Обратимся за разъяснениями к Лакану. В своих текстах он, рассматривая фаллос как означающее и приравнивая его к инстанции "Имени Отца"[["...не знание реального отца, а знание того, что религия научила нас призывать как Имя Отца" в Лакан Ж., ук. соч., с. 109.]], идентифицирует с ним власть, язык и Закон, т.е. те привилегии, за которые в пространстве патриархатного общества идет перманентная борьба между мужчинами. Это борьба за обладание фаллосом, в которой проявляется вся зияющая разница между "быть" и "иметь". Так, например, женщине, чтобы оказаться "видимой" в поле "означивающих" символов, в которое она, по Лакану, не включена, необходимо "быть фаллосом, т.е. означающим желания Другого"[[Лакан Ж., ук. соч., с. 146.]]. Здесь феминность в интерпретации Лакана выступает в роли продукта обладания, или, используя терминологию, предложенную Леви-Строссом, а позже и Гейл Рубин, единицей обмена, служащей индикатором инфляционных изменений в экономике маскулинности. Таким образом, отделив Фаллос от анатомического мужского члена, Лакан предоставил инструментарий (хотя и отличающийся большой степенью "исторической нечувствительности", как отмечает Седгвик[[Sedgwick, Eve Kosofsky, Between Men, NY, 1985, p.24.]]), при помощи которого можно приступать к анализу культурных корней кастрационного комплекса.

Комплекс кастрации, как мы видим из картины, щедрыми мазками нарисованной Жаком Лаканом, является узловым моментом культурной борьбы за обладание атрибутами власти, именно от него расходятся во все стороны, как круги на воде, центробежные силы отношений власти, выстраивающей свои иерархические вертикали и бинарные оппозиции. Как отмечает Элен Сиксус, следуя по стопам Лакана, "если в своем развитии субъект не прошел стадию угрозы кастрации, его тело оказывается бесполым - ни мужским, ни женским"[[Сиксус, ук.соч., с. 33.]]. Или, уточним мы, его "репрезентационное тело" оказывается выключенным из поля "символического", только в рамках которого и возможна политическая визуализация субъекта.

Следовательно, кастрация, как не просто процесс культурной механики, но как один из основных методов политической борьбы за репрезентацию в актуальной для патриархата системе взаимоотношений структур власти, обладает функцией "выключения" субъекта, приостановки его репрезентации и, таким образом, переноса его в позицию "отсутствия". Как было сказано выше, в рамках патриархатного дискурса эта позиция никогда не бывает вакантной, являясь местом, зарезервированным для феминности.

Система взаимозависимости и солидарности мужчин, лежащая в основе патриархата, чутко улавливает малейшее отступление от модели маскулинности, вызванное потерей сил в жесткой политической борьбе за обладание фаллосом, и наказывает за это. И тут уже начинают работать стратегии террористических практик.

Главная цель любого террора - не наказание, как это может показаться на первый взгляд, а просвещение. Террор осуществляется не для тех, на ком срабатывают его смертоносные механизмы, а для зрителей, с ужасом взирающих на процесс экзекуции. Сценарий террористических практик строится вовсе не на "вразумлении" оступившихся, которые чаще всего оказываются невинными. Террор - это зрелище для оставшихся в живых. Следуя его нехитрой логике, мы вполне можем понять, что если жертвами дискриминационных и репрессивных практик патриархатного террора являются женщины, то выводы из этого должны быть сделаны мужчинами.

Террор в данной ситуации - не что иное, как урок, данный мужчинам; урок, в основе которого - угроза феминностью. Феминность здесь не просто "отсутствие", а страшная реальность наказания. Она - смысловой синоним кастрации.

Отметим, что террор - явление маскулинного порядка. Можно даже сказать, учитывая все его характеристики, что террор в экономике гендерных отношений - один из ликов маскулинности. Более того, террор - это сама маскулинность, актуализированная в рамках практик ее политических репрезентаций. Но где здесь мужчина как носитель маскулинных характеристик? Что происходит с ним в том узком пространстве, оставшемся между паникой и террором?

Проявившись как паника, маскулинность продолжает функционировать по законам ее динамики, регулируя все отклонения от стандартов при помощи кастрационного комплекса. Особый статус, которым в условиях патриархата наделяются атрибуты маскулинности, такие, например, как "мужское слово", "мужской поступок" и "мужская позиция", манифестирует: для того, чтобы соответствовать этим характеристикам, необходимо предпринять некоторое усилие. Они не даются от рождения, их необходимо завоевать как добычу, как желанную награду за стремление соответствовать канонам маскулинной модели. Обладатель мужских слова, поступка и позиции - выигравший в политической борьбе за соответствие существующим условиям репрезентаций, которая, как отмечает немецкий исследователь Klaus Theweleit, контролируется угрозой "перманентного исключения [проигравшего] как из области закона, так и из области удовольствия"[[Theweleit, K. Male Fantasies, vol.2, p.368. Или, следуя Лакану, проигравший исключается из сферы "символического" как не удовлетворяющий требованию "иметь".]].

Вернемся к Лакану. Один из важных выводов, который можно сделать из его теоретического наследия, состоит в том, что в борьбе за маскулинность (Фаллос или инстанция "Имя Отца") нет абсолютных победителей. Их и не может быть. Полнота обладания Языком ("мужское слово"), Законом ("мужская позиция") и Властью ("мужской поступок") в принципе недостижима. Вспомним данное Хейди Хартман определение патриархатной власти как сложной системы гомосоциальных отношений. Установленные в результате этих отношений иерархичные "взаимозависимость и солидарность" между безымянными носителями маскулинных характеристик артикулируют анонимность как один из основных элементов присутствующей Власти[[Вспомним также определение власти, акцентирующее ее анонимность ("власть повсюду"), у Фуко: "...власть - это не некий институт или структура, не какая-то определенная сила, которой некто был наделен: это имя, которое дают сложной стратегической ситуации в данном обществе" в Фуко М., "Воля к истине", М., 1996, с.193.]].

Действительно, если мы присмотримся пристальнее, то увидим, что, как это и не парадоксально, но борьба за обладание ведется по законам, санкционированным отнюдь не ее конкретными непосредственными участниками. Она происходит "внутри системы абсолютного подчинения" (К. Theweleit)[[Theweleit, там же.]], которая складывается из взаимодействия анонимных отношений силы и наличием которой маркировано патриархатное общество с его строгими иерархическими построениями. Чувство удовлетворения, полученное как результат кажущейся победы ("обладание" Фаллосом, по Лакану), тем не менее омрачается подспудным ощущением того, что "мужское слово", "мужской поступок" и "мужская позиция" как атрибуты политической репрезентации маскулинности невозможно "удержать" по той простой причине, что они не являются индивидуальными характеристиками[[Как отмечал тот же Theweleit, анализируя структуру фашистского общества, в котором власть "не может быть получена в изоляции", т.к. она является "социальной властью... абстрактного отца". В данной ситуации "единственно разрешенные свободы - это те, которые дарованы... властным абстрактным отцом" и из этого следует закономерный вывод, что свобода в таком обществе недостижима в принципе. Theweleit, ук. соч., р.369, 375.]]. Другими словами, планка "мужского поступка" установлена вовсе не теми, кто смог ее достичь, следовательно, и удержать ее невозможно. И здесь старый ноющий шрам от "нарциссической раны", когда-то вызвавшей бурную панику "мужского протеста", вновь дает знать о себе. Невозможность перманентно "иметь" Власть, Закон и Язык, активизируя кастрационные фобии, порождает нечто похожее на невротическую реакцию.

Невроз, по Карен Хорни, отличается от обычного расстройства тем, что "отклоняется от общепринятого в данной культуре образца"[[Хорни К. Невротическая личность нашего времени, в Карен Хорни. Ук. соч., с.289.]]. Однако что делать, если образец расположен так высоко, что следовать ему невозможно и отклонения просто не избежать? Отвечая на этот вопрос, Хорни диагностирует саму патриархатную культуру как глубоко невротическую и являющуюся, таким образом, прямым "поставщиком" неврозов.

Действительно, разрыв между желанием соответствовать существующим условиям репрезентации и невозможностью его полного осуществления (как одна из важных предпосылок возникновения "невроза культуры") заложен в самом экономическом принципе, являющимся основой патриархатного общества. Маскулинность как тотальный продукт сложной экономики гендерных отношений этого общества имеет такую цену, заплатить которую в принципе невозможно. Экономическая депрессия, возникающая как результат разрыва между индивидуальной покупательской способностью и несоответствующей ей анонимной политикой ценообразования, - перманентное бедствие, потрясающее экономику патриархата. Ее постоянно лихорадит.

С другой стороны, рост "себестоимости" феминности, которым маркированы все динамически развивающиеся общества и который неизбежен даже при патриархате, снижает возможность ее "хождения" в качестве единицы обмена или продукта обладания, который нужно использовать в виде платы за участие в процессе политических репрезентаций, за возможность пребывания как в области Закона, так и в пространстве Удовольствия. Так, стать обладателем "мужского слова" становится все труднее в ситуации "лингвистической ревизии", проводимой как женщинами, так и меньшинствами. Под давлением тех, кто раньше был исключен из области справедливости, "мужская позиция" лишается былой легитимности и подвергается резкой критике за тоталитарное присвоение функций Закона. "Мужской поступок" становится недостижим на руинах, оставшихся от некогда стройных бинарных оппозиций и иерархических структур. Феминность, произвольно изменяя "правила игры", выходит на первый план как вечное "искушение" маскулинности, маркируя своей подвижностью и переменчивостью те "пустоты", которые были выделены ей в глобальной структуре маскулинности. При этом "пустоты" не просто наделяются неким новым значением, что оставило бы лазейку для манипулирования, но в определенном смысле преодолеваются созданием новых дискурсионных пространств, на которых террористические практики маскулинности перестают работать из-за отсутствия привычных механизмов воздействия. Реакцией на это являются глубинные трансформации, сдвиги и мутации, - результаты поиска новых коммуникационных стратегий и создания пригодных инструментов воздействия и регуляции: гомосоциальная система начинает инвентаризацию существующих гендерных отношений. Кризис становится спутником этого болезненного и медленного процесса, обнажая невротические основы патриархата.

Но охарактеризовать подобное положение дел как кризис маскулинности было бы не совсем верно. Как отмечал Лакан, "нигде симптом не вписан более отчетливо в структуру заболевания", как в неврозе[[Лакан, ук.соч., с. 93.]]. Кризис - не просто симптом заболевания, разрушающего ткань маскулинности, это она сама, в процессе своей актуализации в повседневной действительности. Кризис - одна из ее характеристик, возможно, самая важная, являющаяся логическим завершением динамики бинарных построений. Именно посредством кризиса маскулинность самообнаруживает себя в рамках существующих условий политических репрезентаций, и заключается он не только в том, что из-за инфляционных процессов, происходящих в коллективном сознании, ее невозможно приобрести по "сходной цене", но и в том, что маскулинность не обретаема в принципе: в этом сказывается тотальный дефицит средств, необходимых для обладания ею, - один из отличительных знаков абсолютной анонимности патриархатной власти.