Соответственно индивидуальные ценности приспособились под эту новую ситуацию. Исчисление денег стало непосредственной мерой исчисления... но какие индивидуальные качества можно исчислять по этой мере? Как мы хорошо знаем, по ним в нашей современной обстановке исчисляется мера власти, политического могущества и иных (в том числе не в последнюю очередь и криминальных) типов воздействия. Если теперь посмотреть на то, какие характеристики мы перечислили, то станет понятным, что они как раз и составляют суть того, что требуется от так называемого "настоящего мужчины". Причем, в соответствии с русским обычаем - речь идет о предельных формах выражения этой ситуации, то есть если мужчина просто обладает достаточной для жизни степенью финансовой состоятельности, то этого все равно мало - как бы активен он ни был, если он не способен иметь этого символа - денег - именно очень много, то он все же не "настоящий мужчина". Но мы все так же хорошо знаем, с чем, за редкими исключениями, это сопряжено.

Из этого следует, что женщине сейчас в бизнес пробиться особенно трудно, поскольку он стал одним из основных, если не основным символом вирильности, и это не потому, что женщина плоха, а потому, что "философия" и "идеология" нашего бизнеса имеет ультрамаскулинистскую направленность. Мы здесь, конечно, имеем в виду именно маскулинистскую, а не мужскую направленность, то есть патриархатно извращенное понимание природы и интересов мужчины.

Таким образом, может быть, есть смысл говорить не о женском и мужском бизнесе, а о бизнесе с патриархатной подоплекой, с его способами организации сферы обмена, и бизнесе без патриархатной подоплеки. Известно, например, что в США 30% малого бизнеса находятся в руках женщин, а у нас это невозможно. Почему? Да, как представляется, прежде всего в силу специфических условий идеологии и образа того типа бизнеса, который у нас культивируется. То же касается и организации инфраструктуры. Налажена такая система оценки женской роли, где женщина-мать оказывается обремененной льготами, которые, правда, часто не выплачиваются и имеют чисто номинальное денежное выражение, зато прекрасно работают символически, создавая образ женщины как социального инвалида и делая ее окончательно невыгодным работником. В этом смысле женщины оказываются заинтересованными в создании нового некриминализированного и непатриархатного образа бизнеса. В данном случае "женское" может быть условно понято как немаскулинизированное. Конечно, при той ситуации, которая сейчас сложилась, этот тип бизнеса будет маргинальным - не основным и нежеланным, вступающим в противоречие с принятыми нормами делового поведения, но будущее - все же за этими способами вести дела, существующий сейчас тип бизнеса недолговечен. Несмотря на его кажущуюся непобедимость (все мы знаем поговорку: "против лома нет приема"), на самом деле практически он сам обрекает себя на недолгую жизнь.

От того, насколько систематично нам удастся проработать сквозь призму нового подхода различные сферы деловой активности, в значительной степени зависит скорость нашего будущего продвижения. Сейчас так называемое "женское предпринимательство" и предпринимательство с высокой долей женского труда являются возможными очагами нашего будущего сопротивления, дающими шанс переориентировать работу самих социальных институтов.

Если вернуться к перечисленным тезисам, то можно сказать, что первый тезис о том, что бизнес не может быть мужским или женским, а может быть только хорошим или плохим, и сам по себе не делает различий по признаку пола - этот тезис мы, конечно, не можем поддержать. Как мы попытались показать, бизнес как раз может быть маскулинизированным или нет. И настолько, насколько в рамках этой культуры мужское действительно отождествляется с маскулинистским, настолько бизнес может быть "мужским", хотя с нашей точки зрения, повторяем - это совершенно разные вещи.

Другое дело, что сторонники точки зрения нейтральности бизнеса в отношении пола здесь же часто противоречиво добавляют, что бизнес - в принципе не женское дело, и это их нисколько не смущает, логической несообразности в этом они не чувствуют.

Тезис о том, что цель женщин - в конечном счете войти в бизнес и преуспеть там, мы тоже не поддерживаем полностью. Как мы попытались показать, не любой бизнес примет женщин и не в любой бизнес они сами заинтересованы входить.

Что касается положения о том, что у женщин в бизнесе дела обстоят хуже, чем у мужчин, и это понятно - ведь у них же есть дети, то, я думаю, и так ясно, что дети есть не только у женщин, но и у мужчин, и только с точки зрения патриархата, это большое достоинство мужчины, что он отлучен от семьи с ее обязанностями. Как показывает опыт многих стран, от привлечения мужчин к жизни семьи бизнес, по большому счету, только выигрывает, он в структурном отношении приближается к запросам реальной жизни и отходит от понимания реальности как воплощенного процесса решения задач, поставленных в абстрактных государственных программах.

Последний из упомянутых нами тезисов касался того, что бизнес-женщинам, бизнес-леди необходимо входить в более широкие и высокие круги, то есть в круги не только женского, но и мужского бизнеса. Хотя, конечно, женский бизнес не может замыкаться в своем гетто, но оценка "мужского" бизнеса как заведомо "высокого", на наш взгляд, уместна может быть только в смысле высокого роста отдельных его представителей.

Итак, мы очень бегло рассмотрели тот контекст (так называемый "переход к рынку"), в который "женские проблемы" вписываются сейчас в первую очередь. В соответствии с современной интеллектуальной модой, заведомо предполагается, что можно поставить знак равенства между сферой проявления исторических законов и пространством, на котором развертывается экономическая ситуация. Как нам представляется, эта позиция оставляет рассмотрение на макроуровне. С точки зрения нашего подхода, здесь пропущено звено, которое формирует наличие существенного посредника, роль которого нельзя недооценивать, - наличие микровласти. Не включая параметр складывания телесного режима, мы не имеем возможности учесть ряд важнейших способов организации современного культурно-исторического поля.

Наш основной тезис в этом смысле состоит в том, что культура способна аффектировать тела в самом буквальном смысле слова. Мы полагаем, что в настоящее время человек в течение всей своей жизни пребывает в условиях непрекращающегося и весьма болезненного телесного тренажа. Абстрагируясь от этого, мы теряем возможность схватить важнейшие микрополитические принуждения, которые заставляют нас "сближать" весьма разные значения, формировать "очевидности", присущие только данной эпохе и мало понятные впоследствии. Как ни странно, но отсюда проистекает и наш оптимизм, ведь если бы сегодняшнее положение дел было вызвано "самой природой", то этот предел был бы для нас окончательным, а в отношении того, что сконституировано определенным типом культуры, есть надежда на то, что человек при изменении культурных условий может существовать и в другом режиме.

Пока такого изменения не произошло, мы считаем своим долгом раскрывать проблему складывания определенных технологий, с помощью которых под видом и от имени естественной жизни "тел" осуществляется приписывание культурных норм. Понятно, что такого рода технологии использовались на протяжении всей человеческой истории и в самых разных вариантах (не только с очевидно гендерными целями). Например, в период позднего Средневековья и в начале Нового времени была открыта особая культурная функция боли. В процессе применения пыток были найдены способы дозирования боли, обнаружили возможность через причинение боли "исчислять величину" наказания и производить юридическое дознание истины (такое узаконенное варварство, как известно, было судьбой "просвещенной Европы" на протяжении нескольких столетий). Как мы понимаем, женщины тоже постоянно являлись объектами приложения такого рода техник работы на телах в самом разнообразном смысле. В дальнейшем мы продолжим работу описания и анализа культурных технологий подавления.

Сейчас в непосредственное продолжение только что сказанного рассмотрим некоторые вопросы, касающиеся такой "женской" темы, как планирование семьи. Нужно заметить, что проблема репродуктивного поведения напрямую связана с наиболее серьезными моментами женского социального участия в самом широком смысле, поскольку она связана со степенью вовлеченности женщины в семейную сферу, фактором, который в истории постоянно играл, а в настоящее время играет особенно важную роль. Действительно, ведь если женщина сама - без контроля со стороны мужчины или/и государства - начинает решать вопросы планирования семьи, это оказывает существенное влияние на все стороны ее жизни. В этих условиях фактически проблемы планирования семьи - это проблемы борьбы за способы контролирования телесного режима существования женщины. Тут дело далеко не только в том, "делать аборт или нет". И совсем не случайно вопрос о репродуктивных правах женщин у нас зачастую сводится только к проблеме аборта, понимая это, мы обсудим в основном контекст вопроса. Сразу же скажем, что было бы неверно думать, что кто-то здесь, говоря о репродуктивных правах женщины, приветствует аборт. Ничего подобного, разумеется, нет, автор этих строк полагает, что аборт это не только плохо, но это просто катастрофа и моральная, и психическая, и физическая и метафизическая и какая угодно еще, разумеется ни о какой пропаганде аборта здесь речи нет.

Наоборот, по нашему мнению, просто позорно, что в России сейчас ²/₃ беременностей кончаются абортами, что этот метод пока остается основным средством контроля над рождаемостью. Однако, тем более необходимо дать себе труд продумать, в силу чего сложилась подобного рода ситуация. Существеннейшую роль, как представляется, в этом отношении играет основная направленность репродуктивной политики, которая состоит в том, чтобы выстраивать всегда репрессируемые (а часто и кроваво репрессируемые) тела. Действительный смысл такой политики, как показывал А. Попов, не в том, чтобы аборта не было, а в том, чтобы аборт происходил с разрешения и под контролем государства - точнее, под контролем тех, кто имел реальную власть в тот или иной исторический период. И если власть находилась или находится не в границах государственных органов, то аборты становятся криминальными - их производят от имени той инстанции, которая реально правит, поскольку женщины оказываются в реальных отношениях именно с реальной, а не номинальной властью. Таким образом, если даже аборты будут запрещены, это не изменит сути отношений, поскольку они все равно будут производиться, но в условиях, когда их будет контролировать иная инстанция. В этом смысле, как указывал далее А. Попов, можно сказать, что женщину всегда побуждают делать аборт, но иногда побуждают еще и делать его криминальными средствами. Здесь особенно видно, что правовые рамки недееспособны, что суды творят дважды неправое дело - сначала соглашаясь с ситуацией, при котором женщина оказывается в положении, при котором она не имеет возможности воспитать рожденного ею ребенка, и потом, осуждая ее за то, что она вынуждена себе же причинять физическую и моральную травму, усугубляют эту травму тем, что она должна чувствовать себя еще и преступницей. Ее наказывают за то, за что она уже и так наказана, и не один раз.

Общество с восхитительной наивностью продолжает полагать, что аборты - это только женские проблемы, что, если супруги, например, не хотят иметь детей, то нужно стерилизовать женщину - не мужчину же! С 1991 г. разрешена стерилизация мужчин. Кто об этом знает? В настоящее время созданы и оральные контрацептивы для мужчин, но они пока весьма малоэффективны, это, возможно, происходит и потому, что исследований еще проведено недостаточно, поскольку до сих пор считается, что гормональная система - это женское дело и нужно работать только с женскими гормонами. Проблема контрацептивов стоит практически как только женская проблема еще и потому, что секс часто отождествляется с женщиной.

Считается, что именно тоталитарное общество имеет такие мотивы, на наш взгляд, это мотивы не тоталитарного, а патриархатного общества, где проблема как бы перевернута наизнанку, поэтому основная трудность кроется не в самом аборте, а в той ситуации, которая вокруг него сложилась. Если попытаться подойти к делу беспристрастно, то станет видно, что многие из тех, кто позволяет себе произносить слова против абортов, позволяет себе одновременно же производить и дела, которые просто неминуемо к абортам и приводят. И в обществе идет какая-то странная игра, по правилам которой все должны делать вид, что они об этом не догадываются.

Имеется в виду следующее: сейчас наше государство и общество нашло деньги на организацию нескольких конференций по борьбе с абортами, на некоторых из них слово "аборт" вообще было заменено на слова "убийство ребенка". Журналисты пишут иногда, что аборт - это 30 убийств, если подсчитывать то гипотетическое потомство, которое могли бы произвести нерожденные люди (и не в одном поколении). Это, конечно, очень эффектно и, на первый взгляд, весьма благородно, но практически просто нечестно, потому что проблема действительно выглядит как чисто моральная только до тех пор, пока мы остаемся на высокопарном уровне обличений. Если же спуститься на уровень реальности, то мгновенно станет понятно, что приоритет состоит совсем не в том, чтобы обозвать почти все взрослое женское население страны убийцами.

Может быть, если бы наше общество было всерьез заинтересовано в сокращении числа абортов, было бы лучше, вместо того чтобы тратить деньги на обличения, профинансировать ряд программ совсем другого типа. Например, в первую очередь, всерьез позаботиться о здоровье будущей матери и будущего отца ребенка, так как эта проблема в настоящее время весьма нешуточная, потому что речь здесь идет прежде всего о молодежи. А молодежь в настоящее время представляет собой почти сплошную, как у нас сейчас принято говорить, "группу риска": тут и трудности с устройством на работу (трудности найти работу, которая не наносила бы ущерба человеческой чести и достоинству, поскольку молодежь, вообще говоря, используется довольно активно, но очень часто на полукриминальных ролях), а в случае, если нет работы, почти всегда встает проблема нехватки средств к существованию. И достаточно часто молодой семье просто невозможно осилить покупку "приданого" малышу, коляски. Если бы государство было всерьез заинтересовано в решении проблемы аборта, то хотя бы стоимость распашонок можно было попытаться уменьшить, уж эта задача совершенно выполнимая... А пока нехватка средств к существованию вызывает вынужденную экономическую зависимость молодых супругов от родителей, которая приводит к острым формам конфликта между поколениями (на наш взгляд, конфликта во многом политически инспирированного в интересах определенных групп). Далее - жилищная проблема, которая чрезвычайно усложнилась за последнее время и которая часто является существенным препятствием в стремлении молодой семьи иметь детей. Серьезная проблема также - появление целых слоев населения детородного возраста, у которых возможности создания семьи практически значительно затруднены (например, военные), немаловажны и проблемы постоянной вынужденной миграции населения по территории России. Все эти факторы, безусловно, оказывают заметное, а часто и решающее влияние на репродуктивное поведение.

Если мы действительно хотим бороться с абортом, то мы обязаны учитывать весьма специфический характер этой проблемы - учитывать, что аборт - это травма, которая социально провоцируется. А ничего не меняя в жизни социума, сводить дело только к обличению безнравственности женщин, на наш взгляд, бесперспективно, потому что пока именно полнейшая неуверенность в завтрашнем дне заставляет людей вести не тот образ жизни, который они предпочитают, а тот, к которому их принуждают обстоятельства. Мы дожили до такой ситуации, при которой бездетность иногда является вообще условием сохранения семьи как семьи. Неужели не понятно, что женщина предотвращает каждые двое из трех возможных родов совсем не потому, что она всегда такая плохая и безнравственная (тогда бы нравственные обличения действительно могли быть к месту), но ведь это происходит зачастую против желания самой женщины, в силу ее полнейшей невозможности обеспечить хотя бы более или менее достойное будущее для своего ребенка.

Может быть, одним из наиболее существенных моментов, приведших нас к существующему положению дел, в частности, и к падению рождаемости, является навязчиво повторяющаяся порнографизация половой жизни. Она, с одной стороны, безусловно является одной из важнейших карт в современной политической игре, на которую сегодняшним политикам приходится совершенно неминуемо ставить, с другой же стороны, она никак не совместима с национальным русским укладом. Сейчас порнография - это блюдо, которое предлагается постоянно еще и еще раз, но проглотить его пока что как-то не удается. Да и русская художественная культура и русская литература, в частности, много раз показывали, что грязный секс - это всегда в конечном счете - распад личности. Навязываемая эротомания, молодежный алкоголизм, наркомания и проституция расположены друг к другу ближе, чем это принято думать.

Постоянное, довольно насильственное превращение половой жизни в лютую забаву криминализированного свойства как-то очень слабо сочетается с благостными разговорами "про-лайф" и обличениями против аборта, которые доносятся из того же самого места. Хотя, понятно, очень хочется, чтобы оно как-нибудь, каким-нибудь чудом было бы и так, и так, причем одновременно. Как сказал один юморист, мужчине хочется, чтобы женщина в половом общении с ним каждый раз заново являлась бы развратной девственницей.

Криминализация секса является одним из наиболее существенных факторов нашей современной политической жизни, именно она во многом ответственна за существующую в стране "абортную культуру", которая является ее оборотной стороной. Идет фактический идеологический запрет на понимание половой жизни как любви (о чем сейчас и говорить как-то неудобно, считается, что это неумно, а умно лишь то, что "с душком"), половая жизнь нынче понимается только как секс, а секс практически только как возможность для "мужика" "оттянуться". При этом честно и открыто объявляется, что ему нужна, упаси Боже, не утонченная интеллектуалка - воплощение высокой красоты, а то, что Фрейд называл "низкий объект" - "баба", которая должна его обслужить. И если, как поучала газета "Московский Комсомолец", ЭТО нужно делать не менее 300 раз в год, то куда при такой нелепой и смехотворной принудительной (причем от имени сексуальной "свободы") интенсивности деться без абортов? То есть женщину, с одной стороны, принуждают представлять собой забаву для канализации самых что ни на есть неприглядных проявлений мужского невроза, а с другой - обвиняют в том, что она относится к своему телу как, извините, к куску мяса. А как же ей еще после всего ЭТОГО к себе относиться?

Нечего удивляться, что при таком архи-искусственном и античеловечном формировании основных структур культуры демографическая ситуация постоянно ухудшается. Это все - следствия тяжелейшей, если не роковой, болезни нашего теперешнего общества. До тех пор, пока эти и многие другие проблемы не будут решены, репродуктивное поведение населения будет оставаться прежним, нравится это кому-то или не нравится, и аборт по-прежнему будет оставаться основным варварским и кровавым типом взаимоотношения между женщиной и нашими "демократическими" социальными институтами на уровне формирования женского тела как культурного тела.

В настоящее время средства массовой информации расположены на переднем крае того кризиса, который охватил наше современное общество, хотя это и не очевидно. На первый взгляд, кажется, что наши средства массовой информации (далее СМИ или масс-медиа) внесли свою очень существенную лепту в процесс демократизации нашей жизни и создания рыночных отношений. Но на деле все гораздо сложнее прежде всего потому, что современная российская ситуация рынка - ситуация весьма своеобразная. Мы все чувствуем наличие какого-то тонкого момента, настолько тонкого, что здесь как раз (по известной пословице) и рвется. Чересчур уж своеобразен наш рынок... А все дело в том, что наша рыночная ситуация сейчас скорее не реальная, а символическая по преимуществу и такое положение имеет отношение именно к данному предмету обсуждения, а не только к экономическим обстоятельствам, поскольку оно позволяет СМИ включаться в ситуацию очень любопытным образом. Рассмотрим более подробно, в чем заключается этот "тонкий момент".

Действительно, когда мы говорим о рынке, то почему-то позволяем себе произносить весьма странные фразы типа: "У нас рынка не было", - хотя мы все прекрасно знаем, что был. Более того, десять лет назад можно было, как в условиях любой экономики рыночного типа, четко сказать, из чего складывается цена того или иного товара, сколько процентов от цены, например ткани, пошло на ее крашение, сколько - на материал, сколько на перевозку и т.д. Все это было обязательно написано на ценнике любого большого рулона ткани. Понятно, что когда мы говорим "у нас не было рынка", мы имеем в виду нечто другое, а именно скорее всего то, что у нас не было специализированной идеологии, которая могла бы обслуживать общество, ориентированное на рыночные ценности. Теперь мы действительно пытаемся выстроить такую идеологию, но выстраиваем ее не как обычную идеологию, а как некое подобие веры полурелигиозного свойства.

Если посмотреть честно, то придется признать, что рынок для нас сейчас - это не столько реальное занятие бизнесом (где все партнеры должны были бы принимать правила коммерческой игры), сколько, прежде всего - символ преуспеяния. То, что мы называем рынком на сегодняшний день, - это пока только особый тип говорения о вещах, так сказать, "рынкообразно". В этих условиях символического понимания рынка средства массовой информации оказались в очень своеобразной роли всеобщего посредника. Поясним, что имеется в виду. Для этого зададимся вопросом: "В чем состоит работа журналиста?" Ответ будет - "В трансляции (через вещание или письменно) некоторого содержания, чаще всего содержания "последних новостей". Конечно, виды журналистской работы могут быть разными - интервью, отчеты, репортажи и т.д., но есть в них во всех одна неизменная черта: во всех случаях СМИ призваны осуществлять перенос и распространение информации, и делают они это в условиях, когда само пространство нашей культуры насквозь символизировано. В этом смысле их роль можно уподобить посреднической роли денег как эквивалента обмена в производстве товаров. Они являются эквивалентом знакового обмена, практически основной символической посреднической инстанцией в производстве знаков и поэтому мощным фактором знакового обмена.

Здесь важно еще и то, что они являются посредником как бы второго порядка. Как мы уже сказали, символическое опосредование говорения о рынке почти приравнено к денежной функции в реальной товарной ситуации, но здесь эта ситуация к тому же еще и называется самим этим говорением, поскольку то, что обменивается - это информация, но она сама-то как раз по содержанию и есть обмен. (Ведь что есть информация в конечном счете? Это сообщение, посылаемое кому-то, то есть обмен, так как называются-то тоже символы.)

Получилось, что этот феномен замкнулся сам на себя. Возникла странная ситуация, когда одновременно строится не только говорение, то есть знаковый процесс переноса символов, но и его референт - тот предмет, который этим говорением обозначается. Обмен знаками - информация - продляется тут, так сказать, сам из себя. В этом смысле СМИ сейчас выступают как посредники второго порядка. "Реальность", к которой они относят, сама знаковая, но до некоторой степени она претендует на то, чтобы ее рассматривали как действительную реальность, поскольку она выступает и в роли референта. Знаки сами себя воспроизводят через обмен, так как их суть - это отсылка к чему-то. Поэтому посредническая деятельность журналиста сейчас не только аналогична той функции, которую выполняют деньги в условиях товарного производства, но это и вполне реальный аналог роли денег, потому что то, чем обмениваются в России в настоящее время - это знаки, символы, замещающие собой рынок; они выступают вместо него, но одновременно и его обозначают.

В итоге получается, что мы действительно ориентированы на рыночные механизмы, но ориентированы очень своеобразным знаково-символическим (то есть весьма удивительным) способом, поскольку для России зачастую оказывается, что символ - это нечто самое серьезное. Но когда символом становится рынок, то складывается просто страшная ситуация, поскольку рынок очень своеобразен - он по самой своей сути символом в принципе быть не может: он предназначен совершенно для другого, и применять его впрямую, непосредственно в символических целях абсолютно недопустимо. В России же предпринимается странная попытка использования рыночной конкуренции в символических целях. Конкуренция, вполне уместная в экономических соображениях, здесь становится способом выживания в символическом пространстве, то есть мы являемся свидетелями процесса смертельной борьбы смыслов, которая только паразитирует на рыночных механизмах.

Нужно заметить также, что СМИ в России сейчас, являясь посредником второго порядка, представляют собой систему чрезвычайно сложную и мощную, поэтому нет ничего удивительного в том, что на СМИ распространяются законы жизни сложных систем. В частности, им угрожает (как и любой сложной системе в наше время) опасность работать не на ту инстанцию, которая их породила, - не на внешний мир, а замыкаться на себя и ограничиваться обслуживанием самих себя. Если присмотреться внимательно, то станет заметно, что вещание часто строится не по логике снабжения населения информацией, (это было бы естественно), а по логике укрепления самих же СМИ как конкретного социального института, а это далеко не одно и то же. На этом пути СМИ оказались вовлеченными в борьбу за власть. Там, где это происходит, вещание и работа в газете или журнале перестают быть средством распространения информации - ее заменяет интерпретация - в этот момент собственно и начинается псевдорыночная игра), потому что место простого посредника занимает на самом деле заинтересованная сторона.

Конечно, для современного слушателя, зрителя и читателя все это - истина, которая не нуждается в доказательстве: что положение дел именно таково - это признают все, просто одним этот тип политики как раз и нравится, а других он не устраивает, но сама по себе политическая ангажированность СМИ сейчас ни у кого не вызывает сомнений. Но при этом по какой-то странной логике все продолжают делать вид, что верят, будто СМИ дают именно информацию, продолжают относиться к продуктам их деятельности как к чему-то отражающему объективное положение дел. Почему это происходит? Потому, что люди не могут представить себе, что политика - это не обязательно прямой призыв голосовать за власть имущих, что СМИ сейчас имеют вполне определенные собственные политические интересы, и это можно показать.

Далее...