Связь женских производственных ассоциаций с революционным движением тщательно изучена и описана Э. С. Виленской на примере швейной мастерской сестер Ивановых в Москве. Эта артель создавалась под влиянием революционного кружка ишутинцев и работала в непосредственном контакте с ними. С момента официального основания (23 февраля 1865 г.) она функционировала более года и прекратила существование в связи с арестом сестер в мае 1866 г. Кроме устроительниц мастерской Екатерины Львовны и Александры Львовны (сестер ишутинца Д. Л. Иванова) в артель входили около десяти швей, а также несколько интеллигентных женщин, "степень и характер участия которых остаются нераскрытыми"⁸⁶. Среди них были М. К. Крылова-в дальнейшем активная участница народнического движения, А. Н. Шабанова-одна из лидеров женского движения и первых женщин-врачей, сестры Засулич - Александра (по мужу Успенская) и Екатерина (по мужу Никифорова), причастные в дальнейшем к нечаевцам и проведшие большую часть жизни в ссылке, А. Н. Колачевская, также привлекавшаяся к процессу нечаевцев, О. С. Левашова - в дальнейшем член Русской секции I Интернационала, ее сестра М. С. Зиновьева и др.

По образцу романа "Что делать?" нигилистки начали устраивать в мастерской лекции и практиковать чтение журналов и книг, пытаясь не только общаться с народом в лице работниц-швей, но и влиять на него. Читали А. И. Герцена, М. Л. Михайлова, И. С. Тургенева и И. А. Гончарова. Когда же дело дошло до "Физиологических писем" Фогта, слушательницам они оказались совсем недоступны.

Между тем в деятельности артели с самого начала выявились трудности. Не хватало денег (за выполненную работу запрашивали недорого), поэтому приходилось брать взаймы у ишутинцев. Поскольку члены артели не только работали, но и жили вместе, имели общие спальни и общий стол, то (по причине низкого заработка) практически все жалованье уходило на питание и уплату за квартиру, что вызывало естественное неудовольствие мастериц и даже уход их из артели.

Опыт создания производственной ассоциации и в данном случае оказался негативным.

Такой же исход имело и другое женское начинание в духе идей утопического социализма - создание коммун. Наряду с другими ассоциациями они получили значительное распространение в 60-70-е годы. Помимо идейных соображений о всеобщем труде и равноправии женщин в быту и работе создание коммун вызывалось и чисто практической необходимостью: общие квартира, хозяйство, бюджет были экономически выгодны для женщин (как и для студентов, малоимущих интеллигентов и т. п.), оказывавшихся часто без всяких средств к существованию в результате разрыва с родителями, мужьями, ухода из дома.

Коммуны устраивались самые разные и разными людьми. В. А. Слепцов, горячий поборник женской эмансипации, писатель и разносторонне одаренная личность (он был хорошим певцом и музыкантом), один из самых популярных разночинцев "второго призыва" (после ухода Чернышевского, Добролюбова, Михайлова), решил в 1863 г. претворить в жизнь идею Чернышевского о коммуне как ячейке социализма. Устроенная им "Знаменская коммуна" (название происходило от петербургской улицы, на которой располагалась коммунальная квартира) по существу стала женской ассоциацией: женщины преобладали численно (кроме Слепцова в коммуне жили еще только двое мужчин) и именно они задавали тон. Слепцовская коммуна получила наибольшую известность среди всех других: она была описана во многих воспоминаниях современников, дала обильный материал для антинигилистической литературы (романы Вс. В. Крестовского "Панургово стадо" и Н. С. Лескова "Некуда"), а позднее, уже в наше время исследования специалистов.

Хотя в коммуну принимали "с большим выбором, людей более или менее знакомых между собой и вполне порядочных", ее состав получился довольно пестрым: рядом с "подлинными нигилистками" - "бурыми" - там жили "нигилистки поддельные, либерального толка"⁸⁷. В числе "бурых" были две чрезвычайно колоритные женские фигуры: А. Маркелова (по мужу Каррик) и Е. Макулова. Александра Григорьевна Маркелова (1832-1916 гг.), подруга Л. П. Шелгуновой по пансиону, переводчица, поселилась в коммуне по идейным мотивам. "Некрасивая и глухая, но очень образованная и талантливая", по воспоминаниям ее сожительницы по коммуне Е. Цениной-Жуковской, она "представляла собой знаменитость, к которой ездили знакомиться люди весьма разнообразных слоев общества"⁸⁸. Однако, если верить мемуаристке, "общее поклонение" вызывали не столько таланты Маркеловой, сколько некоторые детали биографии, интриговавшие толпу: некогда, увлеченная художником, она покинула родительский дом и уехала за границу, откуда вернулась без художника, но с ребенком, которого не отдала родителям, а стала воспитывать сама, собственными трудами и средствами. С 1865 г. над нею был установлен негласный надзор по поводу "заявления ею учения своего о нигилизме"⁸⁹

Княжна Екатерина Александровна Макулова (ок. 1840 - 1896), как и Маркелова, сама зарабатывала себе на жизнь переводами из иностранных газет, имела стесненные средства, а потому была кровно заинтересована в коммунальной квартире. Она тоже много лет находилась под надзором полиции как неблагонадежная, в 1868 г. привлекалась к дознанию по делу о "Рублевом обществе" Г. Лопатина-Ф. Волховского.

Екатерина Ценина (позднее - жена Ю. Г. Жуковского, известного журналиста и экономиста) также выделялась среди членов коммуны своими нигилистическими крайностями: одевалась не просто бедно, но даже неряшливо (по Лескову, "она страдала полным отсутствием всяких манер и опрятности"). По причине скудости средств свои физические потребности ограничивала до минимума.

В те годы у нее выработалась привычка заменять обед едой всухомятку. Но при всем при том жизнь в коммуне была для нее случайным эпизодом. Судя по ее позднейшим воспоминаниям, к Слепцову и его деятельности она относилась иронически. Бывшая институтка, она ушла из обеспеченной "хорошей семьи", а средством для освобождения от родительской власти избрала брак "по принципу". Началась мучительная жизнь с нелюбимым мужем, затем разрыв. Ценина служила гувернанткой, бедствовала. В 1861 г. она приезжала в Москву, по ее словам, для "искания знакомств "по человечеству"". В .1862 г. жила в Петербурге, активно занималась самообразованием, деньги на жизнь зарабатывала переводческой работой. Здесь в 1863 г. она стала членом "Знаменской коммуны".

Вместе с Цениной в коммуну пришла ее подруга Маша Коптева, по определению К. И. Чуковского, "избалованная, изящная московская барышня, дочь богатых родителей", "салонная нигилистка", но "имевшая у властей репутацию чрезвычайно вредной особы"⁹⁰. Имея богатых родителей, она вместе с Маркеловой, Макуловой и Цениной работала в женской издательской артели. В одной квартире с нигилистками поселился столбовой дворянин Слепцов вместе с родственниками Языковым и Головачевым. Таков был выясненный на сегодняшний день состав "Знаменской коммуны". У каждого из ее членов - своя комната, которую жилец должен был убирать сам (прислуга содержалась только для кухни и стирки). Общих знакомых принимали в приемной, личных - каждый в своей комнате. Расходы у членов "Знаменской коммуны" были общие.

По воспоминаниям участников коммуны, В. А. Слепцов "задумал осуществить фаланстер Фурье", но решил вести дело постепенно. Организуя общежитие "на началах взаимной помощи", он видел в нем первый этап. "Удастся нам ужиться и расширить это дело - сейчас же явятся подражатели, - мечтал он.- Такие коммуны распространятся, укоренятся, и тогда мы ли, последующие ли поколения будем развивать дело дальше до настоящего фаланстера"⁹¹. В коммуне Слепцов организовал бюро для добывания работы. Именно он помог женской издательской артели найти первую книгу для перевода. Он же устраивал научно-популярные лекции для женщин, концерты, литературные вечера, спектакли, сборы от которых шли в пользу нуждавшихся представительниц "слабого пола".

Внутренние неурядицы стали проявляться с первых дней существования коммуны. Нигилисток возмущали "аристократические замашки" Слепцова: он, например, покупал цветы для общей приемной, желая "придать комнате менее казарменный вид". Вызывала гнев женщин и излишняя, по их понятиям, роскошь квартиры: приличная мебель, люстры и т. д. Дополнительных расходов требовали "приемные дни" в каждый вторник: коммунальная жизнь разжигала естественное любопытство. "И каждый приглашенный,-по воспоминаниям очевидцев,- чувствовал себя польщенным, так как он встречал здесь избранное общество: художников, писателей, наиболее интересных людей того времени, и вечеринка проходила необыкновенно оживленно".

Хозяйство вел сам В. А. Слепцов - женщины пренебрегали этим занятием. Во время визита А. Я. Панаевой он, разливая чай, сказал ей тихо: "Ни одна из наших дам не хочет разливать чай, находят, что слишком скучно". Не случайно, поэтому одна из шестидесятниц считала важной причиной распада коммуны тот факт, "что женщины того времени обнаруживали отвращение к хозяйству и простому труду, перед которым в теории они преклонялись".

Внешняя обстановка складывалась также неблагоприятно. По городу поползли слухи (чему в немалой степени способствовала прислуга) о появлении новой секты под названием "коммуна"⁹⁵. Обыватели обсуждали сплетни о сожительстве красивого молодого человека (Слепцов отличался исключительной красотой) с десятком женщин, о чаепитиях в приемные дни, превращавшихся якобы в разнузданные оргии. Устрашающие слухи доходили даже до провинции. С. В. Ковалевская писала в "Воспоминаниях детства": "Главным пугалом родителей и наставников в палибинском околотке была какая-то мифическая коммуна, которая, по слухам, завелась где-то в Петербурге. В нее - так, по крайней мере, уверяли - вербовали всех молодых девушек, желающих покинуть родительский дом. Молодые люди обоего пола жили в ней в полнейшем коммунизме. Прислуги в ней не полагалось и благородные барышни-дворянки собственноручно мыли полы и чистили самовары.

Само собою разумеется, что никто из лиц, распространявших эти слухи, сам в этой коммуне не был. Где она находится и как она вообще может существовать в Петербурге, под самым носом у полиции, никто точно не знал, но тем не менее, существование подобной коммуны никем не подвергалось сомнению"⁹⁶.

На самом же деле жизнь в коммуне протекала следующим образом: с утра - "добывание хлеба насущного", в пять часов-обед, за чаем-обмен мнениями, впечатлениями, вечерами все работали по своим комнатам. В приемные вторники также никаких бесчинств не наблюдалось. Следовательно, формально властям не к чему было придраться. Однако "городовые бессменно торчали у подъезда квартиры коммуны"⁹⁷. Преданные ныне огласке полицейские и агентурные документы свидетельствуют о каждодневной, неустанной слежке за ее членами.⁹⁸

Сплетни, доносы, надзор III отделения, внутренние неурядицы привели "Знаменскую коммуну" весной 1864 г, к роспуску. А что нам известно о дальнейшей судьбе ее участниц? Все они были под явным или тайным надзором полиции, занимались переводческой работой, в том числе через посредство женской издательской артели. Е. И. Ценина благополучно вышла замуж и к событиям прежней жизни возвращалась уже только в мемуарах. Иной была судьба Е. А. Макуловой. "Я видела ее недавно,- записала Е. С. Некрасова в 1889 г.- Как сильно она изменилась! Ни грязных рук, ни стриженых волос! в новомодной шляпе, в платье с трэном и с отделкой - и даже в шиньоне. По ее словам, она с умыслом надела шиньон: ей надо было получить позволение ехать в Париж, для этого должно было явиться к Трепову. В то время она ходила еще с обстриженными волосами. Но, отправляясь к Трепову, подвилась. "Удовольствие стоило 50 к.". Л Трепова не застала дома. Отправляясь в другой раз, нашла, что выгодней будет купить шиньон, чем каждый раз подвиваться. На этот раз Трепов оказался дома. Он не пропустил без внимания шиньона на голове знаменитой нигилистки. "Ага! - сказал он,- вы начинаете исправляться! - и пресерьезно указал на шиньон. Теперь Ек. А. гувернантствует и очень поблекла духом. Она производит грустное и даже тоскливое впечатление"⁹⁹. Макулова умерла в Петербурге в 1896 г. без копейки денег и была похоронена за счет друзей...

Почти все коммуны, по наблюдениям Л. П. Шелгуновой, "в первый же год рассыпались"¹⁰⁰. Другая шестидесятница - М. К. Цебрикова - резко отзывалась о попытках ее современников организовать коммунальный быт: "Притупляют женщину мелкие хозяйские заботы, тошно от поверки счетов прислуги. Но эту беду можно и капиталистическим способом излечить. В 60-е годы затевались артельные дома. Отдельные квартиры и общая кухня, где жильцы могли по своим надобностям получать все необходимое. Фаланстеры, как Герцен верно сказал, казармы отчаяния человечества"¹⁰¹. Современные исследователи считают, что трудно не согласиться с их точкой зрения, что "попытка организовать жизнь на новых началах в шестидесятые годы не могла не потерпеть фиаско", оказалась "несбыточной утопией", "менильмонтанским семейством", по меткому выражению Салтыкова-Щедрина¹⁰². Но при всем том коммуны с участием женщин, как и все другие проявления идейного дела, хотя и утопичные в условиях самодержавной России, стали важным этапом женского освободительного движения, способствуя раскрепощению женской личности, росту ее гражданской активности и самостоятельности.

Зажимаясь делом, передовые женщины поняли, "как мало знанья у большинства и что это большинство недоучки-женщины, страшно неразвитые, хотя по природе стремящиеся сбросить с себя рабство невежества и готовые на всякий труд, лишь бы стать на ноги"¹⁰³. Так четко формировалась еще одна цепь женского движения - борьба за полноценное образование для женщин.

"МОГУТ ЛИ ДЕВИЦЫ ПОСЕЩАТЬ ЛЕКЦИИ

И ПРИЛИЧНО ЛИ ЭТО?"

"Раз в осенний семестр 1860 г. сидим мы, студенты-юристы второго курса, в IX аудитории и поджидаем профессора Кавелина... по времени входит Кавелин, но, к крайнему нашему удивлению, вслед за ним показалась фигура ректора П. А. Плетнева, ведшего под руку молодую миловидную барышню... Барышня имели резко выраженный итальянский тип, небольшого роста, всегда одета в черное шерстяное, простого фасона платье; волосы у нее были несколько подстрижены и собраны в сетку. То была Наталья Иеронимовна Корсини, дочь небезызвестного тогда в Петербурге архитектора Иеронима Дементьевича Корсини"¹. Автор этих воспоминаний Л. Ф. Пантелеев перепутал дату первого появления женщины в Петербургском университете: это случилось годом раньше, в 1859-м.²

Вслед за Натальей Корсини в университетские аудитории пришли другие женщины: ее сестра Екатерина (в замужестве Висковатова), Антонина Петровна Блюммер (в замужестве Кравцова), Мария Арсеньевна Богданова (по мужу Быкова), Мария Александровна Бокова (урожденная Обручева), Мария Михайловна Коркунова (по мужу Манассеина), Надежда Прокофьевна Суслова³. Поскольку действовавший в ту пору университетский устав 1835 г. вообще не предусматривал присутствия женщин в университете, то есть не существовало на это ни разрешения, ни запрета, начальство не препятствовало посещению ими лекций. Примерно через полгода после появления в Петербургском университете Н. И. Корсини на некоторых лекциях (по свидетельству того же Л. Пантелеева) "дам бывало чуть ли не столько же, сколько студентов"⁴. Н. Г. Чернышевский в письме в Саратов 20 декабря 1860 г., сообщая родным о кузинах, часто бывавших на лекциях, писал: "Этот обычай посещать университет дамы и девицы приняли в последние два года...

Но теперь каждый день бывает на разных лекциях до 30 дам и девушек... Все к этому уже привыкли, так что видеть дам на университетских лекциях теперь стало делом таким же обыкновенным, как видеть их в концертах"⁵.

В 1860 г. женщины взорвали еще одну плотину запретов: Н. П. Суслова и В. А. Кашеварова начали слушать лекции в Медико-хирургической академии. Без разрешения военного министра, которому подчинялась академия, они занимались у сочувствовавших им профессоров: И. М. Сеченова, В. Л. Грубера, П. Ф. Лесгафта⁶. По примеру Петербурга вольнослушательницы появились и в университетах Киева, Москвы, Одессы, Харькова.

Вторжение женщины в мужскую цитадель - университет - явилось поистине революционным актом и положило начало их длительной борьбе за доступ к высшему образованию. Первый шаг - выступление против установившихся традиций и обычаев, принятых в обществе,- требовал от женщин гражданского мужества, твердости и упорства в достижении цели. "Нашему поколению женщин, учившемуся в 1850-х годах "чему-нибудь и как-нибудь",-вспоминала М. К. Цебрикова,- приходилось брать с боя каждый шаг жизни, когда чужие преследовали насмешками, а близкие бросали бревна под ноги"⁷.

Действительно, для многих из них первым препятствием стала собственная семья. Даже в просвещенной дворянской среде желание дочерей учиться вызывало у родителей настороженное отношение. Е. Ф. Юнге, дочь вице-президента Академии художеств графа Ф. П. Толстого, писала в своих воспоминаниях: "Я рвалась разделить участь тех нескольких женщин - сестер Корсини, Богдановой и других,- которые решились вступить в университет, и пойти на первую лекцию Костомарова, но мать не пустила меня и поехала сначала одна. Я провела часы ее отсутствия в большом волнении. К моей радости, она вернулась очень довольная, и на третьей, кажется, лекции я уже присутствовала. С каким священным трепетом я вступала в университет, как все в нем, чуть ли не самые стены, внушало мне чувство благоговения, как скоро стало близким и родным...".⁸

Первые "студентки" стали своего рода знаменитостями, о них было много разговоров в обществе - как о "передовых девушках" в одних кругах или как о предтечах грядущего разврата, гибели нравственных устоев, семейных очагов и брачных уз - в других. Надо сказать, что последние суждения звучали чаще. Сейчас мы с трудом можем представить, что "Одесский вестник", например, вполне серьезно обсуждал вопрос, прилично ли девицам посещать лекции по физиологии, и не был при этом оригинален.

Разумеется, прослушивание тех или иных университетских лекций, даже регулярное, ни в малой степени не приближалось к получению систематического высшего образования. В Петербургском университете, например, женщины слушали в основном историков Н. И. Костомарова, М. М. Стасюлевича, В. Д. Спасовича, а также химика Н. Н. Соколова. Выбор лекций зависел от самых разных обстоятельств, но, прежде всего, от уровня подготовленности вольнослушательниц, который, как правило, был очень низким, и от того, кто из профессоров соглашался допускать на свои лекции особ женского пола.

Появление женщин в университетских аудиториях было событием принципиальной важности - как начальная веха на пути к высшему образованию и (что еще более значительно) как известный этап в освобождении женской личности. Именно эти соображения были поняты передовой общественностью и выдвинуты для публичного обсуждения. "Современник" в те годы опубликовал серию статей о высшем женском образовании. Особо значимыми и здесь стали выступления М. Л. Михайлова. В статье "Женщины в университете" (март 1861 г.) он отметил главное значение этого события, которое видел в вырывании женщины из сферы "специально женского образования" в "общечеловеческое". "От женщин, выслушавших университетский курс,- говорилось в статье,- можно и должно будет ждать коренного преобразования первоначального женского воспитания, которое готовит попугаев, кукол, все, что хотите, только не женщин. Подойдя ближе к интересам науки, женщина в университете научится видеть и настоящие интересы жизни и общества, она окрепнет в сознании, что истинная нравственность заключается не в пассивной покорности, а в самостоятельном развитии своей природы. Она перестанет видеть добродетель в своей беспомощности и не будет жалкою, но сильною помехою истинным успехам общества.

Нас укоряют в недостатке решительности, в отсутствии твердых характеров. Пока женщина не будет идти наравне с нами, мы будем отставать от движения и лишать его должной силы". Статья "создателя женского вопроса" кончалась весьма оптимистически: "Мы верим в способности и великую будущность русских женщин".

Следует напомнить, что университеты той поры занимали особое место в научной, культурной и общественной жизни России. Они, прежде всего, были ведущими научными центрами, сосредоточивавшими всех крупнейших ученых страны. В более широком плане университеты выступали как ощутимые очаги культуры вообще, а на рубеже 1850-1860-х годов играли "очень видную просветительную роль". А. И. Герцен полагал, что истинное университетское образование могло соответствовать идеалу воспитания молодого поколения. Университет, в его представлении, развивал мышление, давал подлинные знания и к тому же учил "столько же, или еще больше, аудиторией, сколько кафедрой, юным столкновением, горячим обменом мыслей"⁹. Наконец, российские университеты буквально с момента их создания слыли очагами свободомыслия. "Лучшие надежды нашего отечества сосредоточиваются на университетах, - писал тогда Д. Н. Писарев,- университетская молодежь обыкновенно вносит в практическую жизнь честность стремлений, свежесть взглядов и непримиримую ненависть к рутине всякого рода"¹⁰.

А как же приняла женщин университетская среда?

Антонина Петровна Кравцова (Блюммер) на расспросы молодежи о том, "как же отнеслись к их вторжению в университет профессора, студенты и начальство", отвечала: "Сначала свистали, косились, говорили разные глупые дерзости, потом привыкли и перестали"¹¹. Но это слишком схематичное и, можно сказать, упрощенное объяснение. На деле все было значительно сложнее.

Университетская профессура раскололась в женском вопросе на два лагеря. Значительная ее часть, представленная в первую очередь молодым поколением, всячески поддерживала благородное стремление женщин. Характерной фигурой такого типа университетских ученых был, например, Иван Михайлович Сеченов - не только гениальный исследователь, но и талантливый педагог, пришедший преподавать "с готовым сочувствием", по его словам, стремлению русских женщин к высшему образованию¹².

В числе других передовых ученых Сеченов приложил немало усилий для открытия Высших женских курсов.

Следует отметить, однако, что даже сочувствовавшие женщинам профессора с трудом вырывались из плена прочных, хотя и изживавших себя традиций. К примеру, В. И. Герье, основавший первые Высшие женские курсы в Москве, признавался, исходя из собственного опыта ("как я сам мог удостовериться"), что женщины в университете (мужском!) "производили впечатление, что они не на своем месте"¹³. А М. С. Куторга, читавший в Петербургском университете курс античности, по свидетельству студентов, "частенько усиленно подчеркивал некоторые подробности, щекотливые для женщин"¹⁴.

Не говоря уже о ретроградах, считавших присутствие женщин несовместимым с достоинством научного учреждения, усматривавших в этом "начало деморализации", многие из профессоров не поняли серьезности стремлений "прекрасного пола" к высшему образованию, расценив его как простую моду. Поэтому первых вольнослушательниц в университетах встречали не только с доброжелательностью, но и с нескрываемым удивлением, насмешками, а иногда и враждебностью. Е. С. Некрасова надолго запомнила, в какое "замешательство" пришел библиотекарь Московского университета, когда вошла женщина и потребовала "Эмиля Руссо: "Сколько было разговоров, совещаний, прежде чем решиться допустить чтение для женщины рядом со студентом! В этот раз "Эмиль" хотя и был выдан, но нигилистку пригласили сесть в отдельной комнате".¹⁵

В Московском университете первыми стали посещать лекции сестры студента Н. С. Славутинского (близкого к П. Г. Заичневскому), дочери известного литератора С. Т. Славутинского. Вскоре, однако, студента вызвал попечитель и объявил, что уволит его из университета, если сестры не перестанут ходить на лекции. Слухи об этом быстро дошли до Лондона, и 1 марта 1861 г. в "Колоколе" появилась заметка "Салический закон в Московском университете", в которой было написано: "Говорят, что одной девушке, желавшей слушать лекции в Московском университете, было отказано, и даже с угрозой, что буде она не перестанет являться в аудиториях, то начальство примет энергические меры... Через несколько месяцев А. И. Герцену пришлось вновь вернуться к этому сюжету: в публикации "Позднее, но существенное дополнение" (1 сентября 1861 г.)¹⁶. В Москве говорили, что отец "преступников" объяснялся с попечителем, но услыхал в ответ, будто "барышни на лекции ездят для того только, чтобы подразнить студентов"¹⁷.

Студенчество в целом отнеслось к появлению женщин в университете как к явлению совершенно естественному и старалось не давать повода к их неудовольствию. Об этом свидетельствовали и сами "вольнослушательницы". "Студенты были очень любезны с дамами,- вспоминала Е. Ф. Юнге.- В большой, битком набитой актовой зале, где вскоре начал читать Костомаров, так как аудитории не вмещали слушателей, нам всегда сохраняли лучшие места. С незнакомыми раньше молодыми людьми мы встречались как с братьями (событие революционное для тех времен! - Э. П.). Говорили, спорили без конца, вся зала гудела как пчелиный рой, пока не входил профессор"¹⁸.

О таком же отношении свидетельствовала С. В. Ковалевская, которая, правда, передавала свои более поздние впечатления (1868 г.) и связанные не с университетом, а с Медико-хирургической академией. В сентябре 1868 г. она писала из Петербурга сестре в деревню: "Сейчас вернулись с лекции (ее сопровождали муж, П. И. Боков и дядя.-Э. П.). Все произошло благополучно. Студенты вели себя превосходно и не глазели, была еще одна незнакомая нам дама"; "...студенты вели себя отлично: не только не пялили глаза, но ближайшие мои соседи даже нарочно смотрели в сторону"; "...сегодня опять были на лекции; народу было так много, что пришлось всю лекцию простоять, начальство, кажется, заметило, не знаю, что будет завтра"¹⁹.

Подавляющее большинство молодых женщин, устремившихся в университетские аудитории слушать лекции, были из числа передовых, мыслящих людей. Естественно поэтому, что "вольнослушательницы" быстро и органично входили в мужской коллектив, проникались интересами студенческой молодежи. А поскольку студенты с 1861 г. "сохраняли свою, всем городовым и всем дворникам известную склонность к "бунту""²⁰, "вольнослушательницы" столь же естественно и органично влились в ряды "бунтовщиков".

Они участвовали в радикальных молодежных кружках, примыкали к студенческим выступлениям. Из семи перечисленных в начале главы вольнослушательниц Петербургского университета пять были занесены в био-библиографический словарь "Деятели революционного движения в России": Блюммер, Богданова, Коркунова, Н. Корсини, Суслова.

Студенческие "беспорядки" начала 60-х годов были использованы правительством для того, чтобы закрыть женщинам доступ в университеты. А поводом для этого стали просьбы нескольких женщин прослушать полный университетский курс и сдать экзамены (среди них Л. Ожигина в Харькове и М. Коршунова в Петербурге²¹. И той и другой министерство народного просвещения ответило отказом без объяснения причин).

Однако "дух эпохи", потребности нового времени принудили власти к обсуждению вопроса о высшем женском образовании в правительственных сферах. Следует отметить, что университетский вопрос вообще в связи с разработкой нового университетского устава на рубеже 50 - 60-х годов XIX в. привлекал серьезное внимание общественности²². Особое место в его обсуждении заняла проблема посещения университета женщинами, ибо она справедливо рассматривалась как важная составная часть вопроса о положении женщины в обществе. Вслед за "Современником" против "дикого разделения знаний на мужские и женские" выступили "Русское слово" и "Колокол". В упорной, резкой и злобной оппозиции оказались "Русский вестник" Каткова и славянофильская газета "День".

Для общественной атмосферы той поры весьма показательно, что на запрос министра народного просвещения: "Могут ли женщины допускаться к занятиям в университете?" - из шести российских университетов только два (Московский и Дерптский) дали отрицательные ответы. Советы Петербургского, Киевского, Харьковского и Казанского университетов высказались за допущение женщин не только к прослушиванию лекций, но и к испытаниям на ученые степени и звания. Особенно "отличился" Московский университет: здесь только два профессора (против 23) поддержали женщин. Мнение большинства - "не допускать этого совместного слушания лекций ни под каким предлогом, потому что оно может иметь вредное влияние на успешный ход занятий молодых людей, обучающихся в университете", ибо "особенности женской натуры" будут отвлекать студентов от их непосредственных обязанностей²³.

Профессор Б. Н. Чичерин в своих воспоминаниях вполне определенно уточнил, в каком плане были опасны "особенности женской натуры": "Допускать молодых женщин в университет, когда не знаешь, как справиться с молодыми мужчинами, это было бы верхом безумия"²⁴. Призрак студенческих волнений явно витал над мемуаристом.

Далее...