главная страница
поиск       помощь
Муратова Г.

Утешение

Библиографическое описание

"Нет этого не может быть", — думала она, глядя на весну за окном. Двор был ординарным, современным с открытыми помойными баками, в которых копались не брезгливые еще дети.

Детишки были уже в легких вязаных шапочках и голоса их не приглушали двойные зимние рамы. Окна настежь.

"Нет этого не может быть, — повторила она вслух и отошла от окна, — Зачем-то существовали для меня все сорок лет: весна, лето, осень, зима... опять весна. Неужели для того, чтобы я смотрела на них и все? Зачем-то даны мне были эти длинные сорок лет..."

Детей она не родила, да что детей. И не любила никого толком. Так сплошные ожидания любви. Предчувствия ее. И только. Не получила в жизни ни одного любовного письма, даже записки в школе и студенчестве. И вовсе не потому, что была некрасивой. Скорее наоборот. Она была красивой девочкой, девушкой, и, сейчас, иногда перехватывает клейкий мужской взгляд. Но такое начало отношений никогда ее не устраивало. Ей хотелось начать самой. Хотелось вдруг увидеть, подойти и все. Дальше будь что будет. Но так и не встретился тот единственный, к которому захотелось бы подойти.

Простой вопрос... зачем все это. Чья это шутка, что это за задача, которую и за сорок лет жизни не решить? Вышла в этот мир, ходила, бегала, опаздывала в школу, институт, на работу, вставала по будильнику... Все рассчитывала по минутам, бежала и не пришла ни к чему. Вернее пришла. К одиночеству. И не выходила из него никогда. С матерью не подружилась. Мать раздражали ее "пустоцветие" и никчемность. А ее раздражает материнская скупая старость. Мать регулярно звонила ей перед получкой, напоминала о себе, хотя знала, что дочь не забудет и привезет ей половину зарплаты, которая впрочем была едва ли меньше персональной материнской пенсии. Но дочь должна помогать. И дочь помогала. Ей было стыдно, что она не любила мать, она верила другим на слово, что есть такая любовь, есть беспокойство за самого близкого человека — мать. Но сама такой любви не испытывала. И только неловкость, что этой любви нет, делала ее терпеливой и ласковой дочерью, заставляла покупать первые цветы этой визгливой тощей старухе, которая спрашивала каждый раз: "Почем штука?".

Прошла, считай, жизнь. Без любви, по инерции бытия немудреного и банального. Жизнь свою она исполнила приблизительно на слух. А слуха-то в результате не оказалось. И мелодии не получилось.

Она стала вспоминать в подробностях каждый ушедший день, цепляясь за мелкие события, наводнявшие эти сорок лет. Может быть промелькнуло незамеченным главное событие в ее жизни, которое она из лености или несообразительности не заметила. Да, она была не одинока в своей неряшливости, суетности и лени. Окружавшие ее люди жили такой неразберихой, отчаянно боролись со сквозняками в доме, трещинами, регулярно делали ремонт, что-то покупали. В отличие от нее, их не раздражали эти мелочи жизни, они с удовольствием шли на их преодоление. Тайфун этих мелочей ловко менял жизнь, был своего рода религией, наркотиком, защитой.

И она шла, шла... И вдруг остановилась. Вообще-то не вдруг. Она заболела. Сначала были аспирин, антибиотики, Потом участковый врач отправил ее в онкологический центр. Врач, пряча глаза, сказала: "Не волнуйтесь, это на всякий случай. Знаете... вы в таком возрасте... вернее мы... — Врач тоже была сорокалетней женщиной. — Проверьтесь. Сдайте анализы. Я думаю — ничего. Обойдется".

Она пошла. Она выстояла жуткую очередь. Хотя почему? Смертны все, стоим мы в очереди в онкологическом центре или за свежим огурцом. Все смертны, но это там, где-то далеко, когда-то. Здесь смерть была налицо. Была фактом, который можно осязать через бумажку, где твердой рукой хирурга был написан диагноз. Здесь не церемонились и писали правду. И она почему-то не испугалась этой правды, Она вошла довольно спокойно в кабинет врача и, улыбнувшись ему, сказала: "Здравствуйте", и протянула направление.

Врач, опять же ее ровесник, в красивых заграничных очках и тугой белоснежной шапочке, улыбнулся ей в ответ в сказал: "Присядьте", как будто давал сразу надежду, что она надолго здесь не останется.

"Хорошо, я сяду", — спокойно ответила она. И села. Врач взял ее карту, стал писать в ней быстро и неразборчиво, как все врачи. Потом вдруг прямо посмотрев на нее, сказал: "Будем оперироваться". Он не спросил, а сказал утвердительно, и она подтвердила: "Будем".

Его звали Юрием Ивановичем. "Я вас ждал... Это хорошо, что вы такая..." На ее удивленный взгляд пояснил: "Умная и красивая..."

И он стал рассказывать ей о ее болезни. О том, что им предстоит пройти. Оказывается, он писал докторскую. И она могла ему помочь. Нет, она, к сожалению, не влюбилась в этого красивого элегантного, даже в больничной форме, человека. Более того, он раздражал ее своей демократичностью и профессиональными откровениями. Но это был первый человек в ее жизни, которого она по-настоящему заинтересовала. Она со своей "болячкой!" стала предметом его будущего взлета. Болезнь ее оказалась редкой, просто редчайшей, и доктор Жестков откровенно радовался этому случаю, рассчитывая на ум пациентки. И правильно рассчитывал. Она не обижалась. Его заинтересованность бесспорно давала надежду на выздоровление, сама судьба свела их в этот необычный союз, и каждый из них чрезвычайно нуждался в другом.

Она стала бывать у доктора Жесткова дома. Он задавал ей много вопросов. Заставлял вспоминать жизнь. Вопросы его были далеко не медицинского толка, и иногда она терялась, не зная, нужно ли ей отвечать и отчего он спрашивает. Например, как она относится к русским народным сказкам? Не пугает ли ее их жестокость? А потом рассмеялся и сказал: "Вот вы теперь все обо мне знаете... Человека можно узнать по вопросам, которые он задает". Но он ошибался. Она не могла еще столь четко анализировать происходящее. Она, правда, все охотнее приходила в эту милую семью, с прекрасной интеллигентной безусловностью. Были милые дети, двое, которые ласкались к ней.

Перестала ходить, когда заметила, что ей всегда подают одну и ту же посуду, а потом жена Жесткова уносила на кухню, ставила ее опять-таки не в раковину, а отдельно.

Больше она в этот дом не пришла. Не обиделась, нет. Действительно поняла страх матери за детишек. Многие думают, что ее болезнь заразна и подстраховываются.

Она даже подумала о том, чтобы отказаться от мучительной операции, но каждый раз врач Жестков встречал ее столь истинным оптимизмом, что она не отступилась.

Операцию должны были сделать еще неделю назад, но врач Жестков вдруг куда-то исчез.

Сестричка Валечка, с которой она уже подружилась за этот месяц, отводила глазки в сторону и толком не могла или не хотела объяснять ей. Она поняла только то, что доктор в Москве и операция откладывается на две недели. Две недели жизни до того ужаса немощи и боли, которые ждали ее впереди. И она сидела дома, смотрела на неотступную в своих правах весну. "Неотступная как смерть", — подумалось ей.

Матери о предстоящей операции она не говорила. Мать не поняла бы ее бодрого настроения, расплакалась бы наверное. А это было ни к чему. Как она могла объяснить ей, что болезнь, внезапно обрушившаяся на нее, вдруг наполнила смыслом ее жизнь. Она стала нужна кому-то. Ее увидели. Ее болезнь сделала ее исключительной. Доктор Жестков постарается ее вытащить. Докторская ему нужна. Он талант. А она ему поможет тем, что будет мужественной. И потом ее успокаивало то, что не было видно признаков ее недуга. Фигура ее по-прежнему была по-спортивному сдержанно-упругой, походка легкой и кожа гладкой.

Вечером ей позвонил Жестков. Голос его был далеким, фразы сухими и обычными. Он сказал ей, что у него неприятности, что на его тему состоялась защита в Москве, и он только что вернулся с этой защиты. Оперировать ее будет доктор Наседкин. Хороший хирург.

Жестков первым положил трубку, пожелав ей всего хорошего.

Она послушала короткие гудки в трубке, потом подошла к окну. Носились орущие чайки над помойными баками, визжали мальчишки на велосипедах. Двор был наполнен симфонией привычных шумов. Она почувствовала себя потерянной среди этого огромного количества людей и окон. В ушах еще стоял жестковский голос: "Ты не волнуйся, все будет хорошо". Прямо, как в модной песенке. Она не волновалась. Она думала о том, что если ее коротенькая жизнь не пригодилась даже для защиты чьей-то диссертации, значит был все-таки в ней другой смысл. Был, а она не искала его и не сделала свою жизнь осмысленной. А теперь надо умереть. Впрочем, может и выжить. Только теперь это уже никого не интересовало.

 

литературоведение культурология литература сми авторский указатель поиск поиск