главная страница
		поиск       помощь

Данная статья^[1] посвящена вопросу о «женском письме», обсуждающемуся уже с давних пор, но в последние десятилетия превратившемуся в предмет бурной дискуссии феминистского литературоведения на Западе. Обсуждение возникло в результате активизации феминизма и «открытия» литературоведами-феминистами «неравенства» в литературоведческом исследовании текстов, написанных мужчинами и женщинами. При изучении литературы, входившей в канон, оказалось, что женщин-авторов намного меньше, чем мужчин. Литературоведы феминистского толка стали изучать это явление^[2], и в результате обнаружилось множество причин, его объясняющих. Например, господствующие литературоведческие теории основывались на текстах мужчин^[3]; тексты женщин не исследовались, так как не соответствовали критериям этих теорий, и женщины-авторы вообще игнорировались. С этим связано забвение и исключение женских авторов и их текстов из истории литературы^[4].

Среди феминисток возникла идея, что женщины писали и пишут иначе, чем мужчины, поэтому становится необходимой теория женской литературы, женского письма. В своем исследовании я подхожу к обозначенной теме с точки зрения женского автора и женского субъекта. Я убеждена в том, что гендер автора и читателя-исследователя, другими словами, гендерная система общества оказывает влияние на создание и интерпретацию литературных произведений.

Следует сказать о разных «феминизмах», занимающихся исследованием литературы, так как утверждения автора данной статьи касаются лишь маленькой части объемного поля феминистского литературоведения, которое является не монолитной совокупностью, а многообразной областью науки о литературе. Многообразие означает и междисциплинарность, а следовательно, и многозначные термины, и разные подходы к женской литературе, что является одной из центральных идей феминизма, а именно, сопротивление доминирующей точке зрения. Но существует убеждение, общее для всех феминистских литературоведов: «Хотя феминизмы многолики, феминистки согласны в некоторых утверждениях. [Они] согласны в том, что угнетение женщин — факт жизни, что гендер оставляет свой след в литературных текстах и в истории литературы, что феминистская литературная критика играет значительную роль в борьбе за прекращение угнетения в мире вне текстов». (Все переводы с английского и немецкого автора статьи. — Ред.)^[5]

Слова и понятия «гендер» и «мир вне текстов» указывают на тот факт, что литература и ее исследование связаны с историческим контекстом (как и другие науки и их парадигмы).

Под гендером мы понимаем социокультурную конструкцию и различаем понятия «гендер» (gender — социальный пол) и «пол» (sex — биологический пол)^[6]. Гендер создается в отношении к социокультурной ситуации в обществе, определяющей одни черты как женственные, а другие как маскулинные: мы социализируемся в женщин и мужчин. Это очень сложный процесс развития человека в члена общества и социокультурной среды, где важную роль играет усвоение ребенком языка. Об этом более подробно речь пойдет ниже.

Важно также отметить, что литературные произведения редко создаются или читаются в вакууме, а контекст, — например, жанр, гендер, исторические события, идеология — влияет на акты письма и чтения. Довольно сложно анализировать произведения «нейтрально», «только как тексты», так как гендер, возраст, образование читателя оказывают влияние на анализ и интерпретацию, хотя и неосознанно. Это кажется трюизмом, но феминистская критика стремится делать видимыми связи между этими внелитературными и социокультурными фактами и при интерпретации текста показать, что читатель (или писатель) не может избавиться от своей социальной среды, от своей истории, от своего воспитания, от своего пола/гендера. Может быть, исключение женщин из канона является результатом «мужского взгляда на мир», а не «объективным» выводом «нейтрального» литературного анализа?^[7]

Так как феминистское литературоведение использует разные методологии (психоаналитические, социологические, историографические и др.), то обычно внутри него различают разные направления, прежде всего — англоамериканское и французское. Последнее направление исходит из психоаналитических теорий Фрейда и Лакана, из теорий деконструкции и постструктурализма, в частности из работ Деррида и Барта, и ориентируется на исследование дискурса, репрезентации и конструктивности субъекта. Англоамериканское направление ориентируется на историю и взаимоотношения текстов с внетекстуальным миром^[8].

Однако предложенное разделение не является единственным, и, может быть, бесполезно пытаться давать четкие определения и категории в многообразной, противоречивой и постоянно развивающейся области исследования. Подобные классификации могут быть только теоретическими, так как на практике разные теории соединяются в работах исследователей. Я считаю, что можно употреблять термины из разных методологических направлений, в частности нарратологического, психоаналитического, социологического, психологического и т.п., когда их соединяет такая общая задача, как анализ женского текста с гендерной точки зрения. Важно лишь то, что мы принимаем во внимание женский субъект, особые стратегии повествования и творчества женщин. Справедливости ради, надо сказать, что не все одобряют такой плюрализм в подходе к тексту и существуют различия уже в определении объекта изучения, т.е. «женской литературы». Однако столкновение разных и даже противоречивых идей может стать основой для подлинной научной дискуссии.

В настоящей статье я рассматриваю проблематику «женского письма», т.е. ставлю вопрос, можно ли изучать гендер в тексте и, если да, то каким образом. При этом я исхожу из утверждения, что гендер читателя-исследователя и гендер автора влияют на процесс создания и на восприятие литературного текста. Ниже я сосредоточусь на теориях, которые были продуктивными в моем исследовании о «женском письме» на материале повести Л. Петрушевской «Время ночь» и повлияли на мою работу о женских автобиографических текстах.

Особый интерес в феминистских литературоведческих теориях вызывает вопрос, отличается ли текст женского автора от текста мужского автора какими-нибудь внешними, т.е. формальными признаками. В обсуждении этой проблемы немалую роль играют идеи французских теоретиков-психоаналитиков Э. Сиксу и Л. Иригарэй^[9]. Они считают, что западная рациональная философия приобрела значимость благодаря исключению женственного^[10]. Эти ученые утверждают, что в философском дискурсе, который связан и с литературным, нет места для женственного, для наслаждения женщины, а она лично всегда связывается с пассивностью, другими словами, пассивность женщины гарантирует маскулинную силу, маскулинное превосходство. Однако Сиксу считает, что именно в письме, при помощи прописывания в тексте наслаждения и телесности, можно вырваться из маскулинного порядка или разрушить его. Письмо — это пространство, где освобождение от политических и экономических систем возможно. По утверждению Сиксу, у женщины есть исключительная возможность выражать себя в письме через женственный стиль, так как женщина не подавила свою бисексуальность, а признает наличие другого в себе^[11].

Э. Сиксу определяет женственный стиль письма как способ, с помощью которого можно освобождаться от гендерных ролей и разрешать «другому» становиться видимым. Она утверждает, что каждый/ан из нас бисексуален/бисексуальна. Таким образом, «женственный стиль» не зависит от пола писателя. Например, Сиксу называет Жана Жене представителем женственного стиля^[12]. В основе ее рассуждения — критика «бинарных оппозиций» логоцентризма, которые являются базисом западной философии. Сиксу задается вопросом, не сводятся ли эти оппозиции в конечном счете к одной паре: мужчина/женщина?

Сила бинарных оппозиций основывается на структуре рационализма и соревновательности, где один выигрывает, другой проигрывает (например, культура побеждает природу, порядок — хаос и т.п.). Женщина сопоставляется с пассивностью, слабостью и природой, тогда как мужчина — с активностью, силой и культурой. В результате женщина маргинализируется (она «проигрывает»), а мужчина становится нормой, образцом человека. Названные «бинарные оппозиции» широко известны, а Сиксу обвиняли в том, что она, критикуя их, в свою очередь мистифицирует женственное, что приводит к очередному исключению и маргинализации женщин. Однако исследовательница подчеркивает, что хотя женственный стиль письма нельзя определить, но это не значит, что его не существует^[13].

Согласно идеям другой женщины-психоаналитика, Л. Иригарэй, женщина не может говорить вне маскулинного дискурса и, следовательно, еще не имеет женственного языка^[14]. По Иригарэй, у женщины лишь один путь, поскольку она может только имитировать маскулинный дискурс, разоблачая присущее ему подавление женственного с помощью игрового повторения: «...сделать «видимым» с помощью эффекта игрового повторения то, чему положено было оставаться невидимым: тщательно скрытую возможную работу женственного в языке. Это значит также «разоблачение» того факта, что если женщины умеют так хорошо подражать, то это потому, что они не полностью поглощены этой функцией. Но они одновременно остаются и еще где-то в другом месте»^[15]. Это «другое место» значит, по Иригарэй, что женщина всегда «другое» в маскулинном дискурсе, так как ее наслаждение угрожает именно ему. Это наслаждение надо подавить, чтобы маскулинный дискурс (маскулинная экономия) мог бы существовать по-прежнему.

Хотя названные ученые отказываются от определения женственного стиля и женщины вообще, в отдельных литературоведческих исследованиях феминисток часто употребляются метафоры, описывающие женственный стиль письма и вообще женственное «я». Эти метафоры обычно противопоставляются западной (маскулинной, рациональной) логике^[16].

С. Вайгель считает, что женственный стиль письма — опасное понятие и критикует его по двум причинам. Потому что, во-первых, женственный стиль обычно определяют формальными чертами, считая, например, что для него типичны разрывность, отступления, непоследовательность, субъективность и т.д. Эти черты исследователи-феминистки считают положительными и, следовательно, другие черты (логичность, регулярность, объективность) — отрицательными, т.е. создаются жесткие определения «женственного стиля» и начинает подразумеваться, что эти черты универсальные. Во-вторых, такое понятие создает дуализм между маскулинным и женственным, а такой дуализм всегда ставит женщину в худшее положение по сравнению с мужчиной. В итоге можно сказать, что, когда мы начинаем определять женственность, мы только укрепляем бинарный образ мышления маскулинного порядка, где женственное всегда проигрывает и исчезает в пассивности. Поэтому ниже мы обратим внимание на мысли литературоведов, которые выдвигают на первый план проблему места женщин-авторов в доминирующей культуре, и на то, как это место сказывается на их творчестве.

Вместо определений женственного стиля Вайгель предпочитает говорить о месте, в котором женщина пишет. При этом исследовательница ссылается на Иригарэй и подчеркивает, что женщина и внутри и вне дискурса находится в маргинальном положении по сравнению с мужчиной, и у нее особое отношение к обществу и к языку. Кроме того, женственное и женское уже являются объектами мужского дискурса, они определены с мужской точки зрения (в литературе). «Когда эти женщины стараются описать то, что исключено из господствующих дискурсов и традиций, то обязаны одобрять и то пространство, откуда им дана возможность говорить, а там они всегда уже находят себя изображенными, описанными»^[17].

Вайгель исследовала литературу современных немецкоязычных писательниц и отметила, что повествование их текстов часто содержит множество перспектив, они используют доминирующие жанры, но одновременно разрушают их. Исследовательница считает, что эти повествовательные стратегии отражают отношение женщины к языку и обществу, внутри которых она должна жить, но где не принимают ее точку зрения во внимание. Таким образом, теория Вайгель о повествовательных стратегиях женщин-писательниц соотносится с концепцией миметицизма Иригарэй о том, что писательницы используют доминирующий дискурс, но одновременно с помощью иронии демонстрируют подавление женственного в нем.

Сходным образом размышляет Н. Миллер. Она подчеркивает связь контекста и читателя и обращает особое внимание на повествовательные, жанровые, контекстуальные особенности женского текста. Она считает, что читателю надо целеустремленно «вчитывать» гендер в текст, чтобы понимать более глубоко его гендерную природу. Миллер утверждает, что в литературном тексте нет никаких формальных знаков о гендере автора, что не существует никакого достоверного метода, с помощью которого стало бы возможным определить гендер автора по одному только тексту. Вместо поиска таких знаков в тексте Миллер предлагает следующее: «Речь должна идти скорее о том, что в чтении сознательно заново творится изображенный объект, всегда осознается различие (...), не зависимое от открытия исключительного/недоступного «другого». Трудность чтения (женского текста. — М. Р.) — результат сложного отношения, которое женщины исторически имели к языку доминирующей культуры, это то игровое отношение, которое Л. Иригарэй охарактеризовала как миметицизм, умение подражать»^[18].

Миллер выдвигает на первый план роль читателя. Последнему следует обратить внимание на условия, в которых женщины писали и пишут, на их отношение к доминирующим жанрам и представлениям о женщине, взглядам на историю (или не-историю) женского творчества. Гендер создается в чтении, когда читатель признает, что его/ее гендер влияет на чтение. Таким образом, читатель интерпретирует в диалектическом процессе идентификации то, как женский субъект «вписывается» в текст^[19]. Следовательно, речь идет не о «нейтральном» чтении, а об «активно участвующем в производстве текстового гендера» чтении. Читатель признает гендер в себе и понимает последствия этого для чтения и интерпретации, которые являются такой же культурной деятельностью, как и создание текста.

В итоге мы можем сказать, что Вайгель и Миллер считают важным говорить о месте женщины в литературе и в культурной деятельности. Миллер указывает и на существенную роль читателя, которому надо понимать себя в качестве индикатора гендера текста. Если мы определяем какие-то черты как «женственные», это не помогает нам найти женщину в тексте. «Женственные черты» можно видеть и в текстах мужчин. Зато важным оказалось исследование стратегий, используемых женщинами в связи с контекстом и тематикой женской литературы, и обращение внимания на женский гендер.

Изучение женского субъекта кажется чрезвычайно важным, если мы ставим вопрос о том, какие способы и модели письма женщины употребляют и почему. Таким образом открывается возможность принимать во внимание женский опыт (и читателя, и автора) и учитывать его влияние на текстуальные стратегии. Поэтому меня интересуют теории о субъекте и особенно о субъекте в дискурсном акте. Они оказали особое влияние на феминистское литературоведение^[20].

Известными теоретиками по проблемам субъекта являются психоаналитик-лингвист Ю. Кристева и феминистка-семиотик Т.де Лауретис. Первая изучает субъект с точки зрения усвоения языка и символического порядка, последняя подчеркивает значение опыта в процессе становления субъективности.

Центральное место в теории Кристевой о субъекте занимает понятие «говорящий субъект». Язык и усвоение языка являются важными этапами в развитии субъекта. Говорящий субъект одновременно и семиотический (означает довербальное, долингвистическое, телесно-эротическую связь с матерью), и символический (указывает на дискурсивную практику, авторизированную именем Отца)^[21]. Из этого следует, что говорящий субъект имеет диалектическую природу^[22]. Субъекта нет как цельной, неизменяющейся единицы, а он всегда в процессе. В дискурсе, в языке субъект может моментально проявляться цельным, но это только эффект языка. Кристева пишет: «Субъекта нет; он создает и уничтожает себя в сложной топологии, куда включены «другой» и его дискурс. (...) Субъекта и значения нет, они создаются в дискурсной деятельности»^[23].

С помощью формы первого лица единственного числа человек может чувствовать себя цельным и осознающим субъектом. Однако субъективность может сформироваться только в отношении к другому, т.е. к местоимению «ты». «Мы употребляем слово «я», только когда мы говорим кому-то, кто потом также употребляет слово «я», когда сам говорит»^[24].

Проблема места женщины рассматривается Кристевой с точки зрения времени. Она пишет, что при размышлении о женщине и ее судьбе возникает ощущение пространства, а не времени. Время женского субъекта связывается прежде всего с повторением и вечностью. Это создает специфичность женского субъекта^[25].

О. Дарк, со своей стороны, считает, что «женщина самой природой поставлена на краю (...) переплетения и периодической смены рождения и смерти» и что эта «внутренняя связь через организм с природным, стихийным определяет женское сознание в целом»^[26]. Но думается, что такое представление о женском субъекте позволяет говорить о «природном предназначении женщины» и отключает ее от культуры и создания культуры.

С. Бовеншен^[27] отмечает, что она тоже верит в особые, стихийные силы женщины, но, на мой взгляд, речь о «природе» женщины (или мужчины) только усиливает господствующие стереотипы в культуре. Однако с помощью анализа этой «природы» мы можем понимать стереотипы культуры, которые глубоко укоренены в нашем сознании.

Ю. Кристева считает, что женский субъект проблематичен именно в связи с определенным представлением о времени как плане, телеологии, линеарном и прогрессивном ходе событий. Такое время — время языка и время произнесения предложения. Кристева выделяет два поколения женского движения, различно относящихся к линеарному времени: первое поколение требовало места в линеарном времени (равенства в общественной жизни); другое поколение подчеркивает специфичность женственной психологии, стремясь дать выражение для интерсубъективных и телесных опытов, остававшихся немыми в культуре^[28]. Согласно Кристевой, важно определить разницу между женщинами и мужчинами по отношению к власти, языку и значению, а именно, надо определить разницу между полами по отношению к символическому, общественному (гендеру. — М. Р.).

Т. де Лауретис критикует лингвистически ограниченное понимание субъекта у Кристевой, и она хочет подчеркнуть значение опыта как процесса становления субъектности. Опыт, как она отмечает, одно из самых распространенных слов в феминистском дискурсе, и это действительно важное слово, поскольку непосредственно связано с вопросами, поставленными женским движением, о субъективности, сексуальности, теле и феминистской политической практике. Де Лауретис употребляет понятие «опыт» в значении «...процесса..., [с помощью которого] субъект находится в социальной реальности, и через него воспринимает и понимает как субъективные... те отношения — материальные, экономические, интерперсональные, — которые на самом деле являются социальными и с более широкой точки зрения, историческими»^[29].

Каждый субъект находится во взаимосвязи с обществом, и именно эта взаимосвязь — опыт — конструирует субъект, неопределенный, неизменяемый, но постоянно создающий сам себя. Кажется, в этом взгляды де Лауретис и Кристевой совпадают. Однако, как уже было отмечено, де Лауретис выдвигает на первый план отношение субъекта к сексуальности, определяющее особенность женского субъекта^[30].

Как опыт сексуальности связан с литературными текстами? Можно сказать, что чтение и написание текста являются опытами, где субъективное связывается с общественным — литературной деятельностью. То, каким образом женщины могут писать о своем опыте, исторически меняется. Но и то, как можно читать тексты женщин, изменяется в истории. По-моему, именно это является «зависимым от гендера» способом чтения и интерпретации текстов женщин: суметь прочитать, каким образом текстуализируется женский опыт в литературном дискурсе, как это связано со статусом женщины и женской сексуальностью в данном обществе. Кроме того, надо обращать внимание и на свой опыт, на свой «контекст»: какие темы я выдвигаю в тексте, почему я думаю, что это важно и прочее.

Когда западные феминистки исследовали прозу современных писательниц (особенно автобиографические тексты), они отмечали, что авторы часто в ней сосредоточиваются на изображении частной, повседневной жизни обыкновенных людей и особенно жизни женщин^[31]. Р. Фельски называет такие женские автобиографии «феминистскими исповедями» и отмечает, что, вследствие их сконцентрированности на частном и повседневном, фрагментарности, эпизодности, отсутствии линеарного повествования, они отличаются от канонизированного определения автобиографии, имитируя внелитературные формы, такие, как дневник, письмо или записки. То же самое можно сказать о современной прозе русских писательниц, где часто внимание направлено на жизнь и точку зрения женщин. Яркий пример тому «Время ночь» Л. Петрушевской.

Почему женщины пишут именно о повседневной жизни и почему это интересно исследователям женской литературы? Почему опыт женщин обычно считается «неинтересным», «слишком субъективным» по сравнению с опытом мужчин? Мы уже касались этого вопроса, но вернемся к нему еще раз. По Вайгель, причиной является то, что долгое время мир женщин понимался как мир частный, приватный, ограниченный^[32]. «Жизнь женщин долгое время сосредоточивалась на частной сфере дома. Поэтому разделение между определяемым как частное местом женщин и официальной сферой искусства и политики в автобиографиях женщин кажется особенно подчеркнутым»^[33].

Представляется, что автобиография в этом смысле связана с гендером. С помощью данного жанра и статуса субъекта, предлагаемого им, женщины получают возможность создать связь с языком, с обществом, которые вытесняют ее в частную сферу. Мир женщин, как «традиционно» считается, составлен из дома, детей, хозяйства, тогда как мир мужчин — это больше всего работа вне дома, общественная деятельность, политика и т.д. Место женщины в доме с детьми как будто бы определено природой, естественное предназначение женщины — рожать детей и ухаживать за ними. Зато мужчина — прежде всего создатель культуры, общественный деятель. Из этого следует, что он выше и природы, и женщины. Отношения между приватной и общественной/публичной сферами жизни иерархические, как и отношения внутри приватной и публичной сфер.

Это особенно хорошо видно в истории, поскольку она — почти полностью история поступков мужчин, которые действовали в публичной сфере. Но и в литературе женщины играют только маргинальные роли. Образ женщины в литературе создан мужчинами-писателями, так как писательницы остались в забвении^[34]. Если принять это во внимание, то не удивительно, что современные писательницы часто ведут повествование от первого лица, так как чувствуют, что овладевают позицией субъекта^[35].

Миллер исследовала автобиографии французских женщин (Жорж Санд, Колетт, Симоны де Бовуар) и отметила, что автобиография (и создание литературных текстов вообще) позволяет женщине стать субъектом: «Я пишу, значит я есть. Писание — для публикации — представляет вход в мир других, и через этот вход — возрождение: получение статуса автономного субъекта. Текстуализация женского «я» означает уход из сферы тех «относительных» существ (так де Бовуар характеризовала женщин), которые воспринимают мир лишь через посредство мужчин. Писать — значит выйти из тени и оказаться, хотя бы на короткое время, в центре внимания»^[36].

Ситуация женского субъекта понимается как особенная, ибо женщины имели и имеют другой статус в обществе, нежели мужчины; женщины и их опыт маргинализированы. На самом деле традиционное представление об универсальном субъекте основывалось на субординации «других» (женских, «чужих») субъектов. Это видно, например, по тому, что канон не принимает во внимание гендера как категории интерпретации и критики, а произведения мужчин понимаются как «универсальные», они представляют «общечеловеческую» точку зрения на мир. Одновременно произведения женщин почти исключены из литературного канона.

Итак, вопрос о «женском письме» не решен и не снята проблема, поставленная в начале статьи: творчество женщин маргинализировано проигнорировано или исключено? Наверное, многие думают, что понятия «женское письмо» и «женская литература» уже сами по себе приводят к вытеснению женщин в гетто, где их еще легче будет забывать. Однако подобная точка зрения не исключает других гендерных подходов, которые можно принимать во внимание. Кроме того, многие исследователи считают гендер лишь одним из социокультурных факторов, влияющих на литературное действие. Это значит, что не только между женщинами и мужчинами, но и среди женщин, мужчин, внутри одного индивида, есть разницы, противоречивости и т.д. Одна из задач феминистского литературного исследования — сделать видимыми, осознать эти разницы, обратить внимание на различные условия и значения, созданные этими факторами. Изложение одного из возможных подходов к этой задаче было целью данной статьи.

Тампере (Финляндия)