Мемуары Софьи Андреевны Толстой "Моя жизнь", начатые 24 февраля 1904 года, охватывают годы 1844-1901. Последние девять лет остались недописанными.

Софья Андреевна тщательно готовилась к написанию своей книги. Дневники Толстого, по ее словам, "служили дорогим материалом"; она делала выписки из своих дневников и из своей переписки с Толстым, из писем разных лиц к Толстому и к ней. Материалы и черновики "Моей жизни" хранятся в Ясной Поляне.

Мемуары С. А. Толстой представляют собой нынешний документ жизни и быта семьи Толстых во всем богатстве, сложности и тонкости внутрисемейных отношений. Одновременно это панорама широких и чрезвычайно естественных общественных связей всей толстовской семьи. Социальная, политическая, культурная жизнь России того времени' нашла в жизни семьи Л. Н. Толстого свое удивительно глубокое и рельефное отражение.

Были дневники Софьи Андреевны, которые она вела почти все годы жизни с Толстым, живо и непосредственно фиксируют прожитый день, неделю, месяц и в этой непосредственности их особая поэтическая прелесть, то мемуары, которые писались с тридцатилетней дистанцией,-плод размышлений и чувств, которыми она сосредоточенно жила поздние годы своей жизни. Их обостренный драматизм - реальное свидетельство внутренней жизни, обладающее документальной ценностью, ибо ее внутренняя жизнь была частью судьбы Толстого. Нигде как в мемуарах "Моя жизнь" отношения Л. Н. Толстого и С. А. Толстой не прочитываются столь завершенно, как событие большого исторического и нравственного смысла.

Многим, и не только близким, людям Софья Андреевна читала свои записки, желая узнать мнение о них. Знал о записках и Толстой и одобрял их. В январе 1907 года, когда записки были доведены до18?8 года, Софья Андреевна читала их М. С. Сухотину. "Меня интересовали 1876-1877 года, как те года, в которые совершился этот удивительный перелом в душе Л. Н.,- записал М. С. Сухотин в своем дневнике.-...К сожалению, переход этот совершился вне наблюдения С. А., и она отмечает это как факт, не будучи в силах дать ему какое-либо психологическое объяснение". Сухотин рассказал Толстому, "как неполно С. А. описала эту эпоху его жизни. Он подумал и сказал: "Да, пожалуй, и трудно было бы полнее и последовательнее описать; мне и самому это представляется чем-то необъяснимым, каким-то скачком, чем-то, что нельзя ничем наполнить"..."

Летом 1897 года Толстой, намереваясь уйти, в прощальном письме жене писал:

"...с любовью и благодарностью вспоминаю длинные 35 лет нашей жизни, в особенности первую половину этого времени, когда ты с свойственным твоей натуре материнским самоотвержением, так энергически и твердо несла то, к чему считала себя призванной. Ты дала мне и миру то, что могла дать, дала много материнской любви и самоотвержения, и нельзя не ценить тебя за это... благодарю и с любовью вспоминаю и буду вспоминать за то, что ты дала мне". Намерения своего Толстой тогда не выполнил, и письмо это Софья Андреевна узнала уже после смерти Толстого. А в последнем письме 1910 года из Шамордина Толстой также писал: "Не думай, что я уехал, потому что не люблю тебя. Я люблю тебя и жалею от всей души, но не могу поступить иначе чем поступаю".

Из "Яснополянских записок" Д. П. Маковицкого известно, что, едва выехав из Ясной Поляны, по дороге к станции Толстой сказал после долго молчания: "Что теперь Софья Андреевна, жалко ее". И всю последнюю неделю жизни мысль о Софье Андреевне тревожила Толстого. Дежурившая возле Толстого в последний день его жизни дочь Татьяна Львовна вспоминала, как отец, подозвав ее, сказал: "Многое падает на Соню, Мы плохо распорядились". Сказав это, он потерял сознание.

После смерти Толстого Софья Андреевна продолжала писать свои записки и к ноябрю 1912 года довела их до 1897 года. Спустя три года, в декабре 1915 года, она возобновила работу, закончив жизнеописание 1901 годом. Несколько глав из "Моей жизни" Софья Андреевна сама опубликовала в 1912 и 1913 годах. Но полностью автобиография не публиковалась.

В конце 20-х годов в связи со столетием со дня рождения Толстого Сергей Львович стал готовить к публикации дневники матери. Работая над предисловием к дневнику трагического 1919 года, он сообщал Татьяне Львовне в сентябре 1933 года: "Читал я последнее время "Мою жизнь" нашей матери. Многое мне уяснилось, но в двух словах не умею это выразить, какую она прожила несчастную жизнь!" В предыдущем письме 1929 года он писал: "Вероятно, когда-нибудь "Моя жизнь" будет издана, но сейчас едва ли это желательно и возможно".

Прошло шестьдесят восемь лет после смерти Толстого. Время унесло многое, что служило препятствием к публикации записок Софьи Андреевны. Нет уже тех, кто обвинял Софью Андреевну, нет тех, перед которыми Софья Андреевна, понимая, что ей предстоит суд истории, старалась оправдаться. Быть может, справедливее по отношению к "Моей жизни" принять определение Софьи Андреевны из ее последнего письма Толстому (оно осталось не посланным). Она писала в нем, что хочет "не оправдаться, а только объяснить" свое поведение.

30 марта 1906 года Д. П. Маковицкий записал слова Софьи Андреевны, относящиеся к "Моей жизни", что она "распорядится не печатать ее раньше чем через 50 лет после своей смерти".

Пришла пора приступить к опубликованию "Моей жизни", помня письмо А. Г. Достоевской к Софье Андреевне, посланное 7 ноября 1910 года: "Если Вашему почившему мужу довелось дожить до 83-х лет, то этим вся Россия обязана Вам... Вашим неустанным заботам и Вашей горячей любви к: нему..." Предлагаем вниманию читателей некоторые страницы этой рукописи.

Как только я вступила в Ясную Поляну, тетенька Татьяна Александровна передала мне все домашнее хозяйство. Мне легко было взять на себя эту деятельность, она была привычна.

Вошла я в хозяйственные переговоры с Дуняшей и бывшим еще крепостным поваром Николаем Михайловичем. Он был в молодости музыкантом, флейтовщиком в оркестре старого князя Волконского, деда Льва Николаевича.

- А почему же перешел в повара? - спросила я его.

- Амбушюру (embouchure *) потерял, ваше сиятельство,- с грустью и улыбочкой иронии отвечал Николай Михайлович.

Готовил он недурно, даже .многое очень вкусно, как только старинные повара умели готовить, но был чрезвычайно грязен, и я раз за обедом расплакалась, найдя в похлебке отвратительного паразита. Тогда я приняла энергические меры: завела куртки белые, колпаки и фартуки, ходила в кухню и смотрела за всеми. Но я любила этого милого старика, Николая Михайловича. Он был кроткий, безответный и старательный. Иногда напивался пьян, приходила готовить его бойкая жена, или же я сама хлопотала в кухне с чьей-нибудь помощью. И потом он со слезами просил прощения. Мы были с ним всегда друзьями, и умер он на пенсии, в кругу своей семьи в Ясной Поляне, завещав своему сыну Семке служить графу и графине. С этой целью он отдавал его в ученье в Тульский клуб, и этот Семка и сейчас у нас поваром, но уже не за 6 руб., как его отец, а за 25 рублей.

Вообще меня поражала простота и даже бедность обстановки Ясной Поляны. Пока не привезли моего приданого серебра, ели простыми железными вилками и старыми истыканными серебряными, очень древними ложками. Я часто колола себе с непривычки рот. Спал Лев Николаевич на грязной сафьяновой подушке, без наволоки. И это я изгнала. Ситцевое ватное одеяло Льва Николаевича было заменено моим приданым, шелковым, под которое, к удивлению Льва Николаевича, подшивали тонкую простыню. Просьба моя о ванне тоже была удовлетворена.

^* Мунштук

В. первые дни моего замужества приходили все разные .люди нас поздравлять: дворовые, крестьяне, школьники. Моя мать дала мне. на мои расходы, чтобы первое время не брать денег у мужа, 300 рублей, и я почти все раздала поздравляющим нас.

Мне тогда казалось, что все такие добрые, так нас любят, и меня радовали, хотя очень конфузили, эти поздравления. Тут была и старая жена дядьки Николая Дмитриева - Арина Игнатьевна с дочерью. Варварой; скотница Анна Петровна с девочками Аннушкой и Душкой, староста Василий Ермилин, кондитер Максим Иванович, старая горничная бабушки Пелагеи Николаевны - сухая, строгая Агафья Михайловна, веселая прачка Аксинья Максимовна с красивыми дочерями Полей и Марфой; кучера, садовник и много всяких чуждых и чужих людей, с которыми после еще долго и долго пришлось жить.

В первый после нашей свадьбы праздник съехались из соседних сельских школ все учителя. Лев Николаевич ввел эти съезды учителей в праздники для их отдыха и для обсуждения школьных вопросов общим советом. Все эти молодые люди очень конфузились моим присутствием, и некоторые смотрели на меня враждебно, чувствуя, что теперь кончится их близкое общение с Львом Николаевичем, который перенесет все свои интересы с школ на семейную жизнь ¹.

Сначала я всегда присутствовала при совещаниях Льва Николаевича с учителями школ, но вскоре, сделавшись беременна, я. не могла выносить табак, Я вообще всю жизнь его не выносила и потом. Лев Николаевич неоднократно бросал в жизни курить, но снова возвращался к закоренелой своей привычке и только к старости совсем бросил курить.

В то время маленькая гостиная или столовая наполнялась сразу таким дымом от куренья шести мужчин, что у меня темнело в глазах, я убегала, поднималась рвота, и я ложилась у себя в спальне одна, огорченная, что не могу участвовать в интересах и делах Льва Николаевича.

То же было и с хозяйством. Лев Николаевич хотел меня приучить к скотному и молочному делу и водил меня на скотный двор. Я старалась смотреть и считать удои, сбивание масла и прочее. Но вскоре от запаха навоза у меня делалась тошнота и рвота, и меня бледную, шатающуюся уводили домой...

Приехали к нам вскоре после моего замужества раз гости: отец с дочерью - Каменские. Когда Лев Николаевич был в Севастополе во время осады, он там познакомился с этими Каменскими. Их была большая семья, и на вопрос о том, почему они не выезжают из города, в котором уже так опасно оставаться, они ему сказали, что денег нет и нет никаких средств, чтобы выехать. Лев Николаевич помог им выехать и дал на это средства.

Помня это, старик проездом с дочерью заехал в Ясную Поляну, не зная о женитьбе Льва Николаевича, о которой он им объявил тут же. Меня позвали знакомиться. Как всегда конфузясь, я быстро вбежала в комнату, где были гости, и была поражена красотой высокой молодой девицы, которая, пристально посмотрев на меня, спросила:

- Как, Лев Николаевич, эта девочка ваша жена?

Как сейчас помню все это. На мне было очень коротенькое, коричневое, суконное платье, широко сшитое на беременность. Его заказывал и покупал, сам Лев Николаевич, говоря, что за кринолином (широкая юбка со стальными обручами) и за шлейфами он свою жену не найдет; да и неудобно такое одеяние в деревне. Я и потом долго ходила в коротких платьях.

В ноябре мы в эту же осень поехали с Львом Николаевичем в его чернское именье Никольское-Вяземское на лошадях, в карете. Никольское от Ясной около 100 верст. Льву Николаевичу нужно было туда ехать по хозяйству. В Сергиевском мы ночевали, ехали довольно долго, и погода была сырая, скучная, осенняя.

В Никольском был в то время маленький деревянный домик, в 4-5 комнат, в которых всю почти жизнь жил старший и любимый брат Льва Николаевича - Николай, которому и принадлежало Никольское. В то время, как мы были там, жил еще и управлял имением старого типа, почтенный и уже пожилой приказчик - Петр Евстратыч. Он очень торжественно и учтиво приветствовал нас. Для услуги нам пришел бывший слуга Николая Николаевича Алексей Ляхин, более охотник по призванью и типу, чем лакей. Из окон Никольского домика был прелестный и очень далекий вид на реку, лес, поля и деревни. Мне очень понравилось Никольское, я совсем развеселилась. Мне так радостно было быть вдвоем с Львом Николаевичем, почувствовать, что он весь мой и только мой. Но я стесняла его в хозяйственных делах: он не мог свободно уходить или уезжать от меня, потому что я боялась оставаться одна и не в силах была, беременная и с тошнотой, следовать всюду за ним.

Вскоре приехал к нам в Никольское лучший друг Льва Николаевича Дмитрий Алексеевич Дьяков. Что это был за милый, остроумный, веселый и ласковый человек. Он и на всю последующую жизнь остался нашим лучшим и самым близким другом. Он и детей моих крестил:

Таню и Илью. Со мной он обошелся как с ребенком: бережно, шутливо. Он стал нас звать к себе, в его богатое имение Черемошню, где в то время находилась его семья. Лев Николаевич обрадовался этому приглашенью, думая оставить меня на время в Черемошне и свободно заняться хозяйством. Дьяков тут же пригласил нас и 11 ноября увез нас на своей тройке, уже в санях к себе в Черемошню...

Увидав, как мне хорошо и удобно в Черемошне, Лев Николаевич ,. хотел один уехать в Никольское хозяйничать на несколько дней, а меня оставить у Дьяковых. Но, узнав о его намерениях, я ни за что не соглашалась остаться и принялась громко, по-детски плакать...

Я видела, что Лев Николаевич первый раз испугался за свою свободу и ему были неприятны мои капризы. Тем не менее мы уехали в Никольское вместе, и я чувствовала себя хотя и виноватой, но вполне счастливой, что не рассталась с Львом Николаевичем, хотя в Никольском было очень неудобно, холодно и еда была ужасная, грязно и неумело приготовленная старательным Алексеем Ляхиным.

В Никольском пробыли недолго, не помню сколько, и вернулись в Ясную Поляну. Лев Николаевич был в то время очень занят печатаньем в "Русском вестнике" "Казаков" и "Поликушки".

Держать корректуру "Казаков" взялся сам Катков, и я помню, что Лев Николаевич был иногда недоволен работой Каткова, который слегка коснулся и поправкой самого слога (стиля), а именно, например, "-вместо слова "который" ставил "что", и Льву Николаевичу неловко было это ему говорить, но когда мог, он восстановлял свои слова.

Жизнь в Ясной Поляне опять установилась правильно: утром я с работой сижу внизу, в кабинете Льва Николаевича, молча, он пишет, потом идет гулять или по хозяйству. Когда же я не могла гулять, тогда я дома рисовала, читала или играла на фортепиано, очень плохом, старинном, особенно поражавшем меня бедностью звуков после прекрасного рояля Беккера, на котором мы играли дома.

В декабре 1862 года Лев Николаевич кончил издавать журнал "Ясная Поляна", отдал "Казаков" и стал думать о новой работе. Он пишет в своем дневнике, что чувствует "силу потребности писать"...

Первое, что задумал писать Лев Николаевич, была вторая часть "Казаков". Она была и начата и затеяна гораздо раньше. Но почему-то он не сделал этой работы, а заинтересовался историей декабристов и начал писать ее зимой 1863 года. Он весь погрузился в чтение материалов, писем, записок, трудно тогда доставаемых. Не помню когда именно, но он ездил и в Петербург, чтобы видеть место заключения декабристов, место, где они были повешены; он искал знакомства с оставшимися декабристами-Свистуновым, Завалишиным, Муравьевым, и два раза в жизни возвращался к этой работе². Он высоко ценил, идеализировал деятельность людей, тогда стремящихся к освобождению крестьян, к улучшению жизни русского народа и свержению деспотической власти.

Впоследствии он говорил, что не мог продолжать историю декабристов, потому что разочаровался в них. Но интересоваться ими Лев Николаевич никогда не переставал и еще в нынешнем 1905 году он с увлечением перечитывал записки Якушкина, Завалишина, Розена и других.

Задумав писать роман времен декабристов, Лев Николаевич решил, что ему надо показать прежде всего, кто они были, из каких семей, какого воспитания и направления, какое было влияние на них предшествовавших войн и событий. Тогда Лев Николаевич начал свое повествование с 1805 года.

И вот вместо декабристов сложилась эпопея 1805 года - 1812 года, и вырос грандиозный, прекрасный роман "Война и мир"..,

Как только Лев Николаевич начал свою работу, так сейчас же и я приступила к помощи ему. Как бы утомлена я ни была, в каком бы состоянии духа или здоровья я ни находилась, вечером каждый день я брала написанное Львом Николаевичем утром и переписывала все начисто. На другой день он все перемарает, прибавит, напишет еще несколько листов - я тотчас же после обеда беру все и переписываю начисто. Счесть, сколько раз я переписывала "Войну и мир", невозможно. Иные места, как, например, охота Наташи Ростовой с братом и ее посещение дядюшки, повторявшего беспрестанно "чистое дело марш", были написаны одним вдохновением и вылились как нечто цельное, несомненное.

Еще помню, мы были вторично в Черемошне у Дьяковых и Лев Николаевич говорит: "А какой у меня сегодня создался дипломат Били-бин - прелесть. Я так доволен им". Я в недоумении посмотрела на Льва Николаевича и не поняла его. Что такое дипломат и почему Лев Николаевич так обрадовался? Глупа я была еще тогда.

Иногда же какой-нибудь тип, или событие, или описание не удовлетворяли Льва Николаевича, и он бесконечное число раз переправлял и изменял написанное, а я переписывала и переписывала без конца.

Помню, я раз очень огорчилась, что Лев Николаевич написал цинично о каких-то эпизодах разврата красавицы Елены Безуховой. Я умоляла его выкинуть это место; я говорила, что из-за такого ничтожного, малоинтересного и грязного эпизода молодые девушки будут лишены счастья читать это прелестное произведение. И Лев Николаевич сначала неприятно на меня огрызнулся, но потом выкинул все грязное из своего романа...

Часто я спрашивала себя: почему Лев Николаевич такое-то слово или фразу,: казавшиеся совершенно подходящими, заменял другими? Бывало так, что корректурные листы, окончательно посланные в Москву для печатания, возвращались и переправлялись; а то телеграммой делалось распоряжение такое-то слово - иногда одно слово - заменить другим. Почему выкидывались целые прекрасные сцены или эпизоды? Иногда, переписывая, мне так жаль было пропускать вычеркнутые прекрасные места. Иногда восстановлялось вычеркнутое, и я радовалась. Бывало, так вникаешь всей душой в то, что переписываешь, так сживаешься со всеми лицами, что начинаешь сама чувствовать, как сделать еще лучше: например, сократить слишком длинный период; поставить для большей яркости иные знаки препинания, А то придешь с готовой, переписанной работой к Льву Николаевичу, укажешь ему на поставленные мной кой-где в марзанах знаки вопроса и спросишь его, нельзя ли такое-то слово поставить вместо другого или выкинуть частые повторения того же слова или еще что-нибудь.

Лев Николаевич объяснял мне, почему нельзя иначе, иногда слушал меня, даже как будто обрадуется моему замечанию, а когда не в духе, то рассердится и скажет, что это мелочи, не то важно, важно общее и т. д.

Помощь перепиской, впоследствии держанием корректуры, переводами и составлением фраз и рассказов для "Азбуки" и 4-х "Книг для чтения", для "Круга чтения" теперь, в нынешнем году, я оказывала Льву Николаевичу всю мою долгую жизнь с ним.

Лев Николаевич эту весну страшно увлекался пчелами. Купил несколько ульев у моего деда Исленьева, читал книги, делал рамочные ульи и имел такой вид, что для него теперь центр всего мира составляет пчельник и потому все должны исключительно интересоваться пчелами. Я старалась проникнуться всей значительностью пчелиной жизни, но трудно этого достигала.

В этом увлечении сказалась вся страстная натура Льва Николаевича. Во всю свою жизнь он увлекался самыми разнообразными предметами: игрой, музыкой, греческим языком, школами, японскими свиньями, педагогикой, лошадьми, охотой - всего не пересчитаешь. Не говорю уж об умственных и литературных увлечениях: они были самые крайние. Ко всему в данный момент он относился безумно страстно, и если ему не удавалось убедить своего собеседника в важности того занятия, которым он был увлечен, он способен был даже враждебно относиться к нему.

Занятия пчелами отвлекали Льва Николаевича от дома и от меня, и я часто скучала и даже плакала в одиночестве. Пойду на пчельник, иногда сама снесу Льву Николаевичу обед, посижу там, иногда пчела меня ужалит, и иду одинокая домой.

Когда в хозяйстве были неудачи, а это было довольно часто, Лев Николаевич приходил в отчаяние и в дурное настроение. Я даже пишу сестре, что ездили с Левочкой кататься на Могучем, ехали страшно скоро, и было так весело, что забыли про хозяйственные неприятности,..

Еще что я наблюдала в своем писателе-муже, это то, что он, кажущийся такой необычайно тонкий психолог, часто совсем не знает людей, особенно если эти люди новые и малознакомые.

В каждом человеке Лев Николаевич видит тип цельный, художественно удовлетворяющий его. Но если в тип этот случайно вкрадется черта характера, нарушающая цельность типа, Лев Николаевич ее не замечает и не хочет видеть. Ему укажешь: "А вот ты заметь, этот человек кажется тебе исключительно занятый умственными интересами, а он любит всегда сам на кухне готовить..." "Не может быть",- отрицает Лев Николаевич. Или: "Ты поэтизировал такую-то А. А., считал ее высоконравственной и идеалисткой, а она родила незаконного сына не от мужа". Лев Николаевич ни за что не верит и продолжает видеть то, что раз создало его воображение.

Тяжело мне будет описывать событие рождения моего первого ребенка, событие, которое должно было внести новое счастье в нашу семью и которое вследствие разных случайностей было сплошным страданием, физическим и нравственным.

Ждала я родов 6 июля, а родился Сережа 28 июня, по-видимому преждевременно вследствие моего падения на лестнице.

Моя мать приехала, кажется, только за день, а детское приданое, сшитое и посланное моей матерью к рождению ребенка, не поспело, а было еще в дороге. Жила у меня акушерка, полька, воспитанная и учившаяся при Дерптском университете акушерству, вероятно, в тамошних клиниках. Звали ее Марья Ивановна Абрамович, она была вдова и имела единственную дочку Констанцию, для которой и трудилась всю жизнь.

Марья Ивановна принимала всех моих детей, кроме одного, к которому не поспела,- Николушки, умершего 10-ти месяцев, следовательно, она была моей помощницей 25 лет, так как между первым моим сыном Сережей, родившимся в 1863 году, и последним, Ванечкой, родившимся в 1888 году, было 25 лет разницы.

Маленькая, белокурая, с маленькими ловкими руками, Марья Ивановна была умная, внимательная и сердечная женщина. Как умильно-ласково она обращалась тогда со мной, считая меня ребенком и как-то по-матерински любуясь мной.

В ночь с 26 на 27 июня я почувствовала себя нездоровой, но, встретившись с сестрой Таней, у которой болел живот, и сказав ей и о моей боли, мы обе решили, что мы съели слишком много ягод и расстроили себе желудки. Мы болтали и смеялись с ней, но боли ее утихли, а мои стали обостряться. Я разбудила Льва Николаевича и послала его позвать Марью Ивановну. Она серьезно и озабоченно всю меня осмотрела и, выйдя в соседнюю комнату, торжественно объявила Льву Николаевичу: "Роды начались". Это было в 4 часа утра, 27. Июньские ночи были совсем светлые, солнце уже взошло, было жарко и весело в природе.

Лев Николаевич очень взволновался; позвали мою мать, стали делать приготовления, внесли люльку высокую, липового дерева, неудобную, сделанную домашним столяром.

Страданья продолжались весь день, они были ужасны. Левочка все время был со мной, я видела, что ему было очень жаль меня, он так был ласков, слезы блестели в его глазах, он обтирал платком и одеколоном мой лоб, я вся была в поту от жары и страданий, и волосы липли на моих висках; он целовал меня и мои руки, из которых я не выпускала его рук, то ломая их от невыносимых страданий, то целуя их, чтобы доказать ему свою нежность и отсутствие всяких упреков за эти страдания.

Иногда он уходил, заменяла его моя мать. К вечеру из Тулы приехал доктор Шмигаро, маленький полячок, главный доктор ружейного Тульского завода; за ним послали по просьбе акушерки, которая видела, что роды очень затягиваются...

Зловещая тишина была в минуту рождения ребенка. Я видела ужас в лице Льва Николаевича и страшное суетливое волнение и возню с младенцем Марьи Ивановны. Она брызгала ему воду в лицо, шлепала рукой по его тельцу, переворачивала его, и наконец он стал пищать все громче и громче и закричал.

Далее...