прожили в колхозе «12-й Октябрь» дети из блокадного Ленинграда, которых приняли здесь, как родных.
— Двое у меня жили, Света и Витенька,— рассказывала Малинина.— Хотела у себя их насовсем оставить, не дали. Была у них замечательная воспитательница, ленинградка, вместе с ними приехала, так вот она все разыскивала их родных. У Светы и Витеньки отцы на фронте были, разыскала она их. Уезжали детки, так наши саметские женщины завалили их подарками. Привязались мы к ним.
— В годы войны мы особенно почувствовали сплоченность всего советского народа, неразрывную связь его и нашей Коммунистической партии — поэтому мы и выстояли и победили.
