- А сколько вам было лет?

- Как пришла с войны, шел двадцатый год. Конечно, я и замуж-то не думала выходить.

- Почему?

- Я чувствовала себя очень уставшей, намного старше своих сверстников, даже старой. Подружки танцуют, веселятся, а я не могу, я смотрела на жизнь уже другими глазами. Внешне это не было видно, за мной молодые ребята ухаживали, а душа моя была уставшая. Мужчины не все выдерживали, что я видела... Операционная палатка, и вот там такое место, где бросают отрезанные руки, ноги... Однажды вместе со мной зашел в операционную офицер, хотел, чтобы его перевязали. Как открыл, увидел-и р-р-раз... и упал. Мужчина не выдержал.

А бои под Севском... Я вам рассказывала, как вынесла там шестьдесят семь раненых. У меня газетка фронтовая сохранилась, где об этом писали. Обо мне и о нашей первой роте сто восемнадцатого стрелкового полка тридцать седьмой гвардейской дивизии. Такой тяжелый бой, такое напряжение, что из ушей кровь шла. Утром проснулась, как после болезни...

- Замуж вышли?

- Вышла замуж. Родила и воспитала пятерых сыновей. Уже внуки выросли. Так что неплохая мать и неплохая бабушка из меня получились. А как пришла с войны, думала, что не хватит на это сил...

Я теперь вспоминаю все, и мне кажется, что это была не я, а какая-то другая девчонка..."

Разные чувства борются в моей душе: восхищение и растерянность, удивление и протест, боль и сочувствие. Они заставляют меня еще пристальнее вглядываться в это лицо, вслушиваться в этот голос. И думать о том, каково же им, живущим одновременно в двух временах-в дне вчерашнем и в дне сегодняшнем. Они пережили то, что мы можем только знать. Должны знать! Хотя не всегда, может быть, хотелось бы знать. Но вспомним великого Толстого, который поймал себя на этом чувстве и тут же осудил его: "Только что вы отворили дверь, вид и запах сорока или пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненных больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы,- это дурное чувство..."

Мы не их, несущих эту тяжелую память, жалеем, а себя. Чтобы по-настоящему пожалеть, надо не отказаться от жестокого знания, а разделить его, взять часть и на свою душу. К тому же это документ, его не перепишешь, его писали кровью, его писали жизнью на белых листах 41-го, 42-го, 43-го, 44-го, 45-го годов...

"На войне не только стреляют, бомбят, ходят в рукопашную, роют траншеи - там еще стирают белье, варят кашу, пекут хлеб. "Там горы нашей бабьей работы",- сказала санитарка Александра Иосифовна Мишутина. Чтобы солдат хорошо воевал, его надо одеть, обуть, накормить, обстирать, иначе это будет плохой солдат. В военной истории немало примеров, когда грязное и голодное войско терпело поражение только потому, что оно грязное и голодное. Армия шла впереди, а за ней "второй фронт"-прачки, хлебопеки, повара".

"...Удивленно и растерянно встретила меня Александра Семеновна Масаковская, в войну рядовая, повар: "Мы не стреляли. Я не стреляла. Кашу солдатам варила. За это дали медаль. Я о ней и не вспоминаю, разве я воевала? Кашу варила, солдатский суп. Тягала котлы, баки. Тяжелые-тяжелые... Командир, помню, говорил: "Я бы пострелял эти баки... Как ты рожать после войны будешь?" И однажды взял все баки пострелял. Пришлось в каком-то поселке искать баки поменьше.

Придут солдатики с передовой, отдых им дадут. Бедненькие, все грязные, измученные, ноги, руки - все обмороженное. Особенно боялись морозов узбеки, таджики. У них же солнце всегда, тепло, а тут тридцать - сорок градусов мороза. Не может отогреться, кормишь его. Он сам ложки не поднесет ко рту".

Там же, на Любанщине, в городском поселке Уречье, я разыскала Марию Степановну Дятко и Анну Захаровну Горлач. Обе раньше работали в колхозе, теперь уже на пенсии, растят внуков. Рассказывают коротко, словно оправдываясь, что вот, мол, ничего особенного в их жизни не было, а человек в такую даль добирался. Все норовили отправить меня к местной знаменитости: "У Федоровича медалей пуд, два ордена Славы". Корреспонденты к нему "едуть и едуть". Неопровержимым козырем выставлялись не корреспонденты, которые даже из Минска "едуть", а то, что сам председатель колхоза к Федоровичу в День Победы заходит, поздравляет.

Запомнилось, как в саду среди цветущих вишен, на еще мягкой весенней траве странно было говорить и слышать о крови, о смерти, об ужасах. Рассказывали женщины мало, больше плакали.

"...Стирала белье... Через всю войну стирала. Белье привезут. Оно такое заношенное, черное, завшивленное. Халаты белые, ну эти, маскировочные. Они в крови, не белые, а красные. Гимнастерка без рукава, и дырка на всю грудь, штаны без штанины. Слезами отмываешь и слезами полощешь... И горы, горы этого белья. Как вспомню, руки и теперь болят. Я часто во сне вижу, как оно было. Так словами не расскажешь..." (Мария Степановна Детко, рядовая, прачка).

"Мы одевали солдат, обстирывали, обглаживали - вот какое наше геройство. На лошадях ехали, мало где поездом, можно сказать, пешком до самого Берлина дошли. И если так вспомнить, все, что надо, делали: раненых помогали таскать, на Днепре снаряды подносили, потому что нельзя было подвезти, на руках доставляли за несколько километров..." (Анна Захаровна Горлач, рядовая, прачка).

И только у дверей, когда мы уже прощались, у Анны Захаровны вырвалось: "Мне кажется, я очень мало рассказала. Столько у меня было всего, а я так мало рассказала".

Как ни просишь начать с чего-нибудь другого, все равно каждая начинает с самого начала.

"Старшина спрашивает: "Девочка, тебе сколько лет?" "Восемнадцать, а что?" "А то,-говорит,- нам несовершеннолетних не надо". "Что, хотите буду делать. Хоть хлеб печь". Взяли..." (Мухаметдинова Н. А., рядовая, пекарь).

Из города Михайловка Волгоградской области написала Мария Семеновна Кулакова: "Окончила педучилище. Раз война, направление нам не дали, а отправили домой. Приехала домой, через несколько дней вызвали в военкомат. Мама меня не пускала, конечно, молодая еще, только восемнадцать лет мне было: "Отправлю тебя к брату, скажу, дома нет". Я говорю: "Я же комсомолка". В военкомате собрали нас, так и так, мол, требуются женщины для фронтовых хлебопекарен.

Труд очень тяжелый. У нас было восемь железных печей. Приезжаем в разрушенный поселок или город, ставим их. Поставили печи, надо дрова, двадцать - тридцать ведер воды, пять мешков муки. Восемнадцатилетние девчонки, мы таскали мешки с мукой по семьдесят килограммов. Ухватимся вдвоем и несем. Или сорок булок хлеба на носилки положат. Я, например, не могла поднять. День и ночь у печи, день и ночь. Одни корыта замесим, другие уже надо. Бомбят, а мы хлеб печем..."

Они не осознают того, что совершили. Живут с убеждением, что были у них "негероические" должности. Мол, и на войне занимались тем, что испокон веков женщина делать должна: "обстирывали, обшивали, кормили мужика". Только без них, великих тружениц войны, Победы бы не было.

Зоя Лукьяновна Вержбицкая, командир отделения строительного батальона:

"Строили железные дороги, мосты понтонные, землянки. Фронт был рядом. Копали землю ночью, чтобы нас не заметили.

Лес валили. В основном девчонки у меня в отделении, все молоденькие. Мужчин несколько, кто нестроевые. Дерево как выносили? Беремся все за это дерево и несем. Одно дерево целым отделением. Там кровавые мозоли были..."

Почтовый работник, рядовая Мария Алексеевна Ремнева носила письма на передовую. "Простенькое дело,-считает она,-незаметное на войне". Но когда девушки появлялись в траншеях с полными почтовыми сумками, командиры радовались: "Молодцы, девчата, самые дальнобойные снаряды привезли". Из рассказа Марии Алексеевны Ремневой:

"К началу войны мне было девятнадцать лет, жила: в городе Муроме Владимирской области. В октябре сорок первого нас, комсомольцев, послали строить автодорогу Муром - Горький - Кулебаки. Когда мы вернулись с трудфронта, нас мобилизовали.

Я была направлена в школу связи в Горький на курсы почтовых работников. Окончив курсы, попала в действующую армию-в шестидесятую стрелковую дивизию. Служила офицером в полковой почте. Своими глазами видела, как люди плакали, целовали конверты, получив письмо на передовой. У многих родные погибли или жили на территории, захваченной врагом. Не могли написать. Тогда мы писали письма от незнакомой: "Дорогой солдат, пишет тебе незнакомая девушка... Как ты бьешь врага? Когда вернешься с Победой?" Ночами сидели и писали. Я за войну сотни таких писем написала..."

"А я всю войну на колесах, согласно указателям: "Хозяйство Щукина", "Хозяйство Кожуро",-вспоминала рядовая Елена Никифоровна Невская.-Получим на базе табак, папиросы, кремни-все, без чего бойцу не обойтись на передовой,-и в путь. Где на машинах, где на повозках, а чаще пешком с одним или двумя солдатами. На своем горбу тянем. До траншеи на лошадях не проедешь, немцы услышат скрип. Все на горбу, миленькая..."

В Киеве я познакомилась с Валентиной Кузьминичной Борщевской. Ее рассказ показался мне настолько интересным, объединившим всех, кто "воевал, не стреляя", что я привожу его полностью, не боясь многих повторов. Повторы эти как здесь, так и в других рассказах часто нужны. Не всегда можно понять чувства, состояние человека в середине войны, в конце войны, если не знаешь, кем он был до войны, каким был. Ведь это не одинаково: было тебе семнадцать-восемнадцать лет или двадцать-тридцать, девчонкой ушла или зрелой женщиной, оставившей дома ребенка.

Вот как об этом, например, вспоминает Надежда Михайловна Скобелева, капитан, врач: "При отступлении все сжигалось, все взрывалось. Горючее, боеприпасы. Один огонь оставался. Люди, которые видели, что мы отступаем,-женщины, дети, они выйдут и стоят: "А как вы нас оставляете? И нас берите с собой..." Если бы я была мать, не знаю, как бы я это перенесла. Молодому легче, я не имела этих чувств, не знала еще материнства, только поэтому выдержала. Пожилые люди труднее переносили. Идет мужчина сорока лет, плачет. Глаз не может поднять..."

Потому и начинают с самого начала, с первого дня. Начало - фундамент, на котором потом строится все здание воспоминаний. Без него оно сыплется, крошится.

Когда Валентина Кузьминична Борщевская уходила на войну, ей было двадцать четыре года. Она несколько раз повторила: "Я уже многое понимала".

Валентина Кузьминична Братчикова-Борщевская, лейтенант, замполит полевого прачечного отряда:

"До войны я работала в детском доме для испанских детей, которых привезли к нам в Киев в тридцать седьмом году. Изучила испанский язык и была воспитательницей.

Первого мая я вышла замуж, а двадцать второго июня началась война. Помню, как налетели первые немецкие самолеты. Мы не знали, что делать, а испанские дети стали рыть во дворе окопы. Они уже все знали... Их отправили в тыл, а я выехала в Пензенскую область. Мне дали задание организовать курсы медсестер. К концу сорок первого года я сама принимала экзамены на этих курсах, потому что все врачи ушли на фронт. Выдала документы и тоже попросилась на фронт. Направили под Сталинград, в армейский полевой госпиталь. Оказалась среди девчонок самая старшая. Соне Удруговой, мы и сейчас с ней дружим, тогда было шестнадцать лет, она окончила только девять классов и вот эти медицинские курсы. Три дня прошло, как мы уже на фронте, и вот Соня сидит в лесу и плачет. Подхожу:

- Сонечка, ну чего же ты плачешь?

- Как ты не поймешь? Я три дня маму не видела,-ответила она мне.

Сейчас ей этот случай напомню, так она смеется.

На Курской дуге меня перевели из госпиталя в полевой прачечный отряд замполитом. Прачки были вольнонаемные. Вот, бывало, едем мы на подводах, лежат тазы, торчат корыта, самовары, греть воду, а сверху сидят девчата в красных, зеленых, синих, серых юбках. Ну, и все смеялись: "Вон поехало прачечное войско!.." А меня звали "прачкин комиссар". Это уже потом мои девчата оделись поприличнее, "прибарахлились", как говорится.

Работали очень тяжело. Вот мы приходим, дают нам одну какую-нибудь хату, дом или землянку. Мы стираем там белье, прежде чем сушить, пропитываем его мылом "К", для того чтобы не было вшей. Был дуст, но дуст не помогал, пользовались мылом "К", очень вонючее, запах ужасный. Там, в этом помещении, где стираем, мы и сушим это белье, и тут же спим. Давали нам двадцать-двадцать пять граммов мыла - на одного солдата постирать белье. А если оно черное, как земля? И у многих девушек от стирки, от тяжестей, от напряжения были грыжи, экземы рук от мыла "К". Полностью слезали ногти, оставалось живое мясо. Но все равно день-два отдохнут, и нужно было опять стирать.

Девчонки слушались меня. Приезжаем мы раз туда, где стоят летчики, целая часть. Представляете, увидели они нас, а мы все в грязном, заношенном, и эти хлопцы с пренебрежением: "Подумаешь, прачки..." Мои девчата чуть не плачут:

- Замполит, смотрите...

- Ничего, мы им отомстим.

И мы договорились. Вечером надевают мои девчата, что у них было лучшее, идут на лужайку. Одна наша девчонка им играет на гармошке, и они танцуют. Договорились: ни с одним летчиком не танцевать. Те подходят, а они ни с кем не идут. Весь вечер друг с дружкой танцевали. Те взмолились: "Один дурак сказал, а вы на всех обиделись..."

Вообще было не положено вольнонаемных сажать на гауптвахту, но что поделаешь, когда сто девчат вместе? У нас в одиннадцать отбой-и никаких. Они старались удрать, ну, девчата есть девчата. Я сажала их на гауптвахту. Как-то раз приехало начальство из соседней части, а у меня две сидят.

- Как это так? Вольнонаемных сажаете на гауптвахту?-спрашивают у меня. Я спокойно говорю:

- Пишите, товарищ полковник, рапорт командованию. Ваше дело. Но я должна бороться за дисциплину. И у меня образцовый порядок.

С тем они и уехали.

Дисциплина была крепкая. Как-то встретила одного капитана - проходил мимо моего дома, и я выхожу. Он даже остановился:

- Боже мой! Вы вышли отсюда, а вы знаете, кто тут живет?

- Знаю.

- Здесь же замполит живет, вы знаете, какая она злая?

Я говорю, что такого никогда не слышала.

- Боже мой! Она никогда не улыбается, она такая сердитая.

- А вы хотели бы с ней познакомиться?

- Боже мой! Нет!

Ну, и тут я призналась:

- Так будем знакомы, я замполит!

- Нет, не может быть! Про нее мне рассказывали...

Я берегла своих девчат. У нас была такая красивая Валя. Вызвали меня один раз на десять дней. Приезжаю, мне говорят, что Валя все эти дни поздно приходила, что была она с каким-то капитаном. Была, ну была, что ты сделаешь.

Два месяца проходит, я узнаю, что Валя беременная. Я вызываю ее: "Валя, как это могло случиться? Куда ты поедешь? Твоя мачеха (у нее не мать, а мачеха была) в землянке живет". Она плачет и говорит мне: "Это вы виноваты, если бы вы не уехали, ничего бы не случилось". Они со мной, как с матерью, старшей сестрой.

У нее какое-то пальтишко легкое, а уже холодно, отдала я ей свою шинель. Поехала моя Валя...

Восьмое марта сорок пятого года. Мы устроили праздник. Выходят мои девчата из помещения и вдруг видят: идут из леса два немца. Волокут за собой автоматы... Раненые. Мои девчата окружили их. Ну, и я, как замполит, конечно, написала в донесении, что сегодня, Восьмого, марта, прачки взяли в плен двух немцев.

Назавтра у нас было совещание командиров, и начальник политотдела первым делом говорит:

- Ну, товарищи, я хочу вас обрадовать: скоро конец войне. Вчера прачки из двадцать первого полевого прачечного отряда взяли в плен двух немцев...

Когда шла война, нас не награждали, а когда кончилась, мне сказали: "Наградите двух человек". Я возмутилась. Взяла слово, выступила, что я замполит прачечного отряда, и какой это тяжелый труд прачек, что у многих из них грыжи, экземы рук и так далее, что девчонки молодые, работали больше машин, как тягачи. У меня спрашивают:

- Можете к завтрашнему дню представить наградной материал? Мы еще наградим...

И мы с командиром отряда ночь сидели над списками. Многие девчата получили медаль "За отвагу", "За боевые заслуги", а одну прачку наградили орденом Красной Звезды. Самая лучшая прачка, она не отходила от корыта; бывало, все уже не имеют сил, падают, а она стирает. Это была пожилая женщина...

Когда мне надо было отправлять девушек домой, мне хотелось что-то им дать. Они все из Белоруссии были, а там все разрушено, побито. Как ты их отпустишь с голыми руками? А мы стояли в какой-то немецкой деревне, там была швейная мастерская. Я по шла посмотреть: машинки стояли, на мое счастье, целые.

И вот каждой девчонке, которая уезжала, мы давали швейную машинку. Это все, что я могла сделать для своих девчат..."

Высокая, прямая, как старое, не высохшее дерево. Густой, с мужской хрипотцой голос. Такие, видно, становились в войну "председательшами", когда в деревне не оставалось годного да целого мужика, а одни старики и подростки. Выкладывает передо мной стопку писем:

- От моих девчат... Кому с квартирой надо помочь, кому с путевкой, кому с телефоном. Обходят нас часто: "А-а, навоевали они там, прачки!" Кто в войну думал о документах? Другая у всех забота была - победить врага. Были умные командиры, те издавали приказ и зачисляли прачек рядовыми. Но не все так догадывались сделать. И получилось, что имеют женщины медали, ордена, всю войну прошли, а ветеранами войны не считаются. Пишу по начальству, доказываю. Один большой чин меня слушать не захотел: "Я думал, вы за заслуженного фронтовика хлопочете, а вы за какую-то прачку". Я ему говорю: "Не постирай вам жена хотя бы неделю и не вари обеды, посмотрела бы я на вас..." Все-таки принял, выслушал..."

Она по-прежнему "прачкин комиссар". И о чем бы ни заговорили, все равно мыслью назад, к тем годам, оборачивается:

- Я после войны десять лет никуда не ходила в гости, не могла нарадоваться своей кровати. Не могла куда-то поехать, ночевать где-то в гостях. Сорок лет скоро будет, а я ложусь спать всегда с мыслью: какое счастье, что я не слышу, как стреляют! Столько лет прошло, а у меня нет большей радости, чем эта. Все эти годы я работала участковым детским врачом. И я никогда не желала, вот как говорят обычно: "Здоровья вам". Я всегда говорила: "Здоровья вам, вашим детям и чтобы не было войны..."

"О чем бы женщины ни говорили, они невольно вспоминали и о наивных девичьих ухищрениях, своих маленьких секретах, как даже в "мужском" быте войны, в "мужском" деле войны старались не изменить своей женской природе, своему женскому естеству. Но раньше они рассказывали об этом вскользь, часто отбрасывая, как не главное, а сейчас будут откровеннее и подробнее. Что такое быт на войне? Там даже бытом его не назовешь, скорее, бытием, потому что слишком рядом было небытие. Но человек не может жить только войной, страхом смерти, а тем более женщина. Не раз я замечала, что женщины даже по прошествии почти сорока лет сохраняли в памяти большое количество мелочей военного быта, которые, как признавался муж одной из моих героинь, тоже фронтовик, он забывал в тот же день или через день, а уж во всяком случае, не носил в памяти десятки лет. Женщина же сберегала. Видно, потому, что для нее, дающей жизнь, прелесть бытия самоценна, неизбывна даже в кромешном аду. Она и там хотела остаться женщиной и должна была остаться женщиной.

Из воспоминаний Марии Николаевны Щелоковой, сержанта, командира отделения связи:

"Жили в земле, как кроты. Но какие-то безделушки у нас, весной веточку принесешь, поставишь. Посмотришь на все и подумаешь: а ведь завтра тебя может и не быть. И запоминаешь, запоминаешь... Девочке одной прислали из дому платьице шерстяное. Мы завидовали, хотя носить свое платье не разрешалось. А старшина, что значит мужчина, ворчал: "Лучше бы тебе простынку прислали, полезнее". У нас простыней не было, подушек не было. Мы спали на ветках. А у меня были припрятаны сережки.

Когда меня первый раз контузило, я не слышала и не говорила. Сказала себе: если не восстановится голос, брошусь под поезд... Я так пела, а вдруг голоса нет. Но голос вернулся.

Счастливая, я сережки надела. Прихожу на дежурство, кричу от радости:

- Товарищ старший лейтенант, докладывает дежурная такая-то...

- А это что?

- Как что?

- Вон отсюда!

- В чем дело?

- Немедленно выдернуть сережки! Что это за солдат!..

Старший лейтенант был очень красивый. Все наши девчонки были в него немножко влюблены. Он нам говорил, что из нас требуются солдаты, и только солдаты. Нужен был солдат... А хотелось быть еще красивой... Я всю войну боялась, чтобы не попало в ноги, не покалечило. У меня красивые были ноги. Мужчине что? Ему не важно, если даже попадет. А женщину покалечит, так это судьба ее решится".

Далее...