Наиболее удобной формой такого контроля оказался, впрочем, труд. Он был рассчитан не столько на непосредственный результат, сколько на то, чтобы представлять отношения, связанные с властью, точнее, схему подчинения индивида самому порядку производства как такового. Идеальная цель труда состояла в создании послушных людей-машин, то есть труд выступал как искусственное образование, нужное в основном для коррекции поведения индивидов. Это было связано с тем, что операции восстановления, реабилитации преступника - этой повторной социализации - считались более важными, чем формы самих преступлений. Поскольку обнаружилось, что тюрьма выполняла определенную функцию изменения индивидов, то, по мнению Фуко, именно для этого оказалась необходимой такая весьма специфическая социокультурная "вещь", как "душа". Под "душой" здесь имеется в виду особое образование, сфабрикованное самим аппаратом наказания по соответствующим правилам (вспомним, как мы говорили о том, что безумного сначала нужно было "подвести" под определенное понимание безумия, и только после этого было целесообразно подвергать его терапии - аналогичную картину Фуко усматривает и здесь). Преступника загоняли в ситуацию совершения именно преступления, и если это действительно имело место, то в таком случае тюрьма имела какие-то средства для его реабилитации (разумеется, тоже не всегда, но какие-то техники для "правильных" преступников все же были созданы).

Понятно, что для этого нужно было прежде создать именно преступника с его преступной биографией, с соответствующей чувственностью, а поэтому и с присущими ему способами исправления, то есть для успешной реабилитации индивида сначала нужно было довести его до "правильного", "законного" беззакония, и тогда техники надзора имели шанс на успех. Иными словами, преступность формировалась прежде всего в недрах именно самого юридического аппарата, в его правилах и способах надзора.

Рациональными основаниями этого объяснить было в принципе невозможно, и (что особенно важно для нашего гендерного анализа) одна лишь власть наказывать может помочь понять, как и почему такие разные факторы, как экономические, этические, медицинские и др., смогли получить свои строго определенные права в юриспруденции, почему их функции там были такими, а не иными. Именно власть объединяет эти разнородные факторы в данное, конкретное, неповторимое единое целое - власть, а не рацио, не разум, а это иной тип объединения. Но из этого следует, повторяем, что сама тюрьма в принципе и с необходимостью делает преступника. Неудивительно, что это можно было весьма часто наблюдать в конкретной жизни, когда тюрьма способствовала распространению рецидивов (освобожденным из тюрьмы трудно было найти работу, это способствовало их возвращению в преступную среду), в целом ряде случаев полиция и преступники объединялись с общими противозаконными целями, преступниками нередко пользовались в полиции для организации политических убийств, шпионажа и т.д. - то есть преступление тесно вплеталось в механизм власти. Разумеется, здесь нам важна не информация о том, что преступников не берут на работу - об этом, конечно, все знают. Смысл сказанного в другом: в демонстрации системного характера воздействия на "душу", планомерного включения этого аппарата воздействия в структуры других общественных механизмов.

В итоге был создан своеобразный патологизированный индивид, в котором пересекались носитель законов и объект применения особых техник. Как говорит М. Фуко, "ортопеды индивидуальности" создали "души", которые должны были быть такими, чтобы их можно было социально познавать, реактивировать, сохранять и трансформировать. На первый взгляд кажется, что тюрьма - это только тяжелый труд, но задача этих "инженеров поведения" сводилась к созданию "души", а не только к организации десяти часов принудительного труда, военных упражнений, сна, пробуждения по звонку, дозированных прогулок и т.д. Юриспруденция работала в гомогенном поле, состоящем из науки, этики, права и из созданных ими живых объектов, аутентичность которых можно проверить, проконтролировать и гарантировать ее продление средствами "наук". Создается научно-правовой комплекс - фабрика "душ".

Здесь опять прослеживается сложная работа этих культурных практик. Открытая и видимая часть дискурсии показывает себя в различных институтах, в том числе и в государстве, а скрытые ее проявления работают на самих индивидах, через их особую культурную телесность. Опять-таки при поверхностном взгляде слова "культурная телесность" звучат как "круглый квадрат", но мы считаем, что теперь стало несколько яснее, что под этим можно понимать работу власти, осуществляемую в материале тела. Когда здесь говорится о "душе", то имеется в виду не идеальное, в обычном смысле, поле, а особый тип телесного тренажа, который подбирается так, чтобы оказывать воздействие и на идеальный порядок жизни человека. Здесь важен иной вектор направленности - не "через сознание" к заданному телесному поведению, а наоборот.

Это и есть проявления власти на микроуровне тел. Здесь термины, конечно, употребляются нестандартно: в традиционном понимании власть - это то, что приходит извне и воздействует прямо, а тут мы рассматриваем непрямые, неявные, скрытые действия власти по формированию очень глубинного слоя телесного бытия. При таком понимании власть, по сути дела, формирует еще и вопрос об истине, находясь ниже порога истины. Формируя индивида и поле его предпочтений, она, тем самым, в некотором смысле формирует и саму реальность как таковую, то есть то, что предшествует истине и чему сама истина должна соответствовать.

В этом отношении возможны два типа власти: можно формулировать ложные суждения и заставлять, используя власть, всех придерживаться этих суждений как истинных; а можно действовать по-иному: формировать всеобщее желание и предпочтение видеть реальность такой, а не другой, прочитывать из нее только то, что выгодно прочитывать, не замечая всего остального, - такой тип власти действует не через сознание, а через складывание определенных культурных технологий. Воздействие такого неперсонифицированного типа власти в конечном счете оказывается намного более эффективным - это не обычное однократное принуждение к чему-либо, а такое воздействие, которое присутствует всегда и везде и пронизывает собой все уровни бытия человека. Такой "вторично реабилитированный" индивид оказывается тотально управляемым и прозрачным для действий микровласти. В этом и заключается основное ее "достижение".

Итак, проследим, какие уроки можно извлечь из позиции Фуко. Мы при этом не будем осуществлять подробную научную критику подхода М. Фуко. Его теория не должна быть для нас здесь специальным предметом обсуждения, поскольку не она является сейчас собственно темой нашего рассмотрения[[Кроме того, нужно иметь в виду, что сама философская форма научной критики не очень совместима со стилистикой гендерной теории, которая глубоко укоренена в требования освободительной политики.

]]. Нам в данном контексте интересно посмотреть только, в чем заключается ценность и в чем ограниченность такого подхода для наших целей. Совершенно очевидно, что весь этос работ Мишеля Фуко был направлен на утверждение необходимости освободительных изменений, его работы содержат в себе сильнейший нравственный заряд, проникнуты горячим состраданием к существу, оказавшемуся в роли человека на земле, и, тем не менее, его теоретические позиции содержали в себе запрет пользоваться любыми нормативными предпосылками (он, по крайней мере, стремился этого не делать), то есть он полагал, что любые нормативные предпосылки будут оказывать нормализующее воздействие, разрушат возможность проявления индивидуальной свободы действия этой священной коровы западного миропонимания.

На наш взгляд, это можно квалифицировать как противоречие, и сам Фуко его, конечно, чувствовал (в отличие от многих постмодернистов, которые были последовательны в своем поклонении принципам деконструкции и остались нечувствительными к этическим последствиям своих воззрений). Корни этого противоречия, однако, весьма глубоки. Рассмотрим некоторые моменты, на которых оно основано.

Прежде всего бросается в глаза, что Фуко стоит на той же позиции, что представители гендерного анализа, полагая, что тело продуцировано через власть и, следовательно, представляет собой сущность скорее культурную, чем природную. Но тот путь, на котором он помещает действия власти на тела, гендерного исследователя не может устроить, поскольку действие власти на тела понимается у него в итоге так, что в конце концов приводит к редукции социальных агентов до пассивных тел. При таком подходе оказывается невозможным объяснить, как индивид вообще может действовать автономным образом. Поэтому, на наш взгляд, такой подход должен быть дополнен теорией действия субъекта.

Нужно сказать, что и сам Фуко пытался в последних работах эти трудности (используя, разумеется, свои методы) решать. Он, в частности, все более внимательно занимался таким понятием, как "самость". Отрицая его в середине своей научной карьеры, он под конец ее обращается к этому понятию все более внимательно. Суть в том, что его модель не только отказывает индивиду в возможности действия и самоопределения, но и приводит к пониманию власти в чисто негативных терминах. Действительно, Фуко в течение некоторого времени понимал власть как запрет и репрессию, однако в итоге отказался от такого понимания.

В процессе этого отказа ему пришлось (хотя, может быть, и без радости) анализ технологий угнетения дополнить анализом технологий субъектификации (он, конечно, прекрасно понимал, что на этом пути возникает угроза введения "метафизических" предпосылок, от которых он так стремился освободиться, - в этом смысле не одних только феминисток можно упрекнуть в непоследовательности проведения принципа критики философии субъекта). Эти технологии субъектификации он определял как ряд специальных практик и техник, через которые индивиды активно осуществляют свои идентичности. Это продвинуло его в объяснении того, как индивиды могут противостоять усредняющим тенденциям власти в современном обществе путем утверждения своей автономии. И хотя он не считал автономию центральным термином и рассматривал ее как практики, которые реализованы и определены культурным контекстом, все-таки интересно, что даже он был вынужден заниматься этой проблемой.

Основная тема Фуко - это противостояние индивида и власти. При этом саму власть он интерпретировал не всегда одинаково: с течением времени он находил все больше способов выразить различные компоненты властных отношений. Если вначале он понимал власть только как силу репрессивную, то под конец своей деятельности он пытался показать и позитивные аспекты работы власти, однако некоторые властные коллизии с применением его методов невозможно описать. Например, мы знаем, что в обществе существуют разные ситуации, требующие организованного применения силы (и поэтому относящиеся к политическим по своему типу). Есть ситуации, связанные с насильственным вменением индивиду выполнения некоторых требований в интересах определенных групп, иначе говоря - политического принуждения: но есть и ситуации, когда речь идет об установлении норм, которые служили бы защитой против злоупотреблений самой власти, против неконтролируемого самоуправства. Это различение Фуко так и не удается выразить.

Далее, понимая тело как условную, случайную сущность, он не может со своих структуралистских позиций выразить и тот факт, что индивид это не только и просто тело. Лишь с применением гендерной методологии становится понятно, что тело в гораздо более глубоком смысле, чем дух, является ареной борьбы за доминирование различных культурных сил. Для нас тело - это точка, где властные отношения проявляют себя в максимально конкретной форме. С гендерных позиций становится видно, что осуществляется скрытая работа по построению "культурных тел", в процессе которой они непрерывно оформляются и переоформляются огромным количеством факторов, претендующих на упорядочение и нормализацию этих тел на свой лад. С течением времени в этот процесс все более осознанно стремятся включиться если не отдельные персоны, то разного рода группировки, имеющие власть. Они заинтересованы в использовании возможностей воздействия на тела, с тем чтобы получать интересующие их результаты без обработки сознания, непосредственно. При этом люди не замечают, что они проводят свои жизни в рамках особых режимов существования тел, и они не понимают этого не потому, что таких режимов нет, а потому, что есть специальный запрет на осознание этого положения.

Тело не смогло бы выполнять свою функцию подосновы исторического бытия человека, если бы оно на своей поверхности не сохраняло метку "стигмата прошлого опыта". Мы понимаем тело как то, что исторически специфицировано в максимальной форме, то что в высшей степени несет на себе печать времени и как раз совсем мало напоминает определенный субстрат - раз и навсегда данную "Природу". Для нас это не статика, которую возможно зафиксировать в абстрактно анатомических картинах, а арена непрекращающейся динамики борьбы огромного количества различных сил. Таким лакомым куском для всех тех, кто "охотится за силой" тело стало благодаря содержащемуся в нем соблазну непосредственного доступа к энергии без трудной работы по рационально опосредованному "зарабатыванию" этой энергии.

С тех пор, как была открыта возможность формировать различные культурные режимы существования тел, началась борьба за доступ к этим режимам, и тело стало объектом, на который оказалось выгодным направлять политическое внимание. Однако эти процессы проходят в условиях как бы некоей принципиальной невыявляемости. Эти события лежат не на поверхности, они только подразумеваются, находятся всегда "под культурным запретом", они "загнаны в тишину" речи, в то, что только примысливается, но никогда не дано явно, но они, тем не менее, организованы таким образом, что должны постоянно присутствовать. Они, с одной стороны, открыто не обсуждаются, а с другой - являются неотъемлемой частью нашего бытия.

БИЗНЕС И СОБСТВЕННОСТЬ С ЖЕНСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ. РЕПРОДУКЦИЯ КАК ПОЛИТИКА

В предыдущих частях мы развернули экспозицию женской проблематики как таковой, кратко показали культурный и, частично, правовой контекст, внутри которого она ставилась, обсудили методологические проблемы. Теперь наша задача будет состоять в том, чтобы проанализировать, как эти проблемы преломляются в условиях современной России.

Прежде всего напомним, что Россия оказалась страной, где чаяния феминисток начала века ("первой волны") оказались до некоторой степени выполненными, ведь феминистки-суфражистки пытались добиться для женщин возможности делать то, что мужчинам фактически уже было позволено делать, а именно: прежде всего они боролись за допуск к избирательным урнам и за право на труд. И только после того, как женщины эти права получили, стало понятно, до какой степени этого недостаточно, ведь они получили практически только возможность действовать на маскулинистском поле и маскулинистскими методами. Поэтому когда говорят, что социализм не эмансипировал женщину, то нужно понимать, что он и не ставил себе целью достичь такой эмансипации, которую мы сейчас имеем в виду. Просто стало понятно, что женщина может войти в сферы, которые считались мужскими, и действовать там, но действовать по сложившимся до нее правилам. В этом (и только в этом) смысле женщина показала, что такая задача для нее разрешима, то есть в результате этой борьбы оказалось признанным участие женщины в общественной сфере деятельности (что раньше было совсем не очевидно само по себе).

То, что произошло, на деле представляло собой очень глубокий сдвиг, поскольку речь практически шла о создании новой модели понимания полородовых отношений - модели более сложной, чем когда-либо прежде, так как характеристики, которые ранее считались мужскими, пришлось приписывать теперь и женщинам. Все дело в том, что речь отнюдь не шла об одних только интеллектуальных способностях, но обсуждались именно некоторые (как ни странно, на первый взгляд) половые особенности людей. Например, когда в начале века решался вопрос о том, "пустить или нет женщину в университет", то мужчины - представители различных наук - со знанием дела и многократно обсуждали вопрос о том, что физиологический цикл женского организма не приспособлен для прослушивания курса лекций и сдачи экзаменов, что занятия в принципе рассчитаны на (как тогда писали) "мужской организм", поэтому женщина все равно будет вынуждена бросить учебу в силу самой своей анатомии. И если учеба все-таки не брошена, и это произошло даже в массовом порядке, то что остается сказать о женской анатомии? Что она изменилась в ХХ веке по сравнению с веком XVIII (когда женщин в университетах не было)? Или что она оказалась более мобильной и не столь привязанной к конкретным правилам эпохи, чем это казалось на первый взгляд? Но для того, чтобы это понять, видимо, было необходимо сначала оказаться на определенном социальном поле, и только потом было осознано, как именно это поле организовано. Здесь нужно отметить, что, с одной стороны, на протяжении всего ХХ века положение дел неуклонно менялось в сторону укрепления позиций женщин в структуре производства, с другой, однако, та ситуация, которую мы застаем и теперь, далека от совершенства.

Это хорошо видно на примере современной России. С переходом страны на путь рыночных преобразований вопросы, связанные с собственностью и бизнесом, вновь продемонстрировали, что идеи равноправия женщин не укоренились глубоко в нашем обществе в бытность его социалистическим. С грустью мы были вынуждены констатировать, что непрочные эгалитарные представления быстро развеялись в прах при первом же ветре: "вхождение" общества в рыночные отношения сопровождалось заметным наступлением на права женщин в экономической сфере. С самого начала была усвоена позиция, согласно которой участие женщин в решении проблем, имеющих отношение к бизнесу, если и не вредно, то, во всяком случае, вряд ли целесообразно, при этом сама сфера бизнеса с первых же шагов обсуждалась как гендерно нейтральная, но одновременно с этим таинственным образом с очевидностью показывающая женскую неуспешность.

При обсуждении вопросов, связанных со сферой бизнеса часто можно было слышать тезисы такого рода:

- бизнес не может быть мужским или женским, он может быть хорошим или плохим, а сам по себе он не делает различий по признаку пола,

- цель женщин должна состоять в том, чтобы в конечном счете войти в бизнес и преуспеть там,

- у женщин в бизнесе дела обстоят хуже, чем у мужчин, да это и понятно - ведь у них же есть дети,

- бизнес-женщинам, бизнес-леди необходимо входить в более широкие и высокие круги, то есть в круги не только женского, но и мужского бизнеса (представленные в дискуссиях формулировки записаны автором дословно).

Попытаемся разобраться со всеми этими вопросами и мы увидим, что здесь дела обстоят совсем не так просто и очевидно, как это кажется на первый взгляд.

Безусловно, можно говорить о том, что бизнес может быть хорошим или плохим. Далее, если у женщин дела в бизнесе идут хуже, чем у мужчин, то это означает, что они к этому бизнесу по тем или иным причинам не склонны. Но прежде, чем говорить, что мужчины приспособлены к бизнесу лучше, чем женщины, попытаемся поразмышлять, и тут сразу же станет заметно, что дело упирается не в принципиальную женскую неспособность к деловой активности как таковой (как это пытаются подать), а совсем в другие факторы.

Начнем с обращения внимания на то, что стартовые условия при вхождении в бизнес уже были гендерноразличны. Например, среди мужчин, имеющих высшее и среднее специальное образование, к концу 80-х годов более половины работало на руководящих должностях, в то время как из числа женщин, получивших высшее и среднее образование, на руководящих должностях было занято только 7%. Кроме того, феминизированы были именно низкооплачиваемые сферы производства. Более того, сейчас практически собственность все более переходит от женщин к мужчинам, поскольку 90% руководящих работников в директоратах предприятий были мужчины, а, как известно, директора предприятий, как правило, при приватизации получали преимущества или вообще становились их владельцами. То есть речь идет прежде всего о характере тех условий, в которых совершается так называемый переход к рыночной экономике, а условия эти гендерно не нейтральны.

Ни в одной развитой стране нет такого соотношения безработных по признаку пола, как в нашей. В Москве в 1994 г. женщины составляли 80% среди зарегистрированных безработных (а сколько их не регистрируется по тем или иным причинам!). Мы привыкли к объяснению, предложенному средствами массовой информации, в соответствии с которым в стране произошла переструктурация производства, итогом ее было упразднение министерств и ведомств, где в основном работали (а точнее, злостно проводили рабочее время за чаем) женщины. Нам говорят, что теперь министерств нет и женщин уволили. Все мы знаем также, что число лиц, которые работают в аппарате управления, за последнее время утроилось, но нам как-то не хочется увязывать обе эти информации в один контекст потому, что тогда придется признать, что уволили женщин не для того, чтобы сократить численность министерств, а для того, чтобы набрать туда других людей (в основном мужчин пенсионного возраста). То есть никакой особой переструктурации в этом отношении не произошло, и, стало быть, она здесь ни при чем.

Важное значение имеет и стремительное обнищание именно феминизированных отраслей производства по отношению к нефеминизированным. Почему-то считается самоочевидным, что эти отрасли наиболее слабые, поэтому, дескать, пусть погибают. Но опять-таки, если мы посмотрим внимательнее, то увидим, что погибать предлагается таким существенным элементам отечественной промышленности, как текстильное производство, изготовление одежды, производство химических препаратов и др., которые заменяются на нашем рынке импортной продукцией нередко худшего качества, не имеющей спроса у себя на родине. Опять-таки все мы знаем, что далеко не всегда эти отрасли не выдерживают рыночной конкуренции (текстильные фабрики, например, в кабальных условиях работают на экспорт, но не на внутренний рынок), но создаются условия режима исключительного благоприятствования для импортной продукции, которые искусственно поддерживаются в интересах каких-то политических групп.

Более того, хорошо известно, что на данный момент экономика предельно разбалансирована. Рыночные механизмы, на работу которых делалась такая глобальная ставка, не упорядочили сами собой систему производства, да это и неудивительно, поскольку предприниматели и их представители не находятся у власти (более того - они, как широко известно, сами страдают от непомерных налогов). Похоже, что постоянный так называемый "процесс законотворчества", а проще говоря, ситуация беззакония, которая вызвана непрекращающимся неконтролируемым изменением национального законодательства, происходит в интересах криминальных групп, поскольку он позволяет им "ловить рыбу" в этой мутной воде полузаконного существования, протекающего под организованные крики о приверженности законам. В этих условиях возникает вопрос о том, в какой мере сами проходящие в настоящее время в стране реформы могут быть мерой отсчета движения в сторону рынка.

Такой образ бизнеса вряд ли может стать достойной мерой отсчета и нормой, из которой следует исходить. Средства массовой информации, а за ними и научные работники сейчас любят произносить фразы о необходимости "адаптировать" те или иные слои (в частности, женщин) к рыночным условиям. Но в такой ситуации можно поставить вопрос о том, почему, собственно, нужно их "адаптировать" и к чему именно? Все это далеко не очевидно. Возможно, чем быстрее их "адаптируют" к описанному образу бизнеса, тем быстрее экономика страны будет парализована полностью.

Дело в том, что нам все время говорят о бизнесе вообще, а подразумевают вполне определенное его понимание, и делается вид, что это и есть единственно возможное понимание бизнеса, в то время как оно как раз и есть невозможное, иными словами говоря, делается вид, что бизнес может быть только таким, но он именно таким-то быть уже не может. При этом прикрываются термином "первоначальное накопление", термином, который был взят из источников традиционной политэкономии, где он употреблялся в контексте совершенно иной эпохи и как научный термин был функционально введен для совершенно иных целей. Средства массовой информации здесь пользуются просто экономической неграмотностью населения, предлагая ультраупрощенную картину, рассчитанную на простаков, готовых верить любой наскоро изготовленной версии.

На деле проблема весьма сложна и запутанна. Не претендуя, разумеется, на полное ее освещение, укажем только на некоторые наиболее очевидные и на поверхности лежащие факторы: все мы уже понимаем, что, исходя только из контекста экономических реалий, существенно изменить положение в стране не удается. Каждый интуитивно ощущает, что проблема не сводится к дилемме "социализм-капитализм". Хотим мы того, или не хотим, но необходимо учиться принимать во внимание какие-то экстраэкономические условия, если мы намерены разбираться в ситуации всерьез. Здесь, как представляется, имеет смысл рассмотреть, в каком контексте осуществляются реформы.

Прежде всего, важно обратить внимание на то, что в России сами деньги функционируют не совсем так, как на Западе - их символическая роль здесь значительно более выражена. Если на Западе они представляют собой одну из ценностей, наряду с другими, и сравнительно легко осознается их посредническая рыночная функция, то для России они приобретают значение Ценности как таковой и соотношение перевертывается: выходя из-под контроля общества (и рынка как общественного установления) в соответствии с особенностями народного темперамента деньги превращаются во всеобщий Символ, становятся как бы предметом поклонения (словно хозяйственная деятельность стала ориентированной не столько на производство товара, сколько оказалась загипнотизированной процессом появления денежной массы), то есть деньги выступают в виде основного показателя, но не рыночной ценности товаров, а человеческой ценности индивидов, которые их имеют.

Далее...