- Откуда ты это узнала?

- Я знаю, знаю, не спрашивай меня, откуда, -

Люська делает таинственное лицо, - непосредственно

знаю.

Уж и "непосредственно", ах, Люська! Впрочем, все равно - скорей бежать к Вале.

- Ты ж ей не говори! - кричит вслед Люська. Надо покрепче нажать на Валю, иначе совсем завязнем. А завязнуть в декабре - это гроб... Конец года, выполнение плана, отчеты и прочее такое. А чтобы дело двигалось, необходимо узнать, что дала вторая композиция. состава - увеличилась ли прочность стеклопластика?

В механической стоит бодрый грохот. В конторке вместо Вали сидит маленький Горфункель из лаборатории древесных плитки работает. Нет, оказывается, не работает, а ищет свои очки, почти положив лысоватую голову на стол и копошась короткими ручками в ворохе бумажек, как черепаха в сене. Я нахожу его очки и подаю ему. Где Валя, он не знает - вышла.

- Давно?

- Давно!

Я возвращаюсь к себе, по дороге заглядывая во все лаборатории. Вали нигде нет. Прячется она, что ли?

За четверть часа до конца работы в нашу комнату набивается народ. Зинаида раздает билеты в театр •-• наши идут на "Бег" к Ермоловой.

Культпоход - это не для меня, не для нас с Димой. Мне делается грустно. Мы не были в театре... Пытаюсь вспомнить, когда же мы ходили куда-нибудь, и не могу. Дура я, что не заказала билет. Пусть бы Дима пошел один, мы ведь все равно не можем вместе.

Димина мать нянчит внуков от дочери, живет на другом конце Москвы; моя мама умерла; тетя Вера, у которой я жила, когда отец снова женился, осталась в Ленинграде, а моя московская тетка, Соня, ужасно боится детей.

Некому нас отпускать, что делать...

Выхожу из института. Снегопад только что прекратился, снег еще лежит на тротуарах. На улице бело. Вечер. Оранжевые прямоугольники окон висят над синими палисадниками. Свежий воздух чист. Я решаю пройти пешком часть пути. На сквере у стен Донского монастыря фонари освещают запушенные ветки, заснеженные скамейки. Там, где нет огней, за верхушками деревьев виднеется тоненькая скобочка месяца...

Вдруг на меня накатывает тоскливое желание идти налегке, без ноши, без цели. Просто идти - не торопясь, спокойно, совсем медленно. Идти по зимним московским бульварам, по улицам, останавливаться у витрин, рассматривать фотографии, книги, туфли, не спеша читать афиши, обдумывая, куда б я хотела пойти, потихоньку лизать трубочку эскимо и где-нибудь на площади под часами, всматриваясь в толпу, ждать Диму.

Все это было, но так давно, так ужасно давно, что мне кажется, будто это была не я, а какая-то ОНА.

Было так: ОНА увидела его, ОН увидел ее, и они полюбили друг друга.

Был большой вечер в строительном институте - встреча студентов старших курсов с выпускниками. Шумный вечер с веселой викториной, шутками, шарадами, карнавалом масок, джазом, стрельбой из хлопушек, танцами в жаркой тесноте зала.

Она выступала с гимнастическим номером - вилась вокруг обруча, прыгала, перегибалась, кружилась. Ей долго хлопали, ребята кричали: "О-ля! О-ля!"-а потом наперебой приглашали танцевать. Он не танцевал, а стоял, прислонившись к стене, большой, широкоплечий, следил за ней взглядом. Она заметила его: "Какой славный увалень". Потом, проходя мимо него еще раз: "На кого он похож? На белого медведя? На тюленя?" И в третий: "На белого тюленя. Чудо-юдо белый тюлень". А он только смотрел на нее, но танцевать не звал. Каждым движением своим отвечала она его взгляду, ей было весело, радостно, она кружилась беспрерывно и все не могла устать.

Когда объявили "белый танец", она подбежала к нему, осыпая конфетти с коротко остриженных волос. "Наверное, он не танцует". Но он танцевал ловко и легко. Ее товарищи пытались их разлучить, звали: "О-ля, О-ля, и-ди к нам!"-закидывали на нее лассо из серпантина, но только заплели, запутали и связали их бумажными лентами.

Он провожал ее, хотел увидеть завтра, но она уезжала в Ленинград.

После каникул, весь февраль, появлялся он вечером в вестибюле, ждал её у большого зеркала и провожал на Пушкинскую, где она жила у тетки.

Однажды он не пришел. Не было его и назавтра. Не увидев его на обычном месте и через два дня, она огорчилась, обиделась. Но не думать о нем уже не могла.

Через несколько дней он появился - у зеркала, как всегда. Она вспыхнула и, заговорив с девушками, быстро пошла к выходу. Он догнал ее на улице, сильно схватил за плечи, повернул к себе и, не обращая внимания на прохожих, прижался лицом к ее меховой шапочке. "Я был в срочной командировке, соскучился ужасно, я ведь не знаю твоего телефона, адреса... Прошу тебя, поедем ко мне, к тебе - куда хочешь",

На углу мигнул зеленый глазок такси, они сели и ехали молча, держась за руки.

Он жил в большой коммунальной квартире. У входа под телефоном стояло кресло с драной обивкой. Тотчас приоткрылась ближайшая дверь, высунулась старушечья голова в платке, прицелилась глазом и скрылась. Что-то прошуршало в глубине коридора, куда не доходил свет тусклой и пыльной лампочки. Ей стало не по себе, она готова была пожалеть, что поехала к нему, но вспомнила чинный порядок теткиного дома, чай под старой люстрой и общие разговоры за столом...

В конце апреля они поженились. В его полупустую комнату с тахтой и чертежной доской вместо стола перевезли ее вещи: чемодан, сверток с постелью, связку книг.

В мечтах, раньше, она представляла все совсем иначе: мраморную лестницу во дворце бракосочетаний, марш Мендельсона, белое платье, фату, розы, богатое застолье с криками "горько!"

Ничего этого не было. "Свадьбу? Зачем она тебе? - удивился он. - Давай лучше улетим в далекие края"...

Рано утром они расписались - она приехала в загс с подругой, он с товарищем. Он принес ей белые кружевные гвоздики на длинных стеблях. У нее дома их ждал завтрак, приготовленный теткой. Подняли бокалы за новобрачных, пожелали им счастья. Товарищи проводили до автобуса, идущего на Внуковский аэродром. А через шесть часов они были уже в Алупке.

Они поселились в старой сакле, прилепившейся к склону горы. К ней вела тропка, иссеченная ступенями на поворотах. Узкий вымощенный дворик нависал над плоской крышей другой сакли. Невысокая изгородь, сложенная из дикого камня, прорастала усиками винограда, тянувшегося снизу. Во дворе стояло единственное дерево - старый орех, наполовину засохший. Часть его ветвей - голых, серых -- напоминала о зиме, о холодных краях; на других густо сидели темно-зеленые резные листья. Лиловые кисти глицинии, оплетавшей саклю, свисали в прорезях узких окон, наполняли двор дурманно-сладким запахом.

Внутри сакли было темно и прохладно. Низкая печь в трещинах, видно, давно, не топилась.. Хозяйка, старая украинка, принесла им вечером из своей хибарки круглую трехногую жаровню, полную печного жара, - "щоб в нiч не змэрзли". Легкое синеватое пламя бродило по углям. Они открыли дверь настежь и вышли во двор.

Было темно и тихо. Свет фонарей не доходил сюда, луна еще не взошла. Они стояли и слушали, как внизу дышит, ухает в больших, камнях море. В глухой дали мигал слабый огонек - может, фонарь на рыбачьем баркасе, может, костер на берегу. Ветер дул с гор, доносил запахи леса, нагретых за день солнцем трав, земли.

Угли в жаровне стали темнеть, затягиваться пеплом, они выставили жаровню во двор.

Над саклей раскинулось черное . небо с прорезями звезд. Темные ветви ореха осеняли глиняную крышу с полуобвалившейся трубой. Разоренный очаг, чужой дом, а сейчас их Яров. И они вдвоем, и никого - ночь, море, тишина.

Утром они бежали по тропке вниз, завтракали в кафе, потом бродили по берегу. Взбирались на крутолобые камни, грелись, как ящерицы, на солнце, смотрели на кипение воды внизу - взрывы студеных брызг долетали до них. Было безлюдно, тихо, чисто... Скинув платье, в купальнике, делала она гимнастические упражнения. Он смотрел, "как ловко получаются у нее стойки, мостики, как высоко она прыгает, просил: "А ну-ка еще!" Порой, когда мере было тихим, они бросались в воду. Холод обжигал, перехватывал дыхание, проплыв немного, они выскакивали на берег и потом .долго лежали на солнце. Прокалившись в горячих лучах, уходили под деревья воронцовского парка, бродили по дорожкам под тенистыми сводами, наполненными птичьим свистом и щебетом, рассказывали друг другу о детстве, родителях, школе, друзьях. институте...

Изредка поднимались они в горы. Здесь было совсем пустынно. Тихо стояли сосны, лениво покачивая ветвями, нагретые солнцем стволы источали смолу, пахло хвоей. Отсюда, сверху, море казалось фиолетовым, оно поднималось отвесно, как стена.

Лежали на склоне, усыпанном теплыми сухими иглами, смотрели на взбитые ветром пышные облака. Вскакивали, осыпая хвою, и принимались ловить друг друга с криком, хохотом, кружа и петляя меж сосновых стволов. Съезжали по скользким от хвои склонам, как с горы-ледянки, перелезали через каменные завалы, сползали по крутизне, хватаясь за кустарник, и, умаявшиеся, разгоряченные, голодные, вываливались из душных зарослей дрока на шоссе. Асфальт приводил их в узкие алупкинские улочки, стесненные белыми стенами домов с черепичными красными крышами, с кустами жасмина и шиповника под окнами.

Полмесяца, собранные по дням из трех "законных", трех праздничных и десяти, выпрошенных у нее в институте и у него на работе, внезапно кончились.

Ранним воскресным утром с рюкзаком, с чемоданом он и она садились в автобус. Они покидали рай.

Это было пять лет тому назад.

Напрасно пошла я пешкам, раздумалась. Поздно! Я бегу вниз по эскалатору, задеваю людей набитой сумкой, но остановиться не могу.

Я не очень опоздала, но все трое уже ходили с кусками. У Димы был виноватый вид, и, я ничего не сказала, а кинулась скорее на кухню. Через десять минут я поставила на стол большую сковороду с пышным омлетом и крикнула:

- Ужинать скорей!

Детишки вбежали в. кухню, Котька быстро- уселся на свое место, схватил вилку, потом взглянул на меня и закричал:

- Папа, иди сюда, смотри, у нас мама-мальчик!

- Дима вошел, улыбнулся: "Какая ты еще молоденькая, оказывается",-и во время ужина поглядывал на меня, а не читал как обычно. И посуду мыл со мной вместе к даже пол подмел сам.

- Олька, ты ведь совеем такая, как пять лет назад! Кончилось тем, что мы забыли завести будильник...

Мы вскочил" в половине седьмого, Дима бросился будить детей, я на кухню - только кофе и молоко! - потом к ним помогать. Похоже, что успеем выйти вовремя. Но вдруг Котька, допив молоко, заявил!

- Я не пойду в садик.

Мы в два голоса:

- Не выдумывай!

- Одевайся!

- Пора!

- Мы уходим!

Нет. Мотает головенкой, насупился, вот-вот заплачет, Я присела перед ним:

- Котя, ну скажи нам с папой, что случилось? В чем дело?

- Меня Майя Михайловна наказала, не пойду.

- Наказала? Значит, ты баловался, не слушался...

- Нет, я не баловался. А она наказывает. Не пойду. Мы стали одевать его насильно, он начал толкаться, брыкаться и заревел. Я твердила одно:

- Котя, одевайся, Котя, надо идти, Котя, мы с папой опаздываем на работу.

Дима догадался сказать:

- Идем, я поговорю с Майей Михайловной, выясним, что там у вас.

Котька, красный, потный, залитый слезами, всхлипывая пытается рассказать:

- Витька свалил, а не я. Он разбился, а она меня по-са-ди-ла од-ного... Это не я! Это не я! И опять рыданья.

- Кто разбился - Витька?

- Не-е-ет, цветок...

Я сама чуть не плачу - так мне жалко малыша, так ужасно тащить его, такого обиженного, силком. И страшно: весь потный, еще простудится. Умоляю Диму непременно узнать, что произошло, сказать воспитательнице, как Котя нервничает.

- Ладно, не раскисайте, - говорит Дима сурово,- их там двадцать восемь штук, можно и ошибиться.

Тут вдруг Гуля, которая до последней минуты была спокойна, заплакала, потянула ко мне ручки:

- Хочу к маме,

Бросаю их всех, кричу с лестницы Диме: "Позвони мне обязательно!" - сбегаю вниз, несусь к автобусу, штурмую один, другой... В третий попадаю.

Еду и все время думаю о Котьке. В группе действительно двадцать восемь ребят, у воспитательницы, конечно, может не хватить на всех внимания и даже сил. Но лучше совсем не разбираться, если некогда, чем разобраться не до конца, наказать несправедливо...

Вспоминаю, как звала меня заведующая, когда Котьку переводили в наш новый сад, работать нянечкой, как уговаривала: "Полторы ставки, воспитательница помогает раскладушки расставить, постели со стеллажей снять, детей на прогулку одеть". Видно, обеим .хорошо достается - и няне и воспитательнице. Представить только - двадцать пять рейтуз, платков, шапок, пятьдесят носков, валенок, рукавичек, да еще шубки, да кашне и пояса подвязать... И все это надо дважды надеть да один раз снять, а еще после дневного сна... Двадцать пять... Что это за "нормы", кто только их выдумал? Наверное, у кого детей нет или у кого они в садик не ходят...

Еду уже в метро, и вдруг меня как стукнет - сегодня же политзанятия, семинар, а я забыла дома программу, забыла даже заглянуть в нее... А ведь я взялась подготовить вопрос и... забыла! Занятия раз в два месяца, можно, конечно, забыть. Но раз я взялась, забывать было нельзя, я подведу всех. Ну, ладно, приеду, возьму у Люси Маркорян программу, авось что-нибудь успею сообразить.

Все же первая моя забота должна быть "механическая", Если я сегодня не прорвусь туда, будет плохо. Заглядываю-Вали нет. Кричу:

- Где Валя?

Не слышат, не понимают, потом я не сразу понимаю... Наконец дошло-Валя куда-то вышла. Опять! Оставляю ей записку, в которой все, кроме одной фразы, неправда: "Валечка, милая, выручайте! Сомневаемся в прочности доработанной массы. Без испытаний у вас все остановилось. На меня сердится Я. П. Второй день не могу вас застать".

Наверху у нас добрые люди. Никто меня не спрашивает, почему я так поздно, но все хотят рассмотреть новую прическу, вчера они не успели. Я верчусь во все стороны-затылком, в профиль. Тут входит Алла Сергеевна и, сказав с улыбкой: "Очень мило", сообщает, что мною только что интересовалась Валя.

Я вылетаю в коридор, но не успеваю сделать несколько шагов, как меня окликают - к телефону. Это Дима. Он успокаивает меня - Майе про Котьку сказал, она обещала разобраться. Меня это не утешает.

- Она так и сказала?

- Да, именно так.

- А ты ей рассказал, что он говорит?

- Рассказывать особенно не пришлось, но самое главное сказал....

Повесив трубку, вспоминаю, что не предупредила Диму о политзанятиях, - ведь я приду на полтора часа позже. И заготовок к ужину не успела сегодня сделать! А дозвониться в Димин "ящик" нелегко. Попробую позже, а сейчас скорее к Вале, пока никто не проскочил вперед!

Валя недовольна - я пришла недостаточно быстро. Ворчит:

- То бегают, бегают, то не дозовешься. Сегодня у них производственное совещание, с четырех свободны все установки, если работать самостоятельно - пожалуйста. Тот, за кем это время, отказался.

С четырех? Это слишком поздно! Всего полтора часа, если б не было семинара... А он начинается в 16.45. И я не могу сегодня с него отпрашиваться, раз мне выступать. Значит, всего сорок пять минут. Объясняю Вале, но она не понимает.

- Вы просили, вот я вам и даю.

- Нельзя ли начать хоть на часик пораньше, хоть на одной установке?

- Нет, нельзя.

- Как же мне быть? - думаю я вслух.

- Уж не знаю. Решайте... А то отдам другим. Желающих много...

- А кто там пораньше, может, мне поменяться?

- Нет уж, не устраивайте мне тут обменное бюро - и так у нас проходной двор...

Хорошо, мы берем это время - значит, в 16.00. На обратном пути ломаю голову - как быть? Может, Люське отпроситься с занятий, провести несколько опытов? Только каждый образец надо измерить микрометром, обязательно каждый, хоть они изготовлены по стандарту... Сделает она это? А вычислить площадь поперечного сечения? Не признает она этой тщательности. Нет, Люську отставить. Кого еще можно просить - Зинаиду? Но она, наверное, забыла все это.

Значит, необходимо отпроситься с семинара. Я сижу над дневником, составляю сводку вчерашних электроиспытаний, а в голове все вертится мыслишка, как бы мне удрать от всех да поработать в физико-механической до конца дня.

- А где Люся Вартановна? - спрашиваю я. Все молчат. Неужели никто не знает? Ну, если так, то я пропала. Значит, Люся черная "ушла думать". В таких случаях она умеет скрыться так, что никто ее не найдет.

Внезапно наступает перерыв. Люся беленькая, наклонясь ко мне, говорит:

- Ты что, спишь, что ли, говори скорей, чего тебе, задерживаешь, ведь два часа.

Я начинаю соображать вслух, что мне надо, а Люська торопит:

- Ну, все, что ли?

- Все, -отвечаю я,-раз тебе некогда, то все!

- Ну, что злишься?-уступает Люська.

А я не злюсь, я просто не знаю, что мне делать.

И как раз в эту минуту телефон: "Воронкову просят срочно в проходную принять изделия с производства".

Я кидаю Люське две трешницы:

- Купи что-нибудь мясное. - В дверях вспоминаю: - И чего-нибудь пожевать (я ведь еще не ела сегодня).

Внизу в проходной лежат выброшенные из "пикапа" три громоздких свертка с надписями: "В полимеры Воронковой" - первые опытные изделия из стеклопластика-1, выполненные на нашем экспериментальном заводе, - кровельные плитки, толстые короткие трубы. Поспешил Яков Петрович заказать, ведь состав изменен... Только место на стеллажах занимать будут.

Спрашиваю у вахтера, где Юра-наш рабочий, посыльный, "мальчик на подхвате". Только что был тут. Он всегда "только что" там был, где он нужен. Пробую найти его по телефону, но мне некогда. Беру один из свертков и тащу его по лестнице на третий этаж. Старый вахтер причитает, жалея меня, бранит Юру. Под этот аккомпанемент потихоньку перетаскиваю все свертки к нам в лабораторию. Когда я тащусь с последним, меня догоняет Люська с нашими покупками:

- Оля, "Лотос" дают в хозтоварах, я заняла очередь, кто б пошел, взяли бы на всех...

"Лотос" нужен, очень нужен, но я только машу рукой - не до "Лотоса" мне, четвертый час, только успеть собраться в механическую и все-таки в программу заглянуть. Но Люси Маркорян все еще нет... Впрочем, я же решила - иду в механическую?! Вот съем, что мне Люська принесла, и умотаюсь. Но беленькая куда-то пропала - не за "Лотосом" ли? Лезу к ней в сумку - две булки, два творожных сырка. Уж половина-то, наверное, моя.

Собираюсь потихоньку, образцы наши давно внизу и без пяти четыре исчезаю.

Начну с маятникового копра. Замеряю первый бросок закрепляю. Устанавливаю угол зарядки. Отпускаю маятник. Удар! Образец выдержал. Теперь увеличим нагрузку. Что это, я волнуюсь? Спортивный азарт. Ставка на стеклопласт-2: выдержит - не выдержит? Образец не разбивается при максимальной силе удара. Ура! Или еще рано кричать "ура"? Испытания на прочность на этом ведь не кончаются... А растяжение? Сжатие? Твердость?

Я погружаюсь в увлекательный спорт, в котором я тренер, а мой подопечный спортсмен - Пластик. Он прошел первый тур и готовится ко второму: опять измеряется толщина, ширина, опять вычисляется площадь поперечного сечения. Теперь новая машина, новая нагрузка.

Через некоторое время я нахожу на листе с подсчетами сдобную булку и творожный сырок. Вот интересно! Я уже съела булку и сырок наверху. Что это - приходила Люська? Я не заметила. Очень хорошо так работать - в темпе, молчаливо, один на один с делом.

Но вдруг до меня доходит моя фамилия, которую выкрикивают напористо и зло:

- Воронкова! Воронкова!! Да Воронкова же! Оглядываюсь. У дверей стоит Лидия.

- Занятия начинаются. Давай. И поскорей, твой вопрос третий. - Выпалив это, она хлопает дверью.

Я сбрасываю уже измеренные образцы обратно в коробку, туда же кидаю микрометр, карандаш, листы бумаги с расчетами, а сверху хлопаю дневник испытаний.

На занятия собирается вся лаборатория - человек двадцать; проходят они в большой соседней с нашей комнате. Забегаю к себе, сваливаю на стол все имущество, беру карандаш, тетрадку и с виноватым видом вхожу.

Говорит сам Зачураев, руководитель наш, отставной подполковник. Но как только я открываю дверь, он замолкает. Я прошу извинения и делаю попытку пробраться к Люсе Маркорян.

- Что вы так запаздываете?-сердится Зачураев. - Садитесь, вот же свободное место. - И он указывает на ближайший стул. - ...Давайте продолжим... - Зачураев вытаскивает платок из кармана и вытирает руки. - ...Рассмотрим это на конкретных примерах... Ну-с, прошу...

Далее...