Отношение к данной социальной игре - практическое. Так Е.Г.Киселева, для которой игра такого рода в общем-то эпизодична, тоже принимает в ней участие - произнося нужные слова, "когда надо", когда есть цель и видится смысл. Например, "выбивая" квартиру для внука: "Нет товарищи у нас погибло шесть человек осталися на поле боя а типер внуков выкидывать на снег. Нет товарищи у нас-же не Капиталистическая страна, у нас должны быть сознательные люди можить нада делать какие исхождения, коль выставите такой вопрос самовольно. Он Комсомолец да еще и допризывник" [[ЦДНА, фонд 115, ед.хр.2, л.19.]]. Вообще Е.Г.Киселева вполне чувствует, что писать надо по правилам. Правила эти - не только орфографические или грамматические. Соответственно этим правилам она аргументирует: "У меня лопается терпения. Я не гений и не борец за власть Советов, а простая женщина которых воспитала 2вух детей и в током гори тем более сыновей, а теперь у них сыновя уже пять Мущин, которые нужны стране защищать наши рубежы. ну Вы сами сумеете как написат" [[Письмо Е.Н.Киселевой Е.Н.Ольшанской от 21.4.87. ЦДНА, фонд 115, ед.хр. 7, л.1.]].

Надо сказать, что "культурные" писатели порою вписывают себя в господствующий порядок даже более жестко, хотя могут эксплицитно выступать против него. Так происходит потому, что они более "ловко" пользуются готовыми дискурсивными единицами, ибо практика у них всегда опосредуется дискурсом. Вот, например, отрывок из мемуаров, написанных "человеком Культуры": "есть ли смысл касаться больших исторических событий с точки зрения с точки зрения этих "щепок"? Не знаю. С одной стороны, это, конечно, не масштабно. Так сказать, с низкой колокольни. С позиций очень узкого кругозора. Все так, я не спорю. А с другой - я не одна, нас миллионы. Так значат что-нибудь или не значат эти миллионы в жизни страны?" [[ЦДНА, ф. 433, ед. хр. 1 , л. 2. Мемуары З. Степанищевой.]] Человек вроде бы щепкой себя не считает и быть таковой не хочет. Но он склоняется перед Историей, пользуясь предлагаемым этой самой историей дискурсом, пусть даже подвергая готовые идеологемы инверсии.

В образцах наивного письма как письма денотативного дело обстоит проще, наивнее и откровеннее. "Наивный писатель" до конца не выдерживает роль. Это письмо неотделимо от агента, здесь ниже степень объективации, меньше игры с самим собой. Наивный писатель пишет об "отдельных случаях", фактически значимых деталях. Здесь не стараются объективировать крики. А потому мы больше узнаем о "логике практики", бессмысленной и одновременно полной смысла, о практических схемах деятельности.

Письмо "культурного писателя" - тоже практика, но практика рефлексивная. Он задает вопросы относительно резонов собственной практики. Он дистанцируется от себя самого как от деятеля-актора. Он оставляет не сказанным то, что "известно всем", а потому здесь раскрытие "истин практики" происходит лишь случайно - через умолчание и оговорки, через самоочевидности.

Так или иначе, играя по правилам, налагаемым господствующим властным порядком, и не меняя этих правил, участники влияют на результат игры. Они разрушают и одновременно воспроизводят. Так, жалоба, как правило, начинается с подтверждения справедливости установленного порядка, который, правда, нарушает тот, на кого жалуются. По словам исследователя практик повседневной жизни М. Де Серто, громогласному и бросающемуся в глаза производству соответствует другое производство, называемое "потреблением". Тихое, почти невидимое, ибо не демонстрирует себя в собственных продуктах, оно проявляет себя через способы употребления продуктов, налагаемых доминирующим порядком. Это - производство, скрытое в потреблении, присвоение чужого пространства и чужой собственности[[См.: M. de Certeau. The Practice of Everyday Life. -Berkeley; Los Angeles; London, Univ. of California Press, 1988. P.XI-XII.]]. Способ наивного писания на господствующем языке - тому свидетельство. Пишущий присваивает чужой язык и распоряжается им по-своему. Так и Е.Г.Киселева вступила на чужое поле, и играет на нем, нарушая правила, чем и раздражает производителя нормы. Лингвисты как-то больше склонны работать в рамках оппозиции "язык подавления/язык сопротивления". Стороны этой дилеммы представлены как борьба неких субъектов. Проблемы языковой игры в самом поле власти, как правило, не являются предметом внимания [[Вежбицка А. Антитоталитарный язык в Польше: механизмы языковой самообороны//Вопросы языкознания, 1994, № 3.]].

Наивное "письмо без правил" можно уподобить странам, которые упорно сохраняют своеобразие, несмотря на неоднократные иноземные вторжения. Оно - напоминание о постоянной жизненной игре, которую ведут люди "без капитала". Род оруэлловского двоемыслия, но не-рационального, не-рефлексивного помогает им выжить. Двойственность, протеизм, инверсивность, витальность - в этом и слабость их, и огромная сила. Размышления над текстами вызывают из памяти создание Ч.Чаплина - бессмертный образ бродяги Чарли: его бьют, но он увертывается. Его запихивают в машину, но он остается жив, он улыбается и продолжает жить. Если обстоятельства позволяют, он непременно дает сдачи. Его тянут в светлое будущее, подчиняют функции, а ему хочется "пожить и попитаться" (М.Зощенко).

М.Фуко (в работе "Дисциплина и наказание") делает акцент на анализе механизмов, которые придают силу репрессии институциональной. Именно институты реорганизуют функционирование власти через "технические" процедуры, перераспределяющие дискурсивное пространство, дабы сделать из него средство универсального надзора и дисциплины. Даже исследование микрофизики власти дает привилегию аппарату ее производства. По Фуко, даже изучение сопротивления позволяет лишь глубже проникнуть в техники власти.

М. Де Серто спорит с М.Фуко: сопротивление "подавляемых" вносит свой вклад в установление существующего порядка. Оно переопределяет или "замыкает" институциональные усилия. Это сопротивление может быть немым, но оно же обнаруживается и в практиках письма и наррации как видах повседневных практик. Более того, следы голоса обнаруживаются, как правило, только в попытках письма. Существуют бесконечное число практик, посредством которых потребители перераспределяют пространство, организованное техниками социокультурного производства. Подобно микробам, они проникают во властные структуры и вызывают отклонения в их функционировании. Эти "тактики" артикулируются в деталях повседневной жизни [[См.: M. de Certeau. Op. cit., р. 14-15.]].

Наивное письмо - объективация иначе невидимых процессов. В рамках такого способа размышления возникает возможность не только сосредоточиваться на том, как устанавливающийся или установившийся порядок трансмутирует в дисциплинарные технологии, но также исследовать тактическую активность групп или индивидов, уже попавших в сети "дисциплины". Происшедшее социальное изменение - результат двустороннего процесса. Чтение "человеческих документов" позволяет ощутить, что власть - не то, чем владеет та или иная социальная группа или человек и что отсутствует у другой группы. Власть - это отношение, которое является компонентой всех других отношений, в том числе отношений коммуникации, речь идет о балансах власти. Это битва, в том числе битва за взгляд на мир, результатом которой является установление социальных отношений. Еще раз повторим, в новом контексте, это реципрокное отношение. Речь идет о соотносительности [[См.: Elias N. What is sociology? With a Foreward by R.Bendix. N.Y.: Columbia Univ. Press, 1978, p. 116-117, 130.]].

Тактики (по М. Де Серто) или стратегии (по П.Бурдье [[См.: Бурдье П. От правил к стратегиям//Бурдье П. Начала. М., Социологос, 1994, с.93-117; Bourdieu P. Le Sense Pratique. P., Minuit, 1980.]]) - то, что позволяет овладеть чужим пространством: фрагментарно, не претендуя на целостность охвата, без возможности держать дистанцию. Здесь нет базы, позволяющей капитализировать преимущества, подготовиться к экспансии, сохранить независимость. Не имея места, тактики зависят от времени. Это - род манипуляции событиями, которые могут превратиться в возможности. Чуждые цели оборачиваются в собственную пользу через комбинацию гетерогенных элементов. Так становятся возможны победы слабых над сильными (людьми во власти, насилием разного рода, налагаемым порядком и т.д.) с помощью трюков, охотничьего чутья, сложных маневров, использующих полиморфные ситуации, обнаружения щелей и зазоров, в которые можно проскользнуть. Слабый не может победить сильного, но он его использует.

Системы социальные, языковые слишком огромны и мощны, чтобы можно было ощутить их как "свои". Они слишком опутывают, чтобы можно было их избежать. Движение в эти системы, без которого они вряд ли смогли бы существовать, привносят именно тактики (стратегии). Последние напоминают способы мимикрии растений и рыб, которые пришли из лесов и океанов на улицы наших деревень и городов. Ранее скрытые тактики выходят на поверхность тогда, когда нарушается локальная стабильность.

Мы оказываемся в области неопределенности, расплывчатости, "практических схем", непрозрачных для тех, кто их реализует, в области "практического чувства", "пре-логической логики практики" (П.Бурдье [[См. подробно: Bourdieu P. The Logic of Practice. Stanford: Stanford Univ. Press, 1990.]]), пребывающих в "зазоре" между "культурой" и ментальностью, в тех областях, которые исследовательской логикой разрушаются. Мы оказываемся перед необходимостью познать то, что на глазах разрушается логикой теоретического познания. Мы встаем перед необходимостью оставить точку зрения зрителя, со стороны наблюдающего спектакль. Мы должны уйти с проторенной дороги и ступить не "неведомые дорожки". По меньшей мере, нельзя более принимать то, что является результатом объективации и существует на бумаге, за объективный принцип практики. С другой стороны, нам не поможет и реализация воображаемой антропологии либерально-ориентированного субъективизма, который базируется на представлении о реальности как деятельности сознательного, рационального субъекта.

Мы попадаем в область, где субъективные желания и объективные возможности коррелируются, где желают Неизбежного, а из необходимости делают добродетель, где свободно производятся действия, определяемые социально и исторически определенными условиями (вос)производства. Мы воочию наблюдаем, как искусство "социального изобретения" дает практически непредсказуемые результаты, но при том, что многообразие проявлений этого искусства социально же ограничено.

И еще один методологически важный вопрос. Трудно говорить о "пишущих наивно" как о субъектах. За представлением о субъекте огромная традиция. Субъект мыслит и познает, он действует рационально. Получается, что активен лишь тот, кто обладает рациональностью, (как правило, подразумевается - целерациональностью). Этот homo clausus (замкнутый человек), "отдельный" взрослый разум, статическое "Я", которое пребывает в центре ряда концентрических кругов, было ничем иным, как Эго познающего или стремящегося переделать мир интеллектуала. Как обычно пишут о субъекте? Субъект мыслится хозяином истории, который берет ответственность за прошлое, настоящее и будущее. Субъектом почитают того, кто обладает сознанием волевым, рефлексивным, кто способен совершать выбор, реализуя возможности индивидуальной свободы. Субъект - тот, кто подчиняется императиву "истинного бытия", не замыкаясь в "бессмысленном быту".

В лингвистике, в той, что исходит из классического представления о субъекте, рассматривается вопрос, что есть языковая личность. Насыщеннность шаблонами и клише, что, по замечанию известного отечественного языковеда Ю.Н.Караулова, свидетельствует, по меньшей мере, об "однолинейности и "однопрограммности" данной языковой личности" [[Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М., Наука, 1987, с.80.]]. Тогда получается, что такие как Е.Г.Киселева и множество других "наивно пишущих" языковой личностью не обладают. Вот, например, Е.Г.Киселева, когда пишет о первом своем муже, которого она любила всю жизнь, использует описание-маску - примерно одну и ту же на протяжении всего текста: "я потихонько встала подошла до окна и увидела своего любимого мужа красавца, он молодым был стройный, чернявый, черноволосий носик прямый всигда улибался мой дорогой" [[ЦДНА, ф. 115, ед.хр. 2, л. 43-44.]]. Можно привести и другие характеристики: "большушчая женщина белокурая толстоногая голубоглазая" [[Там же, ед. хр. 3, л. 23.]], "немолодая женщина среднех лет чёрнявая среднего роста средняя впитанность" [[Там же, ед. хр. 3, л. 36.]].

Образцы наивного письма свидетельствуют, что пишущий не обладает цельной картиной мира, специфической и неповторимой для каждой личности (за редким исключением, быть может), не демонстрирует мировоззрения как комплекса представлений о смысле жизни, о цели человеческого бытия. По мнению Ю.Н.Караулова, при анализе языковой личности на первый план выдвигаются интеллектуальные характеристики. Он пишет, что интеллектуальные свойства человека наблюдаемы не на всяком уровне развития языка. Допустим, на уровне ординарной семантики, смысловых связей слов и их сочетаний еще нет возможности проявления индивидуальности. Хотя и на этом уровне мы имеем дело с "неординарным" языком, но не в смысле индивидуально окрашенным. Мы сталкиваемся с ненормативностью как раз обыденного языка и повседневного словоупотребления. По мнению того же автора, "умение правильно выбрать вариант - "туристский" или "туристический" - не относится к компетенции языковой личности. Этот уровень исследования языка, нулевой для личности и в известном смысле бессодержательный. При этом совершенно ясно, что он составляет необходимую предпосылку ее становления личности. Языковая личность начинается по ту сторону обыденного языка, когда в игру вступают интеллектуальные силы, и первый уровень (после нулевого) ее изучения - выявление, установление иерархии смыслов и ценностей в ее картине мира, в ее тезаурусе[[См.:Караулов Ю.Н. Цит. соч., с.36.]]. Понятно, что автор имеет в виду не уровень речи, но уровень языка, но все же проблема остается. Если "наивно пишущий" не субъект, то человек ли он?

Размышление над проблемами наивного письма данной работы, наталкивают на мысль о том, что человек этот - не историческое извращение, не монстр, каким он кажется порой производителю нормы. Но он не действует в истории как автономный субъект, и это как раз то его свойство, которое так не нравится политикам и интеллектуалам. Описывать его - рассуждать об "интенциональности без субъектности" (М.Фуко), о несубъектной рациональности.

Не удается обнаружить у пишущих черт активных субъектов, "хозяев" истории, которые бы желали и могли взять на себя ответственность за настоящее, прошлое и будущее. Чтение уводит нас в ту область, где социальные формы замаскированы, где с идентичностью ведутся некие игры (найти другие слова). Наивное "ручное" письмо словно подтверждает и иллюстрирует мысль приверженцев постмодернистских методологий о смерти субъекта, об исчезновении автора, о существовании бессубъектных форм культуры. Эти люди видятся не более чем точками на пересечении социальных, коммуникационных связей, различных дискурсов. Быть может, мы вступаем в мир " насилия социального "театра" над индивидуальностью", говоря словами В.Виноградова [[Виноградов В.В. Опыты риторического анализа//Виноградов В.В. О художественной прозе. М.-Л., Госиздат, 1938, с.109.]]? Но невольно встает вопрос, что и кто именно подвергается насилию, если большей частью и индивидуальности вроде бы никакой нет.

Вероятно, применительно к нашим текстам можно говорить о языковом субъекте в том смысле, что есть субъект высказывания и субъект выражения, тот, кто говорит и пишет, кто осуществляет языковую перформацию, в результате которой образуется цепь высказываний. Однако субъекта в классическом понимании мы здесь не обнаружим. Дело в том, однако, что большинство людей этим высоким требованиям не отвечают. В рамках классических представлений о субъекте эти люди составляют не более чем "массу". "Массу" - значит нечто бесформенное и пассивное, то, чему придается форма то ли интеллектуалом, то ли властью. Вспомним у Е.Г.Киселевой: "оформляют".

Недаром современные социологии стремятся разрешить эту проблему, меняя понятие субъект на понятие актор (деятель, т.е. не обязательно субъект). К этому склоняются не только упомянутые П.Бурдье и М. Де Серто, но также А.Турен, М.Маффесоли и др. знаменитые социологи. При такой замене массовые повседневные практики - не просто незаметный фон социальной активности, которым можно пренебречь. Появляется возможность их артикулировать, проникнуть в эту "незаметность".

Этот поворот в социальном исследовании интерпретируется - и справедливо - как возврат к "забытому человеку". Но человек этот уже не видится только субъектом. Социологическим, экономическим, антропологическим и психоаналитическим анализам, построенным на "большой традиции" атомизированного индивида, брошен вызов. Каждый индивид - локус, в котором взаимодействует некогерентная (и часто противоречивая) плюральность реляционных (т. е. соотносительных) детерминаций. В центре внимания социального исследователя оказывается вопрос о способах действия, а не о тех, кто являются их авторами или носителями. Термин "актор", с одной стороны, релятивизирует представление о субъекте, а с другой, оставляет дверь открытой для широкого многообразия форм и степеней субъектности. Диспозиции и способности к деятельности могут мобилизоваться и развиваться, а значит мы всегда имеем дело с открытым процессом без фиксированных границ.

Подобная постановка проблемы отнюдь не абстрактна и не оторвана от исследовательской практики, как может показаться. Наш "наивный" текст тому свидетельство. Здесь имеешь дело с человеком, которого трудно характеризовать как субъекта и автора собственных практик, в том числе речевых, человеком, который движется по поверхности истории как персона или маска. Но он может и стать субъектом.

Одна из наших работ построена на анализе дневника одного советского человека, который начал его вести в 1932 г. и ведет его по сей день. Начало "наивное письмо" - конец нормальный литературный язык [[См.: ЦДНА, Фонд 30.]]. Дневник несет на себе следы того, как пишущий активно овладевал нормами литературного языка, "чуя", что это тесно связано с возможностью социальной мобильности. Рядом идут овладение нормами письма и новыми для бывшего крестьянина и "свежего" горожанина телесными практиками, воплощающимися в представлениях о "культурности". Тот литературный язык, которому он учился, был главным образом языком официальной идеологии, т.е. языком власти. Другого у него не было. Во многом именно через письмо он обретает и биографическую идентичность и субъектность. Лишь постепенно он отходит от этого языка. Жизненная траектория его (очень непростая), свидетельствует, что, не овладев языком власти, он явно остался бы "внизу", там же, где Е.Г.Киселева.

Е.Г.Киселева также меняется в процессе письма. Воспоминания о войне подобно ключу пробивают толщу повседневности. С военных воспоминаний начинается нарратив. ("...хотя и неграмотно, но справедливо мое страдание и муки вовремя Отечественной Войны" [[ЦДНА, фонд 115, ед.хр.7, л.2.]]). Они же вспучиваются как лава вулкана ассоциативно: песня услышанная по радио, хлеб на помойке, фотография сына в милицейской форме - все возвращает к войне. Она начинает с описания своей "дописьменной жизни", но письмо ее меняет, она начинает себя определять. Она начинает применять этический предикат по отношению к самой себе как автору собственного рассказа. Недаром Е.Г.Киселева постоянно обращается к читателю, призывая быть судией, судить по правде: "Читающие люди эту рукопись определять хто виноват а хто прав конечно людям это ненада, лигко судить чужое. но еслиб я когда улибнулася мне бы нечиво былоб писать я так думаю" [[ЦДНА, фонд 115, ед.хр.2, л. 23.]]; "хто будет читать эту рукопись поймет какая она тварь несознательная" [[Там же, ед. хр. 3, л. 32.]].

Обращение к данной проблематике - обращение к анализу "иного", но не столько нового, сколько ранее не замечаемого. Мы начинаем видеть человека как такового более реалистично и, если угодно, квиетистски. Понятно, что этот, казалось бы, собственно методологический поворот сопровождается утратой иллюзий. Он позволяет ощутить: те слова, которые интеллектуалы произносили "за народ", за "массу" суть лишь их собственного дискурса, дискурса о народе [[См.: Bourdieu P. The uses of the "people"//Bourdieu P. In other words. Essays towards a reflexive sociology. Stanford, Stanford Univ. press, 1990, p.150-155.]]. Ситуация, когда народ говорит сам за себя, хотя бы и рамках задаваемого дискурса, в общем-то, нова. Это проблема ХХ века, которая обострила интерес к лингвокультурологии, которая как дисциплина находится в стадии становления[[Лингвокультурология как дисциплина находится в стадии становления. См.: Телия В.Н. О методологических основаниях лингвокультурологии//XI Межд. конф. "Логика, методология, философия науки". Москва-Обнинск, 1995.]], к социолингвистике. Задача встает непростая: определить структуры человеческого незнания языком людей, которые знают. Владеющим знанием трудно понять незнающих, так же как членам властных истеблишментов трудно понять "народ". "Народ" и носители правильного литературного языка или власти мыслят, говорят, пишут в разных идиомах, во многом потому, что живут в разных социальных пространствах.

Тот факт, что Е.Г.Киселева несколько в стороне от воздействия языка власти, вовсе не свидетельствует о том, что она свободна. Она все равно остается в поле письма, но это главным образом "письмо на теле". Получается, что язык закрепощения несет в себе потенциал эмансипации. Можно, кстати, задаться и вопросом, а обладает ли субъектностью тот, у кого маска нормального литературного языка к лицу приросла, который пользуется только клише, пусть даже это клише литературного языка? Вроде бы прав Р.Барт: "власть везде, даже в недрах того самого порыва к свободе, который жаждет ее искоренения" [[Барт Р. Избранные работы. М., 1989, с. 547-548.]]. Но можно и по-иному эту мысль выразить, порыв к свободе, самоизменение человека локализуется только в поле установления балансов власти. Словом, встающие проблемы не решаются методом "или - или"!

Е.Г.Киселева "проговаривает" реальность, тем самым поддерживая ее, заставляя жизнь не угасать. Она проговаривает различные элементы опыта, помещая их на определенные места в реальном мире, чем еще раз свидетельствует, что язык не только постигает, но и производит и упорядочивает мир [[Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. М., Медиум, 1995. С.211, 249 и др.]]. Мир воспроизводится в тексте, а посредством текста реконструируется мир, жизнь. "Я вспоминаю и пишу эту рукопис и вяву что есть сичас как идет жизьня. Идет 1979 год. Я пишу эту рукопис и у меня мороз проходит по спине а жизнь не поле перейти кому как на выку суждено" [[ЦДНА, фонд 115, ед. хр. 2, л. 9-10.]].

Пишущий проигрывает те ситуации, которые надо было бы проиграть по-другому. Невозможное в реальности становится реальным в письме, отчего и затягивает письмо. Если мы признаем возможность степеней субъектности, то Е.Г.Киселева тоже обретает ее, причем она может это сделать только в процессе письма. Ее жизнь обретает единство, будучи записанной. Ее текст - не хаос, порядок в который привносит только Редактор.

Наpушение ноpм литеpатуpного языка в наивном письме свидетельствует, что социальный статус пишущего низок, что он пребывает на нижних ступеньках социальной иерархии. У Е.Г.Киселевой нет капитала (материального, социального, культурного, символического), который позволил бы ей подняться. Она и сама отмечает между прочим: "Я живу в Первомайки там где и до войны жила только улицу переменила, и шахту" [[ЦДНА, фонд 115, ед.хр.1, л.36.]]. Отсутствие капитала приковывает к месту, а потому путь социальной мобильности, который она проделала, очень короток, старое и новое социальное пространство рядом: 15 км - из деревни в шахтерский поселок. Тем не менее, наша героиня пытается играть в чужом для нее поле Письма, Литературы. Точно так же она играет в поле Социальной жизни, она же просто Жизнь.

Само письмо ее может быть рассмотрено как проявление социальной симптоматики. Вместо того чтобы "поправлять", мы можем обратиться к анализу малоисследованных социальных игр, которые имеют место в социальных низах. Причем как бы посмотреть на них изнутри. Это - важная задача, ведь до сих пор история обществ и их функционирование были явлены в дискурсивном языке образованных.

Наивный текст - столь же сложная и разветвленная система, что и "культурный". Наличие разных кодов свидетельствует о наличии различных типов контекстов - социальных и культурных, которые мы попытаемся определить.

Итак, обратимся, наконец, к референту, к тому, о чем написано. Рукопись Е.Г.Киселевой - вариант картографирования советской повседневности, буден и праздников, где на равных выступают написание письма Терешковой и покупка свиной головы для сороковин. Она же - вариант самоописания советского общества. Обращаясь к симптоматике социальной реальности, как она встает из текста, мы получаем возможность погрузиться в жизнь "на краю" общества. Надо сказать, что социальные игры в низах общества, - terra incognita, а потому легко становятся предметом разного рода идеологических и политических спекуляций. Неприкрытость и откровенность изображаемого, любовь нашего рассказчика к "подробностям" (как характеристика денотативного письма) позволяют получить ценную социальную информацию.

Приступая к чтению такого рода записок, в глубине души рассчитываешь погрузиться в мир осязаемых вещей и простых чувств, в который так хочется вернуться живущим в сложном мире мегаполисов. Получается, однако, что сталкиваешься не то что с тотально незнакомым, но с видимым, но не замечаемым. Но зато здесь не так уж много следов утопии разумного иерархического общества как симптома смерти. Итак, попробуем сделать первые шаги.

Мир Е.Г.Киселевой - это мир где все друг друга знают. Теснота, плотность массы, многолюдье почти телесно ощущается. Расстояния близки. Все знакомы, все в курсе "подробностей жизни": "Ильяниха Д.С., Колбасиха Е.Н. бандурша Варька" [[ЦДНА, фонд 115, ед. хр. 2, л. 63.]]. Вокруг Е.Г.Киселевой незнакомых мало. Всех, о ком она пишет, она знает по имени, называет адреса, девичьи фамилии: "Шура Никитина помповара, Мария Щербина официанткой, Марфуша Кисловская Буфетчицой, а потом бросила Буфет перешла официанткой, ее прислала Комсомольская ячейка в столовую до нас Недоступ Тоня была нароздачи, а тогда вышла замуж за Мороза Федю, и ее фамилия изменилася, Житюкова Фрося. а потом вышла замуж фамилия изменилася Клепхтор стояла на роздачи и судомойку подменяла [[Там же, ед.хр.3, л.56.]].Что бы ни случилось, тесно обступают люди, которые знакомы с ситуацией и легко "понимают".: "Одно время мы вдвоем пошли в Первомайку на рынок и я начала скупляться и упала у меня был первый приступ люди обступили смотрят как на зверя какого, а некоторие женщины сказали ему пригорни к-сибе она потеряла сознание а ты негодяй смотриш от хорошей жизьни упала, и началися у меня приступы" [[Там же, ед.хр.1, л. 59.]].

Человек, на первый взгляд неизвестный, оказывается знакомым знакомых или родственников. "Когда я приехала сриди ночи с детьми в Калиново слезла из брички и пошла до первой попавшей хаты постучала к людям, эти люди оказалися знакомые мне моего мужи Киселева Гавриила Дмитриевича по работе телефонистка Сорокина Валя..."[[ЦДНА, Фонд 115, ед. хр. 1, л.10-11.]] Но даже если человек незнаком, ему стараются объяснить то, что непонятно как бы вводя в свой круг.

Круг родни широк: родные - все, кто близки по крови, включая двоюродных и троюродных, дальних. Сюда же входят кумовья и мужья: первый и второй, родной и неродной (т.е. первый и второй), кумовья. Здесь свято соблюдаются обычаи и ритуалы. Стыдно не прийти на похороны, даже если при жизни ты был с тем, кого хоронят, в ссоре "на всю жизнь". Соседи принимают активнейшее участие в жизненных перипетиях семьи, например, знают, как и во что одели покойника.

Власть здесь тоже своя. "Начальников" знают в лицо: "зашли начальник милиции Помазуев Николай Иванович, Шароваров Николай Стипанович и Ляхов Тимофей" [[Там же, ед.хр.1, л.78-79.]]. Круг социальный узок, сети взаимозависимости коротки. Если попробовать нарисовать карту того пространства, в котором протекает жизнь Е.Г.Киселевой, то что мы на нее нанесем? Дома родственников и соседей, магазин и рынок, кладбище и больницу, Милицию, "третью улицу", куда скрываются от разбушевавшегося мужа, да Симафорную, улицу - род преисподней, куда как "во Ад" спускаются сошедшие с правильного пути мужчины и женщины: изменившие мужья, женщины легкого поведения, отсидевшие. Уже во второй половине жизни Е.Г.Киселевой на этой карте появляются сберкасса и Телевизор.

Порою складывается впечатление, что жизнь протекает за пределами всеобщей общественной связи, и сообщество, где живет Е.Г.Киселева, в длинные социальные связи не включено. Тем не менее, и они присутствуют: Брежнева с Терешковой призывают, как господа Бога, для разрешения проблем, которые не решаются в ближнем кругу. Во всяком случае, сегментарная и органическая социальная связь явно преобладают над функциональной и механической.

Далее...