главная страница
		поиск       помощь

Наверно, само название статьи может вызвать возражения. Вполне естественно рассмотрение творчества И. А. Гончарова в контексте идей женской эмансипации, поскольку именно во время обсуждения «женского вопроса» писатель создавал свои главные произведения. На его интерес к проблемам эмансипации обычно указывали и критики-современники, и исследователи творчества писателя последующего времени. Так, автор фундаментальной работы начала XX века Е. Ляцкий подчеркнул, что «Гончаров проследил /…/ историю женского вопроса в нашей общественности, от еле заметных признаков пробуждения сознания личности в себе и самостоятельного права на жизнь до первых попыток решить этот вопрос компромиссом между «старой» и «новой» правдой» ^[1].

Именно 60-е гг. XIX в. прошли под знаком завоевания женщинами права на образование, возможность профессионального самоопределения, свободного выбора спутника жизни. Именно общественно-политическая ситуация 60-х гг., актуализация процессов, связанных с изменением положения женщины в социуме, вызвали появление в жизни женщин ярчайшей индивидуальности. Всем известны имена Н. Сусловой, С. Ковалевской. Эти женщины попытались вырваться из «подчинения» мужчине, отвергли требования патриархатного мира. Но это не гарантировало им избавления от царящих в обществе правил поведения, законов, продиктованных традиционным распределением гендерных ролей. Напротив — обретение социальных свобод нередко приводило к трагическим последствиям: обычной становилась неудавшаяся личная жизнь, отказ от материнства. Женщины оказались перед, казалось бы, неразрешимой дилеммой: как совместить природную задачу продолжения рода и участие в общественной жизни. И в ближайшем окружении Гончарова было немало женщин, оказавшихся именно в таком положение.

Эта дилемма и определила, начиная с 60-х гг., различные тенденции в обсуждении «женского вопроса». Сторонники эмансипации были твердо убеждены в необходимости предоставить женщинам весь тот спектр возможностей, которым обладают мужчины. Консерваторы настаивали на том, что именно женщине в силу ее природных особенностей отводится особая роль в семье, воспитании детей. По сути дела, речь шла о сущности женского начала, о способности женщин овладевать тем умственным багажом, которое накопило человечество, о ее предназначении. Но если разобраться, то даже защитники прав женщин склонны были аргументировать необходимость их вхождения в социальное пространство особыми «женскими» и достоинствами: терпеливостью, эмоциональностью, склонностью к милосердию — качествами, которые способны облагородить жестокий «мужской» мир. Женщинам не отказывали в уме, но как бы оговаривали специфику этого ума, который виделся проявлением не сферы мысли, а свойством подсознания, интуиции. Иными словами, превозносился именно «ум сердца», который и объявлялся прерогативой женщины. И только на этом поле она могла соперничать с мужчиной, а в чем-то и вырываться вперед.

Но отличие идей эмансипации от феминистских программ состоит как раз в том, что феминизм отрицает наличие субстанциональных, сущностных, вытекающих из самой природы полов различий в уме, поведении, самоидентификации мужчин и женщин. Он объясняет это различие социокультурной детерминацией, т.е. исторически возникшим разделением сфер деятельности на мужскую и женскую, появлением в обществе с течением времени специфических мужских и женских функций, созданием и распределением в социуме четко обозначенных мужских и женских ролей. И с этой точки зрения размышления И. А. Гончарова вписываются именно в этот, феминистский, дискурс. К такому ракурсу рассмотрения романа подтолкнула нас догадка одного из самых проницательных критиков Серебряного века, прицельно занимавшегося спецификой женского творчества и особенностями воплощения женских образов в литературе Е. А. Колтоновской. Она указала на то, что обломовщине в романах Гончарова противостоят не герои типа Тушина и Штольца — вымученные и во многом сконструированные образы, а прежде всего женщины, которые в отличие от идеализированных героинь Тургенева «производят естественное, жизненное впечатление» ^[2]. Неслучайно критик, создавшая книгу «Женские силуэты» (1912) и предпославшая ей предисловие, озаглавленное «Женское», заинтересовалась женскими образами Гончарова и рассмотрела их в связи со своей концепцией, в которой переплелись соображения о специфически природно-женственном начале и убежденность, что оно не абсолютно детерминирует женскую судьбу. Именно так можно проинтерпретировать ее фразу, что у женщин Гончарова на первом плане стоит не «любовь, этот заколдованный круг женщины, а сама жизнь» ^[3]. Т.е. не любовь как желание продолжения рода, как единственная сфера, которая доступна женщине и в которой она может полноценно раскрыться, диктует женщине ее поведение. А ведь такое мнение превалировало в общественном сознании и отражалось в творчестве художников слова.

В творчестве Гончарова бросается в глаза единство женского мира, способного к урегулированию отношений, к нахождению способов мирного разрешения конфликтов — в отличие от соревнующегося и противоборствующего мира мужчин. Если использовать толстовскую антитезу войны и мира, то у Гончарова мужчины находятся в состоянии постоянной войны. Даже когда они явно симпатизируют друг другу, как Штольц и Обломов, или призваны помогать один другому, как Захар своему барину. Женщины же пытаются договориться. Ведь именно так можно понять слова из романа «Обломов»: «Анисья входила, и гроза всегда разрешалась простым объяснением» ^[4]. Так же спокойно уходит из дома на Выборгской стороне Ольга, навестившая исчезнувшего Обломова. Разве только провожают ее любопытствующие взгляды с хозяйской половины. Мы уже не говорим о трогательной дружбе, которая соединила Анисью и Агафью Матвеевну в их кухонном царстве и на которой неоднократно акцентирует свое внимание автор. И даже очевидная чуждость Ольги ее церемонной и чванливой тетушки не приводит этих женщин к противостоянию. Можно даже сказать, что они достойно делят «жизненные территории», не претендуя на захват сфер влияния. Все это можно воспринять даже как своего рода созданную воображением писателя идиллию, особенно если учесть, что мнение о вечном женском соперничестве, об их неспособности к взаимопониманию и содружеству является едва ли не общим местом. Все это позволяет сделать заключение, что Гончаров явно бросает вызов укоренившимся представлениям.

Единство женского мира в произведениях Гончарова, по убеждению Колтоновской, устанавливается потому, что писателю, возможно, идеально удалось «передать» в каждой женской фигуре «вечно женственное и своеобразно-национальное, и те особенности, которые принесены временем» ^[5], т.е. конкретно-историческое. Все это вместе и воплощает, по ее мнению, полноту жизни и жизненных проявлений. У Гончарова действительно присутствует расшифровка этого трепетного понимания жизни, наполненной треволнениями, «горечью слез и забот», «счастливыми и несчастливыми дни» (с. 441). Так стала воспринимать жизнь Агафья Матвеевна, после того как познала страдание и любовь.

Мы не будем вдаваться в обсуждение того, что вкладывала Колтоновская в понятие «жизнь» и как оно соотносится с женским, природным началом, а попытаемся проследить, как очерчивает сам Гончаров круг жизнедеятельности женщин в романе «Обломов». И сделаем это, опираясь не на характер «сознательной» Ольги, в котором обнаруживается сочетание ума сердца, интуитивного проникновения в сущность явлений и умения размышлять, оценивать, сопоставлять, прогнозировать, делать выводы и т.п., что составляло обычно предмет анализа этого образа в литературоведении. Кстати, об «уме сердца» (с. 440) впрямую вспоминает Гончаров в связи с образом Пшеницыной, что позволяет не только противопоставлять эти образы, но и находить общее. Но для доказательства существования феминистской проблематики в романе более убедительным будет обращение — как это ни покажется парадоксальным — к образу жены Захара Анисьи, существующей, на первый взгляд, в сугубо женской, ограниченной рамками быта, сфере домашних дел и хлопот.

Что воплотилось для Гончарова в этой женщине? Ум, женский глаз (наблюдательность), заботливая рука (доброта). Совокупность этих качеств, их гармоническое сплетение вызывает антагонизм, неприятие мужчины. Замечательным образом демонстрирует это писатель, рисуя отношения Анисьи и Захара. Как только Захар понял умственное превосходство своей жены, в нем навсегда поселилось то «тупое высокомерие», которое, как утверждает автор, свойственно «многим мужьям» (с.223). Гончаров, воспользовавшись гоголевским принципом расширенной типизации, указывает, что «иногда дипломат небрежно выслушает совет жены, пожмет плечами — и втихомолку напишет по ее совету»; «иногда администратор, посвистывая, гримасой сожаления ответит на болтовню жены о важном деле — а завтра важно докладывает эту болтовню министру». Писатель делает итоговое заключение: «Обходятся эти господа с женами так же мрачно или легко, едва удостаивают говорить, считая их так, если не за баб, как Захар, так за цветки, для развлечения от деловой, серьезной жизни …» (с.223).

Как видим, Гончаров создал почти идеальную формулу, воспроизводящую стереотип мужского (сопоставлены люди разных социальных слое — чиновник, дипломат, крепостной!) восприятия женщины. В их глазах это или глупая баба, которую можно попрекать и которой можно помыкать. Или «украшение» жизни, которым надо пользоваться, пока оно доставляет удовольствие, и от которого можно избавиться, как только оно перестает выполнять отведенную ему роль.

Анисья появляется во второй части романа. Соединение с ней Захара во многом предсказывает тот поворот событий, который должен произойти и в судьбе Обломова. Захар женится на ней не по любви, а то ли потому, что «человек должен быть женат», то ли «вследствие разрыва с кумой» (с.195), т.е. подчеркивается некая вынужденность происшедшего. Но ведь и Обломов окончательно соединяется с Пшеницыной после разрыва с Ольгой. Впоследствии эта параллель усилится обрисовкой уже упоминавшейся теснейшей дружбы Агафьи Матвеевны и Анисьи. Причем эту дружбу можно, если обратиться к ономастике, интерпретировать как союз пользы (Анисия — полезная) и добра (Агафия — добрая).

Анисья постепенно в жизни Обломова начинает замещать Захара. Она привносит в его жизнь то новое, к чему неспособен старый слуга. Когда Илья Ильич начинает думать об Ольге, он именно Анисью призывает протереть окна и смахнуть пыль. И далее все, что ни делал Захар и делал нелепо, неловко, глупо, бестолково, неумело, постепенно переходит в ведение Анисьи, которая справляется со всем ловко и споро. Причем Гончаров подробно рисует, как она пытается сначала «наставить» Захара на путь истинный, подробно объясняя ему, как и в какой последовательности что надо делать, но потом, не добившись результатов и понимания, уже молчаливо принимается за дело. В памяти читателя надолго остается красноречивый жест, которым Захар заменяет «общение» с женой: он всегда замахивается на нее локтем. Она же, принимая установившийся тип взаимоотношений, в ответ только усмехается и прячется. Гончаров подчеркивает, что Захар разговаривает грубо, грозно, она же — ласково, кротко, тихо. Большинство дел она делает молча, не разводя ту словесную канитель, в которой Захар соперничает с барином. Как пишет Гончаров, «в две недели Анисья доказала ему, что он — хоть брось, и притом она делает это с такой обидной снисходительностью, так тихо, как делают только с детьми или с совершенными дураками, да еще усмехнется, глядя на него» (с. 221). Следует заметить, что обидную снисходительность, отношение как к дураку улавливает в поведении Анисьи именно Захар, что совсем не значит, что это имеет место в действительности.

«Вживаясь» в мыслительный процесс Захара, Гончаров дает поведению Анисьи следующее объяснение: Захар сначала не понимал «хорошенько, в чем дело», и «приписывал» ее успехи по хозяйственной части «только ее усердию». Но в один прекрасный момент, когда она ему продемонстрировала, как можно аккуратно поставить на подносе и чашки, и сахарницу, и хлеб, и при этом ничего не уронить и не разбить, он прозрел: ему «вдруг ясно стало, что Анисья умнее его!» (с. 222). Показательно, что Гончаров использует слово «умнее». Не умелее, не сметливее, не шустрее, а именно умнее. Потому что для писателя в данном случае ум женщины не сводится только к умению взбить подушки, застелить постель, поправить шторы, подвинуть стул и т.п., а заключается во всей системе ее взаимоотношений с миром, в самом способе ее самоосуществления. И такое восприятие тем более знаменательно, что ничто во внешности Анисьи не намекает на особый интеллект, на ярко выраженное личностное начало, на кроющуюся в ней индивидуальность. Напротив, Гончаров, рисуя ее портрет, как бы подсмеивается над читателем, готовым заподозрить нечто подобное. Писатель явно обыгрывает ее безликость, создавая аллюзию на гоголевскую повесть «Нос»: «Лица у ней почти вовсе не было: только и был заметен нос; хотя он был небольшой, но он как будто отстал от лица или неловко был приставлен, и притом нижняя часть его была вздернута кверху, оттого лица за ним был незаметно: оно так обтянулось, выцвело, что о носе ее давно уже получишь ясное понятие, а лица все не заметишь» (223). Гончаров неоднократно обыгрывает «говорящий нос» Анисьи, появляющийся всюду раньше ее самой.

Но вот отсутствие этого-то «носа» в жизни Захара и определяет его окончательное падение в финале романа. Обычно объясняют тот факт, что Захар опустился и спился тем, что он потерял барина, чье «голубиное сердце» согревало его и о ком он хранит неусыпную память (недаром имя Захар переводится как Божия память). Но на самом деле последнее, что удерживало его в рамках приличия, — Анисья, обеспечивавшая его пропитание. «А как она померла в холеру», признается Захар, то и не под силу ему стало сохранять человеческий облик.

Захар — на это неоднократно указывалось — во многом дублирует судьбу Обломова. И то, что его жизнь поддерживается благодаря женщине, так же находит соответствие в том, как обеспечивает жизнь Обломову Пшеницина. Мы привычно повторяем, что пребывание на Выборгской стороне, обильные обеды, сон после сытной еды сокротили его жизнь, но при этом забываем, что это был его свободный выбор. Он совершенно очевидно не хотел другой формы существования, она была ему трудна, обременительна, тревожна. Он не хотел быть ни спасаемым, ни воспитываемым. Недаром традиционный упрек Ольге Ильинской, предъявляемый защитниками Ильи Ильича — а среди них и И. Анненский, и Ю. Айхенвальд, — заключается в том, что эта девушка не столько любит своего избранника, сколько занимается его спасением, проводит над ним воспитательные эксперименты. (К слову заметим, что эти критики совершенно не учитывают психологию молодой девушки, впервые ощутившей себя любимой, которой так хочется самой себе продемонстрировать свою власть над любящим, самой себе в первую очередь доказать, на что он готов ради нее! Конечно, в этом присутствует эгоизм молодости и первой влюбленности. А мастерство Гончарова как раз и состоит в том, что он сумел точно зафиксировать этот психологический момент.)

Илья Ильич (как, впрочем, почти каждый мужчина) ждал женщину, которая приняла бы его таким, каков он есть. Но в том-то и ужас открытия писателя, что мужчина — как он есть — мало жизнеспособен: он или превращается в развалину, как Обломов, или остается заводным механизмом, как Штольц, или опускается на самое дно жизни, как Захар. Таким образом, в этом романе Гончаров доказывает, что пресловутая самодостаточность мужчины, подкрепляемая его самонадеянностью, ведет его к самоуничтожению. Гордость Обломова (даже применительно к Захару Гончаров отмечает его страдающую гордость) или просто лень не позволяют ему открыто принять помощь, но зато позволяют ему не замечать помощь, оказываемую тайком. В романе очень хорошо показано, как Пшеницына втайне от ничего не подозревающего или не желающего задуматься Ильи Ильича закладывает свои вещи, драгоценности для того, чтобы продлить его дни, как она придумывает рацион после инсульта, чтобы заставить его двигаться, как, наконец, она возвышает свой голос в защиту Обломова, когда братец вздумал ее попрекнуть большими расходами. Вообще поразителен «рост» сознательности Агафьи Матвеевны под воздействием любовного чувства и потрясения от смерти Обломова. Думается, не случайно писатель дал ей почти «родственное», близкое не только по звучанию, но и по смыслу к имени своей матери — Авдотьи Матвеевны — имя: Авдотья — доброжелательная, Агафья — добрая.

Гончаров удивительно точен в изображении этапов женского взросления. Недаром та же метаморфоза свершается и с Ольгой, которую Штольц просто не узнает после пережитых любовных испытаний. И писатель поясняет, что есть вещи, для освоения которых мужчине потребуется длительное время, женщина же постигает их едва ли не мгновенно. Поэтому вряд ли так уж неправ Е. Ляцкий, который считал, что Ольга — это Агафья Матвеевна плюс «сознательность». Другое дело, что «сознательность» критик видел неким довеском к женскому естеству, который привносится культурной средой и воспитанием. Поэтому воплощением вневременной женской сути он считал Пшеницину, у которой «добрая наивность» соединена с «детским равнодушием ко всему, что выходит из сферы домашних и специально-хозяйственных интересов» ^[6].

Но здесь Ляцкий очевидно вступает в противоречие со всем строем мыслей Гончарова, который был убежден, что сознательность является неотъемлемым качеством женщины. Эта дремлющая сознательность, может быть, нуждается только в толчке, чтобы она пробудилась. Это как распыленное вещество вселенной, которое кружится в космическом пространстве, ожидая некоего взрыва с тем, чтобы начали возникать планеты и звезды … А взрыв этот порождается любовью. Однако, как можно убедиться в случае с Анисьей, этот толчок и необязателен…

Думается, Гончарова можно смело назвать именно одним из первых проводников идей феминизма даже в то время, когда в обществе еще даже не начиналось оформление и артикуляция этого дискурса ^[7]. Поэтому вряд ли можно говорить о нем как о певце Вечной Женственности и Любви, видеть в нем едва ли не предтечу Вл. Соловьева, на что встречаются намеки в некоторых литературоведческих изысканиях последнего времени. В его произведениях мы находим не культ Женщины, а трезвое понимание ее способностей и возможностей.

Много раздумывала о поборниках феминизма Колтоновская. Еще в одной из своих ранних статей 1901 года «Женщина в драмах Ибсена» она предприняла смелую попытку опровергнуть устоявшееся мнение о норвежском писателе как ревностном стороннике женской эмансипации, уточнив, что женский вопрос в его произведениях является лишь частью общего вопроса об индивидуализме, столь актуальном на рубеже веков. И для драматурга не так уж важно, кто борется за свободу личности — мужчина или женщина. Просто провозглашение за женщиной прав человека было необыкновенно ново и прогрессивно в общественной атмосфере второй половины XIX века, и на этом делали акцент поборники женского равноправия. По сути, феминистские тенденции вычитали у Ибсена феминистки, а на самом деле, как пишет Колтоновская, среди женских образов Ибсена «нет ни одного, могущего порадовать сердца ревностных феминисток» ^[8]. И вот почему. Его героини — прежде всего женщины, созданные мужским воображением и в соответствии с мужскими стандартами их поведения. Да, они могут быть смелы и оригинальны, они, как и мужчины, могут горячо сражаться за независимость своей личности, они не желают терпеть «никакого внешнего гнета и насилия над собой» ^[9], но они зависимы от мужчины. Его героини лишены «всякого самостоятельного содержания», «независимость и свобода нужны им лишь для того, чтобы воздвигнуть алтарь своему избраннику». Цель ее жизни — это служение ему. Ведь и Нора, подчеркивает Колтоновская, наиболее поэтичная и смелая из ибсеновских героинь, совершает свой поступок, только разочаровавшись в муже, только увидев его трусость и подлость. А до этого она надеется, что он оценит ее поступок, восхитится побуждениями, возьмет всю вину на себя, чего, она, конечно, не допустит. И тогда останется одно: покончить с собой. А главное — «чем ярче в женщине ее индивидуальность, тем сильнее потребность найти этого избранника. Пока его нет, она томится неопределенными мечтами, когда он является, она делает из служения ему цель жизни» ^[10]. Иными словами, свобода нужна женщине, чтобы иметь возможность свободно выбирать мужчину.

И вновь вырисовывается тот же контур поведения: сияние отраженным светом и жертвенность, жертвенность, жертвенность... Причем женщины Ибсена приносят в жертву не только себя, но и своих детей (Агнесса в «Бранде», равнодушие Норы к их судьбе при предполагаемом самоубийстве). Они готовы быть рабами мужчины. Но и от своего властелина они требуют определенной линии поведения. И здесь, может быть, добавим мы, Ибсен угадывает сложный рисунок взаимоотношений мужчины и женщины в современном мире. «Жестокий» женский идеализм доходит до того, что они предпочитают видеть мужчину погибшим, но не изменяющим своему призванию, достигающим цели во что бы то ни стало. Так поступает Гильда в «Строителе Сольнесе». Видя падающего с колокольни Сольнеса, она с упоением кричит: «Мой зодчий!»

Если бы Колтоновская довела бы свою мысль до конца, то она могла бы назвать Гончарова в числе прародителей истинного феминизма, поскольку его женщины совершенно не стремятся принести себя в жертву. Вряд ли можно назвать поведение Пшеницыной цепью жертв. Это, скорее, путь преображения и восстановления. Так же и Ольга, все же отказывающаяся от Обломова, не желающая изменять и ломать его, принеся его в жертву женскому идеализму (хотя «поползновения» к этому у Ольги все же имеются, но она находит в себе силы пресечь их…). И даже то, что женщины в романе «Обломов» лишены ореола материнства, имеет совершенно иной смысл, чем у Ибсена.

Они не забывают детей ради мужчины, как рисует норвежский драматург: Гончарову важно провести границу между возможностью быть матерью и обязанностью для женщины быть ею. Гончаров сознательно делает Анисью бездетной (поскольку ей 45 лет, вопрос о ее будущих детях «поднимается» в романе только в шутливой форме). О дочери Ольги Штольц Оленьке упоминается только однажды в связи с ее болезнью, потребовавшей материнского внимания. (И дело здесь, думается, не в том, что матери-дворянки не должны были уделять детям много времени — дочери просто нет места в мыслях Ольги, которые заняты совсем другим). Наконец Пшеницына, которая воплощает собой идеал традиционной Женщины в глазах многих. Ее отношения с Машенькой и Ваничкой ограничены сферой быта, пока они малы (она призывает их главным образом не мешать Илье Ильичу отдыхать, или радуется, когда он занимается с ними), и она явно внутренне «освобождается» от них, когда они «пристроены»: «Ванюша кончил курс наук и поступил на службу, Машенька вышла замуж за смотрителя какого-то казенного дома» (500). Показательны это неопределенное «какого-то»: мать не знает, за кем замужем ее дочь, и ее готовность видеть в них «замарашек». Но и передавая Штольцам любимого Андрюшу, Пшеницына по сути отказывается от выполнения материнских обязанностей, хотя и находит этому приемлемое объяснение: ему, «барчонку», «с маленькими ручками и ножками», «там настоящее место, а не тут, «в черноте», с грязными ее племянниками, детками братца» (с. 500, 501).

Характеризует Пшеницыну, конечно, и это несколько неприязненное отношение к другим детям. Но Гончарову важно подчеркнуть способность женщины к независимости и самостоятельности, важно показать, что она не ПРИ, не ДЛЯ, не ЗА — а сама по себе представляет несомненную ценность. Женщины, нарисованные пером Гончарова, обладают собственным содержанием, причем это содержание развивается вне зависимости от близости мужчины. Ольга сохраняет его, расставшись с Обломовым, а Пшеницына даже «приумножает» его после смерти Ильи Ильича, сияя не отраженным, а собственным духовным светом. И хотя Гончаров пишет, что «на всю жизнь ее разлились лучи, тихий свет от пролетевших, как одно мгновение, семи лет», читатель понимает, что «затаившийся внутренний смысл», «уразумение своей жизни», «радостный свет» при встрече с сыном Андрюшей рождены ее душой, «просиявшей» (с. 503, 502) и продолжающей светиться собственным сиянием.

^[1] Ляцкий Евг. Гончаров. Жизнь, личность, творчество. Критико-биографические очерки. СПб., 1912. С. 264-265.

^[2] См. ее статью «Женские образы Гончарова»// Неделя «Современного слова». 1912. № 216. С. 1820-1823.

^[3] Там же.

^[6] Ляцкий Евг. Указ. Соч. С. 270.