МЫ БЫЛИ ВМЕСТЕ

Даже рассудительный старшина Просветов, сверхсрочник, поджидая нас у выхода из бани, ухмылялся довольный. Он подмигнул старшине Бублику:

— Вот это да! Попробуй их теперь без переклички опознать.

А мы, еще час назад ревевшие, как маленькие дети, возле парикмахера и забывшие сейчас про свои косы, выходили из бани подтянутые, поправляя на ходу гимнастерку и пилотку, лихо сдвинутую на затылок.

Весь день, словно именинницы, ходили по школе, где был карантин: скрипели сапогами, вышагивали по двору группами или в одиночку, и какая-то непонятная гордость наполняла нас, заставляла сильно колотиться сердце. Нет. Все-таки мы чем-то напоминали первоклассниц, которые впервые одев школьную форму, неуверенно начинали свою трудную самостоятельную жизнь.

На карантине мы не пробыли положенного срока. Враг приближался к городу. Нас срочно распределили по батареям. Людей не хватало. Девушки занимали свободные места в приборном или далъномерном отделениях, в отделениях связи или разведки. Несколько девушек направили работать на кухню, и они, пререкаясь и плача, с завистью глядели на нас.

Лейтанант Гаврилко, в обязанности которого командир полка вменил комплектование девушек, подвел меня к дальномеру — двухметровой трубе на треноге, и указал на далекую обгоревшую сосну, которая служила ориентиром. Он внимательно наблюдал за тем, как я ловила ориентир и совмещала его с перекрестием прибора.

— Стереоскопичность отличная, — сразу определил лейтенант Гаврилко, когда на шкале появились данные, а вслух сказал: “На батарею, далъномерщицей”, и тут же записал: к командиру лейтенанту Федотовских.

... Весна 1942 года — первая военная весна оторвала нас от привычной жизни. Вчерашние школьницы, некоторые еще не закончили десятилетку, только недавно получившие паспорт, стояли перед командиром полка майором Белавенцом Степаном Яковлевичем и комиссаром полка майором Гавриленко Борисом Владимировичем.

Командир полка — такой маленький, худой, а голос зычный, то и дело играл желваками. Он суховат, юношески подвижен, с преждевременными морщинами на лице, с бурой загорелой шеей и сверлящими глазами. А на гимнастерке – орден Красного Знамени.

Комиссар полка сегодня встал рано, с сумерками. Тихо, стараясь не потревожить сон жены, вышел из комнаты. Он торопился к нам, не дожидаясь троллейбуса, дорогой, по-видимому, известной ему давно. В комнате, где хранилось знамя полка, напряженная тишина. Выстроившись в несколько рядов, девушки торжественно принимали присягу.

Из первой шеренги, смело выступив вперед, дрожащим голосом я присягала:

— Клянусь тебе, Родина!

Потом Нюся Кибальникова, Лида Гринякина, Зина Черноус, Мария Шурпо, Мария Голоденко, Маша Гузанова...

И беспрерывное эхо, притаившееся где-то в конце коридора, разноголосо подхватило:

— Клянусь, клянусь!...

Я очень хорошо помню этот день — день принятия присяги. Все было торжественно. Мы давали клятву Родине. Мы с тобой, Родина, и в дни трудных побед и в дни тяжелых испытаний. Строй девушек. Впереди развевающееся красное знамя полка. Играл оркестр.

— Здравствуйте, девушки! — несется вдоль шеренги басовитый голос командира полка.

— Вы приехали в сто восемьдесят третий зенитно-артиллерийский полк. Здесь будете проходит курс молодого бойца, учиться сбивать немецкие самолеты.

Рядом с ним стоял комиссар полка, человек с выправкой солдата, с уверенным добродушным взглядом.

— Наш сто восемьдесят третий зенитно-артиллерийский полк был сформирован в городе Воронеже 5 ноября 1941 года в составе 3 дивизии ПВО на базе 87 и 227 отдельных зенитно-артиллерийских дивизионов. В трудных оборонительных боях от самой границы, — продолжал командир полка, — под Луцком, Новоград-Волынском, Киевом, Бахмачем бойцы и командиры проявили боевую стойкость и мужество, отбивая яростные атаки противника, уничтожив при этом четырнадцать самолетов, десять танков, свыше тысячи солдат и офицеров врага.

... У ворот одноэтажной школы уже стояли машины.

— Внимание! Сто восемьдесят третий полк по машинам! — сделав ладони рупором, резко закричал лейтенант Пантелеев.

И девушки засуетились... Кто с сумкой, кто с деревянным чемоданом, едва не сорвав с петель ворота, лавиной хлынули к машинам. Команда офицера разом утонула в разноголосом гомоне девушек.

Лезут девушки через борт, пытаясь побыстрее забраться в машину. Вещи им подает лейтенант Пантелеев. Самая маленькая, круглая, словно мяч, Маша Минакова с трудом отрывает ноги от земли. Ей помогает Мария Голоденко.

— А где моя сумка? А где моя? — еще слышны голоса.

Машины медленно тронулись и поехали колонной, друг за другом. Двор опустел.

— А ну, Маша, подавай голос, — предложила Таня Судакова.

Девушки дружно подхватили песню. Над городом было чистое небо. В утренней прохладе солнце поднималось над лесом и пока не слепило. Не верилось, что где-то совсем рядом шла война.

— Товарищ лейтенант, кого Вы везете, с кем воевать собираетесь? – все спрашивал у лейтенанта Пантелеева шофер головной машины.

— Да я и сам не знаю. Что получил, то и везу. Приказ есть приказ.

— Понимаю, приказ, — прислушивался к голосам девушек шофер.

— А что, дружно поют, — заметил лейтенант, — может и помощницы будут боевые?!

Машину раскачивало из стороны в сторону. Я и не заметила, как уснула под монотонный шум мотора и песни никогда не унывающих подруг. У самой горы до отказа нагруженная машина, стараясь с ходу взять крутой подъем, на мгновение остановилась. У нее отказала тормозная система, и она тут же покатилась вниз. Шофер, белобрысый симпатичный паренек лет двадцати, только и успел крикнуть:

— Девчата, прыгайте!

Девушки, всегда готовые к любым неожиданностям, не растерялись: разом попрыгали на обе стороны машины. А шофер нервно крутил баранку, чтобы как-нибудь остановить машину и погасить ход, старался зацепиться бортом за край избы. И это ему удалось. Машина уперлась в угол дома правым бортом. От резкого толчка я проснулась, так и не увидев всего случившегося.

— Айда, Вера! Жизнь надоела, что ли? — пробовала шутить Люба Литвинова. — Так и умереть недолго!

А я не сразу поняла, что шофер чудом остановил машину, и она едва не перевернулась. Вот это парень!

— Если хочешь жить, значит надо родиться в рубашке, — подумала я.

…День выдался солнечный. Огневая позиция находилась в ложбине, заросшей молодым березняком. Трава невысокая, густая. Уложенный вокруг орудийных расчетов дерн дополнял видимость рощи. Батарею заметили, лишь когда подъехали близко. Бойцы были на местах. Шла привычная боевая жизнь.

Командир батареи, выбрав место так, чтобы его слышали орудийные расчеты, стоял неподалеку от прибора управления зенитным огнем и дальномера и проводил разбор боевых учений. Голос громкий, движения резкие. Посмотрит и, кажется, все до мелочей разглядит.

— Лейтенант Федотовских, командир батареи, — сразу догадалась я.

Почувствовав на себе наши взгляды, он прервал занятия. Подошел к машине, поздоровался. Посмотрел на список, пробежал глазами и сказал каждому, кому куда идти. Прибористки Мария Голоденко, Зина Черноус, Ася Буздалина, Лена Печонкина растерялись: не сразу увидели хорошо замаскированную землянку. А я и Мария Шурпо сразу поняли, куда идти: двухметровая труба дальномера, установленная на треноге, отовсюду видна. Мы быстро туда и направились.

Возле прибора стояли два дальномерщика. Один высокий, стройный, лет двадцати двух, с лицом, изрытым оспой, быстро расправил складки гимнастерки и молодцевато представился:

— Командир дальномерного отделения, сержант Лебедев. — И, указав рукой на рядом стоящего бойца, с уважением прибавил:

— Красноармеец Павлов, наш лучший стереоскопист.

Строгое, серьезное лицо Лебедева залила густая краска. Засмущался. Непривычно командовать девушками. Будучи гармонистом, на селе водил хороводы. Там совсем другое дело.

Стараясь скрыть свое замешательство, он обращается к Павлову:

— Ну, как там с обедом?

А красноармеец Петр Павлов уже гремит котелками. Простой крестьянский парень с доброй и милой улыбкой уже прошел суровую школу солдата, и по тому, как привычно и складно у него все спорилось в руках, мы сразу поняли: настоящий боец. С таким можно воевать!

Не успел командир отделения сержант Лебедев толком нас расспросить с каких мы мест, как расторопный Павлов, раздирая рот до самых ушей, радостно произнес:

— На первое — суп гороховый, на второе — каша шрапнель /перловая/. Налетай, девчата, пока дымит. И поставил один котелок с супом себе и Лебедеву, другой — мне и Марии.

Лебедев вдруг стал серьезным и грубо одернул:

— Здесь нет девчат. Здесь красноармейцы.

Мы враз покрылись краской, переглянулись и, устроившись на ступеньках окопа, молча принялись есть суп. Поставив котелок на бруствер и вытащив из-за голенища ложки. Лебедев и Павлов принялись загребать горох, как лопатой. Быстро заглатывая пищу, опорожнили один котелок и принялись за кашу. Я аж ахнула:

— Вот это хлопцы! Видно, они так и воюют!

А после обеда сержант Лебедев вводил нас в курс дела: бегло рассказал о назначении дальномера, распределил обязанности номеров, и мы принялись за тренировку. Наводчицей была Мария, стереоскопистом — я, потом наоборот. Сначала прибор казался большим и неуклюжим, и дело не ладилось. Поймать летящий самолет и с помощью оптического прибора определить его высоту и дальность полета оказалось гораздо труднее, нежели совмещать перекрестия прибора по неподвижным целям. Я и Мария нервничали. А Лебедев только приговаривал:

— Не таких учили. Вы грамотные — на лету все схватите.

Я и после занятий все приставала к Павлову:

— Петро, поймай самолет. Интересно, как это у тебя получается?

Опытный солдат делал все, как бы шутя, так, словно играл в игрушки. Уверенно ловил самолет, а я быстро перехватывала маховик и, прижав глаза к резиновым манжетам окуляров, крепко держала цель. Боясь ее нечаянно упустить, торопливо совмещала с перекрестием прибора. Павлов перебегал на другую сторону дальномера и радостно читал показания на шкале: высота 6000 метров, дальность — 20000 метров.

В свободное от боев время я занималась с Павловым. Он научился читать, и уже сам писал письма матери. Читали газетные материалы. Обсуждали международные и внутренние события.

Дальномерщики Лебедев и Павлов — кадровые солдаты. Они в совершенстве знали свое дело и передавали свои знания нам. Когда они погибли, мы вдвоем с Марией выполняли работу за четверых. Долго горевали. Это были отличные товарищи.

Теперь за дальномером стояли двое — Мария Шурпо и я. Мария мне нравилась: всегда задумчивая и мечтательная, а вместе с тем, как никто – заботливая и внимательная. Она была старше меня, училась в институте. Рано мы, комсомольцы-добровольцы, становились кадровыми солдатами, рано узнали настоящую солдатскую дружбу, которая сильнее всех уготованных для солдата лишений. Время шло, и девушки на батареи не теряли его даром. Батарея похожа на оркестр, где все музыканты друг с другом связаны. Дальномерщики или прибористы неправильно покажут данные и уже белое облачко от разрыва снаряда появится в стороне от самолета. За небольшой срок овладели специальностями прибористок, разведчиц, связисток, радисток, могли встать на место погибшего товарища. Мы научились стрелять из винтовки, бросать гранаты и бутылки с жидкостью по танкам, и так ползать по-пластунски, что бывалые солдаты и те диву давались:

— Ай да, девчата! Ай да, молодцы!

А когда девушки красиво шли строем (после каблуков ходить в кирзовых сапогах — это тоже мастерство), комиссар батареи лейтенант Кукареко не скрывал своего восхищения. Со временем каждая из нас знала типы советских и фашистских самолетов и без труда по звуку могла отличить свой от вражеского.

Начистив до блеска кирзовые сапоги, мы приводили в порядок дальномер, чтобы на его линзах не было ни одной песчинки. Потом чистили до блеска винтовку, дабы ни одной соринки случайно не застряло в канале ствола. Мы хорошо знали винтовку, умело разбирали и собирали. Неплохо стреляли.

И вот однажды, откуда ни возьмись, зашел командир батареи и спрашивает:

— А ну, ефрейтор, покажи мулек и скажи, сколько он весит.

Я посмотрела на Марию, она на меня. Мы замерли. Тогда командир батареи позвал командира огневого взвода лейтенанта Пантелеева и строго приказал:

— В три дня выучить винтовку!

Дальномер выверялся каждые два часа: менялась температура воздуха.

Наш полк охранял объекты: 16-й мотостроительный и 18-й авиационный заводы, завод синтетического каучука им. С. М. Кирова и Воронежскую ГРЭС.

До июня 1942 года в связи с отдаленностью фронта обстановка позволяла проводить боевую и политическую подготовку. Офицеры-фронтовики передавали знания и опыт молодым офицерам, пришедшим на пополнение с трехмесячных сборов. Да и нас, девушек-комсомолок, прибыло пятьсот человек.

Сначала противник производил разведывательные полеты одиночных самолетов. Обычно стервятник шел на большой высоте из-под солнца.

— Воздух! — докладывала разведчица. Наводить приходилось на солнце, глаза выжигало, шум вражеского мотора слышно, а его самого не видно.

— Дальномерщики, поймать цель! Дальномерщики, туда вашу мать, поймать цель! — выкрикивал на всю батарею лейтенант Федотовских.

Самолет, прогудев, уходил.

В это время шли тяжелые ожесточенные бои на Волге. Гитлер хвастался, что падение Сталинграда — дело нескольких дней. Потерпев поражение под Москвой в зимнюю кампанию 1941-1942 года, гитлеровцы решили обойти Москву. Но на их пути был Воронеж, где в это время сложилась тяжелая обстановка. На мирный город, на железнодорожную станцию, на военно-стратегические объекты фашистские самолеты сбрасывали смертоносный груз.

Значительную часть нашего полка составляли девушки призыва апреля 1942 года. В состав полка входило пять дивизионов, в дивизионе — четыре батареи, в батарее — четыре 76-ти миллиметровых орудия.

Фашистские самолеты стали бомбить 18-й авиационный завод, выпускающий бронированные штурмовики “Ил-2”, реактивные минометы. Наша батарея охраняла завод. Обычно, направляя в безбрежную голубую даль дальномер, я вскоре замечала появление крохотных черных точек. Через несколько минут они превращались в хищников с крестами на крыльях. Батарея открывала огонь по стервятникам: вокруг них появлялись белые барашки разрывов. Строй вражеских самолетов распадался, и они не могли зайти на прицельное бомбометание. Бомбы падали, взметая вверх черно-багровыми столбами землю. К нашему счастью, многие бомбы не разрывались. Возможно, нам помогали немецкие рабочие или наши военнопленные.

27 июня зенитной артиллерией полка был сбит первый под Воронежем вражеский бомбардировщик. Как мы тогда ликовали! Вот, оказывается, какой он, вкус первой, пусть маленькой победы. Но это была только первая победа над коварным врагом, подходившим все ближе и ближе к Дону.

В своих воспоминаниях Маршал Советского Союза А. М. Василевский пишет:

“К исходу 2 июля обстановка на воронежском направлении резко ухудшилась. Оборона на стыке Брянского и Юго-Западного фронтов оказалась прорванной на глубину до 80 километров. Резервы фронтов, имевшиеся на этом направлении, были втянуты в бой. Создалась явная угроза прорыва ударной группировки к Дону и захвата им Воронежа...”¹

Гитлеровские войска прорвали оборону 40-й армии, развернули наступление в районе среднего Дона и, форсировав его, ворвались в город. Они захватили правую, большую часть города по реке Воронеж. Левая часть города не была занята, и наш 183-й полк оказался на переднем крае обороны.²

Приняв бой, зенитчики впервые в истории военного искусства стреляли и по наземным целям — танкам и пехоте. Наступили двести героических дней борьбы с врагом у стен Воронежа. Гитлеровцы имели превосходство и в воздухе, и на земле.

Тяжелые бомбардировщики “Хе-111” бомбили передовую в сопровождении истребителей — “мессершмиттов”. И тогда солнечный ясный день становился зимним ненастным вечером. Все небо затягивалось, как темным занавесом, самолетами с черной свастикой. А неуклюжая рама — двухфюзеляжный разведчик “фокке-вульф”, словно сытая утка на воде, неподвижно висела над передовой, корректируя огонь авиации. Мы всегда встречали врага огнем в лоб, чтоб рассеять его ряды, не дать возможность сбросить смертоносный груз на передовую.

Успех артиллерийской стрельбы и авиационной бомбежки обеспечен только тогда, когда огонь и бомбометание ведутся точно по целям, а не по площадям. Стреляют много, а нужных результатов не получается.

Ведя оборону против сухопутных и воздушных войск противника, зенитчики в неравных боях теряли свои силы, но продолжали удерживать основные пункты до подхода частей командующего фронтом Маршала Советского Союза Ф. И. Голикова, который не без основания отмечает спустя почти тридцать лет: “...существенным было нахождение в городе двух зенитно-артиллерийских полков, имеющих 30-40 орудий средних и малых калибров, а также двух зенитно-пулеметных батальонов 3-й дивизии ПВО”³ .

Каждую ночь, меняя огневую позицию, мы вводили врага в заблуждение. Летние ночи короткие. Только стемнеет, команда: “Сниматься!”. Быстро разбирали дальномер, складывали его в ящики, с трудом поднимали и грузили в машину. Длинной черной змеей извивалась колонна тракторов-тягачей с длинноствольными орудиями на прицепе, а также автомашин, набитых тяжелыми снарядами, боеприпасами. Пять часов отводилось на то, чтобы выкопать укрытие для себя и дальномера. Шпалы на землянки помогали класть ребята. Вот и ночь кончается. Гаснут звезды. Вздрагивает тишина и настораживает. Сквозь темно-зеленую завесу сосен в тумане просвечивает неожиданно голубой левый берег реки Воронеж, а над ним трепещет полоска малинового рассвета. И это сочетание красок снимает любые печали и усталость. Сама жизнь со стрельбой и смертью возвращает каждого к своим обязанностям. К четырем часам утра батарея зарыта в землю, замаскирована, готова к бою. Правда, копать песок было нетрудно, разве что снять верхний слой земли. Отсюда и укрытия ненадежные.

Бомба или снаряд разорвется не так близко, а песок от взрывной волны осыпается. С рук не сходили мозоли. Всегда хотелось есть и спать.

Наши самолеты зачастую вылетали на задание без сопровождения истребителей. Если в воздушном бою сбивали наш самолет и летчик выпрыгивал с парашютом, то фашист, демонстрируя свое превосходство, измывался над уже расстрелянным, мертвым летчиком.

Гитлеровцы решили уничтожить наш зенитный полк. Ранним утром, в одно и то же время летали бомбить передовую “Хе-111” в сопровождении черно-желтых, горбатых “Ю-87”. Только наша батарея открывала огонь, как “Ю-87”, видя откуда стреляют пушки, заходил с тыла и, включая сирену, с ревом устремлялся вниз, на батарею. Земля глухо стонала, качалась от разрывов бомб. Небо заволакивало огнем и дымом. Мы даже не успевали развернуть орудия, как “юнкерсы” выходили из пикирования и скрывались. В первых числах июля мы несколько дней и ночей не смыкали глаз, стреляли днем и ночью.

Мы научились ненавидеть врага, презирать смерть. Кто кого? Фашист, спрятавшийся за броней с бомбовым грузом, или мы — на виду у врага с 76-миллиметровой пушкой? Какова была наша радость, как мы ликовали, когда загорался фашистский самолет и длинный шлейф дыма тянулся за ним! Техника 183 ЗАП не позволяла создать мощную заградительную линию огня. Были случаи, когда нам не приходил приказ открывать огонь по приближающимся немецким самолетам. Тогда многое было непонятно, до слез обидно: в руках такое мощное оружие, а мы его не используем. Стыдно было смотреть, как стервятники расстреливали нашу пехоту, не прикрытую огнем наших зенитных батарей.

А бомбардировщики “Хе-111” упрямо шли бомбить передовую. Одна группа стервятников еще кружилась над передовой, а другая уже заходит на бомбометание. Легче было только по ночам. И мы использовали эти короткие часы для переезда на новую огневую позицию. И в условиях непрекращающихся массированных ударов пикирующих бомбардировщиков, бойцы стойко дрались, удерживая фронт. Серьезно были недооценены силы танковой группировки. Считали, что в наступлении будет участвовать не более 500 танков. Однако их было свыше 1000. Враг рвался к Сталинграду и на Кавказ. В направлении Воронежа продвигалась крупная группировка немецких войск.

Маршал Советского Союза Ф. И. Голиков, командовавший в то время Воронежским фронтом, в статье “В боях за Воронеж” отмечал: “Три месяца тщательно готовились немцы к наступлению на Воронеж. Эта операция началась 28 июня со стороны Курска, 30 июня — со стороны Волчанска. Она принадлежит к числу самых подготовленных наступательных операций немецких фашистов на советской земле. Всем ее ходом руководил главнокомандующий армиями “Юг” фельдмаршал фон Бок, находившийся в Полтаве. Особенно тяжело было 4 и 5 июля, когда на город совершалось от полутора до двух тысяч самолетовылетов. Такие массированные, длительные и ожесточенные удары мне пришлось видеть и испытать только под Сталинградом”.¹

И в газетах сообщали, что идут тяжелые, ожесточенные бои под Сталинградом, а в Воронеже идут бои местного значения. Вот так “местного”... А сколько людей потеряли?!.

Летом 1942 года на Воронежском фронте в основном были бронированные штурмовики “Ил-2”. Но их было очень мало. Большие потери несли наши летчики на английских самолетах. Они не шли ни в какое сравнение с хорошо вооруженными “илами”, прозванными фашистами “черной смертью”.

“Илы” вступали в бой с вражескими бомбардировщиками, поливая их огнем из пулеметов. Строй стервятников рассыпался, они поворачивали обратно и, спасаясь от преследования, сбрасывали бомбы даже на свои позиции. “Илы” уходили бомбить немецкую артиллерию и танки, метко бомбили, расстреливали гитлеровцев на бреющем полете и, стелясь над землей, уходили на свои аэродромы.

Были и истребители “ЛаГи” и “МиГи”. На ночные задания вылетали отважные летчицы на самолетах “У-2”. Мы их звали “кукурузниками”. Летчицы оставили о себе хорошую славу. И когда мы смотрели на наших краснозвездных, то не могли оторвать взгляд, желали удачи, и на душе становилось радостно и легко.

У нас не было опыта ведения такой войны. Поэтому и допускались ошибки. Однажды наша батарея попала под артиллерийский обстрел немцев. Дело было так. Подъехала “Катюша”,¹ остановилась недалеко от нашей батареи, произвела залпы по заданным целям, и огромные огненные всплески понеслись по горизонту с гулом взрывов. По-видимому, им не сообщили, что мы ночью поменяли огневую позицию, а может, отсутствовала радиосвязь.

Поэтому “Ванюша”¹ — немецкая артиллерия — засекла огонь, вместе с ним нашу батарею, и начала методический ее обстрел: снаряды рвались по одной линии и через определенные промежутки времени. Лупили прицельно. Их скрежет был отвратителен. Мы попрятались в укрытия, сидели тихо, словно мыши в норах. Прислушивались к разрывам снарядов: перелет, недолет, а вот следующий — наш. И действительно, снаряд разорвался на батарее, недалеко от приборного отделения. Всех девушек завалило землей.

Фашисты применяли разные методы борьбы с зенитчиками. Были и наскоки автоматчиков на батареи. Поэтому на ночь выставляли дозоры.

Лежали мы как-то с Зиной, прислушивались к шорохам оживающего ночью леса. Страх сжимал сердце, глаза слезились от напряжения.

Чувство! Удивительное чувство: любовь к родному краю. Журавлиная песня или тишина с березовым настоем. Стоишь, чуть дыша в весеннем лугу, где травы обильно растут, и по утрам лежит такая сочная роса, что невольно тебя наполняет непрошенная грусть. Наверное, весну приносят с юга журавли. И даже если ты не видел журавлиный клин, то от одной этой мысли добреет твоя душа.

— Вера, а если фашисты пойдут? Ребята видели — козлы летают. Значит, фронт совсем близко, — перебивает мои мысли Зина. — Слышишь, гремит уже совсем рядом.

— Ну и что? — отвечала я.

— А если танки? — шепотом допытывалась Зина.

Шорохи усиливались. Из глубины густого непроницаемого мрака ночи на нас неподвижно уставились два больших таинственных глаза.

— Смотри, чудачка! Да это филин! — приглушенно засмеялась я.

— Эх, война, война... Так и не подарила мне мама часики... И жакетку хотела
купить. Знаешь, 3ина, такую модную....

К рассвету улеглись шорохи, зато послышался шепот листьев.

— Ветер? — мы насторожились, сжались, точно тугие пружинки, превратились в один напряженный слух.

Кто знал, что это последняя ночь, а на утро из Девичьего леса со стороны Семилук выйдут фашистские танки и бронемашины.

В статье “В боях за Воронеж” Маршал Советского Союза Ф. И. Голиков писал: “Зенитным войскам мы приказали выполнять свои прямые функции и сформировать маневренные группы дал борьбы с танками и пехотой противника”¹.

Третьего июля оставшийся за командира дивизии комиссар полковник Стрельцов, посоветовавшись с командирами полков, решил защищать город Воронеж частями противотанковой обороны. С этой целью была создана противотанковая группа в составе шести батарей (три батареи 183 ЗАП и три батареи 254 ЗАП) и установлена на противотанковых направлениях. Командование этой группой осуществлял подполковник Дьяченко.

Вместе с зенитчиками в Воронеже были и части НКВД. Малочисленные, не имевшие тяжелого оружия, они сдерживали наступление немцев, главным образом пехоты.

Неприятель вводил в бой все новые силы для захвата Воронежа. 6 июля он потеснил части НКВД и начал просачиваться в город, обходя с флангов и тыла зенитно-артиллерийские батареи.

“В самом городе не было ни одного стрелкового полка или дивизии. Лишь к исходу 8 июля к Воронежу подошла 6-я стрелковая дивизия 40-й армии, отходившая из района реки Кшень с тяжелыми упорными боями, под непрерывными атаками подвижных наземных и воздушных сил врага. У нее вместо 10-11 тысяч человек имелось лишь 1400 человек, но тем не менее к утру 9 июля ее пришлось с ходу поставить на оборону района Придачи. Несколькими часами позднее к северной окраине Воронежа подошла и заняла оборону 121-я стрелковая дивизия, вышедшая с боями за Дон”, — отметил Маршал Советского Союза Ф. И. Голиков.

Легендарный подвиг совершила батарея лейтенанта Пелевина, первая вступившая в бой с фашистами. Она была направлена на охрану железнодорожного моста через реку Дон у Семилук. На новом месте батарея еще не успела окопаться, как 4 июля в 13 часов дня со стороны Семилук из леса вышли немецкие танки и бронемашины. В бинокль их хорошо было видно. Они шли по направлению к мосту, шли не торопясь, словно и не собирались встретить сопротивление. Но на их пути оказалась батарея лейтенанта Пелевина. Зенитчики, призванные стрелять по воздушным целям, впервые в истории Отечественной войны отражали контрнаступление сухопутных частей противника. Всегда поднятые к небу стволы зениток непривычно прильнули к земле. Тишина накалилась до предела. Лейтенант, пригнувшись, словно перед прыжком, упрямо ждал. Его тонкие, изогнутые брови еле заметно дрогнули. Резче обозначились скулы. Не было сейчас на батареи ни девушек, ни ребят — только солдаты. Он был уверен в каждом бойце, только хватило бы снарядов. Бой обещал быть неравным.

— Батарея! По фашистским танкам... прямой наводкой... Огонь! — сорвался от напряжения голос лейтенанта.

Земля словно треснула. Загрохотало вокруг. Стреляли зенитки. Стреляли фашистские танки... Несколько танков было подбито.

— Девушки, быстрее! Снаряды давайте! — командир огневого взвода стоял у орудия. Когда батарея вела огонь по наземным целям прямой наводкой, девушки подносили снаряды к орудиям.

Неожиданно шквальный огонь батареи не дал возможности врагу подойти к железнодорожному мосту, и немецкие танки и бронемашины повернули обратно в лес.

Первая атака фашистов захлебнулась. Через час противник атаковал батарею с воздуха. На нее ринулись шестьдесят “Юнкерсов” и “Мессершмиттов”, тридцать танков, несколько бронемашин с пехотой. Снарядов не хватало. Их надо было подносить к орудиям по открытой местности. И девушки и некоторые ребята отправлялись за снарядами по-пластунски, тянули их на плащпалатках. Орудия не прекращали стрельбу, наносили смертельный огонь по наседавшему врагу. Потеряв два самолета и три танка, враг был вынужден вновь отойти. На батарее уже были убитые и раненые. Одна из бомб прямым попаданием уничтожила орудие вместе с расчетом. Расчеты редели, но орудия стреляли и замолкали только тогда, когда вражеские снаряды прямым попаданием выводили их из строя.

В 18 часов 30 минут противник, кроме шестидесяти самолетов и тридцати танков, атаковал батарею минометами и артиллерией. Потеряв еще одно орудие с расчетом, батарея отбила и эту атаку, уничтожив два самолета, два танка, более роты пехоты врага и минометную батарею.

Когда в результате боя прямым попаданием было уничтожено третье орудие, батарея продолжала стоять до последнего, хотя у нее оставалось только одно орудие. После гибели наводчика и заряжающего их место заняли прибористки Маша Гостева и Дуся Сорокина. Совмещая перекрестия Маша Гостева крутила маховик, а Дуся Сорокина загоняла в ствол снаряды. В приборе уже хорошо видна черная свастика на броне танка. Зенитка вздрагивает, словно живая, подпрыгивает, как будто хочет оторваться от земли. Вздрогнул вдруг и головной танк, споткнулся на полном ходу, задымил.

— Ага, тварь! Съел? — по строгому торжествующему лицу Сорокиной струятся пропитанные копотью капли. Соленый пот или слезы радости — не разберешь. Лицо у Дуси Сорокиной узкое, худощавое, нос — тонкий, взгляд уверенный, строгий. С ней рядом и другие чувствуют себя надежней и сильней.

— Маша, наводи под самую башню! — кричит Дуся Сорокина.

Дуся видит башню с нацеленным на нее жерлом.

— Огонь!

Дернулся в смертельной судороге и этот танк.

Не успела Дуся Сорокина перезарядить зенитку — грохнул вражеский снаряд. Из расчета погибло несколько человек. И среди них нашли свою смерть Маша Гостева и Дуся Сорокина.

В этом бою были убиты разведчица Зина Подгорная и Маша Сотникова и тяжело ранены прибористки Люда Быстрюкова и Нюся Кибальникова. Девушки подносили снаряды к орудиям.

Наконец наступила тишина. Развороченные орудия. Груды металла. Убитые. Раненые. Лежат девушки на плащ-палатках. Лучше их не видеть мертвыми. Все равно они останутся в нашей памяти на всю жизнь живыми. Тоненькие, как молодые березки, молча смотрят в небо. Лицо их даже в эти минуты не теряло спокойной красоты. Выгоревшие пилотки косо держатся на волосах.

Вражеские громкоговорители не давали покоя, просили сдаваться, обещали сохранить жизни и обеспечить прекрасное будущее. Никто на пропаганду фашистов не обращал внимания. Это еще больше вызывало ненависть к врагу.

Батарея не имела связи. Не знали, что происходит вокруг, где линия обороны. Автомашины от вражеских снарядов вышли из строя. Шоферы все погибли. Батарея продержалась до наступления темноты, затем, забрав раненых, стала отходить в сторону Воронежа.

Еще когда мы были на карантине на Люду Быстрюкову все девушки обращали внимание — уж очень у нее были длинные густые волосы. И все мы по-доброму ей завидовали. Редко у кого увидишь такие косы. Лейтенант медицинской службы Гамаюнова при осмотре на карантине приказала ей их отрезать.

Девушка обошла все парикмахерские города Воронеж и вернулась ни с чем. Парикмахеры подержат косы в руках и говорят:

— Разве можно их отрезать?

После ранения, находясь в госпитале, Люда ходила держась за стену. Два шага сделает, присядет. С трудом одолевала пять ступенек. Просила у доктора дать ей осколок — не дал. Говорит, что такого осколка в его коллекции еще не было. Люде Быстрюковой повезло: руки, ноги целы...

А вот Кате Крестниковой не повезло. Привезли ее в госпиталь, остригли слипшиеся от крови волосы. Остался у нее всего-то чубчик, такой забавный и задиристый. И на операционном столе лежал аккуратно подстриженный "хлопец". Хирург спрашивает:

— Как твоя фамилия?

— Крестникова...

— Да ты кто есть?

— Солдат я...

А после ампутации ноги несли ее на носилках в палату. Носилки обступили раненые. Жарко лежать в бинтах, а тут еще смотрят с состраданием. Санитарка, утирая концом платка слезы, только и сказала:

— Пусть бы мой сыночек хоть таким вернулся...

Не повезло и Нюсе Кибальниковой. Осколком от недалеко разорвавшегося снаряда ранило в лицо. Она сразу обессилела, по лицу потекла кровь: только и услышала свой раздирающий душу крик. И ничего не видя, не зная куда — поползла, с трудом подтягивая свое непослушное тело, оставляя за собой кровавый след, не обращая внимания на страшный грохот, дым, скрежет металла. А потом из рассеявшегося дыма вышел парторг. Тяжело пригибаясь под ношей, нес на руках Нюсю. А она плакала и говорила:

— Зачем вы меня оставляете жить? Кто вас просит меня спасать такую уродину? Да еще и слепую!

А потом Нюся Кибальникова прислала мне из госпиталя письмо, а в нем фотография. На снимке печально глядела девушка в больничном халате. Нюся как Нюся, а присмотришься повнимательней и сразу заметишь следы пластической операции, все лицо было изуродовано. На обороте фотографии надпись: “Красивая я стала, правда?”

Теперь я виню себя. Мучают угрызения совести. Встают картины военных лет, будоражат сердце, не дают покоя, хочется взять ее боль себе. Зачем я уговорила Нюсю идти вместе со мной добровольцем на фронт. Мама ведь не отпускала Нюсю, винила во всем меня, упрекала в том, что она дала мне, эвакуированной из Украины, приют. Долгий и неприятный был тогда разговор.

Я часто думаю: красота человеческая измеряется не внешностью, а поступками — великой преданности девушки своему родному краю.

Но Люда Быстрюкова, Нюся Кибальникова, Катя Крестникова вернулись домой, а вот связистки Аня Кузнецова, Рая Дрововоз пошли исправлять линию и не вернулись. Зою Гущину послали с пакетом на Командный пункт дивизиона. И вдруг в густом ольшанике у дороги заухал тяжелый миномет, и Зоя нашла свою смерть от недалеко разорвавшегося снаряда. Земля — горячая, окровавленная вздрогнула, словно от рыданий.

Батарея лейтенанта Пелевина потеряла 49 человек убитыми и 37 ранеными, но противника на своем участке не пропустила. Батарея уничтожила 4 самолета, 7 танков, 3 автомобиля, одну минометную батарею и более роты пехоты.

Легендарный подвиг воинов батареи лейтенанта Пелевина, задержавшего врага у Семилукского моста, навечно вошел в боевую историю полка и войск ПВО.

А с товарной станции Воронеж машинист, фамилия которого, к сожалению, неизвестна, в начале боя вывел состав с боеприпасами на мост, отцепил на мосту паровоз, поджег вагоны со снарядами и уехал, не дав возможности фашистам перейти через реку Дон по железнодорожному мосту.

Неподалеку от железнодорожного моста станции Отрожки, за насыпью скрывалась батарея лейтенанта Сыроваткина. Огонь батареи заставлял вражеские самолеты сбрасывать бомбы мимо моста.

Через определенные промежутки времени строем шли тяжелые бомбардировщики. Батарея Сыроваткина стреляла по горизонтально летящим самолетам, а сзади из-под солнца вынырнули пикирующие стервятники. Создалась угроза подавления не только батареи, но и разрушения моста. Орудие, выдвинутое для отражения танкового наступления, развернуло ствол. Сержант Проскурин “загонял” самолет в перекрестие прибора. Слезились глаза от нестерпимой голубизны неба, но сержант упрямо держал цель.

— По фашистам! Взрыватель 13.

Выстрел — и на крыле рядом с черным крестом заплясал огонек, быстро разрастаясь в большое пламя, потом возник длинный черный след и, волоча его за собой, “Юнкерс-87” перешел в крутое пике и врезался в землю.

Случился на батареи лейтенанта Максимчука и забавный случай. Об этом слух пронесся по всему полку. Порвалась связь с НИ (наблюдательным пунктом), связистка Зина Белебезьева получила задание срочно ее восстановить. В наших войсках преобладала проводная связь, она постоянно выходила из строя. Связь разбросана на степных просторах, что затрудняло руководство войсками. Гитлеровцы во всех звеньях использовали рацию. Зина Белебезьева взяла две катушки и пошла выполнять приказ. Она была уверена, что только ей по силам это сделать. И, действительно, связь была восстановлена, а сама связистка долго не возвращалась. Всю ночь ее ждали. На рассвете она появилась. Исправив линию, уставшая девушка присела у телеграфного столба немного отдохнуть и уснула. Ночью к ней подошла собака и стала лаять. Девушка проснулась и не знает, куда идти. И только дождавшись рассвета, пришла на батарею.

Жестокие бои выдержала батарея лейтенанта Федотовских, прикрывавшая дорогу на Малышево. Батарея отражала и воздушные и наземные атаки. Стволы орудий были накалены до предела, а снарядов не хватало. Как тени сновали мы в кромешном аду, таская ящики с боеприпасами. Тяжелые ящики пригибали наши хрупкие девичьи фигуры к земле. Кругом рвались снаряды, от стрельбы стоял невероятный гул, жужжали осколки и, казалось, что тебя может защитить от этого ада каска на голове и ящик со снарядами на спине. Сейчас не верится, что это было с нами. Где только силы брались?!. В ящике четыре снаряда, и каждый снаряд весит по 17 кг. Нет, лучше в это время самой быть у дальномера. Поймать стервятника и смотреть, как он вырывается из наших клещей, меняя скорость, высоту полета, пытаясь уйти из зоны смертельного огня.

Это были горячие дни. На огневой позиции появились воронки от бомб и снарядов. Нам было очень трудно. Мы не могли мыться: негде. Все завшивели. Воды напиться, и той не было. Приходилось пить из воронки воду, которая оставалась от дождя. Размахнешься котелком, отодвинешь зелень и пьешь. Невероятно, но никто желудочно-кишечными заболеваниями не болел. Когда немного затихало, ползали к реке за водой. Июль был особенно жарким. Горело небо. Горела земля. И хотя листья были зелеными, но они тоже были окровавленными. В такое время и лето бывает багровой осенью, когда все вокруг мертво, и только одна терпеливая земля упрямо ждет весну освобождения.

Аня Подоляк, прибывшая на нашу батарею радисткой, рассказала, как погибла Вера Соколенко и другие ребята. Было три часа ночи. Немцы летели бомбить передовую. А батарея находилась на поляне, недалеко от передовой. Кругом лес. Впереди за лесом немцы, а сзади в лесу — наши “Катюши”. Мы не получили приказ открывать огонь. Неожиданно всю батарею озарил огонь и раздался невероятной силы взрыв. По-видимому, произошел просчет немецкого летчика. Бомба упала в две землянки: в одной отдыхали прибористки девушки, в другой — ребята. Эти две землянки соединяла траншея, а посредине траншеи — установлен прибор. Мы выскочили из своих землянок. По всей батареи стоял запах горелого мяса. Стали собирать останки погибших товарищей. От Веры Соколенко осталась голова и комсомольский билет, от Малокурова Делата — кисть руки. От остальных — кусочки, которые мы собрали, положили в две плащ-палатки, сделали две могилки. На одной могилке написали инициалы девушек, на другой — ребят. После всего пережитого все ходили как дурные. Было просто страшно. Ведь нам в то время было по восемнадцать лет. Но мы не думали о смерти. Нам почему-то казалось, что мы никогда не погибнем. А между прочим смерть ходила за нами.

4 и 5 июля батарея уничтожила 4 танка и 6 самолетов противника. Орудийный расчет сержанта Кодаскова сбил 3 самолета, уничтожил более сотни фашистов и взорвал 2 склада боеприпасов врага. Ценой больших потерь в боях с превосходящими силами противника, батарея удерживала переправу через реку Дон и не пускала его на восточный берег. В течение этих двух дней активность налетов авиации противника над объектами полка достигла самой высокой точки. Полком было отражено 16 танковых атак и более 25 групповых налетов авиации. За два дня полком было сбито 13 самолетов.

7 июля гитлеровцы попытались захватить Чернавский мост. Ночь. Тихо. После жарких дневных боев наступает особенно ощутимая тишина. По дорожному полотну бойцы тянут орудия, вручную, то и дело подкладывая бревна.

— А ну, ребята, взяли, раз-два, — подзадоривает командир отделения разведки старший сержант Гузанов. — Надо еще успеть окопаться. Торопись, солдат! Что ночью сделаешь, днем и не подумаешь. Рано светает.

К сожалению, несколько орудий так и не дошли до места назначения. Не боеспособные на марше орудия были расстреляны на Чернавском мосту немецкими автоматчиками. Там и погибли дальномерщики Лебедев и Павлов.

12 июля гитлеровцы при поддержке танков предприняли наступление в районе Сельскохозяйственного института (СХИ) и заняли его. Сельскохозяйственный институт находился на правом берегу реки Воронеж.

Советские войска удерживали левобережную часть города и плацдарм на правом берегу в районе Чижовки (пригород Воронежа). Если бы весь правый берег был оставлен немцам, то дорога на Москву оказалась у фашистов. Батарея лейтенанта Попова, взаимодействуя с пехотой, успешно отразила атаки фашистов. Было подбито 2 танка и уничтожено до тысячи немецких солдат и офицеров из полка СЕ “Великая Германия”. Метким огнем орудийного расчета сержанта Гапоненко сбито 2 самолета.

В ночь на 13 июля офицеры Заборонько, Медведев и Попов умелыми и решительными действиями разгромили вражеский блиндаж — штаб немецкого батальона. В рукопашной схватке уничтожили 20 гитлеровцев и 6 захватили в плен. На допросе пленные дали ценные сведения советскому командованию о планах и целях фашистов в Воронежской операции. За это офицеры полка были награждены.

1З июля в момент явной угрозы захвата противником огневой позиции батареи командир полка майор Белавенец С. Я. с группой из 60 зенитчиков контратаковал врага, и при поддержке огнем зенитных орудий и пулеметов было восстановлено прежнее положение наших войск. Враг понес большие потери. В момент штурма Сельскохозяйственного института командир орудия младший сержант Томилин, продвигаясь с нашей пехотой, огнем своего орудия уничтожил группу автоматчиков, засевших в башне здания института, подавил минометную батарею и подбил два немецких танка. Этот беспримерный подвиг описан в истории ПВО страны.

Под градом бомб и пуль орудийный расчет старшего сержанта Павлова действовал решительно и смело. Горсткой героев было сбито три фашистских пирата “Ю-88”. От разрыва бомбы погиб весь расчет и было повреждено орудие. Оставшийся в живых коммунист Павлов отомстил врагу за гибель товарищей, уничтожив из винтовки на переднем крае у реки Дон 15 гитлеровцев. За этот подвиг он был награжден.

Особенно ожесточенные бои развернулись не только в районе Сельскохозяйственного института, но и в “роще сердца”, которую солдаты окрестили “рощей смерти”, то ли потому, что много погибло здесь солдат, то ли потому, что от рощи осталось одно название. Солдаты понимали — опять противник готовится к атаке, но еще не представляли, какой тяжелый бой ждет их. Незадолго до этого был объявлен приказ № 227 Народного Комиссара Обороны И. В. Сталина “Ни шагу назад”. Не суждено роще зеленеть.

Немцы будто за что-то ненавидели эту бедную рощу, обрушивая на нее шквал огня из всех видов оружия. Осенью, еще до первого снега, она выглядела по-вдовьи: кругом валялись обгоревшие пни, вывороченные страшной силой разрывов тяжелых артиллерийских снарядов и авиабомб.

“Роща смерти” — как трудно было выйти отсюда живым. Не зря ведь ходило поверье: кто пробыл в “роще смерти” сутки и остался жив (ранение не в счет, именно цел и невредим), тому война нипочем, обязательно останется жить.

Оценивая кровопролитные бои за каждый метр земли в “роще смерти”, где особенно много полегло солдат, Маршал Советского Союза Ф. И. Голиков воздал должное ее защитникам.

“... Это была свежая сибирская дивизия. Многие ее бойцы — юноши восемнадцати-девятнадцати лет — не имели боевого опыта. Но воинская дисциплина, политико-моральное состояние были крепкими. Пехотинцы, артиллеристы, минеры стояли насмерть”.

Любыми силами надо было остановить отборные немецкие дивизии, которые торопились разбить советские войска. Но фашистам не удалось прорвать оборону, чтобы выйти на Задонское шоссе, открывающее дорогу на Москву.

Офицеры связи противника доносили Гитлеру, что внезапного нападения на Воронеж не получилось, что приходится подготавливать планомерное наступление и что каждая атака встречается контратакой.

О том, с какими трудностями и жертвами встретились немецкие захватчики в боях за Воронеж, свидетельствует журналист Густав Штёбе. В брошюре “Наступление и оборонительные бои за Воронеж” он писал, что название города для фронта и тыла слилось с представлением об особенно тяжелых боях. Кресты немецких солдатских могил стоят повсюду... И в качестве мест, где потери врага были особенно велики, Штёбе называет северные окраины города, шоссе, идущие к нему с севера, университетский город (СХИ), больницу, берег реки Воронеж, юго-восточная часть города, районы фабрик и заводов, сады, парки, рощи.

Сколько их было, этих яростных ударов врага, пытающегося с ходу смять оборону города!

Зенитный полк нес оборону и против сухопутных войск противника, в неравных сражениях терял своих людей, но сковывал крупные силы гитлеровцев, оказывая тем самым помощь частям, сражавшимся в большой излучине Дона и на подступах к Сталинграду.

14 июля к Воронежу подошли части 60 армии с севера и 100 стрелковой дивизии с востока, а наш полк был оставлен на противовоздушную оборону частей, сосредоточившихся в районе Воронежа.

Войска противовоздушной обороны использовались в борьбе с наземным противником не только под Воронежем, но и под Москвой, Тулой, Одессой, Севастополем и Сталинградом.

Бывший комиссар 1-й батареи М. Воронин в заметке “До последнего дыхания” писал: “Я служил в 1-й батареи 183-го зенитно-артиллерийского полка. В ожесточенных кровопролитных схватках за Воронеж личный состав батареи нанес противнику большой урон в живой силе и технике.

Однажды мы отражали атаку гитлеровцев. Осколком снаряда в грудь был ранен заряжающий Михаил Попов. Превозмогая боль, он после этого произвел еще несколько выстрелов по наступающей вражеской цепи и замертво упал на лафет орудия. Командир орудия Игнат Подзубанов, несмотря на серьезное ранение, не оставил поля боя. Его орудие уничтожило минометный расчет до двух десятков солдат противника, подавило пулеметную точку. Орудийный расчет сержанта Ворожцова в артиллерийской дуэли уничтожил два вражеских орудия с прислугой.

В нашей батареи наряду с мужчинами мужественно сражались с фашистами и девушки. В бою смертью храбрых пала разведчица Зоя Гущина и связистка Раиса Дрововоз. Спокойно и уверенно действовали под непрерывным огнем противника далъномерщицы Мария Болдырева и Антонина Занина, радистка Анна Попова, разведчицы Анна Пономарева, Анна Буздалина, связистки Татьяна Мельникова, Евдокия Кисурина, Анна Голоденко, медсестра Мария Рыкунова”.

Комиссара полка майора Б. В. Гавриленко уже нет в живых. Но осталось письмо, в котором он написал: “... Если речь идет о девушках, хочу коротко сказать о них — это было достойное пополнение в наш полк. Они внесли крепкий элемент дисциплины, ребята их стеснялись. Ходили подтянутые. И гимнастерка, и юбка, и шинель по форме, сапоги по ноге. Старались быть примерными. Они хорошо, быстро овладели техникой, хорошо воевали, были бесстрашные в бою. Если надо — отдавали свою жизнь. Об этом свидетельство: десятки их погибли за правое дело. Как отличившиеся в боях, десятки их вступали в ряды партии. С кем теперь из них не поговоришь, все говорят, что я им давал рекомендацию, но память изменилась, уже не помню...”

Охраняя особо важные объекты, успешно отражая налеты фашистской авиации и наступление танков, мы в выгоревших гимнастерках, подстриженные под мальчишек, стали настоящими воинами.

Одна из девушек сказала:

— Кто не ползал на брюхе по Воронежской земле и не воровал воды из реки, тот не знает, что такое война.

Многие остались навсегда в воронежской земле. Наша память хранит их вечно молодыми восемнадцати-двадцатилетними девушками и ребятами.

Летняя кампания 1942 года закончилась для немецкой армии тяжелым поражением. За семь месяцев им так и не удалось продвинуться в левобережную часть города. Благодаря героизму советских воинов враг был остановлен и не пошел дальше на восток от Воронежа. В этом немалая заслуга зенитчиков нашего полка.

В героической эпопее сражения на воронежской земле воины-однополчане прославили свои имена и заслужили уважение воронежцев. Решением исполкома Воронежского городского Совета депутатов трудящихся № 320 от 26 апреля 1965 г. в городе в районе новостроек с красивым названием “Березовая роща” на месте кровопролитных боев на фасаде одного из выстроенных пятиэтажных зданий установлена мемориальная доска № 60.

“Бесстрашным воинам 183-го зенитно-артиллерийского полка, героически сражавшегося с фашистскими танками и самолетами у стен Воронежа летом 1942 года”.

У подножья дома жильцы разбили цветник, посадили молодые березки — вечную память павшим героям.

В статье “В боях за Воронеж” Маршал Советского Союза Ф. И. Голиков писал: “В истории Великой Отечественной война сражение за Воронеж, разгром немцев и их сателлитов на Дону имели прямую связь со Сталинградской и Курской битвами. Военным историкам предстоит еще очень многое сделать для того, чтобы изучить и дать достойную оценку героическим усилиям советских воинов на воронежской земле”.¹

Когда обстановка в городе нормализовалась (в связи со вступлением воинских частей и прибытием стрелковых дивизий, призванных продолжать оборону города в составе Воронежского фронта под командованием Маршала Советского Союза Ф. И. Голикова), наш полк был переброшен на Сталинградское направление.

С конца октября 1942 года полк выполнял боевую задачу противовоздушной обороны железнодорожных коммуникаций на участке станций Филоново-Панфилово, а также дорогу, связывающую Сталинград с тылом страны.

Батареи снимались, девушки, как всегда, торопились: сложили свои приборы, собрали вещевые мешки, привязав к ним котелки. Только успели накинуть на плечи поверх серых шинелей винтовку, подтянуть потуже ремень, на ходу накинуть противогаз... Не пришлось в последний раз перед отъездом заскочить в родную землянку, ставшей вторым домом, и по русскому обычаю присесть на дорогу.

Спешно взбираемся с колеса в кузов, и грузовики под покровом ночи тянутся друг за другом к станции погрузки. Грустно что-то на душе. Может, этот медленно накрапывающий дождик, зарядивший с самого утра, а девушки так его и не замечали — мелкие, холодные дождинки гладят грубые обветренные лица, надоедливо щекочут кожу, как назойливая мошкара.

Молча грузились в вагоны. Команды короткие, четкие. И вот уже эшелон двинулся. Плывут белые березы, по-осеннему голые. Грохот колес, равномерный, баюкающий.

Теплушки. У печки девушки и ребята.

— Куда мы едем, товарищ старший лейтенант, — спрашивает Зина Черноус у комиссара батареи Кукареко.

— Когда приедем, увидишь и узнаешь!

— В этом-то и сила начальства, что оно все знает, а подчиненным ничего не говорит, — как ни в чем не бывало сказала Мария Голоденко и полезла на верхние нары, где удобна устроилась, подложив себе под голову шинель.

Вагоны громыхали, пролетали над виадуками, мчались по неоглядным степям. Мелькали полустанки, разъезды, тускло освещенные одной лампочкой, проносились далекие крапинки огоньков — и опять черно.

А вот и Панфилово — важный железнодорожный узел на пути к Сталинграду. Выгружались ночью. Неожиданно поднявшийся ветер закрутил листья, очищая место для огневых позиций. До зимы уже недалеко, того и гляди выпадет снег. Резкий ветер щипал щеки и нос. Почва, порядком схваченная морозом, со стоном поддавалась ударам тяжелого лома. Это уже не воронежский песок.

Сталинградская земля! Крепкая, словно сжатая в один тугой кулак, она открывалась только своему хозяину — советскому солдату, который широко размахнувшись, с глубоким вздохом обрушивал на нее свою силу. Глина, точно спрессованная, с трудом поддавалась нашим рукам. Когда яма была выкопана, ребята помогали положить тяжелые шпалы в два наката. Мы быстро засыпали их землей, и землянка была готова. Установили железную печку “времянку” и жарко натопили. Немного погрелись и принялись расчищать площадку для дальномера.

Немецкая авиация не давала скучать, торопила нас. В степи, в стеганых телогрейках и штанах, в серых шинелях и валенках, в теплых ушанках мы ставили свой “дом” — огневую крепость, чтоб защитить себя, железнодорожные станции и воинские эшелоны, нескончаемым потоком двигавшиеся на Сталинград, от систематических налетов фашистских бомбардировщиков.

Здесь немало погибло немцев, их никто не убирал. Замершие, окаменевшие трупы в зеленых шинелях, в соломенных чунях, с повязанными на головах платками лежали, сидели, привалившись к разбитым танкам и орудиям.

Немецкая армия не готова была к сильным морозам. В то время как наша армия добротно была обмундирована, утеплена.

Полевых мышей развелось тьма-тьмущая. По белому снегу они шли, как будто тучи плыли по небу. Словно стаи шакалов, живущих падалью, перебегали от одного трупа к другому. Посмотришь вдаль — жутко становилось. Спасения от них не было. Они грызли все, особенно резину. И мы не знали, как защитить резиновые части приборов, наглазники у дальномеров. Противогазы вешали на гвозди, вбитые в потолок. Вместо табака нам стали выдавать сахарный песок, который мы прикрывали котелками. А утром проснешься — вокруг все изгрызено, а под тобой мертвые мыши.

Спать приходилось мало, потому и не замечали, как их давили. Казалось, они приходили погреться, прижаться к нам, словно к близкому, родному человеку.

А однажды ночью я заболела, металась в бреду, от сильного озноба бросало в жар. Голова готова была расколоться на мелкие куски, как от разорвавшейся бомбы.

— Понимаешь, Мария, тело не мое, нет сил подняться, — жаловалась я подруге.

И заботливая Мария тут же вызвала санинструктора, которая осмотрела меня, измерила температуру и сразу определила — туляремия. Это острое инфекционное заболевание, протекающее с лихорадкой, поражает шейные лимфатические узлы, вызывает воспаление бронхов и легких. Виновниками этой болезни были мыши. Вскоре стали болеть и другие девушки. На батарее образовался свой изолятор. Там едва теплился желтоватый бледный язычок фитиля. Мария подливала в гильзу керосин. Поправляла дрожащий язычок, бережно прикрывая ладонями пламя. Валя Шустова оживляла огонь в “буржуйке”. Сухие дрова весело трещали, рассыпая по землянке золотистые угольки.

Валя положила руку на мое плечо, прижалась к щеке и запела. Голос у нее тихий, ласковый. А потом рассказала о своей мечте. До войны собиралась стать артисткой. В школе участвовала в драматическом кружке. Думала, кто бы меня заметил. Хотела учиться в самой Москве, выступать в драматическом театре.

— Фантазер ты, Валя. Чего захотела? Кто тебе мешает строить воздушные замки, — словно сговорившись, в один голос произнесли девушки, и хохот пронесся по землянке.

Находились мы неподалеку от полуразрушенной деревни. Старшина разрешил сходить за подушкой. Вошла в оставленный дом. Кровать с металлическими шариками, белое тюлевое покрывало, пирамидка подушек. Вдруг меня охватил ужас, комок подступил к горлу: прямо над кроватью — фотография улыбающейся трехлетней девочки. У меня не поднялась рука взять подушку: пугало опустение и человеческое горе. Где она сейчас? Жива ли? Где ее мама? Я тут же выбежала из дома. Навстречу мне старшина.

— А где подушка? — спросил он.

— Мне ее не надо! Я все равно сплю на ладони, прижатой к щеке. Потом он принес мне подушку, набитую сеном.

Болела я и чесоткой с экземой. Попросилась я на несколько дней к местной пожилой женщине на постой. Она меня охотно приютила, поужинали. У меня был сухой паек.

— Дочка, где будешь спать?

— На печку заберусь, там тепло!

Но уснуть никак не могла. Все тело чесалось, я всю кожу разодрала. Зуд усиливался в ночное время, когда чесоточный клещ становился наиболее активным.

— Ты чего не спишь? Что с тобой?

И я ей рассказала про свою болезнь. Милая славная женщина! Она растопила печь, вскипятила чугун воды с золой, вымыла меня в корыте этой золой и веником все гнойники убрала. Смазала какой-то мазью. Белье, гимнастерку с юбкой простирала, прокипятила, а утром прогладила горячим утюгом. С собой дала мазь. Через некоторое время болезни как не бывало. Мне и тогда и всю жизнь потом везло на добрых и порядочных людей.

Неожиданная весть — сдача армии генерала-фельдмаршала Фридриха Паулюса. Несмотря на яростное сопротивление обреченного противника, задача, возложенная на командующего Донским фронтом К. К. Рокосовского, была выполнена. Полтора миллиона солдат и офицеров потеряла немецкая армия. Около 140 тысяч трупов вражеских солдат и офицеров собрано после окончания битвы на сталинградских просторах. Более 90 тысяч гитлеровцев, в том числе 2,5 тысяч офицеров и 24 генерала были взяты в плен. Немцы верили заверениям Гитлера, что пройдут по площадям и улицам Москвы победителями, и прошли... многотысячной колонной пленных.

Поля под Сталинградом носили следы ожесточенных боев по уничтожению окруженных войск Паулюса, командование которых отклонило гуманный ультиматум советского командования.

Впервые за время войны в Германии был объявлен трехдневный траур по погибшим войскам.

А у нас душа взыграла. Мы радовались вместе со всем советским народом. Нам, девушкам, казалось, что скоро конец войне. Так хотелось домой, хотелось учиться. Мы верили в победу. Мы защищали общество социального прогресса. Невозможно передать то чувство, которое мы испытывали. Мы твердо верили, что наше дело правое и мы победим. Но до этого было еще далеко...

... С 29 января 1943 года наш полк охранял важный железнодорожный мост через Дон и прикрывал объекты железнодорожной станции Лиски. Мы ехали в Лиски в товарных вагонах-теплушках. За окном виднелись полуразвалившиеся хаты-мазанки, разбитые окна. Кое-где дымились пожарища, торчали почерневшие трубы. Мелькали полустанки, разъезды, освещенные тусклым светом. Одни девушки сидели на дощатых нарах, другие — вокруг раскаленной до красна печки — “времянки”.

Нам выдали погоны. Меня повысили в звании. Теперь я младший сержант — командир дальномерного отделения. Быстро пришила на погоны лычки… А телефонистка ефрейтор Маша Калашникова никак не могла пристегнуть погоны. Сердилась, что плохо сидит на ней форма.

— Аксельбант, монокль, погоны — все это белая армия, — возмущается она. — Зачем они нам?...

— Новая форма — это дань русскому воинству, которое непобедимо. Форма дисциплинирует солдата. Мы же продолжатели дела Суворова и Кутузова, — сказала я.

А кокетка Маша Минакова залезла на верхние нары и, приладив зеркальце, прихорашивалась. Вошел солдат, принес суп и кашу. Девушки нарезали хлеб. Ничего, вкусно. Сегодня с американской тушенкой. Настроение у всех приподнятое. Теплушки, вздрагивая на стыках, с каждой минутой приближали нас к месту назначения. Противно загудел паровоз. Поезд замедлил свой бег.

— Что сталось с городом, со станцией после бомбежек? -задумались девушки и притихли.

...23 марта, пользуясь облачностью и сумерками, пятнадцать тяжелых бомбардировщиков “Хе-111” с высоты три тысячи метров сбросили шестьдесят авиабомб в районе железнодорожного моста Лиски. Касательным попаданием бомбы был поврежден мост, но усилиями личного состава стройбата и полка в течение восьми часов мост был восстановлен.

И день и ночь шли бои, и нескончаемым потоком через мост, снабжавший фронт, проходила боевая техника. Эти налеты были поистине чудовищны. Готовилась битва на Курской дуге.

Не только наш 183 ЗАП защищал станцию Лиски и мост от ударов противника с воздуха, но и самолеты-истребители, зенитные пулеметы, а также войска ВНОС (воздушное наблюдение, оповещение и связь). Посты ВНОС выполняли задачи по обнаружению воздушного противника, оповещению о нем войск, наведению своей авиации на воздушные и наземные цели противника. Были развернуты и радиолокационные станции (РЛС обнаружения и наведения).

... Ночь. Тихо кругом. Но эта тишина обманчивая. За небом постоянно следили разведчики. Дальномерщики тоже всегда на страже: птица пролетит — и ту услышат, звезда упадет — и ее заметят. Направила четырехметровый дальномер на еле уловимый прерывающийся гул приближающихся фашистских самолетов. Орудия глубоко врыты в землю и готовы в любую минуту открыть огонь. Всегда на страже и прожектористы.

— Воздух! Воздух! — передала радистка Люба Литвинова. — Большая группа “Хейнкелей”, курс 18, движется на объект.

Едва доносился шум моторов. Не наших моторов. Зенитные батареи открыли заградительный огонь. Вспыхнули, как молнии перед грозой, прожекторы. Их лучи, разорвавшие на косые клетки звездное небо, ловили приближающиеся самолеты. Я пристально наблюдала за прожекторными лучами. Вдруг они скрестились на теле врага. В темном небе быстро ловила освещенный самолет.

— Цель поймана! — доложила я. Мгновенно определяешь высоту, наклонную дальность. Мария передала данные в приборное отделение на прибор управления зенитным огнем — ПУАЗО-2. Потом данные поступали на орудия. И все это в какие-то доли секунды!

Командир батареи лейтенант Федотовских умело руководил ночными боями.

— По фашистскому стервятнику огонь! — приказывал он. Вражеский самолет метался, менял высоту и курс, чтобы вырваться из ослепляющих лучей прожекторов. Открыли огонь и соседние батареи. И бесконечным громовым раскатом по ночному небу разносилось эхо орудийных выстрелов, а вокруг самолета вспыхивали огоньки разрывов. Очень редко освещенная цель могла уйти. Прожекторам не всегда удавалось загнать самолет в расставленные сети, но мощный заградительный огонь батарей расстраивал планы врага. И вот загорелся еще один самолет и упал в Дон. Ночной бой был страшный. Грохотали орудия, стреляли соседние батареи, рвались немецкие бомбы, свистели осколки. Я и не слышала, как упала недалеко от меня бомба, только почувствовала, что волной меня отбросило на бруствер, да песком немного засыпало. Мы сильно устали и мгновенно уснули, не подозревая, что неподалеку от нас смертоносная бомба. Одни часовые, как столбы, стояли на постах. Время, отведенное на отдых, было коротким. Не спал и комиссар батареи лейтенант Кукареко, уставший от бессонных ночей, осунувшийся. На вид ему можно было дать все сорок, а ведь ему только двадцать пять.

Четыре часа утра. Вот уже и рассветать стало. Мягкий, а временами суровый, комиссар, проверяя посты, ступал по земле тихо, словно боялся потревожить выбившихся из сил уснувших солдат. И вдруг едва не провалился — перед ним зияла глубокая воронка, на дне которой лежала неразорвавшаяся бомба.

— Замедленного действия! — быстро определил комиссар и, подбежав к землянке дальномерщиц, с порога крикнул:

— Быстрее уходите. Рядом бомба!

— А когда она упала? Никто и не слышал, — подумала я.

— Да разве в этом аду можно было что-нибудь услышать? — пускалась в рассуждение Мария.

Вызвали саперов, обезвредили бомбу, и огромное чудище, похожее на черта с кривыми рожками, таинственно глядело на нас. Неразорвавшаяся бомба — счастливое чудо, благодаря которому солдат приходит домой живым. И таких неожиданностей у меня было немало. Видимо, я “в рубашке” родилась.

Но были у нас и такие моменты, когда мы могли немного побольше поспать. Метеорологические условия препятствовали активному действию авиации. Поэтому в пасмурную погоду гитлеровцы редко бомбили. Низкое серое небо прижимало вражескую авиацию к земле.

Однажды на батарее случилось непредвиденное. Накануне комиссар полка Гавриленко передал с посыльным из штаба письмо из села Подклетское, которое Пелагея Ивановна Медведева написала дочери. Во время войны была военная цензура и почта, как правило, проверялась.

— Зачитайте письмо на собрании и сами решите, — сказал мне комиссар батареи.

Мать писала дочери, чтобы всякими правдами и неправдами вернулась домой живой и невредимой. А ребенка в деревне всегда вырастить можно. Собрание прошло бурно. Никто не остался равнодушным. Поступок матери возмутил девушек.

— Председатель сельсовета не взлюбил меня, вот и отправил в армию по разнарядке. А что я? Разве я с вами мост не защищаю? Мама боится за меня, а я за нее не в ответе, — оправдывалась девушка со слезами на глазах.

Мария Шурпо предложила написать коллективное письмо Пелагее Ивановне Медведевой. А заодно и председателю сельсовета. Пускай в деревне все знают об этом. У нас на батарее дисциплина строгая, никаких увлечений. А тут такое... Я сама видела, как комиссар Кукареко отвел в сторону командира батареи и, насупив брови, сказал:

— Если кто-то будет приставать к девушкам, без сожаления отправлю в штрафную роту. Отвечаете за каждую девушку-бойца!

Этот случай навел меня, комсорга батареи, на размышление о воинском долге, о чести, о комсомольской совести. Здесь, в Лисках, я думала о пережитом. Память возвращала к боям за Воронеж летом 1942 года. Тогда в апреле 1942 года по призыву Родины комсомольцы шли на фронт добровольно, а теперь, в 1943 году, пришло новое пополнение девушек, мобилизованных по разнарядке из Тамбова, Рязани, Саратова...

Однако для меня собрание не прошло даром: исчез из левого кармана гимнастерки комсомольский билет. Об этом я срочно доложила комиссару батареи. Он немедленно построил батарею и перед строем сообщил о позорном явлении.

— Комсомольский билет взял кто-то из вас. Он здесь среди присутствующих. Комсорг из батареи никуда не уходила. Острый взгляд комиссара, недоверчивый и колючий, казалось, проникал в самую глубь. Если к завтрашнему утру билета не будет, за последствия не отвечаю, — резанул комиссар, словно поставил точку.

Все разошлись с низко опущенными головами, еще не осознавши до конца произошедшее. Каждый чувствовал себя в какой-то мере виноватым.

К вечеру билет был найден по дороге к складу боеприпасов. Это было так своевременно: вскоре меня принимали кандидатом в члены партии. Рекомендации дали комсомольская организация, комиссар батареи и комиссар полка. Говорили много хорошего, а мне казалось, что я еще ничего не сделала, и что самое главное еще впереди. Я смотрела на обветренные лица своих товарищей и сказала:

— Дороже фронтовых друзей для меня сейчас никого нет.

И это чувство дружбы осталось на всю жизнь.

Пополнение девушек приняли с радостью, и с первого дня стали обучать новичков нелегкому артиллерийскому искусству. С девушками я проводила политзанятия, рассказывала о событиях на фронте, объясняла, почему союзники так долго не открывают второй фронт. Изучали материалы выступлений товарища И. В. Сталина. Обстановка была напряженной, беседы часто прерывались налетами бомбардировщиков.

Одно страшное, непредсказуемое событие произошло на батарее. Но оно не было связано с военными действиями. До глубины души потрясла всех нас бессмысленная гибель двадцати ребят. Была сильная гроза. Во время грозы следовало закрыть дверь и печную трубу. Но ни дверь, ни печная труба не были закрыты. Время обеденное. Со всех отделений и орудийных расчетов с металлическими котелками ребята побежали на кухню. В землянке выстроились в очередь. Сверкнувшая шаровая молния вскочила в открытую дверь, поразила всех ребят и вылетела через трубу.

Со всего полка понаехали военные врачи, санинструктора на санитарных машинах. Какие только меры не предпринимали — безрезультатно. И в землю закапывали — никого из ребят не смогли спасти.

... Налеты следовали один за другим. Все небо было испещрено разрывами зенитных снарядов. Железнодорожный мост через Дон был как бельмо на глазу у гитлеровского командования: оно стремилось уничтожить мост во что бы то ни стало, сорвать регулярное движение эшелонов со снарядами, снаряжением, живой силой. Фашистские ассы словно поклялись разбомбить мост в ближайшие дни, сравнять с землей железнодорожный узел. И один за другим заходили на бомбежку, но мы их встречали плотным заградительным огнем, который расстраивал стройные ряды гитлеровцев, и они бросали смертоносный груз мимо цели.

Наиболее жаркие бои мы вели против больших групп самолетов 28 марта и 17 мая. В этих боях была достигнута наивысшая эффективность огня зенитной артиллерии. В первый день было сбито пять самолетов, во второй — четыре, при расходе снарядов сто семьдесят штук на каждый сбитый самолет. Высокую боевую выучку, слаженность и стойкость проявили бойцы не только нашей батареи, но 6 и 9 батарей. На батареях все понимали, какой важный объект охраняем. Кто-то из младших командиров как бы в шутку сказал:

— Если мост будет разбит, выбирайте потяжелее камень, привязывайте покрепче к шее и сразу же бросайтесь в Дон.

И зенитчики ни на минуту не покидали свои боевые места, день и ночь наблюдали за небом. После тяжелого ночного боя с надсадным гулом самолетов, с воем и грохотом фугасок, с частым тявканьем зениток вдруг наступившая тишина выглядела как-то неправдоподобно.

— А небо такое теплое, бирюзовое, словно море, так и манит к себе, — сказала Мария. — Надолго ли сегодня эта тишина?

— Не думаю, — покачала я головой. — Теперь гитлеровцы все реже дают нам передышку. Того и гляди, снова налетят. И как бы в подтверждение сказанному мной раздалась команда:

— Воздух! По местам!

— Ну, вот и кончилась тишина, — произнесла Мария.

А на западе уже виделись приближающиеся “Хейнкеля”. С каждой минутой все нарастал характерный басовитый гул моторов. Чуть выше в небе угадывались хищные силуэты “Мессершмиттов”, прикрывавших тяжелые бомбардировщики.

Батареи ощетинились стволами орудий. Еще минута-вторая, и будет дана команда встретить вражеские самолеты плотным огнем.

Командир батареи Федотовских изучал обстановку, приникнув к окулярам и испытующе осматривал повисший над Доном массивный мост.

— Красивое сооружение! Удастся ли и сегодня защитить тебя? — произнес он вслух.

Всем батареям дана короткая команда: “Огонь!” — и тотчас перед “Хейнкелями” возникли белые дымные клубки — разрывы зенитных снарядов. Бомбардировщики пытались маневрировать, но зенитки били все прицельнее. Загорелась флагманская машина и ринулась, дымя, к земле. А вот и еще один стервятник охвачен пламенем. Строй вражеских самолетов распался, и полетели вниз наспех сброшенные бомбы.

Однако нескольким самолетам все-таки удалось прорваться на станцию. Бомбы упали недалеко от эшелонов с боеприпасами. И тогда от разрывов снарядов вспыхнули пожары, исторгая багровые языки пламени и клубы черного дыма. Всю ночь небо было объято заревом, тишину пугали беспрерывные трески рвущихся боеприпасов. Это бескрайнее огненное пожарище создавало устрашающую картину. Немецкая авиация неистовствовала, настойчиво и упорно продолжала бомбить мост. Вокруг, словно живая, содрогалась, гудела, стонала земля. Мост упрямым исполином тяжело повисал над Доном, подставлял свою сильную великанскую спину идущим эшелонам.

В начале войны в результате больших потерь советской авиации в воздухе и на аэродромах немецко-фашистская авиация захватила и удерживала господство в воздухе. После Курской битвы — величайшей битвы с немецко-фашистскими войсками, длившейся пятьдесят дней, стратегическое господство в воздухе перешло на сторону советских военно-воздушных сил. Борьба за господство в воздухе велась разными способами: уничтожение вражеских самолетов в воздушных боях, на аэродромах, разрушение складов и органов управления военно-воздушных сил врага. К концу войны количество советских зенитных орудий возросло почти в восемь раз. Улучшилась техническая оснащенность. Зенитная артиллерия перевооружилась более мощными 85-ти миллиметровыми пушками. В войсках внедрялись новые приборы управления зенитно-артиллерийским огнем (ПУАЗО-3), радиолокационные станции обнаружения и наведения (“Редут-43” и “Пегматит”). Все это в значительной степени повысило эффективность войсковой противовоздушной обороны. Но это было к концу войны, а сейчас...

И снова появилась новая группа немецких самолетов. В солнечных лучах блеснули звенья стремительных краснозвездных истребителей “МиГов”. Одни ввязывались в бой с “Мессершмиттами”, другие — атаковали “Хейнкелей”. Неожиданно начавшийся бой вскоре закончился. Нам дали отбой, и мы не заметили как уснули.

Приблизился вечер, наступили сумерки. И снова налет. Командир батареи весь в напряжении торопил нас, дальномерщиц, быстрее поймать цель и дать данные для стрельбы. И тут вдруг случилось неожиданное: мои глаза окутал туман.

— Маша, не вижу цели. Быстрее становись на мое место.

Мы моментально поменялись местами. Для далъномерщицы самое главное стереоскопическое зрение, а тут вдруг такое... Стереоскопичность — это способность глаза ощущать глубину пространства, то есть точно определять высоту и наклонную дальность самолета. Стереоскопичность глаза — природный дар. Поэтому еще на карантине нас тщательно отбирали. На батареях находились на особом положении: не посылали в наряд, на подсобные работы. Днем у меня все было нормально, а с наступлением темноты шагу ступить не могла: глаза обволакивались пеленой, покрывались густым белым туманом. Где уж тут поймать цель? Доложила о своем состоянии командиру батареи. Он не поверил, симулянткой обозвал. С санинструктором ходила в санчасть.

— Куры тоже с сумерками слепнут, — объяснил начальник санчасти, поэтому болезнь и называется “куриная слепота”.

— Вот тебе и на! Один говорит — симулянтка, другой — “куриная слепота”. А если ты не можешь работать на дальномере? Что тогда делать? — я заплакала. Нет, я не сдавалась. Хотела вернуться в строй. Санинструктор попросила начальника санчасти помочь мне. Он только развел руками, печально объясняя:

— Нет ни рыбьего жира, ни витамина А. Где взять печенку? Ешьте мою печенку...

Но старшина (мы его звали “Зайчик”), татарин, славный “хлопец”, достал. Я, правда, ела ее с отвращением, сырую, кусочками, завернутыми в мякоть черного хлеба. Видимо, ее было недостаточно, поэтому мало и помогло. Я подготовила себе замену. Женя Краснянская неплохо справлялась с дальномером и стереоскопичность у нее была на высоте. Но командир батареи лейтенант Федотовских не хотел меня отпускать. О своей беде я написала комиссару полка майору Гавриленко и попросила перевести меня на другую работу. Хорошо, что в тот день парторга старшину Гуртового вызвали в полк на совещание, и он передал записку комиссару полка. Узнав об этом, командир батареи не стал сдаваться. Он не хотел верить, не желал слушать ни о каких уважительных причинах, считая, что я еще к тому же нарушила субординацию и даже посмела на него жаловаться. Не по годам суровый, непримиримый к любым непослушаниям лейтенант Федотовских требовал беспрекословного подчинения себе. Он безжалостно подчинял своим приказам не только огонь зениток, но и волю солдат. Батарея считалась на хорошем счету в полку. После моей объяснительной записки, которую я написала комиссару полка, он решил принять крайние меры воспитания, чтобы и другим бойцам неповадно было нарушать устав. Выстроив батарею, он прошел вдоль строя, как бы не замечая бойцов, но, поравнявшись со мной, резко остановился и приказал выйти из строя. Я сделала два шага вперед и, повернувшись лицом к товарищам, затаила дыхание.

— За нарушение дисциплины — пять суток ареста, — приказал лейтенант Федотовских. С меня тут же сняли ремень и под охраной солдата повели к обыкновенной яме, именуемой “губой”.

— Какой позор! — меня, командира дальномерного отделения, комсорга, так унизил командир батареи. И как я теперь смогу смотреть в глаза товарищам? Оскорбленная до глубины души, я никак не могла прийти в себя. Долго плакала, хотя и понимала, что слезами горю не поможешь, но они от стыда сами текли в три ручья. Теплый ветерок шевелил волосы, бросал сухие листья и вдруг стихал, как будто его и не было. И из жизни уйти очень просто. Надо смириться с тем, что случилось. Не могла успокоиться до вечера.

Неожиданно на батарею пришел сам комиссар полка майор Борис Владимирович Гавриленко. Меня вызвали к командиру батареи. Я и нервничала, и плакала, сбивчиво рассказывая комиссару о случившемся. Он расспрашивал о родителях, которые остались на оккупированной фашистами территории, о судьбе которых я ничего не знала. Это была непередаваемая беседа. Какой удивительный был человек наш “батя” (так мы его звали). И он действительно был, как отец родной. Мы его все любили, хотя он был ненамного старше нас. Сколько в нем было доброты, теплоты, человечности. Хорошо, что в армии были такие комиссары — душа солдата. Принесли мой ремень. Я заправилась как следует, и “батя” проводил меня к девушкам в землянку.

Через несколько дней меня назначили химинструктором батареи: ходили разговоры, будто где-то на фронте фашисты применили отравляющие вещества, и в армии срочно стали готовиться к защите от химической войны. Две недели я провела на занятиях в полку. Постепенно все забылось, никто и не напоминал о прошлом.

“Несмотря на Женевский протокол 1925 г., запрещающий применение химического оружия, фашистская Германия в 30-х годах создала фосфор-содержащие отравляющие вещества (ОН) нервно-паралитического действия (табун, зарин). Италия применила химическое оружие против Эфиопии, Япония – против Китая. Фашистская Германия во время войны имела большой арсенал химического оружия (ее мощности по производству отравляющих веществ к 1943 году достигли 180 тысяч тонн в год), но применить его в широких масштабах в войне против армий государств антигитлеровской коалиции не решались ввиду неотвратимого воздействия с их стороны и принятых ими мер по обеспечению противохимической защиты своих войск. В отдельных случаях гитлеровское командование использовало это варварское оружие против советских воинов и гражданского населения. Нюрнбергский процесс над немецкими военными преступниками вскрыл чудовищную картину их злодеяний, связанную с испытаниями новых химических средств на живых людях”.¹

Кормили нас неважно: концентратами. Пшенные и чечевичные каши, “шрапнелевый” (перловый) и гороховый супы. На фронте давали и водку — фронтовые сто грамм и табак. Но я ни пить, ни курить не стала, отдавала ребятам, а они вместо меня ходили в наряд. Потом табак заменили сахарным песком.

... Молодой организм, не привыкший к таким испытаниям, постепенно сдавал. Не успела оправиться от “куриной слепоты”, как меня внезапно скрутила малярия.

Наша батарея стояла неподалеку от реки Дон. Местность сырая. От комаров не было спасения. Внезапно температура поднялась до 41°, появился сильный озноб. Никак не могла согреться. А потом не находила себе места — бросало в жар, и тогда металась во сне. Приступ длился более суток, затем на несколько дней прекращался, а через какое-то время начинался опять. Санинструктор не отходила от меня. Давала лекарство “хинин”, поила горячим чаем.

В боях за мост на Дону и железнодорожную станцию Лиски весной и летом 1943 года наш полк выполнил задание командования. Фронт был значительно усилен зенитными средствами. Зенитная артиллерийская оборона была увязана с истребительной авиацией и со всей службой наблюдения, оповещения и наведения. И это явилось значительным вкладом в победу советских войск на Курской дуге.

В статье “Суровые испытания продолжаются” Маршал Советского Союза Г. К. Жуков пишет: “За величайшей битвой в районе Дона, Волги и Сталинграда с затаенным дыханием следили народы всего мира. Успехи советских войск, их мужественная борьба с врагом вдохновляли все прогрессивное человечество к окончательной победе над фашизмом” ¹.

К осени 1943 года фронт отодвинулся на запад. Воздушные налеты не были такими угрожающими. Групповые налеты становились все реже и реже. Да и одиночные самолеты летали на большой высоте и не так часто...

... Начальник штаба полка капитан Н. А. Гаврилко (мой земляк), пользуясь тем, что машина полка ехала в Киев через наш родной город, разрешил мне поехать домой, повидать родных. Городок мой небольшой, но я всегда тосковала о нем. Мне казалось, что и звезды над Гадячем ярче горят, и солнышко ярче светит, и морозы не такие жгучие.

Капитан Н. А. Гаврилко дал мне деликатное поручение: сходить в село Хитцы к его родителям и передать им, чтоб приготовили самогонку. Что я и сделала. Утром с мамой были у его родителей, а в воскресенье (в базарный день) они привезли самогонку.

Ехала я домой на Полтавщину. И тут своими глазами увидела то, что не подвластно моему пониманию. По обе стороны дороги изредка встречались полуразвалившиеся, покрытые соломой хаты, кое-где накрест забитые досками окна и двери. Только по черным одиноким трубам разрушенных печей, оставшимся остовам хат можно было догадаться, что здесь стояло село. По обочинам валялись опрокинутые обгоревшие машины, разбитые повозки, какие-то пустые ящики, трупы лошадей. Остались, правда, не разрушенные дороги: видимо, они нужны были гитлеровцам, чтоб успеть увезти награбленное да вовремя и самим отступить.

Встречались женщины и дети, изгнанные оккупантами из родных очагов и бродящие в поисках хлеба и крыши над головой. Толпами возвращались люди к своему разоренному гнезду. Кое-где виднелись землянки. При виде голодных детей, собирающих колосья на полях или ищущих картошку на заброшенных людьми огородах, у меня сжималось сердце, на глазах выступали слезы, и тогда хотелось побыстрее вернуться туда, где решалась судьба страны и будущее этих измученных войной детей.

Дома я пробыла четыре дня. Мы были счастливы, что встретились. Все радовались, увидев меня живой. Родители спрашивали о Дусе и Валентине. Меня охватил ужас от новостей. Хотелось пойти в школу, где училась девять лет. Но мама сказала, что школы уже нет. В здании находился госпиталь с ранеными бойцами. Гитлеровцы прямым попаданием бомбы уничтожили и раненых и саму школу, несмотря на висевший белый флаг с санитарным крестом. Но разве для фашистов существуют международные правила?

На площади возле парка возведен памятник погибшим в Великой Отечественной войне горожанам. В списке значится брат Иван, сложивший голову в первые дни войны при защите Брестской крепости, и муж сестры Дуси Яков Погорелый, погибший на Курской дуге. Мама рассказывала, что Яша заходил домой ночью, когда пробирался к своим из окружения. Справлялся о жене Дусе, которая эвакуировалась в Бутурлиновку. Сын Валентин родился без отца перед началом войны. В это время Яков находился в госпитале. Мама затопила печку, Яков помылся, переоделся в белье погибшего Ивана, с жадностью поел. Два дня во рту — ни маковой росинки. Шел по безлюдным местам, боялся нарваться на немцев: уж очень хотелось увидеть жену и сына. А сейчас немного передохнул — и снова в дорогу. Мама быстро собрала котомку, не забыла положить белье и носки, а также хлеб, сало, яички, а слезы горошинками так и катились по щекам. Побыл бы денек-другой, отлежался бы на сеновале, но задерживаться рискованно: гитлеровцы везде рыскали. Присели на дорожку. И у Яши нервы не выдержали — заплакал. Крепко обнял маму и, не оглядываясь, растворился в сумраке ночи. Так никто его больше и не видел.

Мама открыла большой сундук, взяла кожаное портмоне (отец привез, когда воевал с немцами в первую империалистическую войну). В нем мама хранила самые важные документы. Мама читала по слогам, зато знала наизусть все документы. Наверное, часто их доставала, просила прочитать. Да вот и сейчас: среди вороха писем и документов нашла извещение о смерти сына, потом взяла другой документ и тихо произнесла:

— А это — о гибели Яши!

Сама садилась на стул, клала портмоне на колени и слушала, как будто впервые. Она показала бумажку, в которой сказано, что для немецкой армии забрали корову. Себе корову — нам бумажку, Вот ведь какой фашист! Жаль Буренку, отец не отдавал, так немец накинулся на него. Мама думала, что убьет, едва оттащила и успокоила отца: другую телочку еще выхожу. Телочку вырастили, а вот Ивана и Якова нет в живых. Где теперь воюет старший сын Петро?

Мама достала из сундука одежду сыновей и стала осторожно пересыпать махоркой, чтоб моль не завелась. Потом крепко завязала в большой платок и бережно уложила на дно сундука.

Мысленно я была с братом Иваном там, на государственной границе, где наши солдаты принимали неравные бои. Я гордилась братом: он уже побывал на трех войнах: воевал с японцами на Халхин-Голе, оттуда попал на войну с финнами, а в Великую Отечественную в первые месяцы геройски погиб, принимая на себя неравный бой с превосходящими силами гитлеровцев в Брестской крепости. Я хорошо помню, каким отчаянным и бесстрашным был Иван. Казалось, совсем недавно ребята с улицы Коцюбинской, где мы жили, соревновались силой и удалью с Чапаевской, где жила его первая любовь — черноглазая Оксанка — дочь известного кузнеца, славящегося на весь город. Нередко Ивану приходилось в неравной схватке стоятъ на смерть за честь своего дома. Шли ребята улица на улицу, “смертным боем”, не уступая друг другу ни в чем.

Тихая украинская ночь. Ни один листик не шелохнется. Весь город спит. Одна мама не спит. Накинув на плечи теплый платок, она стоит у калитки, поджидает сына. В руках у нее ремень. От каждого шороха мама вздрагивает, прислушивается, не идет ли сын. Вдали слышен лай собак. В поле горит костер. Хорошо и дружно поют девчата. А с Чапаевской улицы доносится свист, ругань и крики. Это дерутся ребята, раздираемые первыми, еще не осознанными страстями. Уж мама-то знает, почему Иван пропадает все ночи на Чапаевской улице. И чего доброго из-за проклятой Оксанки зарежут парня несмышленого. Голову дурень совсем потерял. До третьих петухов гуляет на чужой улице. Из железнодорожного депо прибежит со всех ног, сбросит с себя тужурку, наскоро умоется, наденет белую рубаху, схватит кусок хлеба с салом, выпьет стакан молока — и поминай как звали. Упрямый Иван. Мама била ремнем сына и плакала, а отец смеялся в усы и говорил:

— Ничего, за себя постоять сумеет. Дело молодое!

И теперь, когда я узнала о смерти брата, вспомнила мирные летние ночи, его первую любовь и драки до последнего вздоха за свою родную улицу, где суждено было маме до конца своей жизни ждать сына и не верить в его гибель. Не может солдат, вставший на защиту с первых дней войны, не вернуться домой к своей любящей маме.

— Он был орудийщиком. И не посрамил семьи, — сказал отец, украдкой смахнув мужскую, непрошенную слезу. При этом ласково гладил мою светлую голову, так и не узнав, что его младшая дочь ушла на фронт добровольцем.

Глядя на отца, я вспомнила тот праздничный ноябрьский вечер в школе, когда танцевала с подругами танец “Тройка”. Отец сделал обруч, украсил его бубенцами, которые снял с хомута лошади. Мама изготовила из цветной бумаги цветы, прикрепила их к обручу. Со мной под дугу с маленькими бубенцами встала подруга Лена Левитина. На головы мы надели венки с разноцветными лентами. Третья девочка — Лида Гринякина, одетая в брючки, заняла место кучера. Танец “Тройка” всем понравился. Нам аплодировали. Да разве забудешь такое детство на родной земле?!

Я стала расспрашивать маму о своих подругах, с которыми вместе училась. В городе почти никого не осталось. Директор школы Будько партизанил. Кто-то его предал, немцы схватили и в центре города повесили. Долго висел, боялись снять. Прошел слух, будто немцы подложили мину.

Однажды немцы собрали на площади возле больницы всех евреев, усадили в машины, увезли в яр и там расстреляли. Я очень горевала о Деле Райкиной и ее маме. Они были хорошие люди. Однажды Деля пригласила меня на день рождения. Собрались подружки-еврейки и заговорили по-еврейски. Я, естественно, ничего не понимала. Мама Дели их осудила. Разве можно говорить на другом языке, если в доме есть хоть один человек, который не понимает?

А Аня Рыжевич работала у немцев переводчицей, по городу разъезжала верхом на лошади, а потом с ними и бежала. Не хочется верить, что Аня могла быть предательницей. Все школьные годы дружила с Настей Лазаревич, которая убежала к партизанам. А может, Аня Рыжевич работала у немцев по заданию райкома комсомола? Но почему она уехала с немцами?!

Мама рассказывала о своей встрече с немцами. Пришли в дом, все, что не было спрятано, забрали. У нас под крыльцом была яма, куда все прятали, чтобы не досталось фашистам, а сверху положили дрова. В нашем доме стояли на постое немецкие офицеры. На тумбочке лежали наши учебники, на стене висели наши фотографии.

— Чьи учебники? — спросил офицер.

— Моих детей.

— Где они?

— Там, где и ты: на фронте. Только они пошли защищать свою землю, а ты пришел нас грабить.

— А это кто? — указал немец на мою фотокарточку.

Мама не скрывала, что я на фронте. Офицер только сказал, что неважные дела у русских, если пошли воевать дети. Но обо мне заметил:

— Смелая.

Лена Левитина (я с ней девять лет училась в одном классе) узнала, что я приехала из части, и перед началом занятий забежала ко мне. Она работала в школе, преподавала историю. Когда началась война, она с мамой – воспитательницей в детском доме, уехала в Свердловск. Лена там закончила институт. Отец и брат остались в Гадяче. Их немцы расстреляли. “Завидовала ли я Лене? Да, нет! После войны доучусь, учиться никогда не поздно, было бы желание”, — подумала я.

Приходила соседка тетя Мотря. Увидев меня, долго плакала, никак не могла успокоиться. У нее было пятеро сыновей, а в живых остался один Костя. Мотря ждала своих кормильцев. Не хотелось ей верить, что четверых детей уже нет в живых, и никогда их не увидит, даже мертвых. Принесли извещения, что Андрей и Иван погибли на фронте, Александр пропал без вести, а самого младшего Николая фашисты на глазах у матери расстреляли. Долго просила тетя Мотря за сына — напрасно. Когда гитлеровцы заняли город, Николаю было шестнадцать лет. Они заставляли его работать полицаем, он отказался. Я спросила тетю Мотрю:

— Почему же Николай не ушел с отступающими советскими войсками?

— Потому что глупый был, растерялся. И меня одну не хотел оставлять. Разве мы думали, что так долго будет война. Казалось, несколько месяцев пройдет и немцев прогонят. Да и сами бойцы, отступая, говорили: “Мы вернемся скоро. Ждите нас. Мы выстоим”.

Каждое утро мама брала цветы, бидон с водой и шла к братской могиле, к сыну. А в церкви заказывала поминальный молебен, и батюшка отпевал за упокой души убиенного раба божьего Ивана. Мама часто ходила в церковь: она не одна была в своем горе. Она говорила о батюшке с почитанием. Он взывал к Господу Богу помочь разбить фашистов-кровопийц и мучителей. И мама в этом слышала голос своей совести. Стояла на каменном полу, не жалела денег на свечки и тоже просила Господа Бога отомстить за сына.

Когда немцы отступали, от разорвавшегося снаряда пострадал угол дома. Дом был добротный, двор просторный, обнесен деревянным забором. Ярко разукрашенные ставни приветливо светились, оконные стекла отражали солнечные лучи жаркого июньского дня. Окна дома выходили на широкую брусчатую улицу, вдоль которой посажены цветы и белые акации. Пришлось дом восстанавливать. Кирпич был в запасе. Отец починил лучше любого каменщика. Отец, работая на мельнице (надо как-то жить), тайно помогал партизанам, поддерживал с ними связь. Темными ночами переправлял выходящих из окружения бойцов к партизанам на другой берег реки Псел к старому буераку, раскинувшемуся неподалеку от густого ольшаника. Во время империалистической войны, на фронте, все было ясно. А сейчас при оккупации, трудно понять жизнь, людей. Приходилось остерегаться и своих: не подосланы?...

Перед изгнанием фашистов некоторые люди вышли в поле — землю пахать. А как же? Надо хлеб посеять при немцах, а урожай собирать при наших. И отец немного зерна подбросил.

— Пусть люди вспомнят добрым словом.

Через четыре дня за мной заехала машина. Время пролетело незаметно. Мама уложила в вещевой мешок еду, в корзины — бутыли с самогонкой и потихоньку заплакала. Да как тут не плакать, ведь не на праздник собирает свое дитя, а на войну. “Побывала на войне и хватит, пускай другие повоюют”, — думала тогда мама. А мне ничего такого не говорила. Все, что я делала, она воспринимала как должное. Слезы текли по щекам. Только и смогла сказать:

— Побереги себя, дочка, все может случиться. Ведь война.

Мама грустно смотрела на меня, гладила шинель, трогала погоны: гляди, прямо как при царе. Укрепляла суровыми нитками пуговицы.

Уезжала я в свою часть с раздвоенным чувством. Разве не были мы все октябрятами, не носили с гордостью красные, как мак, пионерские галстуки? Разве не состояли мы все в одной комсомольской организации и не учились в одной школе? Разве не смотрели одни и те же фильмы, не восторгались мужеством Овода и не плакали, когда его казнили? Разве не хотелось нам походить на бесстрашную пулеметчицу Анку?... Война определила судьбу каждого: одни работали у немцев переводчиками и полицаями, другие были угнаны на работу в Германию, третьи партизанили, четвертые воевали на фронте, а пятые прятались по чердакам и сеновалам, дожидаясь конца войны.

...29 июля 1944 года наш полк передислоцировался в город Львов и приступил к обороне важных промышленных районов и объектов, железнодорожных станций Львов-Подзамче и Львов-Лычаков от ударов воздушного противника. Здесь мы находились до конца войны.

В период передислокации некоторые батареи выполняли задачу обороны железнодорожной станции Красное, отражали неоднократные налеты бомбардировщиков на охраняемые объекты.

В Западной Украине советская власть просуществовала меньше двух лет. 17 сентября 1939 года туда вступили наши войска, а 30 июня 1941 года город Львов захватили гитлеровцы. И город стал оплотом фашизма и бандеровских банд. Начались массовые аресты и расстрелы партийных, советских и комсомольских активистов, известных деятелей науки и культуры. От их рук погибло много преданных советской власти людей.

В ночь с 3 на 4 июля расстреляли свыше 70 крупных представителей интеллигенции. В июле 1941 года в центре города в “Цитадели” создан концлагерь для советских военнопленных, в котором фашистами уничтожено свыше 140 тысяч человек, в ноябре на окраине Львова — Яновский лагерь, в котором погибло свыше 200 тысяч советских граждан. Жители Львова еврейской национальности были насильно переселены в гетто (“Юденлаг”), в котором уничтожено 136 тысяч человек. Массовые расстрелы оккупанты производили на окраине Львова в Лисинецком лесу, где погибло свыше 200 тысяч советских граждан. Во Львове находилась резиденция митрополита А. Шептицкого — главы униатской церкви, активно сотрудничавшего с гитлеровцами. В репрессиях немецко-фашистских захватчиков широко участвовали украинско-буржуазные националисты. В городе действовало антифашисткое подполье. Крупной организацией была “Народная гвардия” им. Ивана Франко. Ряд заданий выполнял советский разведчик Н. И. Кузнецов. В результате упорных боев за город войска 1-го украинского фронта под командованием Маршала Советского Союза К. С. Конева 27 июля 1944 года освободили Львов, а к концу августа была разгромлена немецко-фашистская группа армии “Северная Украина” и освобождены западные области Украины и юго-восточные районы Польши.¹

Я в то время была химическим инструктором и комсоргом дивизиона. Кроме того, проводила беседы на украинском языке в поддержку советской власти среди местного населения близлежащих от Львова сел.

Полдень. Солнце палило нещадно. Мы с бойцом-автоматчиком шли по дороге. Нас догнала машина. Мы “проголосовали”, но машина не остановилась. Рядом с шофером сидел генерал. Мой боец хорошо знал украинские песни, и мы, чтобы скоротать время, запели. Неожиданно появился стервятник. Бежать некуда. Кругом поле. Ни одного деревца. Ни одного кустика. Вдруг впереди послышался треск пулемета. Когда мы подошли ближе, то увидели рядом с машиной мертвых генерала и шофера. Солдат-автоматчик едва произнес:

— Как хорошо, что они нас не взяли. Вот тут бы и мы нашли свою смерть.

Но опасность могла нас подстерегать и в селе: ведь все села были бандеровские. В любой момент можно было погибнуть от их пули.

И вот мы в селе. Председателю колхоза заранее сообщили о моем приходе. Он встречал приветливо, и колхозники уже ждали. Беседа проходила интересно. Я рассказывала о государственном устройстве, о нашей армии-освободительнице. Меня спрашивали: “А почему Советский Союз один ведет войну против блока фашистских государств?”. Я отвечала, что такова была политика правящих кругов Англии и Америки, направленная на затягивание открытия второго фронта с целью истощения нашей страны и Германии. Второй фронт был открыт 5 июня 1944 года высадкой войск союзников в Нормандии (Северная Франция) только тогда, когда стало очевидно, что наша доблестная армия одна разобьет врага. Некоторые вопросы были наивны: “Как это меня родители отпустили на войну? Ведь убить могут?!”

Председатель колхоза предупредил нас, чтоб долго не задерживались, до наступления темноты нужно уйти из села, чтоб на попутную машину не садились. А прощаясь, ехидно сказал:

— С девчонками мы не воюем, но все же будь осторожней.

Время было суровое. Даже днем по Львову ходить было опасно. Больше всего охотились за советскими офицерами. И умереть никому не хотелось от рук бандитов. А этот день мог для меня и бойца оказаться последним: да и председатели колхозов часто были бандеровцами. Днем они, правда, ратовали за “Радянську владу”, ночью — против. Иначе их свои же и убрали бы. Мне кажется, что в этой ситуации я не погибла только потому, что крестьянам-бандеровцам было просто жалко лишать жизни юную и не смышленую, на их взгляд, девчонку.

Незабываемое событие в жизни личного состава полка произошло 12 октября 1944 г., когда Военный Совет Юго-Западного фронта ПВО во главе с генерал-лейтенантом Г. С. Зашихиным вручил полку орден Красного Знамени, которым он был награжден Указом Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1944 года.

За годы войны личный состав полка уничтожил 107 самолетов, 43 танка, 17 дотов, 12 минометных батарей, 9 противотанковых пушек, 3 автомобиля, свыше 3675 вражеских солдат и офицеров.¹

Вот уже прошло шесть десятков лет, как знамя Победы над рейхстагом утвердило победу советского народа над фашистской Германией, а события тех лет не забываются. Не выходят из памяти и фронтовые подруги. Иногда спрашивают: страшно ли на войне, особенно девушке? Ведь в жизни два берега: рождение и смерть. Мы часто находились на грани смерти. Но о смерти не думалось, так как выйти живой из этой “мясорубки” было трудно. Но хотелось как можно больше сделать для Родины. А когда тебя найдет пуля — какое это имело значение. Об этом очень хорошо написала известная советская поэтесса Юлия Друнина, участница войны.

Один немецкий генерал сказал:

— Русские выиграли войну, потому что в их войсках сражались девушки.

И он в какой-то мере прав.

Впервые в истории страны девушки были призваны в армию и оправдали доверие. На фронте наш полк в шутку называли “девичьим полком”. Ведь его добрую половину составляли комсомолки-добровольцы.

Когда меня спрашивали, какой самый счастливый день в моей жизни, то не только я (смело могу сказать) — все защитники Советского Союза говорили:

— Самый счастливый день — день Победы. Мы верили в победу. И этот день наступил — 9 мая 1945 года.

Победа в Великой Отечественной войне, на мой взгляд, была возможна благодаря проведению партией и правительством коллективизации, индустриализации, созданию мощного экономического потенциала и, безусловно, огромному патриотизму советских людей, преданных своему Отечеству, беспредельному героизму и подвигу солдат, офицеров, генералов, всех народов Советского Союза. Им, своим дочерям и сыновьям, навечно благодарна Родина.

Высоко оценил действия Советских Вооруженных Сил президент США Франклин Рузвельт, который отмечал:

— Подобных достижений может добиться только армия, обладающая умелым руководством, прочной организацией, соответствующей подготовкой и прежде всего решимостью победить противника¹.

Английский премьер-министр Уинстон Черчилль писал 23 февраля 1945 года:

"— Будущие поколения признают свой долг перед Красной Армией так же безоговорочно, как это делаем мы, дожившие до того, чтобы быть свидетелями этих великолепных побед”.²

Р. S. Как сложилась жизнь после воины.

Вскоре после войны я познакомилась со своим будущим мужем. Он был военным офицером, а после демобилизации тяжело и надолго заболел. Война сильно подорвала его здоровье. На меня обрушилась масса забот, связанных с уходом за больным мужем и рождением дочери. Мы жили втроем в восьмиметровой комнате девять лет. В нашей коммунальной квартире без всяких удобств проживало еще девять семей.

Послевоенное время было трудным не только для разрушенной страны, но и для каждой семьи. Но мне удалось найти в себе силы, чтобы эти трудности преодолеть. Я всегда стремилась учиться, получить высшее образование. В советское время это было возможно, было б желание. В 1950 году после восьмилетнего перерыва в учебе я закончила 10-й класс московской вечерней школы с золотой медалью, что мне, украинке, давалось нелегко. Наша небольшая комната находилась в конце длинного коридора. В углу коридора был поставлен ребром большой деревянный чемодан, сверху покрытый фанерной доской, это был мой “письменный стол”. На нем установлена настольная лампа. Ночью, когда все соседи спали, я делала уроки, готовилась к семинарским занятиям. Утром уходила на учебу, а трехлетнюю дочь отводила в детский сад. Долгое время пришлось ходить в военной форме, сняв погоны с шинели и гимнастерки и красную звездочку с шапки-ушанки, и в кирзовых сапогах. Редко, правда, но бывало и такое: недалекие женщины незаслуженно оскорбляли. Называли нас, юных двадцатилетних девушек, вернувшихся домой с победой после пребывания на фронте более трех лет “полевыми походными женами” или “ППЖ”. Я не обращала внимания на их сквернословия. Мне не стыдно было носить солдатскую серую шинель, и я всегда ходила с гордо поднятой головой. А потом, сняв шинель, я не распространялась, что была на фронте.

В 1955 году, успешно завершив учебу в Московском государственном университете им. М. В. Ломоносова на редакционно-издательском отделении факультета журналистики, была направлена на работу в издательство “Художественная литература”. Здесь проработала старшим редактором вплоть до выхода на пенсию в 1988 году. Работа у меня была интересная. Я сотрудничала с талантливыми советскими писателями и поэтами. За это время отредактировала около 200 книг советских авторов, среди которых собрания сочинений Н. Вирты, С. Дангулова, Н. Доризо, А. Жарова, В. Попова, Н. Кочина, С. Острового, А. Софронова, Л. Татьяничевой и других, однотомники и двухтомники Ю. Друниной, А. Иванова, С. Поделкова, М. Львова, К. Горбунова, И. Стаднюка, А. Блока, Л. Вышеславского, В. Смирнова, Эм. Казакевича, Б. Корнилова, А. Дементьева, В. Сорокина, “Рассказы и очерки о Ленине” и др. Участвовала в подготовке юбилейных изданий: антологии русской советской поэзии, посвященной 60-летию Октября, за которую была награждена золотой медалью ВДНХ СССР, антологии русской советской песни, посвященной 60-летию Октября, сборники “Поэты “Правды” — к 50-летию издания газеты “Правда”, “Повести и рассказы” — к 40-летию Победы в Великой Отечественной войне, за который также награждена бронзовой медалью ВДНХ СССР.

В 1978 году вступила в Союз писателей СССР. Переводила на русский язык произведения молодых талантливых украинских прозаиков: В. Близнеца, А. Глушко, А. Давыдова, В. Кашина, А. Ковалъчука, Г. Кривды, Б. Комара, И. Логвиненко, Г. Тютюнника, М. Ищенко и др.

Еще на фронте вступила в партию и все годы вела большую общественную работу. Дважды избиралась депутатом районного Совета, председателем комиссии по культуре, дважды заседателем народного суда, многократно — профоргом, парторгом редакции, пропагандистом и т.д. За активную работу в районном Совете в качестве председателя комиссии по культуре и в связи с 50-летием награждена почетной грамотой исполкома Сокольнического районного Совета.

У меня двое взрослых детей: дочь — кандидат экономических наук, профессор, сын — педагог-музыкант. Две внучки уже получили высшее образование, третья внучка, внук и правнук учатся в школе, недавно родился второй правнук.

Имея взрослых детей, я до сих пор не могу без слез вспоминать военную пору своей жизни, не могу хладнокровно смотреть фильмы о войне. И я, как любая мать, отдала бы все, лишь бы не повторилось пережитое нами. А прожито и пережито много. Дороги воспоминания о тех далеких годах. Какая беззаветная дружба связывала нас. Ведь всякое бывало. Порой, командир дает такое задание, что, выполняя его, можно поплатиться жизнью. Но я не помню случая, чтоб хоть одна девушка струсила. Хотя в душе мы были все же дети.

У каждого из нас за плечами своя большая трудовая жизнь. Ветераны не только на войне, но и на производстве показали образцы труда. Работали не только за себя, но и за своих погибших товарищей, друзей.

Война отозвалась горем в каждом человеческом сердце. Каждая семья потеряла родных и близких в годину тяжелых испытаний. Вечная рана войны никогда не изгладится из памяти народной. Ибо правильно сказал А. Т. Твардовский — выдающийся советский поэт:

И мы, живущие фронтовики, с каждым годом становимся все старше и старше, а наши погибшие боевые друзья остаются вечно молодыми. Им все так же восемнадцать-двадцать лет. Двести шестьдесят четыре солдата остались лежать на воронежской земле, обожженной огнем, обагренной кровью. Эта одна треть всего численного состава полка. Они похоронены в братской могиле в селе Выкрестово Воронежской области. Пионеры посадили каштаны, березы, разбили цветник. Каждый год в день Победы встречаются ветераны полка. Бывшие зенитчики, убеленные сединой, повидавшие жизнь, мы приезжаем в город, ставший для нас родным домом, приезжаем на встречу со своей молодостью. А нас становится все меньше и меньше. И приезжают — больше всего женщин. Приезжают и родственники погибших. Приходят педагоги и учащиеся профсоюзно-технического училища № 17, подшефной школы № 55 и сельской школы, жители прилегающих деревень, чтобы отметить радость победы над врагом и почтить память погибших товарищей, возложить живые цветы.

Дружба большая, человеческая. Известный Дагестанский поэт Рашид Рашидов писал: “В мире нет ничего крепче дружбы советских народов. Она тверже алмаза, прочнее гранита, чище родниковой воды, она горяча и светла, как само солнце”.

На местах наших огневых позиций, там, где мы стояли насмерть до подхода регулярных частей Воронежского фронта, возвышаются жилые дома, а на деревьях поют по весне скворцы. Вырос красивый городок юности. Каждое утро сюда в здание Сельскохозяйственного института приходят юноши и девушки. Здесь они начинают свой трудовой день.

Родина! Тебя отстояли герои. Ты вечна, как вечна память о погибших твоих сыновьях и дочерях. Они приехали со всех концов могучего Советского Союза с твердой уверенностью стоять на смерть, но победить. Воевали за жизнь, за лучшее будущее — и победили!

Я прожила счастливую трудовую жизнь. К сожалению, на старости лет моя жизнь резко осложнилась в связи с изменением экономического, политического и идеологического состояния нашего государства и развала Советского Союза 25 декабря 1991 года. Мне трудно принять многие явления нашей жизни, ибо у меня сформировались иные взгляды на жизнь. До последних своих дней я остаюсь приверженцем социалистической идеи, как идеи защиты интересов трудящихся — наиболее бедных, слабых и беззащитных слоев общества. Социализм — наша история, и мы ее участники.

 Я пишу о военных событиях почти через шестьдесят лет после Победы в Великой Отечественной войне над германским фашизмом. Я не вела дневников, поэтому многие подробности и детали забыты. Именно потому, что с каждым годом хуже память и все меньше очевидцев, мне хочется записать то, что еще помнится сегодня.

Если на страницах я говорю о себе, то не потому, что я хочу показать какую-то свою особую роль в боевых действиях. Через себя в воспоминаниях я хочу рассказать о девушках моего поколения, прошедших тяжелые годы войны в шинелях, об их стойкости, выучке, мастерство которых не только не уступает мужской, а подчас и превосходит, о крепкой солдатской дружбе.

В войне с германским фашизмом победил советский общественный строй, советский политический строй, советский экономический строй. Победило советское оружие. Победила гуманность, справедливость. Победил советский юноша. Победила советская девушка. Победила жизнь!

 Биография

Белова Вера Федоровна родилась 7 сентября 1924 года в городе Гадяче Полтавской области.

С апреля 1942 г. семнадцатилетней комсомолкой добровольно ушла на фронт. Служила в 183-м Краснознаменном зенитно-артиллерийском полку ПВО дальномерщицей, командиром дальномерного отделения. Одновременно была комсоргом батареи, затем дивизиона. На фронте вступила в партию. Участвовала в боях за город Воронеж, станцию Лиски, железнодорожный узел Филоново-Панфилово, дорогу, связывающую Сталинград с тылом страны. Окончание войны встретила на обороне станций Львов-Позамче и Львов-Лычанов. Демобилизовалась в звании сержанта 30 августа 1945 года.

После войны закончила 10-й класс школы рабочей молодежи с золотой медалью и поступила в МГУ на факультет журналистики. По его окончании в 1955 году работала в издательстве “Художественная литература” старшим редактором русской советской литературы вплоть до выхода на пенсию (1988).

Помимо редакторской работы занималась переводами художественной литературы украинских авторов. Член Союза писателей.