главная страница
		поиск       помощь

"Разные народы дали разные образцы человеческих идеалов", — писал в сочинении "Европа и душа Востока" (1938) немецкий мыслитель В. Шубарт. У китайцев это мудрец, у индусов — аскет, у римлян — властитель, у англичан и испанцев — аристократ, у немцев — солдат, Россия же предстает идеалом своей женщины^[1]. Высшим достижением русскости женщина объявляется и в сочинениях отечественных авторов. Так, П. А. Бакунину принадлежат следующие слова: "И если мы, русские, чем и можем хвалиться в нашей убогой жизненной среде, то только образом русской женщины"^[2];"... нигде никогда не бывало, да нигде и не может быть женского образа чище, проще, задушевнее, величавее и прекраснее"^[3].

Что позволяет этим и многим другим авторам объявлять женщину фактически олицетворением русскости? Какова структура образа русской женщины? Как он связан с образом самой России и в каком контексте функционирует? Попробуем ответить на эти вопросы, привлекая в качестве источников историософские тексты отечественных и зарубежных авторов.

Итак, столь высокая оценка русской женщины строится вокруг тезиса о ее особом влиянии на бытие России. Г. Д. Гачев считает возможным именно женщину назвать "субъектом русской жизни"^[4]. В сочинениях отечественных мыслителей подобная идея появляется не раз^[5]; даже И. Л. Солоневич, взгляды которого на "детерминанту русского характера" отнюдь не традиционны, подчеркивает, что роль русской женщины для России является решающей^[6].

Аналогичные оценки включаются и в тот образ России, который существует на Западе; Россию символизирует женщина, так как именно ей принадлежит исключительная роль в жизни нашей страны. Так, англичанин С. Грэхем, описывая место женщины в российском космосе, заключает: "Россия сильна женщинами"^[7].

Иной раз подобные настроения находят выражение в вере в некую сотериологическую миссию русской женщины, в идее женского мессианизма. Женщина становится символом национального спасения: "Россию спасет Женщина", "Россию спасет Мать"^[8].

Этот мотив сотериологической миссии женщины приобрел особое значение в период торжества тоталитарных режимов в Европе. О спасительной миссии женского начала для России в ее борьбе против тоталитаризма как порождения абсолютизированной маскулинности писали, например, Ильин и Андреев. Свидетельство популярности этой идеи — строки из работы Шубарта: коммунизм противоречит женственной природе русской сущности; женщина — смертельный враг большевизма, и она его победит; в этом мировое предназначение русской женщины. "У нас есть серьезные основания для надежды, что русский народ спасет именно русская женщина"^[9].

Среди качеств, которые наиболее часто атрибутируются русской женщине, в первую очередь следует назвать ее силу: физическую^[10] ("коня на скаку остановит"), психологическую, нравственную. Один германский автор замечает, что называть женщин "слабым полом" в России несправедливо, как нигде более". "Superwoman" — таким термином современную русскую женщину характеризует К. Мэтьюз^[12].

Такая сила позволяет женщине выступить в роли ангела-хранителя мужчины^[13], проявлять о нем заботу. Подобные отношения во многом связаны с тем, что ее сущности отвечает скорее "любовь-жаление", нежели "любовь-желание"^[14]: "любить" в России означает "жалеть"^[15]. Красота русской женщины — это не столько сексуальная привлекательность, сколько "красота сострадания"^[16]. В ее отношении к мужчине "преобладает материнское чувство: пригреть горемыку, непутевого. Русская женщина уступает мужчине не столько по огненному влечению полов, сколько из гуманности, по состраданию души..."^[17].

В этой связи упоминается о ее чистоте, непорочности, скромности, целомудрии, пресловутое "у нас секса нет" отражает глубинные пласты национальной мифологии^[18].

Таким образом, женщина обнаруживает некую не-телесность, нематериальность, которая коррелируется с идеализмом^[19]. Этот идеализм находит выражение в нередко атрибутируемой русской женщине какой-то легкости, воздушности, не-погруженности в каждодневную мелочную заботу о быте. Другой его модус — постоянная вовлеченность в духовную жизнь общества; она объявляется "надежной хранительницей веры, носительницей молитвенного духа и любви к Отечеству" — мир русской женщины отнюдь не ограничивается кухней и детской^[20]. Наконец, среди составляющих традиционного образа русской женщины — бескорыстное, самоотверженное служение идее.

Эти качества — готовность пренебречь материальными интересами, самопожертвование, нравственная стойкость — фокусируются в такой грани образа, как верность супружескому долгу.

Особое значение для становления подобного идеала женщины имели образы декабристок и Татьяны Лариной. Кстати, одно из первых произведений отечественной литературы, в названии которого акцентируется внимание на национальной специфике женщины — "Русские женщины" Н. А. Некрасова, — было посвящено М. Н. Волконской и Е. И. Трубецкой. Поэт подчеркивает, что в основе решения княгини Трубецкой следовать за мужем в Сибирь лежит отнюдь не рабская покорность и не только чувство долга и супружеской верности, но и умение понять и принять его патриотические убеждения. С тех пор упоминание о подвижничестве жен декабристок становится едва ли не обязательным в медитациях о национальной специфике женщины как в отечественной^[21], так и в западной^[22] историософии.

Схожая судьба у образа Татьяны Лариной. "Русская идеальная женщина", "апофеоза русской женщины" — эти оценки достаточно типичны для текстов о России. Образ пушкинской героини включается в историософскую проблематику у Достоевского. Сравнивая Татьяну с главным героем, Достоевский подчеркивает, что, в отличие от беспочвенного Онегина (вестернизированной "пародии"), это тип твердый, стоящий твердо на своей почве. "Соприкосновение с родиной, с родным народом, с его святынею"^[23] и есть то твердое и незыблемое, на что опирается ее душа, — в отличие от Онегина. Она глубже Онегина и, конечно, умнее его. Она уже одним благородным инстинктом своим предчувствует, где и в чем правда. Особое значение писатель придает выбору Татьяны; ее обращенные к Онегину слова: "Но я другому отдана / И буду век ему верна", по мнению мыслителя, и выражают "правду поэмы". "Высказала она это именно как русская женщина, в этом ее апофеоза". Правду поэмы Достоевский формулирует при помощи риторического, на его взгляд, вопроса: "А разве может человек основать свое счастье на несчастье другого?". По существу здесь сформулированы своеобразный "символ веры", понимание национальной русской идеи, которая основана на любви, противостоящей эгоизму и гордыне. Символом русскости избрана Татьяна. И другая знаменитая идея "Пушкинской речи" и написанного позднее "Объяснительного слова" связана с ее образом: "русское решение вопроса", "проклятого вопроса" — о смирении, противостоящем гордыне образованных классов, воплощено едва ли не в первую очередь в образе смиренной русской женщины, Татьяны.

Итак, черты русской женщины — физическая и нравственная сила, забота, жалость, жертвенность, асексуальность. Несложно заметить, что все перечисленные качества относятся к материнскому архетипу. Русская женщина — это прежде всего женщина-мать^[24].

Между тем, материнский архетип (как и другие грани феминного) амбивалентен по самой своей сущности. С древности образ матери ассоциируется не только с добротой, вскармливанием, заботой, поддержкой; "в негативном плане архетип матери может означать нечто тайное, загадочное, темное: бездну, мир мертвых, все поглощающее, искушающее и отравляющее, т.е. то, что вселяет ужас и что неизбежно, как судьба"^[25], — так формулирует результаты своих исследований коллективного бессознательного К. Юнг. Его последователь Э. Нойман подробно анализирует феномен "негативной анимы", "Ужасной Матери"^[26]. В образе же, созданном в историософии, негативные черты русской женщины-матери отсутствуют или, во всяком случае, не эксплицированы.

Заслуживает внимания такая оценка Шубарта: "Никакая другая женщина, по сравнению с русской, не может быть одновременно возлюбленной, матерью и спутницей жизни (курсив мой. — О. Р.)". Русской женщине атрибутируют все достоинства, забывая о том, что у них всегда имеется оборотная сторона. В глазах Шубарта она "объединяет все преимущества своих западных сестер". С англичанкой она разделяет чувство женской свободы, не превращаясь при этом в "синий чулок". Русская женщина обладает тонким вкусом француженки, тем же чувством красоты и элегантности, не становясь жертвой тщеславного пристрастия к нарядам. Она обладает добродетелями немецкой домохозяйки, не сводя жизнь к кастрюлям; и она, как итальянка, обладает сильным чувством материнства, не огрубляя его до животной любви. К этим качествам добавляются еще грация и мягкость, свойственные только славянам^[27].

И еще одно мнение, на этот раз высказанное в работе англичанина М. Бэринга. Тургеневские образы, пишет он, это первое выражение в литературе определенных женских качеств, которые особенно характерны для русских женщин: разделять все интересы любимого мужчины, сохраняя свою женственность и не оставляя дом^[28]. Следует заметить, что иные авторы (и в России, и на Западе) полагали, что сила русской женщины развита в ущерб ее женственности^[29]. Но и эта проблема решается просто. Русская женщина "по-особому женственная", — пишет Ильин. Она "умеет подать и реализовать ставший мужественным характер в форме вечно-женственного... Она излучает из себя внутреннюю гармонию, в которой в женской форме находят свое выражение и вечно-женственное, и вечно-мужественное, достигая в ней желанного равновесия"^[30]. Эти слова Ильина заставляют вспомнить о текстах Серебряного века, в которых преодоление неполноценности падшего человека связывается с его восхождением к андрогинизму как восстановлению образа и подобия Божия в нем^[31].

Подобная преднамеренная нечувствительность к логическим противоречиям позволяет говорить об известной мифологизации образа русской женщины. Попробуем понять причины существования мифа о русской женщине, обратившись к контексту его функционирования.

Неизбежная в историософских текстах рационализация мифа требовала объяснений, и вот как обосновывает свои оценки Шубарт. Восприимчивость к ценностям и настроениям женственного свойства характерны для культур азиатских; в Европе же женщине удалась эмансипация — благодаря влиянию христианства, которое социально освободило и нравственно возвысило женщину. "И тут вновь проявляется особенность России как христианской части Азии. Когда инстинктивно азиатская склонность к женской сущности встречается с осознанно христианским уважением к ней, можно ждать удивительных результатов. Итогом такого совпадения, которое не повторяется  н и г д е  и  н и к о г д а (разрядка моя. — О. Р.) на земле, стала русская женщина. Это одна из немногих счастливых случайностей"^[32].

Итак, русская женщина одновременно и мать, и возлюбленная, и спутница жизни; она разделяет все духовные интересы мужа и в то же время ни в коем случае не "феминистка" и не "синий чулок". Наверное, для мужчин всего мира — это идеальный вариант решения всех женских вопросов. Ведь одна из главных проблем здесь — можно ли совместить все милые сердцу мужчины женственные добродетели (мягкость, нежность, такт) с женской потребностью в достижении, с интеллектуальным развитием, с ориентацией на успех, допустим, в политике или бизнесе?^[33].

В андроцентрической культуре женщина представлена либо как "восточная" (со всеми ее плюсами и минусами), либо как "западная" — tertium non datur. России же как Востоку-Западу и здесь дан этот третий путь, синтезирующий все достоинства и Востока, и Запада^[34]. Хотя, быть может, основная причина конструирования подобной "утопии женщины" связана не столько с этой особенностью России и какими-то содержательными характеристиками русской культуры? Восток традиционно воспринимается в западной культуре как Иное, и Россия со временем стала играть ту же роль в духовном пространстве западной культуры. Иное — это топос, где возможно то, что более невозможно "нигде и никогда", ни в одном "нормальном" месте. Реальные качества реальной русской женщины в конструировании такого мифа играют отнюдь не решающую роль. Дело скорее в структурах сознания, в способе организации картины миры, и если бы русской женщины не было, ее следовало бы придумать. Подтекст рассуждений западных авторов о русской женщине таков: "наши", европейские феминистки требуют равноправия, мотивируя это высоким уровнем своего личностного развития. А вот есть такая женщина — русская женщина, есть такое место на земле — Россия, где женщины нисколько не уступают западным сестрам, но при этом еще и остаются женственными и милыми существами и не стремятся господствовать над мужчинами^[35].

Как в России миф о русской женщине встраивается в полемику вокруг женского вопроса? Н. Страхов, анализируя сочинение Милля, неоднократно призывает своих читателей обратить внимание на чисто английский характер рассуждений автора "О подчинении женщин": например, тот находит, что мужчины хвалят материнскую любовь только потому, что она дает им власть над женою! Нужно быть англичанином, нужно очень любить власть и иметь в груди очень холодное сердце, чтобы рассуждать подобным образом, пишет Страхов^[36]. Это, полагает он, показывает, что женский вопрос — явление привозное и нам чуждое: в России иные законы и, что особенно важно, иные женщины. Так исследуемый миф как представление об уникальности русской женщины обнаруживает связь с проблемой национальной идентичности и может включаться в конструирование русского национализма^[37].

Противопоставление как древнейший механизм формирования идентичности социума используется и в интерпретациях мифа о русской женщине^[38]. Так, в историософской публицистике времен Первой мировой войны М. О. Меньшиков, обосновывая свой тезис о миролюбии русских и агрессивности немцев, обращается к эпосу и противопоставляет Ярославну ("светлый ангел") кровожадной и алчной Кримгильде^[39].

Любопытен такой контекст функционирования мифа: восхищаясь русскими женщинами, Шубарт третирует своих соотечественниц^[40](своеобразный "национализм наоборот"), объясняя патологическую маскулинность немцев отсутствием подлинно христианского духа в германской культуре.

Однако Иное — это не только восхищение и упование на преображение неправедной реальности, но и таинственное нечто, порождающее страх и неприязнь: миф о русской женщине может быть использован не только в "русофильских", но и в "русофобских" умопостроениях.

Некий Э. Кларк в сочинении, написанном в начале XIX столетия, восторгается русской женщиной; мужчины же при этом представлены в самом неприглядном свете. Комментируя столь резкое противопоставление мужского и женского образов, другой англичанин, Р. Лайэль, позднее напишет: доктор Кларк почти заставляет нас поверить, что русская женщина происходит из другой расы, совершенно отличной от расы русских мужчин. Вряд ли это соответствует действительности. Скорее Кларк чрезмерно восхищается женщинами лишь для того, чтобы создать наибольший контраст русским мужчинам^[41].

Действительно, такой образ сильной женщины требует коррелята в виде образа слабого мужчины и соответствующей картины гендерных отношений — в России женщины правят мужчинами. Подобные настроения тиражируются у соперников России, например, во время Первой и Второй мировых войн, в годы "холодной войны". Так, по версии одного западного социолога, советская женщина совместила в себе сильные стороны обеих эпох (и до-, и послереволюционной) — в то время как советский мужчина унаследовал только их слабые стороны^[42]. И если вне контекста международного противостояния к этим воззрениям в России (будь то классическая литература или историософские спекуляции) относятся терпимо или даже восторженно, то в периоды обострения отношений с внешним миром отечественные авторы воспринимают подобную дискредитацию русских мужчин как некую идеологическую диверсию^[43]. Розанов, Ильин, Солоневич высказывают идею о том, что такая картина тендерных отношений в России служит обоснованием агрессивной антирусской политики^[44]. Сложно не согласиться с ними в том, что сама дискредитация мужчин какой-то нации может быть использована в пропагандистской войне. Ведь образ врага — это в первую очередь мужской образ; и воевать собираются с мужчинами. Подобные мнения о доминировании в России женщин, о несамостоятельности русского мужчины встраиваются в систему представлений о том, например, что русские — рабы по природе; о том, что они не способны к самоуправлению, что им со времен Рюрика необходим другой — скажем, германский — управляющий.

В заключение позволим себе предположить, что уже такой, достаточно приблизительный, анализ мифа выявляет актуальность его дальнейшего полидисциплинарного исследования. Во-первых, национальный образ женщины — это один из важных элементов национальной идентичности. Во-вторых, поскольку в структуре гендерных стереотипов наряду с чертами, общими для любой культуры, есть и специфические, постольку национальный образ женщины является одним из факторов, который следует принимать во внимание при исследовании специфики гендерных отношений в российском обществе. И если подобные представления действительно широко распространены в массовом сознании, то позволительно высказать предположение о некоторых последствиях его для современной ситуации в области гендерных отношений в нашей стране. С одной стороны, это повышает самооценку женщины — потому идеи западного феминизма о скрытых и явных формах сексизма зачастую не встречают в России понимания. Вместе с тем существование отмеченной культурной нормы заставляет женщину быть главой семьи и постоянно принимать ответственность не только за себя, но и за всех домашних; так вместе с властью русская "суперженщина" получает пресловутое "двойное бремя".