Феминизм как мировоззренческая идея, основной пафос которой состоит в ломке и преодолении любых стереотипов сознания, связанных с полом, разумеется, генетически несовместим с тоталитарной организацией общества. Поэтому о русском феминизме коммунистической эпохи говорить невозможно. Его возникновение в России хронологически совпадает с перестройкой, с моментом, когда очень медленно, с огромным трудом начался переход к состоянию открытости. Пока мы лишь в начале этого "архисложного" процесса, и скорых результатов ждать не приходится. Не в последнюю очередь этим обстоятельством объясняется и оказавшееся гораздо более длительным, чем ожидалось, привыкание русских к весьма обычному уже для всего цивилизованного мира комплексу феминистских взглядов.

На наш взгляд, нет истины в утверждениях современных "славянофилов" о том, что феминизм органически чужд национальному менталитету и никогда в России не привьется. Действительно, пока еще феминизм далековат от нашей реальности, но постепенно становится все более и более привычным. И связано это не с особенностями национального менталитета, иначе бы в Японии, к примеру, считающейся образцом традиционных восточных взглядов, он не укоренился бы так прочно и неоспоримо. Дело, видимо, не в национальных особенностях, а в уровне цивилизованности государства и общества. Если тенденция к повышению этого уровня в России сохранится, возможно, мы станем свидетелями серьезного роста феминистских настроений. Не вызывает сомнений, что идеи эти - явление не сиюминутное и для России не наносное, заимствованное с Запада подобно року и кока-коле. Их диктует здравый смысл, и иного пути просто нет.

Анне Ахматовой принадлежит интересное наблюдение, что бывают события, как бы отбрасывающие тень "впереди себя", задолго до своего реального появления. Думается, феминизм как идея, органичная для русского культурного сознания, принадлежит к числу подобных явлений. И "тень его", первый подземный толчок, который сегодня дает о себе знать нарастающим гулом, можно распознать в определенных нюансах общественной жизни периода хрущевской оттепели.

Ранний русский феминизм впервые обнаруживает себя именно в эти годы. Зеркалом его, что достаточно очевидно с тридцатилетней исторической дистанции, стала почти совсем забытая как с точки зрения истории литературы, так и в общеполитическом смысле писательница - Наталья Владимировна Баранская.

Ее включение в литературный процесс само по себе сенсационно- и по возрасту, и по происхождению, и по профессии. К моменту первой публикации автору исполнилось шестьдесят лет. Баранская родилась в 1908 году в Петербурге, в культурной медицинской семье, имевшей, в частности, и дворянские корни. Впустить в официальную литературу бывшую дворянку да еще предреволюционного поколения - на такое мог осмелиться только Твардовский! Именно он предоставил ей страницы "Нового мира": сначала для публикации коротеньких "Проводов" (1968, № 5), а потом для главного "залпа" - уникальной для своего времени повести "Неделя как неделя".

Возможно, определяющим для такого сверхнеординарного поступка главного редактора, за который, да и другие подобные, он жестоко поплатился, о чем исчерпывающе рассказал Солженицын в "Бодался теленок с дубом", стала особая авторская манера Баранской. Такая манера была насущно необходима в период господства трескучей политической риторики. Будучи по образованию историком-этнографом, автором специальных трудов, Баранская свою главную вещь пишет более пером ученого, исследователя целого пласта социального быта, скрупулезно фиксирующего малозаметные детали с чисто профессиональной этнографической холодностью.

Картина страшной, даже по тогдашним меркам, загруженности женщины - научного работника, жены и матери, производила сильное впечатление именно своей отстраненностью. Читатели 70-х годов не без оснований ассоциировали повесть с названием фильма американского режиссера С.Поллака "Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?", ставшего известным в то же время. Многие женщины именно с "Недели..." повели отсчет новой жизненной позиции: "Так жить нельзя!" В библиотеках очередь желающих получить номер "Нового мира" с "Неделей..." не уменьшалась в течение нескольких лет, по всей стране шли читательские конференции. Обсуждались не только литературные свойства повести, но и демографические и даже политические вопросы. Не случайно ее экранизация была весьма оперативно запрещена, а набор отдельного издания рассыпан.

Популярность Баранской для коммунистической власти была сродни опасности атомной или, скорее, нейтронной бомбы, незаметно разрушавшей стереотипы человеческого сознания. Вместо привычной установки на прославление социального строя, якобы раскрепостившего женщину, она сумела сказать о ее положении в условиях социализма суровую правду. Не случайно и до сих пор на Западе, рассматривая жизнь женщин в бывших странах соцлагеря, историки и социологи апеллируют, прежде всего, к этой вещи, а в Америке и в Европе опубликовано откликов на нее в три раза больше, чем на Родине.

К настоящему моменту Н.Баранская остается автором четырех книг, каждая из которых пользовалась значительно меньшей известностью, чем "Неделя как неделя". И все-таки, несмотря на относительно скромные художественные достоинства, она сыграла заметную роль в раскрепощении и эволюции общественного сознания России 60-70-х годов.

Интересно, что коммунистическая критика своим природным чутьем на идеологически опасные произведения вычислила Баранскую еще до публикации "Недели...". Шуму, совершенно неадекватного ни их масштабу, ни идейному содержанию, наделали "Проводы", напечатанные примерно за год до главной сенсации.

Ни с сюжетной, ни с эстетической точки зрения рассказ этот не способен сегодня остановить внимание читателя. Реалистически подробно, с некоторой долей натурализма описанная предыстория отправки на пенсию бухгалтера Анны Васильевны, сама процедура торжественных проводов и первое утро ее пенсионной жизни - все это абсолютная копия окружавшей как тогда, так и сейчас каждого гражданина этой страны действительности. Поэтому несколько удивляет мобилизация на борьбу с Баранской такого "зубра" партийной критики, как Я.Эльсберг, известного своей провокационной ролью в литературной среде 30-х годов, в частности, по событиям вокруг О.Мандельштама. Скромные "Проводы" подверглись обстрелу поистине "тяжелой артиллерии", и осуществлено это было, конечно, не без санкции партийного руководства. "Литературная газета" своим номером от 11.12.1968 года со статьей Эльсберга "Быт и духовная жизнь" в очередной раз стала проводником официальной идеологии.

Главный недостаток рассказа представлялся критику в том, что изображенный в нем бытовой фон приобретал самоцельное значение, заслоняя собой персонажей, духовный облик которых в результате был неоправданно ограничен и обеднен. Многосложность человеческого мира сводилась к однолинейной социальной роли. Даже главная героиня рассказа- пожилая женщина, которую "выводят" на пенсию-сливается в итоге с "окружающим ее беспросветно скучным бытом".

Конечно, сведение роли женщины в обществе к пешке в руках могущественных тоталитарных сил, обнаруженное и показанное народу многотиражным и широко популярным журналом, не могло не подвергнуться уничтожающей критике со стороны этих самых сил. И параллельно "Литгазете" на Баранскую и "Проводы" обрушивается "Огонек", самый читаемый в ту эпоху официозный альманах, вечный антагонист Твардовского и "Нового мира". Сам факт одновременности выступления этих изданий свидетельствовал, что критика была инспирирована, и Баранскую намеревались уничтожить всерьез.

В статье Н.Сергованцева "Возвращение героя" имя Баранской подвергалось остракизму в одном ряду с В.Шукшиным и А.Битовым. Эти, по мнению автора, представители т.н. "бытовой прозы" с ортодоксальной марксистской позиции подверглись разгрому ни много, ни мало за отказ от основных канонов соцреализма. Опус Сергованцева представляет сегодня интерес в качестве любопытного исторического документа, отражающего особенности той культурной ситуации, когда жанр критической статьи далеко не в рудиментарной форме сохранял черты политического доноса.

В полной мере охранительные по отношению к господствующей идеологии намерения критика обнаруживали себя в его словах о том, что "само по себе изображение маленького человека, замыкание всех сложных связей мира на нем, пропаганда его как примера таят чрезвычайные, опасные обстоятельства, заложенные в социальном и психологическом страхе маленькой личности перед величавыми, масштабными проявлениями человеческого духа". Ранние, еще совсем слабые ростки феминистских идей подвергались столь яростной атаке, что поневоле приходилось задумываться об их фатальной несовместимости с коммунизмом. "Самоотверженность, подвижничество, бессребренность, отвага, естественное подчинение воли требованиям общественной дисциплины, романтический порыв к делам невиданным - эти и многие другие бесценные качества, по крупицам накапливаемые долгой жизнью народа, порождают в маленьком человеке злобу и страх. В массе своей, если дать ему расплодиться, - с прокурорским запалом продолжает критик, -это сообщество ничтожеств способно расточить, распылить самые святые понятия и идеалы: мышь повалит слона. Этим и чреват культ маленькой личности, он опасен не только как реальная особь, но и как порождение прихотливого пера". В этом чудовищном по своему новоязовскому косноязычию пассаже поражает пророческий пафос. И действительно, не прошло и трех десятилетий, как "мышь" подлинной человечности и здравого смысла повалила "слона" тоталитарной системы.

В случае И.Баранской такой "мышью" стала незаметная Анна Васильевна, без каких бы то ни было реальных причин, а исключительно по прихоти руководителя предприятия-типично мужскому, волюнтаристскому и бесчеловечному указанию "выведенная" на пенсию, как в недалеком прошлом люди "выводились в расход". Она также и не защищена от произвола своим непосредственным начальником-мужчиной. Кроме того, ей самой не приходит в голову не только протестовать, но и сколько-нибудь всерьез осмыслить происходящее... Сегодняшнему читателю, анализирующему "Проводы" в контексте происходивших событий, принципиальной представляется не только социальная, но и половая принадлежность героини, каковая, помимо прочего, означает, что в центре миниатюрного рассказа ситуация дискриминации пожилой женщины со стороны общества, а конкретно - мужчин-руководителей, основанная не в последнюю очередь на неразвитости и ограниченности самого женского сознания.

Очевидно, преувеличением было бы утверждать, что подобные феминистские акценты составляли главные намерения Баранской. Если они и не были главными, то само наличие уже достаточно характерно и оказалось вехой - не последней по важности - на пути к "Неделе как неделе", где они вышли на передний план.

Мысль о том, что повесть Н.Баранской 1969 года "Неделя как неделя" действительно отразила русский феминизм на ранней стадии его обнаружения в обществе, нуждается в более детальной аргументации.

В науке до сих пор, кажется, не опровергнуто мнение о способности произведения искусства достигать целей, которые вовсе не входили в сознательные намерения автора. С легкой руки Владимира Ильича всеми школьниками страны "матерый человечище" граф Толстой воспринимается не иначе как зеркалом русской революции. Мол, не намеревался, но сила таланта не дала не отразить...

Не проводя никаких параллелей между Баранской и Львом Толстым, есть основания утверждать, что случай "Проводов" напоминает ситуацию с революцией у Толстого: гендерная интерпретация происходящего в рассказе не закладывалась, но оказалась актуальной.

Год, отделяющий "Неделю" от предыдущей публикации, стал для писательницы переходом от бессознательно нащупанной темы к позиции, вполне осознаваемой и декларируемой. Таким образом, два первых произведения-каждое по-своему - все-таки были зеркалом формирующегося женского сознания. Но если "Проводы"- просто приложенное к губам больного стекло, ничего не отражающее, а лишь фиксирующее редкое дыхание, то зеркальные грани "Недели..." уже строго соблюдают и ракурс, и дистанцию, и направление отражения, в них отчетливо видно соотношение панорамы и фокуса. Разумеется, подобные утверждения нуждаются в текстуальном анализе, для корректировки которого прошедшие четверть века-прекрасная дистанция.

Характеризуя изображенное в повести время в современных понятиях, не избежать клише "эпоха застоя". Одним оно представляется сегодня периодом духовной стагнации и общественного упадка, другим- счастливыми десятилетиями, когда внутри страны царил мир, а цены были фантастически низкими. Всестороннее описание этого периода нашей истории -дело относительно отдаленного будущего. И с этой точки зрения "Неделя как неделя" представляет собой интереснейшее свидетельство очевидца и участника-на самом глубинном, бытовом уровне- исторических событий. Сегодня мы не можем не видеть, что этим участником и очевидцем не случайно стала женщина в расцвете сил: как сама страна, выглядевшая со стороны образцом могущества и полнокровия, изнутри она оказалась раздираемой противоречиями и почти нежизнеспособной.

Фамилия героини- Воронкова. "Глотавшие" повесть в шестидесятые не задумывались над подтекстом, достаточно было самого текста, несшего новую правду и этим и привлекавшего. Читатель наших дней увидит в этой фамилии и воронку, затягивающую женщин с фатальной неизбежностью- воронку быта, стереотипов сознания, наконец, истории, есть в ней и воронок, вывозящий все и вся на собственном горбу, и ворон, пророчащий беду.

Полузакрытый научно-исследовательский институт химического профиля, с достаточно строгим рабочим распорядком, анкетным принципом подбора кадров и обязательными политзанятиями - это не только среда, определяющая психологию героини, а еще и аналог всего закрытого общества.

Ольга Воронкова - химик в лаборатории, где делают новый стеклопластик. Ее главный профессиональный интерес сосредоточен на полимерах, на испытаниях искусственного материала, предназначенного для изготовления трубопроводов. Воспринимавшаяся в 1969 году как точно найденная в "век синтетики" деталь, эта эпопея со стеклопластиком через четверть века читается как метафора "синтетической" эпохи.

Время Н.Баранской- 60-е годы, внешне упорядоченное, сглаженное до безликости, изнутри было полно фальшью и ложью. Синтетика заменяла металл так же, как суета- бытие, инфантилизм распространялся на все сферы жизни. Сторонники "неосознанности авторской позиции" не могут не считаться с наличием в тексте подобных метафор и аллюзий, говорящих о противоположном: писательница вполне осознавала, что делала, и вся художественная система повести свидетельствует об этом.

"Неделя..." написана в форме дневника героини. Но если в далеком прошлом дневник фиксировал размышления и для этого был предназначен в первую очередь, то в интерпретации Баранской, скорее, здесь пародия на дневник-какие-то обрывки сознания, передающие лишь прерывистое дыхание бегуна...

Думается, автор не случайно выбирает для действия своей повести конкретное время - не последнюю неделю года, но предшествующую ей. До конца года еще остался какой-то срок, но и он на исходе. Момент перелома маячит на горизонте, а за ним- неизвестность. Героиня приближается к зрелости, однако продолжение жизни не несет ничего обнадеживающего.

Не только форма повествования, но и время и художественное пространство, на наш взгляд, чрезвычайно эмблематичны. Например, рядом с институтом Ольги- "почтовый ящик", где работает ее муж. Он обрисован очень осторожно, в подцензурном виде, но явно его отношение к военной промышленности, пронизывавшей все сферы жизни и абсолютно секретной даже для самих его сотрудников.

Второй план связан с тотальным воздействием быта: транспорта, магазинов, домашнего хозяйства и т.п. на психологию людей. Автор организует этот смысловой план метафорой "беговой дистанции". Не только день Ольги начинается и заканчивается бегом, но и вся ее короткая биография - "пробег- пробег", если воспользоваться названием повести В.Нарбиковой. Сегодняшний читатель знает, что это был к тому же бег на месте. Есть некоторая авторская ирония в том, что семейство Воронковых никак не может попасть на спектакль по булгаковскому "Бегу": какой жалкой пародией на бег тогдашний выглядит их сегодняшний бег...

Рядом с работой и бытом- главная в мироощущении героини сфера семьи с широким кругом морально-этических проблем. В семейной жизни Ольги Воронковой определяющими стали тревога и неприязнь. Тревога за двух маленьких детей, за мужа, доходящая порой до неприязни к самой себе: "я ненавижу себя!" Постоянно болеющие дети, вынужденные бюллетени, ежевечернее недовольство мужа, редкие минуты совместного отдыха и вечная гонка- вот характерные приметы семейной реальности, внимательно рассмотренные автором и сознательно сфокусированные на протяжении одной недели, изображенной крупным планом.

Обязательность и ответственность героини тянут ее в разные стороны... Жизнь мчится по кругу сквозь постоянное беспокойство и непонимание смысла этой гонки. Все ругают ее за недостаточную аккуратность и внимательность. Она же считает, что просто любит свою работу. Ольга не уверена в себе- сомневается, например, что ей помогает знание английского, однако, вся лаборатория этим пользуется. Ей нужно два раза в месяц ходить на политзанятия, опаздывая домой - к детям и мужу, а в конце концов, возникает проблема с заполнением некоей анкеты, которое она все время откладывает. Роль матери и хозяйки кажется ей столь же важной, как научная работа, но уборка, готовка, дети вступают в постоянное противоречие с полимерами и лабораторией.

Не будем забывать, что Ольга еще совсем молодая женщина, ей двадцать шесть лет, но у нее совсем нет времени на себя. Ей кажется, что она уже состарилась, студенческие годы вспоминаются как другая жизнь. Она жила тогда просто и весело, без невыносимого груза ответственности и обязательств.

Для тональности "Недели..." важно, что положение герои ни показано автором как заурядное, - она обычная женщина, одна из многих себе подобных в этом обществе.. Рисуя типичный женский характер, Баранская совершенно очевидно хочет доказать, что прежде всего само общественное устройство обессмысливает жизнь женщины. Ее героиня, правда, задается вопросами: "Почему так живется? В чем высший смысл? Откуда и зачем такие требования, ответственность, обязательства? Что такое тогда вообще жизнь?" Но ответить на них у нее нет ни сил, ни времени и, что принципиально, на наш взгляд, для Баранской, сознание Ольги Воронковой пока не готово к честному и прямому ответу.

Социологический портрет героини повести столь же конкретен, сколь и метафоричен. У Ольги словно нет ни родителей, ни родственников. Как биографический факт это возможно, хотя и требует каких-то пояснений. Однако для автора отсутствие родных скорее символическая деталь. Их просто нет, и она наедине с этой данностью; как у типичной советской женщины, у нее просто нет выхода, и работа, и семья - только ее личное дело.

Героиня любит своих детей, но из-за обилия дел и обязанностей не может эту любовь реализовать. Она лишь кормит их и ухаживает за ними, но не занимается их воспитанием, образованием, что делает государство. Семья Воронковых, нормальная по всем внешним параметрам, имеет характер скорее биологический и формальный.

Тонко, не педалируя, но недвусмысленно обозначает Баранская роль мужчин. Здесь два главных мужских персонажа - муж героини и ее начальник. От начальника полностью зависит ее будущее и профессиональная карьера. Он - источник ее постоянного беспокойства и унизительной зависимости на работе, и она старается пореже попадаться ему на глаза.

В отличие от вполне определенного отношения подчиненной к начальнику, отношения героини с мужем весьма противоречивы. С точки зрения социального амплуа муж для нее-тоже начальник. Неся на себе весь груз обязанностей в семье, она, тем не менее, позволяет мужу играть главную роль и покорно терпит частые проявления недовольства с его стороны. Ольга подчиняется мужу почти рефлекторно, она убеждена, что так и должно быть. Баранская фиксирует одну из характерных особенностей русской патриархальной семьи, за которую дорого расплачиваются, прежде всего, сами женщины, даже, как в случае Ольги, высокообразованные и интеллектуальные. Так она и многие миллионы ей подобных в России понимали и понимают любовь. Она искренне считает, что любит мужа. Хотя нельзя, разумеется, сказать, что муж не любит ее и детей, он все же обращает на них внимание, когда удобно ему, а гораздо чаще проводит время дома сам по себе.

Интересно, что неприязненное отношение героини к самой себе и ее низкая самооценка совершенно не соответствуют отношению к ней окружающих. По мнению коллег-она самая счастливая из них. Ее знакомая заявляет: "Вам надо гордиться тем, что вы хорошая мать, да еще и хорошая производственница, вы настоящая советская женщина". При несомненности детерминированного временем "мифологического" подхода это все же высшее выражение одобрения. Сама же Ольга не может найти в своей жизни предмет для гордости, и просто с радостью вспоминает лишь ушедшую в прошлое студенческую молодость.

С языковой точки зрения воспоминания Ольги Воронковой, как и ее дневник в целом, выглядят в высшей степени однородными. Язык как бы среднестатистичен и отражает "среднестатистическое" женское сознание. Лексика здесь вполне ординарна, это типичный язык среднего инженера с небольшими, отражающими свое время вкраплениями: "нормальная советская семья", "настоящая советская женщина", "мы вам доверяем, на вас рассчитываем" и т.п., а также с сопутствующими эпохе бытовизмами типа "почтовый ящик", "лотос".

Характерна ономастика повести: обе сотрудницы лаборатории, где работает Воронкова-Людмилы, при всей своей несхожести они - воплощение одного женского лица. Намечен здесь и социальный срез. Мы видим персонажи, амплуа которых можно четко обозначить: старая большевичка, молодая лаборантка, местное светило из евреев. Кстати, национальный состав действующих лиц аналогичен обществу в целом, среди персонажей русские, армяне, еврей.

Нарочитая сглаженность, обезличенность языка в "Неделе..." (только в снах или немногочисленных монологах речь Ольги становится эмоционально насыщенной) имеет, как кажется, определенную художественную функциональность. С одной стороны это несомненный аналог безликости самого времени. С другой-- и это важно в свете декларированного нами утверждения об осознанности намерений автора-желание ценой отказа от внешних эффектов выдвинуть на первый план ужас и бессмыслицу самого хода жизни и событий, его составляющих.

Пристальное внимание к тексту, как мы попытались показать, позволяет заметить, что Баранская сознательно обратилась к двум очень опасным и болезненным темам - советского быта и положения женщины в советском обществе. Проблемы быта всегда отпугивали официозную критику и литературу соцреализма, поскольку, описывая быт, искусство - вольно или невольно - рисовало действительность в весьма неприглядном виде и на "языке", понятном любой аудитории. Когда же на тему быта накладывалась еще и женская судьба, наиболее подверженная его тяготам, возникала картина, очень далекая от казенного оптимизма и официальной пропаганды.

Отсюда- постоянные обвинения критиков, звучавшие в адрес "Недели...", упреки в "камерности", "натурализме", "бытовщине".

Сегодня непредвзятому читателю совершенно очевидно, что перед ним - произведение далеко не простое. За натуралистическими фиксациями в нем скрывается большое драматическое и психологическое напряжение, что мы и старались обнаружить. К сожалению, современная повести критика не могла читать "Неделю..." без идеологических шор и оказаться тем самым адекватной читательскому резонансу. Время подобной интерпретации задержалось на четверть века, хотя без усилий Баранской оно могло бы растянуться и на целое столетие.

Повесть "Неделя как неделя" в литературе и общественной жизни конца 60-х- начала 70-х годов останется и как человеческий поступок, и как факт искусства. Теперь у нас есть все основания видеть в ней и зеркало раннего русского феминизма.