главная страница
		поиск       помощь

Я в любжу верю и во всякое колдовство и ведовство. Верю, верю всей душой! И боюсь. Сама не ходила по волшебкам. Раз попробовала и зареклась… Тайком думалось, что с природой бороться бесполезно. А много баб к волшебкам ходят и сильно платят. А колдуньи эти любжу делают, слова наговаривают. Но любжа часто в порчу переливается, и мужики с ума сходят...

У меня была соседка Галя. На пекарне работала. Не девка уже, — разведенная. Такая емкая — боевая, деловая, на обуху хлеб молотит. Стал за ней гоняться один мужик с Лужниц. Он за ней гонялся и ходил до победы. А его женка была с Прилеп, моей тетки крестница. Вот он с этой Галькой схлестнулся, женку чуть не бросил. А там двое детей, две девочки.

Галька заположенела от него, родила малого. А он ее так и не взял за себя. К ребенку он, правда, признавался. Пометался, пометался, но из дому не ушел. И тут Гальку натакали сходить к волшебке. Или та сама Гальке набилась, этого я уж не знаю. Эта шельма-знаха какую-то травку заварила, наговорила на нее и велела ему в водку влить. Любляники еще пекут с этим настоем, коржики такие, и мужику, как скотине, скармливают. Что зря делают! Это ж грех, грех смертельный. Но они греха не боятся.

— Принеси, — говорит Гальке, — карточку его.

Галька тут же ташшит карточку. Это самое страшное дело. Никогда не дарите свои карточки кому попало. Эта колдунища на карточку наговор сделала и первому попавшемуся покойнику в гроб сунула.

— Теперь, — говорит, — Галь, будет он по тебе с ума сходить, гоняться за тобой, а может и взять за себя.

Только она это сделала, через пару недель мужик с ума сошел. Мужика у Бушмановку свезли, в сумасшедший дом. А Галька ей по полмешка муки тягала. Ну что ж, что обещала, то и сделала: с ума, говорила, будет сходит. Я Гальку уговаривала:

— Галечка, дочушка моя! По наговору, по любже — это уже не жизнь. Он сначала может и гоняться, а потом наговор ослабнет, отойдет — он возненавидит и бить начнет. Сколько таких случаев знаю. Послухай меня, мою жизнь, мне тоже приходилось...

Моего дядю так-то вот подволшебили. Женка старалась к себе, ухажерка — к себе, две колдунищи с двух сторон работали… Мужик зачах... Я таких историй знаю — вагон. Люди говорят: в гроб фотокарточку кладут, чтоб любил, дескать, до гроба. Так и приговаривают: чтоб меня такой-то любил до гроба! И сов туда его карточку!

Эту шельму надо караулить. Я сразу карточку как бы взяла да ей по морде. А подкараулить ее просто: она ж смотрит, как покойник обут, одет, покрывало поднимет — туда и сунет.

Есть знахи безвредные: и тебе поможет, и другому зла не сделает. Была такая в Дрыновке. Приходили к ней. Если муж бросил совсем, уехал, она могла вернуть издалека. Наговаривала на воду. Потом этой наговорной водой обливала лист бумаги. Бумага высохнет — напиши на этой бумаге письмо ему. Как он это письмо получит, так нет утерпу — сразу прилетит назад. Это если уехал и уехал далеко.

Я в своих краях всех знах вызнала, и черных и белых. Вызнала пристрастно. Мой мужик тоже блудной был, особенно когда выпьет. До войны жили мы тихо, ничего за ним не замечала. А после войны столько вдов молодых поотсталося. Все красивые бабы, кровь с молоком. Они самогоночку гнали. А он был лесником. Как идет мимо, они его зазывали, подносили ему. Одна все его клумила: переходи ко мне жить и все тут! А он мне похвалился. Ой, лихо! Хоть бы помалкивал, нервы не трепал. Во какие есть бабы отчаянные...

Напоит мужика водкой этой гадкою, и будет тяга сильная, мимо не пройдет. В красное вино капнуть незаметно. А и в белую, они не дюже глядят, им лишь бы поднесли. Мужики эти — гады, У вас нешто есть добрые мужики, а у нас одни пьянчужки. А вот что она приговаривает, когда ему подносит, я чтой-то не знаю... Что-нибудь же говорит. Они греха не боятся, которые чужих отбивают, им лишь бы мужика взять.

Мужика бери, черт с ним, но зачем женку изводить? Не знаю, кто меня портил, свекра или эта вдовица. Она в шелках ходила. У ней все было — одеяла, подушки. Батька с братами ездили в работы, хорошо жили. А у меня ничего не было. Свекра очень крутила, чтоб сын эту богачку взял. А меня поедом ела, волк эта, колдунища.

Я совсем дошла, как былинка высохла. Со мной происходило такое: плачу, плачу, прямо неугомоном плачу... Знаха была моя свекра и порчу могла делать до гибели... Давно мне советовали:

— Ты бы сходила к бабкам, есть колдуньи, а есть бабки, колдуньи портят, а бабки лечат.

Но я все побаивалась. Наконец, набралась риску, поехала. Перво я попала к Кате из Прилеп. Про нее говорили: Катя может по-белому и по-черному.

Пожалилась я ей. Она обещала помочь: "Травку тебе особую достану, наговорю, дашь ему попить". Потом наклонилась к самому уху и шепчет:

— Только от этой травки, девк ты моя, мужики иногда помирают...

Я ахнула!

— Зачем же мне такой приворот, Катя?

— А чего тебе его жалеть, раз он тебя бросает? Принеси мне его штаны или рубаху. Я так заговорю, что на тот свет пойдет. Я тебе, дурочке, добро делаю, жалеючи тебя.

— Жаленье мне твое не надо, Катя.

Я подхватилась и три километра бегом бегла до своей Дрыновки, так испугалась. Нет, думаю, к ведьмам я больше не ходок. Но не давала покоя сестра. Прошло сколько-то времени, она меня потащила волоком к другой бабке. Пойдем да пойдем, говорит, нечего дожидаться, пока они тебя на пару сгложут.

Батя запряг лошадь. Поехали далеко, в Милеево. Милеевская бабка старенькая, добрая, но бесполезная: у нее зубов почти не осталось, а заговор без зубов не доходит. Она хорошо бородавки выводила на молодой месяц, на месячик. А мне сказала:

— Доча, кто тебе "сделал", тот должен и отговорить. Только тот самый человек сможет.

Сестра даже рассердилась: кто ж станет свою порчу отводить, что ты мелешь, баб! Вернулись домой понурые, ни с чем.

Много бабок обходили и объездили в тот год. Чего они только со мной не делали: и золу просевали, и на воду глядели, и шептали и травами поили. После войны в каждой деревне были знахи. Теперь все перемерли. Народ был бедный, голодный, но дюже придумливый. Тогда мало было ученых, но много умных. Нынче наоборот.

Каждая бабка по-своему лечила, по-своему отговаривала. Одна больше от грыжи, лишая, огонника, другая — от младенческого, простуды, пьянства. В общем, от сглазов, потому что все болезни, ну почти что все — от дурного глаза. По сглазам особые специалистки были. Ведьмы, те по своим делам — любжам" приворотам, порчам.

Я слова на бумажку списала от сглазов, пробовала сама над собой читать. Но ничего не помогало, видно, крепко было сделано. Я чуть живая, наладилась уходить к матери. Сестре сказала:

— Откаснись от меня! Ни к одной лечейке больше не пойду. Помру я, вы моего малого на ноги поставите. За него душа спокойна, а себя не жаль.

Как-то вижу, сестра с матерью шепчутся. Пошептались и стали ко мне подступаться. Есть, говорят, в Песочне одна ведунья. Настоящая. Далеко ехать, но что делать. И не отнекивайся, слушать ничего не хотим, помирать она собралась. Как корову за рога, забратали и повезли. Пока от станции добирались, дорогой набрали воду из трех колодцев. Эта бабка долго на воду глядела.

— Вижу, — говорит, — женщину пожилую, волосом светлую, она тебе порчу нанесла.

Ну кто пожилая, светлая? То-то ж свекра. Положила она мне Евангель на голову, отчитала, велела еще два раза приехать. Вышла я от нее — как шуба с плеч съехала, легко, хорошо! Эта Настя и вправду была бабка самая настоящая. Другие часто брешут, для заработка. Время было голодное, а им гостинчиков носили, кто кусок сала, кто платок.

Настя свое "знание" получила еще с детства. Оно дается или по наследству от бабки и матери или от Лесовихи. Мне никогда не трапилось, а люди сказывали: слыхали в лесу детский плач, а кто и видел своими глазами лесенят, детей ее. Я еще застала в живых этих людей, кто лесовихиных детей видел и умел лечить. Настя рассказывала:

— Было мне лет двенадцать. Иду я как-то лесом. Вижу лежат два ребеночка под кустиком, маленечкие, головочки черненькие... Я коло них села и поиграла с ними. Потом платок с головы сняла и их прикрыла, они же голенькие. Главное их прикрыть, тогда она тебе покажется. Не успела я далеко отойти, вот она! Так и встала передо мной — высокая, ясная, платье белое до земли.

— Спасибо тебе, что детей моих прикрыла. Чего ты хочешь — богатства или знания?

И как я не заробела тогда, прямо удивляюсь.

— Богатства мне не надо, — говорю, — хочу людям помогать.

А домой я тогда пришла, мать меня ну ругать! Попросила бы, бестолковщина, богатства, скот бы у нас всю жизнь не переводился. Вон мужик с Ковчежек попросил, так вечером ему пригнали на двор и коров, и лошадей, и овец. Там такое стадо шло, пыль тучею стояла на дороге, к утру только развиднелось...

А Настя доживала в развалюшке. Денег за леченье не брала, потому что деньги отнимают всю силу от наговора. Такое у нее, видно, было предназначение. Давно померла, царствие ей небесное. Много хорошего людям сделала.

Когда мы с ней прощались, она мне пророчила: ты переболеешь и оживешь, мужик твой блудить перестанет… Так оно и вышло. С сорок восьмого, самого тяжелого и голодного года, снова пошли у меня дети. Сначала Андрей Иванович, за ним сразу следом Ольга Ивановна. Соперница моя замуж вышла. Мужик у нее такой сутулый, молчун, чуть с плошинкой. Привороженный ли — нет, но до сих пор не помирает. И она сама живая, Анюшечка Рокочиха. Не баба, а ветер полевой. Как только она замуж вышла, любжа с моего мужика стала убывать. Она сама собой убывает с каждым днем, ее надо подпитывать.

Когда б только смолоду, а то всю жизнь мою страдаю от этого колдунья! Удивляюсь, как до сих пор дыхаю и на восьмой десяток заглянула, такая я сглазливая. Прошлый год меня сглазили на поминках. Васюта, соседка, справляла по своему мужику год. Дед мой пошел, а я сказалась больною. Я ее, грешным делом, боюсь. Кума моя купила поросенка, похвалилась дура. Васюта пришла, глянула — поросенок к вечеру задригался и готов! Глаз у нее нехороший…

Загулялись они на помине, пошел двенадцатый час. Надо думаю, наведаться по своего деда Он и трезвый плохой проходчик, а пьяный домой совсем не попадет. Пришла. Стали меня за стол усаживать, подносить, не могла откаснуться от них. Васюта выпила, заколобродила. Как крутанулась коло мене — садись, подруг, садись. Вжик! — в щеку поцеловала, как пчела ужалила. Лихо! Глянула на меня, а глаза у нее зелены-зелены! И тут же я захворала. Не помню, как до дому дошла, у мостика свалилась, всю ночь без памяти пролежала. Во, какой глаз вредный!

Главное, чтоб она тебя не коснулась, не цапнулася. Как заметишь ее на улице, — так сбегай от нее. И читай про себя молитву: крест крестись, земля крутись, вода святись, а ведьма сквозь землю провались! Им это вредно, колдунам. И пальцы в кармане держи кукишем.

У меня лично никогда не давали коровам водиться. Пробовала караулить. Хоть всю ночь сиди в хлеву, не укараулишь. Приду доить — вымя мокрое, молока нет, корова на месте не стоит и бьется. Когда ходили в поле доить, я пробовала прибегать первой. Но это бесполезно. Корова моя и не капнула. Так и таскала за ней пустой подойник. Она ведь, колдунища, и за дойки не коснется, а молоко все возьмет. Да! Никто не верит.

В нашей деревне таких три, которые коров портят. У одной коровка маленькая, черная, как жук. А молока тащит с поля по два ведра. Спрашивается, где она его берет? Луну что ли доит? Бабы смеются: и луну и корову! Смейтеся, смейтеся...

Мне мама рассказывала старинную быль, еще с допотопных времен. Шли солдаты со службы. Видят, на поле стадо пасется, — и ведьма стоит. Стоит и посмеивается:

— Ребята, хотите молока?

— Хотим.

— Подставляйте котелки.

Она берет ножик, в березу торк! Кругом обошла, пошептала. Корова, что рядом стояла как реванула, как подпрыгнула — и молоко из березы потекло...

Советовалась я с одним прилеповским мужиком. Он мужик вострый, грамотный. Можно ли подать на них в суд? Чтоб их, каналий, разоблачили, оштрафовали, а может быть, и в газетах напечатали: такие-то и такие, мол, портят людей и скот. Но этот мужик очень засомневайся. Нужны, говорит, четкие доказательства. Доказательства эти есть. Они на мне, на моей бедной головушке.

На прошлой неделе ходила насчет коровы к одной знахе. Она мне все-таки отговорила молоко, и корова перестала биться. А нынче опять надоила с поллитра. И все почему? Эта бабка наказывала: три дня никому ничего не давай, ни в долг, ни так! К вечеру соседки как ошалели. Одна идет за хлебом, другая за деньгами. Ко мне часто ходят. Я никогда не утаю, если есть. Дам. А давать три дня никак нельзя.

Еще пуще следи, чтобы в эти дни никто ничего не подбросил. Она в хлев только заглянет, кинет в угол соломинку или старый лапоть — и все, корова взбесится, никого к себе не подпустит. Меня научили заговор читать на утренней заре. Встаю рано. Натощак, молчечком иду в хлев. Покурю ладаном над коровой и говорю три раза:

— Вода в реке идет, не остановится, никакая встреча ей не лежит. Река в берегах, а Пеструшка в моих руках.

И будет корова стоять смирно. Есть специальный стишок и для скота и для людей. "Хатожка впадает в Снопоть, Снопоть впадает в Десну, Десна впадает в Днепр, а на Днепру берега, живут двенадцать сыновей, один сын по свету ходил, скот и народ лечил...

— Тут, если скот лечат, то называют по имена, там — Зорька, Ночка, Петешка. Если на человека читают, то человека называют.

"... и от черного глаза, и от злых людей и от смеха, и от насмишки"

— Насмишка — это тоже порча.

"... и от испугу и от зависти"

— От зависти тоже. Вот позавидствуешь, и будет болеть человек и скотина.

Глазют много. Если мою жизнь рассказать — это история. Всего я натерпелась — и любжи, и порчи, и черного колдовства. Я знаю, люди надо мной смеются. Ты, говорят, Алена, дюже мнительная. Как-то моя девка повела меня рано утром по грибы. Домна увидала издалека, как закричит:

— Караул! Все медведи в лесу передохли, Алена вышла на росу!

Да! Я пока роса не спадет, из дома глаз не кажу. Это ж самое глазливое время... А и днем стараюсь зря не болтаться. Никуда я не хожу. Хлебушка дед приносит.

Смейтесь, не смейтесь, а оно есть. Есть что-то темное, невидимое, что ни один профессор не может разоблачить. И это темное передается из века в век, и нет ему срока.

Спасенья нет, но есть ослаба. Читай молитву, день и ночь читай. Прошу на помощь к рабе Алене Матерь Божию и самого Иисуса Христа! Прошу и призываю Николая Угодника, Егория Храброго, Михаила Архангела, Ивана Воина и Федора Тирона, Симона и Дмитрия, Устинью и Купреяна. Господи, колыхни воды, потряси землю, опусти небо. Открой, Господи, молнию. Пожги, попеки нечистую силу, видиму и невидиму! Аминь.