Лидия Михайловна любила Павлика как сына. Все, что она делала для него, доставляло ей радость: готовила ли его любимый борщ, пекла ли пирожки, стирала ли и гладила его белье, мыла ли его в ванне - все эти будничные, прозаические дела сопровождались звучавшей в ней тихой, простой песней без слов. Лидия Михайловна привыкла к этой песне, она была неотъемлемой частью ее жизни. Это была песня ее любви. И никогда она не звучала иначе: ни широко и привольно, ни бравурно и страстно. Дело в том, что другой любви у нее не было.

Мама умерла очень давно, можно считать, что она ее вообще не знала. Ей только кажется, что она помнит легкое прикосновение нежной, пахнущей свежестью, маминой щеки к своему лицу и мамино лицо, доброе, улыбающееся, в ореоле светлых волос. Отца своего Лидия Михайловна слишком уважала и даже побаивалась, чтобы просто любить его. А Павлик был единственным мужчиной в ее жизни. Они были женаты уже много лет, а знакомы почти всю жизнь.

Лидия Михайловна хорошо помнит день, когда впервые увидела Павлика. Он с мамой и старшей сестрой въехал в маленькую комнатку, недавно освободившуюся в их огромной коммунальной квартире.

Было воскресное утро, и все жильцы квартиры вышли в коридор, посмотреть на новых соседей. Они стояли посреди коридора и неловко улыбались под устремленными на них со всех сторон изучающими, любопытными, откровенно недоброжелательными или подчеркнуто безразличными взглядами. Мама Павлика каждый раз, когда открывалась какая-нибудь дверь и появлялся еще кто-то из соседей, присоединяясь к молчаливому обряду знакомства, говорила:

- Здравствуйте. Мы ваши новые соседи. Меня зовут Анна Никаноровна, я работаю секретарем-машинисткой на фабрике. А это мои дети, Дина и Павлик.

Она повторила эту фразу уже много раз. Но соседи молчали. Лидии Михайловне было жалко новых жильцов, и она облегченно вздохнула, когда вперед выступила баба Маня, старейшина квартиры. Бабу Маню все боялись и уважали, она была суровая, неулыбчивая, но очень справедливая. Благодаря ей у них никогда не бывало безобразных скандалов и драк, как в соседних квартирах. Баба Маня умела приструнить самых отъявленных скандалистов. И никого не давала в обиду. "Наш третейский судья", -почтительно говорил о ней отец Лидии Михайловны.

Баба Маня некоторое время молча, в упор разглядывала новых соседей, плотно сжав свои и без того тонкие губы. И, наконец, громко сказала, обращаясь ко всем:

- Ну, что уставились, не в зверинце ведь.

И Анне Никаноровне, строго и повелительно:

- Пошли, покажу тебе твою комнату, помогу устроиться. Это что ль все твои пожитки?

И она укоризненно взглянула на несколько чемоданов и узлов, сложенных у входной двери.

- Да, все, - словно извиняясь, сказала Анна Никаноровна. - Мы до этого в общежитии жили. Трудновато нам пришлось после смерти мужа, я и распродала все.

- Ну, ничего, от покойницы кой-какая мебель осталась, пригодится, - сказала баба Маня.

Лидия Михайловна видела, как Анна Никаноровна бросила быстрый, испуганный взгляд в глубь коридора, откуда через широко распахнутую дверь комнаты сочился, растворяясь в плотной полутьме, скудный свет раннего осеннего утра. Электрическая лампочка горела лишь над входной дверью, и в освещенном ею полукруге, как на сцене, стояли новые жильцы.

Баба Маня решительно шагнула вперед, разгоняя сгрудившихся вокруг соседей, и Анна Никаноровна, благодарно улыбаясь, поспешила за ней.

В этот день, когда в их квартире появился Павлик, Лидия Михайловна впервые услыхала свою песню и очень удивилась: раньше этого никогда не было. Вообще ей показалось, что в ее жизни произошло какое-то важное событие. Она чисто прибрала комнату, перемыла на кухне все кастрюли и сковородки и надела новое, праздничное платье, розовое с белыми оборочками. Отец, который в то утро, против обыкновения, был дома, заметив ее суету, удивленно спросил:

- Что это ты, Лидуся, расхлопоталась. Разве мы ждем кого-нибудь?

- Нет, просто у нас новые соседи, - тихо, потупясь, сказала она.

- Да? - отец внимательно посмотрел на нее. - Ну и что?

После появления в их квартире Павлика Лидия Михайловна с новой остротой стала переживать свою некрасивость. Она старалась сделать что-то со своими волосами, но тщетно: черные, жесткие и непослушные, они щетинились на голове во все стороны, низко сползая на лоб к густым черным бровям. Ее удручал собственный нос, длинный, загнутый книзу. Все это вместе делало ее лицо всегда хмурым и уныло-постным, даже если она веселилась и настроение у нее было хорошее. И в довершение всего она была смуглая, как цыганка, но сколько ни терла щеки мочалкой, кожа не становилась белее.

Первое время Павлик вообще не обращал на нее внимания, хоть она постоянно старалась попадаться ему на глаза. Зато он легко и быстро подружился со всеми жильцами, безбоязненно заходил в любую комнату, в том числе и к бабе Мане. На это не отваживался никто из детей их квартиры. Привязанность к Павлику несколько примирила даже самых закоренелых врагов. Кроме его общительности и веселого нрава, была еще одна причина, по которой все привечали его: Павлик был мастер на все руки. В свои десять лет он умел и вешалку прибить, и починить сломанную табуретку или перегоревший утюг, и многое другое. Для их квартиры это была находка. Население квартиры почти сплошь было женским. "Бабское царство", как говорила баба Маня. Мужчин было всего двое: отец Лидии Михайловны и дед Митрич, муж бабы Мани. Но отец был постоянно занят на работе, а дед Митрич стар и немощен. Он сидел целыми днями на табурете возле открытой двери своей комнаты в неизменных белых валенках с черными кожаными пятками и телогрейке и смотрел на всех ясными, почти бесцветными, слезящимися глазами.

Женщины, смеясь, говорили про Павлика:

- Наконец у нас хоть один настоящий мужик появился, а то все по соседям просимся, унижаемся, если чего сделать надо.

И прощали Павлику всякие выходки и дерзкие проказы. Тем более, что его проказы не были простыми детскими шалостями. Они были результатом его неутомимой и кипучей созидательной деятельности. То он пытался смастерить что-то вроде стиральной машины, вернее автомат для полоскания белья, используя для этого большую выварку, которая давно уже стояла без дела. То провел световую сигнализацию от звонка в комнату глухонемой тети Нины, а заодно подвесил звонок-колоколец к дверям Кирятины, злобной и ворчливой Киры Яковлевны, которая умудрялась постоянно быть в ссоре со всей квартирой, колоколец адски трезвонил всякий раз, когда открывалась дверь, повергая Кирятину в неудержимо гневное состояние. То он проводил опыты на крысе Нюре, подаренной Лидии Михайловне отцом, крыса эта раньше жила в виварии и внесла, по словам отца, большой вклад в современную нейрохирургию. Эксперименты Павлика часто оканчивались неудачами, взрывами, наводнениями, перегоревшими пробками, разбитыми стеклами и прочими неприятностями. Но он сам быстро и аккуратно ликвидировал последствия всех аварий и с упорством настоящего творца начинал все сначала.

Дети их квартиры хвостом ходили за Павликом и влюбленно заглядывали ему в лицо, готовые выполнить любое поручение. Она не ходила вместе со всеми. Она ждала, чтоб Павлик позвал ее. А он не звал, Лидия Михайловна очень переживала его безразличие и мечтала о том, чтоб с ним случилась какая-нибудь беда. Она будет помогать ему изо всех сил, спасет его, и тогда он поймет, какой она надежный и верный друг, и полюбит ее.

Но случилось совсем другое. Анна Никаноровна, мать Дины и Павлика, и ее отец решили пожениться. Соседи отнеслись к этому событию по-разному: одни яростно и зло осуждали, другие откровенно завидовали, третьи одобряли и радовались, четвертые не высказывали никакого отношения к происходящему.

Баба Маня осуждала. Решительно и непримиримо.

- Баба не девка, - говорила она, - нечего с мужиком забавляться, детей надо на ноги ставить. А уж от Викторыча такого и вовсе не ожидала. Сколько лет вдовствует, и на тебе - здрасьте. Дело сурьезное делает: головы людям ремонтирует, малую один ростит и вдруг бабу двухдетную взять надумал. Неправильно это, - заключала она, уверенная, что к ее слову прислушаются.

Но Анна Никаноровна и Михаил Викторович расписались. Баба Маня перестала с ними разговаривать и ни разу не отступила от этого до последнего часа своего. Она лежала в своей постели, больная, высохшая, пожелтевшая. В больницу лечь наотрез отказалась. Михаил Викторович, как мог, помогал ей: доставал лекарства, делал обезболивающие уколы. Баба Маня молча принимала его помощь и только в последний день сказала:

- Спасибо, Михаил, хороший ты мужик, без тебя бы мне эту боль не осилить, - и помолчав добавила: - А все ж женился ты на Анне зря. И своим детям она мать плохая, и твоей Лидке матерью не стала. Да и ты, я гляжу, не больно радостный ходишь.

Баба Маня была права. У Анны Никаноровны характер был неуравновешенный, с постоянными срывами: то она кидалась целовать и ласкать детей, то невесть на что обижалась и принималась плакать. Это был целый ритуал: сначала она громко, на всю квартиру рыдала, крича что-то бессвязное, потом хваталась за сердце, ей давали капли, она ложилась, продолжая всхлипывать, и долго еще, как ребенок, жалобно и тихо плакала. И так каждый раз без всякой видимой причины. Такими же были и ее отношения с Михаилом Викторовичем. Он работал хирургом в нейрохирургическом госпитале, дома бывал редко, а когда приходил, уставший после тяжелых операций, мечтая отдохнуть, она устраивала ему сцены по разным пустяковым поводам.

Дети сразу объединились в своем неприятии этого брака. И это очень сблизило их. Даже высокомерная и надменная старшая сестра Павлика Дина стала относиться к Лидии Михайловне, как к своей. Они старались во всем помогать друг другу, чтоб как можно реже обращаться за помощью к взрослым, таким образом отстаивая свою независимость. И тут, конечно, хозяйственные навыки Лидии Михайловны сыграли свою неоценимую роль. Она абсолютно все умела делать с раннего детства, поэтому у них не возникало почти никаких проблем. Павлик одобрительно и ласково говорил:

- Лидуся, ты молодчина, без тебя бы мы пропали.

Лидия Михайловна краснела от его слов, смущалась и думала, что вот теперь уж совсем скоро он должен полюбить ее и сбудется главная мечта ее жизни. Потому что ничего другого ей не нужно было. Она только хотела всю жизнь заботиться о Павлике.

Вскоре Павлик действительно полюбил. Но не ее, а Динину одноклассницу и подругу Маргариту, красивую насмешливую девушку с нежным румянцем на щеках. Павлик был на два года младше Маргариты, и она не принимала его всерьез: кокетничала с ним, шутила, сердилась, не видя, как он страдает и терзается. А Лидия Михайловна страдала вдвойне: за себя и за него. Она мечтала, чтоб он полюбил ее и был с ней всегда, всю жизнь, и, вместе с тем, она не могла видеть, как он мучается, и готова была на все, лишь бы помочь ему. Она даже решилась поговорить с Маргаритой, все объяснить ей. Но та, не дослушав ее до конца, мечтательно улыбаясь своим мыслям, сказала, наматывая на палец кончик косы:

- Что ты, Лидуся, так нервничаешь. Павлик умный мальчик, он все понимает. Мы с ним просто шутим.

Эти мучения продолжались почти два года, пока Маргарита не вышла замуж за какого-то летчика и не уехала в другой город. Павлика как будто подменили после этого: он похудел, побледнел, посерьезнел и как-то потускнел. Глядя на него, Лидия Михайловна продолжала страдать и надеяться.

И вот однажды осенним, дождливым днем, когда ветер непрерывно и громко стучал в окна, швыряя в них пригоршни дождя, будто хотел разбудить кого-то, предупредить о чем-то важном, что должно было вот-вот произойти, Павлик зашел на кухню, где Лидия Михайловна жарила котлеты. Некоторое время он молча смотрел, как она ловко переворачивала котлеты на сковороде, потом сказал восхищенно:

- Ты, Лидуся, прямо как жонглер, так ловко это у тебя получается. У Динки котлеты всегда разваливаются, а у тебя, как дрессированные: подпрыгивают, переворачиваются и шлепаются точно на место.

И вдруг без всякого перехода добавил: "Выходи за меня замуж, Лидуся".

Лидия Михайловна растерялась от неожиданности. То есть вообще-то она ждала этого всегда, только не знала, что случится это именно сегодня. И оказалась застигнутой врасплох. Она схватила голой рукой ручку сковородки: ладонь обожгло раскаленное железо. Боль мгновенно отозвалась в сердце, оно застучало часто и громко.

- А может, так бьется сердце от счастья? - подумала Лидия Михайловна.

Она ведь этого не знала. Она была счастлива впервые в жизни. Они, смеясь, кинулись подбирать с пола котлеты, и тогда, заглянув снизу Павлику в глаза, Лидия Михайловна единственный раз спросила у него:

- Ты меня любишь?

- Да, я люблю тебя. Но не так, как Маргариту, - голос его слегка дрогнул, а Лидия Михайловна почувствовала, что громкое биение сердца заглушила неясная тоска. Она увидела на полу жирные пятна от котлет, взяла тряпку и стала вытирать пол.

- Да, - тихо ответила Лидия Михайловна.

Тоска прошла, она услышала свою песню, и в душе ее на долгие годы поселилась тихая, спокойная радость.

И когда Павлик спросил: "Ну что, пойдешь за меня?", она просто ответила: "Конечно, пойду".

Павлик сказал, что хочет жениться на ней. Она мечтала об этом, ждала почти девять лет и не желала думать о несходстве их характеров, о своей некрасивости и его привлекательности, о том, что она любит его сильнее. Это не имело никакого значения, это было даже хорошо, по ее мнению: она все будет делать для него, станет ему необходимой, и им всегда будет хорошо вместе.

Свадьбу справляли всей квартирой. В подготовительный период наступило временное перемирие, перестали ссориться даже самые заядлые скандалисты. Было некогда, предстояло обсудить и решить множество насущных вопросов: как расставить в коридоре столы, чтоб всем было удобно и можно было добраться до кухни, в чьей комнате устроить танцы и в чьей молодые проведут свою первую брачную ночь. Ведь своей отдельной комнаты не было ни у Павлика, ни у Лидии Михайловны: мать Павлика к этому времени умерла, Дина училась в аспирантуре, и Павлик боялся лишний раз зайти в комнату, чтоб не помешать ее занятиям, а Лидия Михайловна по-прежнему жила в своем закутке за шкафом.

Соседи подумали обо всем и устроили все наилучшим образом. Главные споры разгорелись вокруг меню для праздничного стола. Каждой хозяйке хотелось блеснуть мастерством, все наперебой предлагали свои коронные блюда. В результате многодневных ожесточенных споров и даже локальных ссор, свадебное меню, учитывающее, по возможности, все вкусы и пожелания, но соответствующее все же весьма скромным материальным возможностям новобрачных, было, наконец, составлено и утверждено.

Два дня в кухне на всех восьми конфорках в огромных кастрюлях, на больших сковородах и противнях что-то варилось, жарилось, пеклось, распространяя по всему дому невообразимые запахи. В доме было известно, что их квартира готовится к свадьбе. Эта свадьба была событием: женились свои. Такого не случалось ни в одной квартире. Им завидовали, злословили, сплетничали, но и помогали тоже. Кто принес недостающие стулья, кто вилки и ложки, кто посуду, а дворничиха тетя Маруся, суровая, крикливая женщина, колющего взгляда которой побаивались все в доме, - неожиданно для всех отдала чудом уцелевшую в ее одинокой каморке фату с длинным прозрачным шлейфом и коронкой из слегка помятых белых цветов.

У Лидии Михайловны не было свадебного платья. Она надела свою самую нарядную черную кашемировую юбку в складочку и белую шифоновую блузку, которую перешила для нее из своей одна из соседок.

В день свадьбы шел дождь, и когда пошли в ЗАГС, Лидия Михайловна надела плащик с капюшоном. ЗАГС был недалеко от их дома, и шли они пешком. Лидия Михайловна радовалась дождю. Все вокруг блестело, как новое: и крыши домов, и тротуары, и машины, и зонты, и плащи. Дождь тихо шелестел по не опавшим еще листьям и, усиливаемый порывами ветра, слегка постегивал их по ногам, по спинам, словно подгоняя: скорее, скорее - вперед, к новой жизни, к счастью.

Вернувшись домой, Лидия Михайловна и Павлик были поражены красотой и богатством стола, накрытого во всю длину коридора. Было ясно, что соседи не поскупились, им бы самим такое никогда не осилить.

Лидию Михайловну уговорили надеть фату, и вот, наконец, все расселись, угомонились и был произнесен первый тост: помянули, взгрустнув, вздохнув и даже всплакнув, бабу Маню, деда Митрича, Анну Никаноровну и мать Лидии Михайловны. Помолчали немного, и свадьба понеслась, развеселились, раскраснелись, зазвенели голоса, покатился смех, все чаще и громче раздавалось пугающее Лидию Михайловну почти до обморока "горько", запели, и, с трудом выбираясь из-за стола от тесноты и хмеля, заплясали, закружились, застучали каблучками, захлопали в ладоши. Веселились от души, всем было хорошо и расходиться не хотелось. Но кое-где, пробиваясь сквозь общее веселье, уже начали вспыхивать ссоры, слишком долгим оказалось воздержание. И все же было ясно, что скандала сегодня не будет.

Долго еще, лежа рядом с уснувшим Павликом в приготовленной для них самой маленькой в квартире комнатке, расположенной в дальнем углу коридора, смущенная и испуганная Лидия Михайловна слышала то озорное, то грустное пение, то взрывы смеха, то брань, то музыку.

Так началась их семейная жизнь. Мысленно Лидия Михайловна давно уже была готова к ней: она знала вкусы Павлика, его привычки, умела готовить его любимые кушанья. Ночами она переписывала для него конспекты лекций, когда он учился в институте, он любил заниматься по конспектам, написанным ее крупным детским почерком. Она делала для него переводы с немецкого каких-то не понятных ей текстов - это был единственный предмет, который давался ему с трудом. Она вставала каждый день пораньше, чтоб сварить ему на завтрак его любимую манную кашу, и ничто никогда не мешало ей выполнить это очень важное, на ее взгляд, действие. И все это, и многое другое делала с легкостью, потому что для Павлика. А в остальном была довольно беспомощна. Она не могла одна, без Павлика принять даже самое простое решение, ей всегда нужно было посоветоваться с ним, она сама не отваживалась на какую-нибудь покупку ни в дом, ни для себя, ни для Павлика. Это взял на себя он. И все, что касалось отношений с внешним миром, тоже.

Лидия Михайловна всегда легко относилась к тому, что Павлик без нее ходил в гости, на праздничные вечера на работе или в турпоходы. Она была ужасная домоседка и даже обрадовалась, когда он, наконец, перестал уговаривать ее пойти куда-нибудь вместе. Она ждала его, не тревожась и не ревнуя, это чувство было ей незнакомо. Она была уверена, что где бы Павлик ни был, что бы он ни делал, он обязательно вернется домой. И она будет хлопотать над ним: чистить испачканные брюки, стирать и штопать спортивный костюм. Он всегда возвращался веселый, довольный, рассказывал ей всякие происшествия и забавные истории. Лидия Михайловна слушала вполуха, ей это было неинтересно. Вместо его рассказов она слушала свою песню, и на душе у нее было легко и спокойно.

Поженившись, они решили, что учиться в институте будет сначала Павлик, а потом Лидия Михайловна. Но как-то так получилось, что она в институт поступать не стала. Прошло уже много лет, она забыла всю школьную программу и вообще всегда была трусихой: панически боялась экзаменов. Да, потом, ей нравилась ее работа: в их химлаборатории, в маленькой светлой уютной комнате, где было всегда тихо, она разглядывала в микроскоп образцы металлов, ища вмятины, трещины, коррозию и другие дефекты покрытий. Эта однообразная работа не раздражала ее. Слева от микроскопа аккуратными рядами лежали не проверенные еще образцы, справа - годные и отдельной стопкой - отбракованные. Ряды слева редели, справа пополнялись, что свидетельствовало о проделанной за день работе. Лидии Михайловне нравилась такая четкость и однозначность. И работа даже приносила ей удовлетворение.

Павлик одно время теребил ее, уговаривая перейти на работу в конструкторское бюро его автокомбината, где он вскоре после окончания института стал главным инженером. Но Лидия Михайловна проявила не свойственную ей твердость, и он оставил ее в покое.

К Павлику люди тянулись везде, где бы он ни появлялся: на работе, в автоклубе среди друзей-автогонщиков, в турпоходах и в любой компании. Он легко и быстро сходился с разными людьми, непринужденно заводил беседу, ввязывался в споры, даже если был не очень осведомлен об их предмете, мог блестяще высмеять собственное невежество, и этим еще больше располагал к себе людей.

Лидию Михайловну, наоборот, и на работе, и все ее знакомые, и даже близкие друзья считали тихой, безобидной занудой. Это было правдой, и Лидия Михайловна не обижалась.

Павлик тоже часто повторял:

- Лидуся, до чего же ты у меня скучная. Господи! Ты же совсем не умеешь смеяться.

Но он говорил "у меня", и ей было этого достаточно. Она лишь молча улыбалась, слушая его упреки.

Для себя она не хотела ничего. У нее было все, что ей нужно. Это все - Павлик. Ей хотелось только, чтоб исполнялись все его желания. И когда умер отец, Лидия Михайловна продала его уникальную библиотеку, и они купили Павлику "Волгу". Он был страстным автолюбителем, и она знала, что втайне всегда мечтал о собственной машине.

Лидия Михайловна никогда не видела Павлика таким счастливым. Никогда еще он не относился к ней с такой нежностью. Он отвозил ее по утрам на работу, несмотря на то, что рабочий день у него начинался на полтора часа позже, чем у нее, а вечерами они катались по городу. Павлик составлял маршрут их первого дальнего путешествия. Но тут оказалось, что Лидия Михайловна не может долго ездить в машине: ее укачивало, подступала тошнота, грозящая перейти в рвоту. Стало ясно, что такой вид отдыха, как автотуризм, для нее исключается. Павлик затосковал, и она уговорила его ехать в отпуск без нее. С тех пор так и повелось.

Позже в доме стали появляться какие-то девушки, женщины, его новые знакомые. "Моя боевая подруга",- говорил он, знакомя их с Лидией Михайловной. Лидия Михайловна понимала, что Павлик шутит. Но шутки эти ей не нравились. И женщины не нравились тоже. И все же, пересиливая себя, она гостеприимно встречала их, видя, что Павлик ею доволен. А это было очень важно для нее.

Лидию Михайловну никогда не оставляло чувство вины перед Павликом, которое она не могла искупить самой верной верностью и всепрощением. Павлик очень любил детей и мечтал о сыне. А Лидия Михайловна боялась рожать, у нее был порок сердца, и врачи предупреждали, что могут быть самые тяжелые последствия. Павлик никогда ничего не говорил ей, но Лидия Михайловна знала: он очень долго надеялся, что она все-таки решится. Ее уговаривали все: подруги, родные и особенно соседка по новой квартире, куда они с Павликом переехали вскоре после свадьбы. Мать троих детей, по-матерински добрая, чуткая и очень домашняя, та много раз говорила ей:

- Рожайте, Лидуся, обязательно рожайте. Все будет хорошо. Я тоже первый раз ужасно боялась. А вот теперь их у меня трое. Да все боятся. Зато семья у вас будет настоящая. А так не поймешь что: он сам по себе, вы сама по себе.

Лидия Михайловна понимала всю правоту этих слов. Но пересилить себя не могла: она боялась смерти. Впервые она узнала о том, что от родов можно умереть, в двенадцать лет, прочитав "Войну и мир". Это потрясло ее, и в душе поселился безотчетный страх. Она смотрела на каждую женщину, у которой под платьем круглился, притягивая ее взгляд, большой, как надувной мячик, живот. Она наблюдала за их походкой, старалась уловить выражение их глаз, и поражалась обыденности их поведения, их легкомысленным разговорам, смеху, тому, что они толкались в транспорте, стояли в очередях, перебегали улицу. Ей казалось, что женщина в ожидании такого события должна, отрешившись от всего мелкого, будничного, преодолевая неизбежный страх, жить своей внутренней жизнью, наполненной теперь новым смыслом и устремленной в неизведанное будущее, которое станет началом зародившейся в ней жизни.

Кроме книжного было и реальное событие, оставившее неизгладимый след в ее памяти. В их старой квартире умерла молодая, смешливая тетя Лилечка, оставив маленькую девочку с красным сморщенным страдальческим личиком. Девочка беспрерывно плакала, словно понимая свое горе, свое сиротство. Через неделю ее отдали в дом малютки. А страх Лидии Михайловна перед родами укоренился, и она затаила его в себе на всю жизнь.

Была, правда, еще одна причина, по которой Лидия Михайловна все же не решилась на это. В этом она не решалась сознаться даже самой себе: она не хотела делить Павлика ни с кем, в том числе и с собственным ребенком. Она хотела, чтоб Павлик всецело принадлежал ей. Поэтому она любила, когда он болел. Наряду с тревогой за него, это доставляло ей радость. Это была ее тайна. И то, что в этой тайне было что-то преступное, противоестественное, смущало Лидию Михайловну, но она ничего не могла с собой поделать. Правда, Павлик был здоров, и такое бывало не часто.

Но один случай на ее долю все-таки выпал. Однажды на ралли машина Павлика перевернулась. От сильного удара в теменной области образовалась гематома. Павлик был без сознания, требовалась срочная операция. Лидия Михайловна тогда чуть с ума не сошла от страха. Но поскольку речь шла о жизни Павлика, она пересилила свою неуверенность и неумение что-либо устраивать. Ей удалось положить Павлика в госпиталь, где раньше работал ее отец, и добиться разрешения на круглосуточное дежурство. В общем натерпелась она немало, и каких усилий ей все это стоило, знала только она одна. Но когда оказалась, наконец, один на один с Павликом в маленькой послеоперационной палате, она сразу успокоилась, несмотря на то, что Павлик все еще был в тяжелом состоянии и прогнозы были самые неопределенные. Врачи ничего не скрывали от нее.

Далее...