главная страница
		поиск       помощь

Сведения о жизни Александры Михайловны Калмыковой (1849-1926) ^[1] появлялись в научной и популярной литературе до недавнего времени главным образом благодаря ее близости к российской социал-демократии, в частности к ее большевистскому крылу. При этом обязательно упоминалось о доброжелательном отношении к ней В. И. Ленина, что, впрочем, неудивительно, т.к. она, живя за границей, регулярно оказывала значительную материальную помощь таким социал-демократическим изданиям, как «Искра» ^[2] и «Заря» ^[3], субсидировала II съезд РСДРП. Правда, потом наступило охлаждение, которое биографы тщательно «ретушируют» и о возможных причинах которого будет сказано ниже. Связи с РСДРП(б) помогли ей довольно благополучно завершить свой жизненный путь: до того, как стать персональным пенсионером, она занимала различные посты в Отделе народного образования, преподавала в Педагогическом институте им. К. Д. Ушинского в Ленинграде. Ее некролог был подписан Н. К. Крупской.

«Послужной» список Калмыковой можно считать практически безупречным. Получив после окончания гимназии учительский диплом, она, даже выйдя замуж за Д. А. Калмыкова (ставшего впоследствии сенатором Гражданского кассационного департамента), никогда не порывала с общественной деятельностью: принимала участие в занятиях харьковской женской воскресной школы, публиковала статьи по еврейскому вопросу ^[4], по вопросам просвещения, участвовала в составлении книг «Что читать народу» ^[5] (для 1-ого тома подготовила разделы географии и истории, для 2-ого — программу изучения читателей из народа), различных научно-популярных сериях. Много лет состояла в переписке с Л. Н. Толстым, который отредактировал и частично написал (гл. IX) созданную ею книгу «Греческий учитель Сократ» (1886). Она как публицист и литератор сотрудничала в детских журналах «Игрушечка», «Жаворонок», педагогическом издании «Русская школа». Наконец, в январе 1890 г. открыла в Петербурге знаменитый склад народных изданий, каталог которого на протяжении многих лет оказывался неоценимым подспорьем для формирования школьных и народных библиотек (склад одновременно служил явочной квартирой для социал-демократов). Важную роль сыграла Калмыкова и в создании журналов легального марксизма «Новое слово» (1897) и «Начало» (1899), войдя в их редакцию и став заведующей библиографическим отделом.

Если опираться на эти сведения, то можно говорить о Калмыковой как о решительной, целеустремленной, не знающей сомнений женщине, жизнь которой являет собой пример стойкости, упорства, выдержки и неустанной борьбы. Эти качества, несомненно, были ей присущи. По крайней мере, хорошо знавший ее Петр Бернгардович Струве ^[6] с удивлением отзывался о ее выносливости: путешествуя с ней по Италии, он убедился, что она почти совсем может обходиться без еды ^[7]. И вообще, судя по его отзывам, ее «справедливую хорошую натуру» отличала «истинная духовная жестокость» ^[8]. Приводимые ниже предельно откровенные высказывания и признания Калмыковой помогут пролить свет на истоки и границы этой «жестокости» и скорректировать пристрастный взгляд Струве. Одно несомненно: волевой напор Александры Михайловны вызывал его сопротивление, а их человеческая разность предрешила разрыв. И женитьба на Антонине (Нине) Александровне Герд была продиктована и желанием избавиться от этого влияния, и обрести мягкую и покорную подругу жизни.

Источником сведений, приоткрывающих завесу над частной жизнью А. М. Калмыковой, являются хранящиеся в International Institute of Social History ^[9] ее письма к соратнику по социал-демократическому движению, единомышленнику и просто очень близкому ей по духу человеку Александру Николаевичу Потресову ^[10], который до конца своих дней был убежден, что это был «человек <...> крупный и своеобразный и заслуживает того, чтобы о ней порассказали новому поколению и красочную жизнь и безотрадный конец» ^[11]. 192 письма и открытки охватывают период с 1894 по 1905 г. и касаются самых разнообразных вопросов общественной, культурной и личной жизни автора. Насыщенность этих посланий объясняется следующими обстоятельствами: во-первых, долгое время отсылались они человеку, находящемуся в ссылке, оторванному от культурных и политических центров, и служили, таким образом, источником богатейшей информации для него и всей колонии ссыльных... И надо признать, что роль информатора Калмыкова исполняла великолепно: она не только рассказывала в подробностях о новостях общественно-культурной жизни и литературных новинках сначала Петербурга, а потом, когда очутилась в эмиграции, Берлина, Парижа, Женевы и других городов Европы, но и регулярно посылала Потресову новейшие книги и журналы, причем этой печатной продукцией пользовалась по сути вся орловская ссылка. Калмыкова делала все, чтобы Потресов продолжал оставаться в курсе происходящих общественных и политических событий, следил за умственной жизнью своего времени, и пользовалась предоставленной ей возможностью, чтобы формировать его интересы.

Так, весьма существенны ее комментарии по поводу прочитанного: «Читали ли Вы «Paris» Zola? ^[12] /.../ Вещь весьма замечательная: все обычн/ые/ недостатки автора, противное сентиментальничанье, полное непонимание пути и программы поступательного движения и тем не менее — горячая искренняя вера в грядущее торжество труда, беспощадное обличение буржуазного строя от детской и спальни до президентского кресла, яркая с особенным тщанием и любовью проведенная параллель жизни буржуазии, вырождающейся нравственно и физически, и жизни трудящегося класса, мощного духом и телом. /.../ И «Paris» Zola и «Тяга» Бобо (Боборыкина — М. М.) ^[13] — знамение времени. Для известного круга читателей и для целых поколений нетрудящихся классов, но гуманных, возвышенных натур такие литературные произведения сыграют такую же роль, [как] «Хижина Дяди Тома», «Антон Горемыка», «Записки охотника» Тургенева. Вот что заставляет меня совершенно мириться с их слабыми сторонами как произведений художественных» (23 апреля 1898, С2/II/9). Или другое, очень показательное для характеристики раннего русского марксизма замечание: «Очень рада, что затребовали Ницше. Дуракам и молокососам он вреден, а для hommes faits* ^[14] он — необычайно ободряющее чтение, в особенности важное для обреченных на одиночество в глуши или в русском многолюдстве. И каким нужно быть олухом, чтобы в Ницше «начитаться пессимизма». Я Вам вышлю «Also sprach Zaratustra»* ^[15] *, а по своей книге с отметками пришлю указания» (Б.д., 1898, С2/II/10а).

Во-вторых, эти письма полны искренних признаний, и откровенность их обусловлена тем, что в середине 1890-х гг. Калмыкова пережила сердечную драму: разрыв с П. Б. Струве, ее приемным сыном, и его скоропалительная женитьба поставили эту женщину перед необходимостью начинать жизнь заново в возрасте почти 45 лет (их любовная связь, возникшая неожиданно, но составившая, очевидно, смысл ее существования, длилась более трех лет). В итоге Потресову выпадает «почетная», но невероятно трудная роль заменить ей всех: и сына, с которым у матери не возникло родственных отношений, и мать, характеристика которой в письмах выдает ее принципиальную чуждость дочери, и друзей, и подруг, и потенциального возлюбленного (вместо реального, но покинувшего ее — Струве), которого, как и Петра Бернгардовича, в силу почти двадцатилетней разницы в возрасте можно обучать и подготавливать к жизни, к чему Калмыкова, несомненно, чувствовала склонность. И эта роль для Потресова действительно оказалась поистине неисполнимой, хотя бы в силу своей двойственности: ведь поверенным в своих сердечных делах сделал его на каком-то этапе и Струве, надеявшийся видеть в его лице своего сторонника. В отправленных Александру Николаевичу нескольких письмах он, пытаясь оправдаться и объясниться, вызвать сочувствие, дал свою оценку разрыва с Калмыковой. Но Потресов твердо встал на сторону Александры Михайловны.

С чуткостью, присущей почти каждой женщине, она пишет о своем предчувствии предстоящего разрыва: «Много с ним говорила в эту 5-дневную поездку, а еще больше передумала. Более чем когда-либо убедилась в его беспомощности и малодушии. В последнее время в Петербурге являлось не раз желание, чтобы все это уж скорее совершилось и окончилось. Но вдумаешься и ясно сознаешь, что это будет не конец, а начало долгой трудной и неудачной жизни. Все убеждает меня в последнем, и это сознание поднимает жгучее чувство боли и ответственности. Если я сознаю, то должна охранить... А как это сделать?» (11 июня 1895, map 8, C2/I/6).

После расставания неожиданно выяснилось, что она безмерно одинока, что ее впечатлительность, чуткость, чувствительность, нравственная требовательность, желание духовного и душевного общения совершенно излишни в ее социальном окружении, даже мешают ей выполнять взятые на себя обязанности. Она сама признавала за собой этот «грех», написав как-то Потресову: «Знаю, что личное нужно обуздывать, что силен тот, кто может обходиться без него, что единомышленники, хорошо подобранные, — сильнее и для жизни нужнее, чем друзья. Казнюсь непрестанно за то, что потребность личного в отношениях с людьми для меня всегда была так сильна» (15 января 1895, map 8, С2/I/5)

Калмыкову в этой переписке отличает удивительная душевная деликатность, она боится быть назойливой, навязчивой, настырной. Очень характерна приписка к выше цитировавшемуся письму: «В субботу Вы выглядели нездоровым, вчера не были, сегодня пришли не в лучшем состоянии. Мне ужасно хотелось Вас удержать, хотелось чем-нибудь и как-нибудь дать Вам то, что может дать личным дружеским участием один человек другому; то, что несколько раз в тяжелые минуты физического и нравственного недомогания давали мне Вы в последние недели. Но не знала, не зная Вас, насколько это могу сделать без посягательства, вернее без неприятного вторжения (мне лично также противного) в область заповедного, личного и без уверенности в возможность это сделать для Вас лично мне».

Но одновременно Калмыкова проявила себя и необычайно требовательным корреспондентом, ждущим от собеседника полной самоотдачи, душевной открытости, предельной откровенности. Вот только один пример: «Была уверена, что письмо ждет меня в Петербурге. Ничуть не бывало. И беспокоюсь и негодую! Беспокоюсь, потому что как всякий (хотя и не простой) смертный Вы во власти болезни и всяких случайностей. Негодую, потому что не могу допустить, чтобы время и расстояние уже разрушили ту потребность общения, которая так живо давала себя чувствовать еще так недавно» (15 июня 1895, приписка к письму от 11 июня, map 8, C2/I/6). Она прекрасно понимает, что рассчитывать ей на какую-то особую, не «утилитарно-партийную» общность, не приходится, но продолжает внушать Потресову, как необходима ей их переписка, постоянно подчеркивает их сходство: «Есть стороны в Вас, которые мне так же знакомы, как соответствующие области в собственной душе /.../. Но есть другие — совсем еще для меня темные, и Вы такой недотрога по всему складу вашей жизни и характера, что я боюсь до них коснуться и словами и наблюдением. Колебание возможно, потому что нет настоятельной надобности в преодолении этой боязни. А без полного знания — нет той солидарности, которая так ценна в человеческих отношениях. Верится, что она будет и что ничто не разрушит уже того, что есть. Теперь это одно из самых дорогих достояний моей души» (1 июня 1895, С2/I/6).

Калмыкова постоянно подчеркивает, что каждый шаг к душевному сближению делает с большой осторожностью, т.к. «признает права «недотрожества» и предполагает, что оно всегда имеет очень «глубокие корни» (5 июля 1895, map 8, С2/I/8). «Дорогое мое дитя! — обращается она к Потресову. — Так дорожу элементом интенсивности в нашем общении, я так ценю его как стимул к работе, как проверку для мысли и чувства, что все, вносящее диссонанс, причиняет боль, т.е. недовольство, доходящее до боли. — Не могу отделаться от впечатления, что и вчера и сегодня Вы не хотели приходить, а уступили просьбе. Никогда этого впредь не делайте! — Приходите только тогда, когда нужно — для дела или для Вас самого. /…/ Нетерпеливо жду осуществления этого: хочу и в этом видеть вас удовлетворяющим максимальным требованиям. Только при этом получится равновесие и относительное нервное здоровье» (6 ноября 1895, map 8, С2/I/9).

Важно подчеркнуть, что острота этических переживаний была характерна для нее не только в силу складывающихся определенным образом личных обстоятельств. Она много размышляла об этом и применительно к общественному развитию: «Мне кажется, что я верно следовала за нитью Ваших мыслей, имевших центром «поэтические мечтания» и возможность деятельности без оных. Я думаю, что как в ходе развития индивида, так и в поступательном преемственном развитии группы людей этический момент должен повторяться в каждом новом периоде. А новым периодом я называю вступление в миросозерцание нового принципа. Этот принцип из предмета знания и понимания может сделаться руководящим двигающим принципом, только прошедши чрез горнило этического момента (как для индивида так и для группы, партии), и только этим путем совершается переход или подготовка к тому органическому состоянию, когда деятельность вытекает как бы из потребности внутренней, из способности, не требующей никакой сложной этической подготовки или работы» (5 июля 1895, map 8, С2/I/8).

Александра Михайловна на протяжении всей своей жизни была поборницей самого ярого демократизма, и знакомство с идеями социал-демократии только «подстегнуло» такие рвения, которые проявлялись у нее во всем — в стремлении предельно скромно одеваться, скудно питаться, отказывать себе в самом необходимом, отдавая деньги на нужды дела, которое представлялось ей важным. Именно поэтому, например, она не принимает ссылок своего адресата на отсутствие нужного настроения для писания писем: «Очень хорошо понимаю, что могло не писаться, но, я вполне допуская эту возможность и право на нее, признаю все же обязательной систему бюллетеней-открыток. Это не для личного услажденья необходимо принять, а как деловой прием. Это своего рода перекличка. Понимаете? Должны понять и признать. А если бы мне нужно было Вам что-нибудь сообщить по Вашим же делам — как писать, когда даже не знаешь, где человек», — негодует она в письме от 23 марта 1898 г. (С2/11/4). Часто, иронизируя, она упрекает Потресова в «барстве». «У, барье проклятое, — «нерасположен»... — передразнивает она его (там же).

И вообще «барский настрой» кажется ей препятствием на пути ко многим начинаниям. «Эх, вы, баре, — как научить чувствовать по... коллективному, что ли. Вот вчера М. И. ^[16] говорит: занесу завтра книгу Вам, а у меня тотчас без всякого усилия сознания вырывается: «Что мне! Послать надо, давайте скорей, а уж себе добуду после от Вас» (27 марта 1898, С2/11/6).

То, что Потресов был выбран ею как своеобразный духовник, определило особую интонацию переписки. Пытаясь понять суть своих отношений со Струве, она обрушивает на адресата поток откровений, углубляясь в мельчайшие подробности своих переживаний. Несмотря на неостывшее чувство к Струве, она теперь позволяет себе давать ему и его окружению характеристики, выдающие в ней тонкого наблюдателя и изощренного психолога. Однако осознание присущих Петру Бернгардовичу недостатков не мешает ей по-прежнему заботиться о нем (в ее представлении совершенно беспомощном и неприспособленном к жизни) и его семье (на какое-то время Струве с молодой женой поселился на той самой квартире Калмыковой, где они проживали с Александрой Михайловной, будучи любовниками).

О многом говорит следующий пассаж из ее письма, в котором совершенно ясно прочитывается стремление взвалить на себя даже материальную ответственность за его семью: «19 Апреля у Пети родился сын ^[17] (Глеб — М. М.). Н. А. кашляет и слаба и на мой взгляд очень плоха. Сама кормит. Я настаиваю на том, чтобы пригласили на консилиум Керниха, но Петя находит это лишним и об этом вопросе не хочет говорить со мной. Н. А. уверена, что она «совершенно здорова». Конечно, мои настояния не платонического характера. Я готова к тому, что если Керних скажет: надо все бросить и уезжать, то чтобы для этого была материальная возможность. Петя глух в данном случае, а чуть сам чихнет, охает и бегает к Яроцкому. — Смотреть и молчать на абсурд жизни я не могу, а потому отхожу... /.../ Но десять лет и всего того, что к ним привело, выбросить из души не могу и вот издали, незаметно должна следить и помогать человеку, чтобы не дать жизни раздавить его. Странное и тяжкое положение, но произнес клятву /.../ — держись!...» (14 мая 1898, С2/II/11).

Поразительно — при такой сосредоточенности на своих любовных переживаниях, она по-своему кокетничает с Потресовым, называя его то «М.д.» (Милое дитя? Мой дорогой? Мой друг? — М. М.), то задавая вопросы, имеющие отношения к личной жизни (например, просит дать самый подробный «реестр колонисток», с которыми его свела судьба в орловской ссылке). И при этом она продолжает опекать его, заботится о налаживании его отношений с женщиной, которая поехала с Потресовым в ссылку. Калмыкова дает ему трезвые советы, выдающие в ней человека проницательного, прогрессивно мыслящего, пытающегося сделать фундаментом отношений между мужчиной и женщиной духовную близость, что позволяет говорить о ней как об одной из провозвестниц российского феминизма. Так, на одну из жалоб Потресова о существующем взаимонепонимании с оказавшейся рядом женщиной, она отвечает: «Как тут помочь! Тут нервы виноваты, но не только нервы. Ад. Як. ^[18] всегда тяготилась своей чуждостью Вашей жизни, приписывала это своей привычке быть замкнутой, застенчивости. За время вашего союза (посл. слово дается предположительно — М. М.) ей пришлось забыть о застенчивости, говорить и сообщаться с массой лиц, прислушиваться, жить напряженной жизнью, далекой от обыденных интересов прежних. У нее явилась надежда, [что] стена между вами рухнет. Ее оживление было искренне, естественно, трогательно. Несомненно, базисом для него являлась ее забота о Вас, но и сама она втянулась незаметно в круг новых интересов. И вот надежды не оправдались, все по-старому. Поможет ли искусственное сближение? Искусственное будет только мукой для обоих, т.к. А. Я. очень чутка и сейчас уловит напускное. Думается, при сознании и признании может быть элемент для сближения вполне естественный. Признайте, что она многое в ваших умственных интересах понимает, многим живо интересуется, наконец, она вполне реально разделяет по-товарищески вашу участь. Почва для общения есть, конечно, особенная. Мне кажется, все дело в сознании этого с вашей стороны» (14 мая 1898, С2/II/11).

Собственные страдания, несомненно, обостряют в ней понимание многих проблем. Так, необходимость сотрудничать со Струве в одних печатных органах заставляет ее убедиться в том, как невыносимо трудно (особенно для женщины) отделение «личного» от «общественного», какими усилиями дается требуемое «спокойствие» и т.п. Причем все это проходит на фоне бесконечной, не дающей ни минуты отдыха работы на созданном ею книжном складе. Поэтому сетования на «мелочную беспросветную работу» кочуют из письма в письмо, хотя именно работа, может быть, на каком-то этапе становится панацеей от страшного внутреннего опустошения, которое ее постигло: «... по ночам часто просыпаюсь от докучливой тревоги по делам Склада /.../ Тревога так велика, что бросает в жар и озноб /.../». Но и работа, как и любимая природа, не избавляют от мук. Ее душа стремилась вырваться из плена угнетающих эмоций: «Рвусь под голубое небо (Калмыкова в 1898 собиралась поехать в Италию — М. М.) в одиночество, но не то ужасное одиночество, в котором живу здесь среди груд книг и ящиков, а в одиночество с книгой в музее, церкви, на улице. Беру с собой «Божественную комедию» Данте. Умею я воспользоваться каждой минутой. В душе у меня все звучит и дрожит, только звуки не пение, а рыдание... Для меня и это благо...» (14 мая 1898, С2/II/11).

Однако мысли ее возвращаются все к одному и тому же: «Вчера была у Пети, чтобы сообщить о Вас. И он заходит, но это — одно отчаянье: не только струны, но даже лыка нет, связующего нас». И она просит: «П. Б. не пишите обо мне: это бесплодно, мучительно бесплодно. Из пуховой подушки никакого звука извлечь нельзя» (23 марта 1898, map 8, С2/II/4). Такие мысли теперь постоянно приходят ей в голову. А ведь было время, когда глубина и сила чувств, связавших ее со Струве, казались ей настолько неизменными, что, сама того не замечая, она переходила на интонации, невольно вызывающие в памяти чеховскую Душечку: «Мы с Петей Вам готовим Фауста с эпиграфом» (ср. «Мы с Васичкой», «мы с Ваничкой»). Признаваться в его равнодушии было, несомненно, неимоверно горько. Происшедшее оставило в душе «кровоточащую рану», ведь «в наших отношениях», как с болью вспоминала она, «да и во мне самой такое было богатое содержание, что довести все до нуля — странное искусство» (14 мая 1898, map 8, С/II/11).

И невольно она задается роковым вопросом: «Неужели во всем этом одиночестве вина моя? Глупо, конечно, ничья вина — судьба. Всю жизнь, сколько себя помню, откликалась я на всякую чужую беду и боль душевную, а вот пришла своя беда — и некого кликнуть, и пропадешь среди мертвой тиши одиночества... Так быть не должно, и возмущается разум мой... а дни и ночи идут ровной чередой, сменяются и нет им числа впереди, и все то же, то же...» (там же). В какой-то момент она даже сравнивает наступившее одиночество с тюремным заключением: «Недавно прочла описание пенитенциарной системы, по которой устроено заключение для самых тяжких преступников. Они работают над однообразной, почти бесцельной работой, сообща, но лишены права говорить друг с другом или надсмотрщиками. И эта система так тяжка, что доводит до сумасшествия или самоубийства. Как много сходства нашла я с этой жизнью и своей. — Неужели это я одна только так галлюцинирую?» (Б.д., 1898 -?, С2/II/15).

Письма эмигрантского периода, начиная с 1900 г., когда Калмыкова оказалась по сути в предельной изоляции, и единственной отдушиной становятся путешествия и переезды с места на место, отличаются еще большим драматизмом. Следует при этом еще раз напомнить, какой аскетический образ жизни она вела, как экономила на всем, самостоятельно готовила себе пищу, транспорту предпочитала пешие прогулки, снимала самые дешевые мансарды. Только книги и театры оставались ее единственной отрадой. И это позволило ей сделать весьма любопытные сопоставительные характеристики Берлина и Парижа («Да, теперь есть материал для сравнения, — пишет она из Парижа в 1904 году. — Берлин parvenu* ^[19] в худшем и лучшем смысле слова, слой культуры там, ох, как тонок» — C2/VIII/9), проанализировать книжные новинки своего времени, описать сокровища итальянских музеев.

Пережитый внутренний надлом определил изменения в ее психологическом мире, заставил ее с отстранением посмотреть на общественно-политические моменты в исторической жизни. «Я хорошо использовала этот год одиночества, — писала она из Германии или Швейцарии в 1902 году. — Много читала, много думала и себя проверила. Знаете, старость бедовое дело, то и дело надо к себе прислушиваться: творится в тебе новое, небывалое. Хочешь быть самим собой — приспособляйся к нему. Вот два года тому назад я почувствовала в себе приливы небывалого индифферентизма. Он меня в ужас привел, поднял тьму терзаний совести. Но у меня жажда жизни оказалась под пару силе совести. И пря эта выяснила следующее. Не индифферентизм нашел на меня, а невозможность отдаваться работе, злобе дня с той беззаветной преданностью, с какою я делала это раньше. Нет, ^[20] — Вы [у]же чувствуете и откликаетесь иначе (С2/VI/22). Кстати, возможно, эта «отстраненность» и сыграла свою роль в охлаждении к ней Ленина, который признавал людей, только исключительно преданных делу (или лично ему) и беспрекословно исполнительных. Калмыкова же явно выходила из-под контроля...

Переписка Калмыковой и Потресова обрывается по ее возвращении из-за границы, куда она была сослана в 1901 г., в связи с тем, что на ее квартире собирались подписи под протестом против избиения демонстрантов у Казанского собора 4 марта 1901 года. В 1905 г. она снова в Петербурге. «Заочная» ее встреча с Потресовым состоялась в сборнике «Жизнь и литературное творчество В. Г. Короленко» (Пг., 1919), где она опубликовала работу «Чему учит Короленко родителей и воспитателей», а он — статью «Короленко-гражданин» ^[21].

Однако именно личные письма Калмыковой Потресову, несомненно, во всех своих аспектах служат бесценным материалом для постижения женской психологии, понимания уникальности каждой женской судьбы, а кроме того, позволяют судить о духовном мире, образе мыслей и жизни передовой интеллигенции и русской эмиграции на рубеже веков. Недаром выдающийся библиограф и теоретик библиотечного дела Н. А. Рубакин назвал ее «революционеркой высокоэтической и культурной марки» ^[22]. Они содержат факты, не нашедшие места в официальных воспоминаниях ^[23] (поскольку она уже очень скоро научилась «обуздывать» личное), которые Калмыкова начала писать в конце жизни и которые дают самое приблизительное знание об этой незаурядной личности. Кроме того, их можно рассматривать как подлинные свидетельства трудности выполнения новой гендерной роли, которую предопределил женщине XX век.

^[1] Калмыкова Александра Михайловна (26. 12.1849 (7.1.1850), Екатеринослав — 1.4.1926, Детское Село Ленингр. обл.) — деятель народного просвещения и революционного движения (по выражению Н. А. Рубакина, «революционная культурница»). Публицист, библиограф, издатель. Педагогическую деятельность начала сразу после окончания гимназии, входила в кружок С. Л. Перовской, была близкой подругой В. И. Засулич. В дальнейшем примкнула к социал-демократическому движению, вела пропаганду среди рабочих. Во второй половине жизни занималась главным образом проблемами дошкольного воспитания, библиотечной наукой, народным образованием.

^[4] «Еврейский вопрос в России» (Харьков, 1881).

^[13] Боборыкин Петр Дмитриевич (1836, Нижн. Новгород — 1921, Лугано, Швейцария) — писатель, считающийся продолжателем традиций Э. Золя на русской почве. В романе «Тяга» (1898) сделана попытка создать образ марксиста, показана тяжелая жизнь и бесправие рабочих-текстильщиков.

^[23] Калмыкова А. М. Обрывки воспоминаний // Былое. 1926. № 1.