главная страница
		поиск       помощь

Кто сегодня говорит, что семья, как форма жизни, устарела, тот сам дурак.

В семье Романовых так не считали. Глава семьи — Андрей Андреевич не только сам был примерным семьянином, но и других членов семьи, жену Эмму и сына Никиту, воспитал сколько мог в лучших традициях.

Их семья служила всегда примером для окружающих, вызывала дружную зависть друзей. Но даже самые злостные завистники соглашались — семья Романовых дело святое. И в обсуждении не нуждается.

Те кто давно знал эту супружескую пару, могли еще помнить Эмму, красивую и гордую, милую и простодушную, элегантную и талантливую. Какая это была девушка! Нет, Эмма Васильевна и сейчас была по-своему хороша. Но к ногам, родившегося девятнадцать лет назад, горластого и больного младенца, были сложены все лучшие ее качества. Младенец, весом в два с небольшим килограмма, положил на обе лопатки неприступную к горестям жизни Эммочку.

И теперь при виде заполошенной, оглушенной хозяйством и очередями Эммы, уже никто не верил, что руки ее добивались весьма незаурядные люди. Рука эта многого стоила. А какие иронические рассказы писала!"Вторая Тэффи", — не скупились на похвалу в институте.

Настоящей Тэффи в свое время повезло. Она попала за границу и быт ее хоть и с некоторыми перепадами, но все-таки наладился. И ничто не угрожало ее привлекательности и таланту.

С Эммой все было по-другому. И зачем отнимать время на объяснения тягот жизни обыкновенной женщины, а уж если необыкновенной, так совсем оторопь берет. Любой понимает, что и себя хранить, и себя показать, живя друг у друга на голове на десяти квадратных метрах невозможно. А лучше и не показывать. Если хорошо относишься к окружающим.

Пусть тому кто сказал, что с милым рай в шалаше, не поверят. Казнят публично. Шалаш был, два любимых человечка были, а рая-то не было.

Этот рай все время откладывался на будущее. Вот квартиру получим, вот диатез у Никиты пройдет, вот Андрей защитится. И наступит наконец тот самый рай, который Эмма понимала как творческую свободу. Свободно существовать, когда любишь и печешься о ближних — невозможно.

Кое-что из общих прогнозов сбылось. Никита вырос, диатез у него прошел, Андрей защитился и стал получать побольше денег. Правда, остался шалаш в десять метров. Но собирались деньги на кооператив. Так, что до желаемого счастья оставалось совсем чуть-чуть.

Нельзя сказать, чтобы Эмма за все эти годы ни разу не села за письменный стол перед чистым листом бумаги. Правда, это был кухонный стол, но и он годился. Когда вдруг у Эммы начинался глубокий приступ непонятной ни одному психиатру депрессии, она, тихо проплакав весь день, дожидалась, пока ее семейство уснет, шла на крошечную кухоньку и садилась за стол, чтобы исполнить свои творческие обязанности перед Богом и людьми.

И только наступало то, именно то состояние тревоги, страха и счастья, когда она чувствовала, что выходит на недоступную многим смертным тайную связь, где ей, только ей, поручат написать первую, самую важную строчку, как обязательно выходил Андрей и говорил: "Никита уже спит. Идем... пока у него крепкий сон".

И она шла исполнять свои супружеские обязанности, Которые именно поэтому и были самыми неприятными и самыми ненавистными. Они отнимали лучшее время. Ночное и свободное. Но она понимала мужа. Что было делать, если сын спал с ними в одной комнате.

Вот так или приблизительно так, прошли годы семейной жизни Романовых.

Сегодня по утрам Эмма просыпалась уже в своей собственной спальне. Они наконец получили квартиру. У Никиты была отдельная комната, и он больше не болтался под ногами. Но свобода не приходила, потому что она не захотела поселиться в Эмминой утомившейся душе. А пошла на контакт с Андреем, который теперь допоздна не приходил домой, и Никитой, который как бы вообще исчез. Нет, он ночевал дома, по-прежнему ходил в булочную, если его об этом просили. Но вместо хорошенького ласкового мальчика по дому разгуливал неопрятный посторонний мужик, который говорил басом и казалось просто по недоразумению называл Эмму мамой.

Да, свобода ушла к этим двум мужчинам, а Эмме осталось только бесконечное мучительное ожидание. Глазение в окно, прислушивание к вечерним и ночным звукам: не на их ли этаж приехал лифт? не звук ли мотора их машины. Не Андрей ли, наконец, пожаловал есть остывший ужин? О том, что в доме живут мужчины, напоминали только грязные мужские рубашки, да две электробритвы в ванной.

А свободы не было. Не прижилась. Шлялась по чужим домам и, встречаясь с Андрюшей и сыном, позволяла им все: ходить в баню, слушать громкую неприятную ей, Эмме, музыку, заводить женщин. Сколько раз пыталась она тоже подластиться к ней, к свободе, сбросить с себя тяжкий груз ожидания и собственной ненужности. Но свобода не давалась. Она была не уличной девкой, которую можно было использовать и обмануть. Нет, свобода требовала все. Плюнуть на близких, забыть, не ждать, не кормить, не стирать. Сделать вид, что их нет и все. Вот тогда бы свобода улыбнулась нашей Эмме. Но Эмма не могла оторвать взгляд от окна. Она ждала своих.

Она думала о них и в очереди, где убивалась за свежим творогом, и где ей сломали каблук на единственных приличных сапогах. Она думала о своих, когда несла в ремонт этот сапог, а заодно туфли мужа и кроссовки сына. Она была в плену раздумий: не нужно ли им чего еще? А почему получилось так, что она для них все делает, Эмма в расчет не брала. Однажды, она, правда, пыталась объявить забастовку по-домашнему. Ничего не делала: не ходила на рынок, не готовила, не стирала. Но как назло, Андрей уехал в командировку, а у Никиты была очередная влюбленность. И ее происков никто не заметил.

Вот такая вкратце прелюдия к главному, о чем хочется рассказать. Вот так приблизительно выглядела и существовала семья Романовых, которая была образцом для многих. Образцом достойным подражания.

Еще бы. Не в каждой семье жена встает рано, когда даже будильники дремлют и считают ненужным будить своих владельцев. Эмма вставала очень рано, тихо поднималась с семейного, разделенного тумбочкой, ложа. Накидывала халат, который помнил ее еще молодой, а Никиту маленьким, и шла на кухню. Там включались все конфорки, ставился чайник и геркулес, обязательно замоченный еще с ночи. Затем Эмма шла в ванную. Нет, совсем не за тем, чтобы навести блеск на остатки своей былой красоты. Эмма даже не замечала, есть ли в ванной зеркало. Она автоматически чистила зубы, ополаскивала лицо холодной водой. Душ принимать было по утрам некогда. Каша ведь могла пригореть, не дай бог. И Андрей тогда сердился. Уж лучше душ принимать ночью, когда мужчины угомонятся.

Итак, едва проснувшись, Эмма возвращалась на кухню. И тут начиналось ее блаженное время. Ее счастливый час. Боже, как мало нужно женщине для счастья. Сидеть на кухне, варить этим оболтусам кашу, каждому свою: Никите — рис, Андрюше — геркулес. И себе заварить крепкого свежего чая. Выпить чашечку. И закурить одну-единственную сигарету за день. В тишине и покое. И все дома. И никого не нужно ждать.

Вот они, ее сокровища, спят за стенкой. И такие доступные, такие любимые. Можно зайти к каждому из них, поправить одеяло, поцеловать тихонько. Еще целый час, она будут принадлежать только ей. Она сейчас их хозяйка. Она их должна разбудить, покормить.

Это было время блаженного счастья, ощущения полноценности и покоя. Но не свободы. Какая свобода, если от двух кастрюль не отойти. И с минуты на минуту засвистит чайник. Но Эмма научилась проживать эти минуты по-особому. Они, пожалуй, заменяли ей тоску, нестерпимую тоску по той, неведомой ей свободе.

Потом, когда они уйдут каждый по своим делам, она тоже окунется в заботы дня. И не будет торопить ни одно событие, потому что вечеров она боялась. Когда все было готово: обед, чистое белье, свежие полотенца, свежие фрукты и овощи с рынка, наступала пауза. Самая нестерпимая. Пауза ожидания их прихода. Эта пауза была унизительной и долгой. И главное, насколько она унизительна, знала только она. Андрей приветливый и свободный не подозревал о ней. Он считал себя хорошим мужем, отличным отцом. Еще бы, У кого из его сослуживцев жена не работает. Это он обеспечил семье безбедное существование. И его Эмма, слава богу, не таскается в какое-нибудь НИИ и не сплетничает там, не гоняет чаи. Он-то хорошо знал, что за женщины там работают. Пустые накрашенные телки. Правда, он иногда и сам "клал" глаз на длинные ноги какой-нибудь лаборантки. Но это было несерьезно. Он всегда помнил об Эмме, даже если возвращался из "бани" далеко за полночь.

Сегодня было все, как всегда. Правда ночь Эмма провела беспокойно. Было полнолуние, а она постирала шторы, и луна беспощадно била своим светом в только что вымытые окна. Эмма ворочалась, накрывалась плотнее одеялом, чтобы спрятаться от этого желтого, как в плохой городской реклама света. Но это мало помогало. И поэтому Эмма встала еще раньше обычного. И пошла знакомым маршрутом на кухню, потом в ванную.

Замачивая в холодной воде носки сына и мужа, она вдруг вспомнила, что сегодня воскресенье и что утренние блаженные часы для нее могут оказаться длиннее обыкновенного, потому что оба ее "мужика" любили поваляться в постели в выходной день. И кашу сегодня можно было варить в единственном гречневом экземпляре, как заведено у них в выходной. Настроение сразу поднялось, бессонная ночь с ее неприятностями уплыла куда-то вдаль, растворяясь в дыме первой и единственной сигареты. Совсем курить Эмма бросить не могла, но сократила удовольствие до одной сигареты в день. Это произошло давно, когда у Никиты началась аллергия, и ему необходим был чистый воздух. Тогда же пришлось расстаться с очаровательным щенком спаниеля, которого она обожала, как вообще всех собак. Никита теперь вырос и сам иногда стрелял у нее сигаретку, но она так и не осмеливалась курить, когда ей захочется, а только на кухне. Не дай бог дым просочится в квартиру! Дверь всегда плотно закрывалась. С мечтой о собаке тоже разлучила ее Никитина болезнь и постоянный страх навредить ему чем-то.

Эти маленькие неудобства отнюдь не помогали "раю в шалаше". Но смирение Эммы ради ближнего не знало границ.

Поставив на огонь гречневую кашу, Эмма наконец села выпить заветную чашечку чая и сосредоточиться по привычке на самом главном в сегодняшнем дне.

Основная мысль была о Никите. Впрочем, Никита вырос славным малым. Это говорили все. Эмма, пожалуй, была с этим согласна. Но глубоко-глубоко, в самых темненьких кладовочках души она понимала, что в сыне отсутствует что-то главное. Вроде закончил школу, поступил в институт. Но не радовало то, что Никите все это было безразлично. Он вяло и скучно жил, был ленив и неопрятен. Все человеческие привычки — умываться, чистить зубы, завтракать не чавкая, он воспринимал с глубоким отвращением. Он был мелко-мстительным. Нет, он не грубил матери с отцом. Но однажды, когда он подрос, и Андрей, в целях безопасности, привинтил на двери их спальни задвижку, Никита, видно не совсем соображая для чего эта штука появилась на двери спальни родителей, а может и соображая, прикрепил к своей двери точно такую же. Хотя не закрывал на нее дверь ни разу. И много-много разных мелочей, которые Эмме в сыне не нравились. Но по счету постороннему, людскому, с сыном было все в порядке и ничто не могло вызвать беспокойства.

Сын часто влюблялся. Мальчик он был красивый, так что всегда при взаимности. Девочки казались ему доступными и сговорчивыми. Сколько раз Эмма при каждом удобном случае внушала сыну, что главное женское качество — это чувство собственного достоинства. Она объясняла сыну, что девочка, которая вешается на шею сразу — не нужна ему. И подробно объясняла, какой ей видится будущая невестка. Никита в ответ хохотал и говорил, что не всем так везет как папе повезло с ней. Эмме это было приятно, но тем не менее, вовсе не из-за этого она пыталась привить сыну хороший вкус. Не только в отношении девушек. Но и в остальном. Книги, искусство, музыка. Сколько лекций прочитала она ему. Это были долгие дни его болезни. И, как это не покажется чудовищным, она вспоминала это время, как особенно счастливое для себя. Сын был рядом, беспомощный и покорный. Она с любовью ставила ему компрессы, делала ингаляции. И говорила, говорила.

Теперь сын окреп, мужчиной пахнет, как говорит ее подруга Наташа. Но Эмма очень надеялась, что не ушло то время, и что за внешней грубостью сына осталось лежать до востребования то прекрасное, которое пыталась она заронить в него каждый день.

Сигарета догорела до фильтра, чай был выпит. Кашу Эмма сняла с огня и поместила в теплую подушку, где она должна была доходить до кондиции.

Можно было постирать носки и тихо выйти в магазин. Он открывался в восемь. Купить молока к каше. Сегодня они завтракают всей семьей. И Эмма решила, что сегодня же непременно поговорит с Андреем. Дело в том, что она нашла в машине случайно, упаси бог ее заподозрить в умышленном обыске, женский зонтик. Японский фирменный. Очень даже роскошный. Зонтик был новый, и от него исходил запах дорогих духов.

Эмма обнаружила зонтик на полу под сиденьем, там же его и оставила. Мало ли что. И все это время ей очень хотелось задать Андрею вопрос. Хоть как-то поэтапно что ли выведать, откуда эта вещь появилась в машине. Но Андрей каждый раз приходил домой с такой радостной улыбкой, так нежно целовал ее и с таким аппетитом ел, что все вопросы отпадали. Но спросить все-таки хотелось. Сегодня она решится. Конечно же ничего серьезного. Если бы Андрей был в чем-то виноват, она бы заметила, или по крайней мере он скрыл бы возможные следы.

Две пары носков выстираны, повешены. Пора в магазин. Эмма решила не переодеваться, а накинуть плащ прямо на халат. Подумаешь, до магазина три шага. Что она и сделала и только тут вспомнила, что еще вечером оставила кошелек в комнате сына. Он просил у нее денег, и она прямо там из кошелька выложила ему десятку, а кошелек так и оставила на секретере.

Вот, теперь придется идти в комнату к Никите. Эмма даже обрадовалась поводу лишний раз увидеть сына, да еще спящего. Это всегда ей было в удовольствие.

Тихо ступая босыми ногами она нажала ручку двери. И сразу в предрассветных сумерках увидела толстенькое тельце кошелька на открытой крышке секретера. Эмма протянула руку, решив даже не заходить в комнату. До кошелька было действительно рукой подать. Но она не могла отказать себе в удовольствии посмотреть на спящего Никиту. И посмотрела.

То, что она увидела, повергло ее в такое смятение, будто она взялась за провода с высоким напряжением. Ее просто отбросило из комнаты сына. Кошелек разумеется остался лежать в комнате. Но Эмма и не думала о кошельке. Она пыталась осознать увиденное. Рядом с сыном, на его подростковой кровати, спала женщина. Эмма вспомнила чужую голову, лежавшую на голой груди сына. И что-то еще беспокоило ее. Какой-то второстепенный, но крайне неприятный раздражитель. Она отвлеклась от главного, чтобы понять, что это было. Да! Запах вина. Отвратительный, нелюбимый ею какой-то кабацкий дух царил в детской комнате Никиты, где все еще по всем углам жили мягкие игрушки, всякое пушистое неживое зверье: кошки, собачки.

Эмма набралась мужества и решилась еще раз заглянуть в комнату. Там все было на месте. Сын, игрушки, бумажник, винный дух и женская голова на груди у сына. Обнаженные плечи, тихое посапывание.

Эмма, ничего не соображая, содрала с себя плащ, халат, ночную сорочку и пошла в ванную. Там она долго стояла под душем, переваривая увиденное. Но что-то гнало ее дальше. Ощущение беспокойства и каких-то смутных перемен заставляло ее делать какие-то новые, непонятные ей движения. Внутри дергалась, напрягалась и хотела распрямиться какая-то пружина. Эмме показалось на секунду, что она вновь беременна. Именно такое состояние было у нее при первых схватках с Никитой. Бред какой-то. Но что-то толкало изнутри, лезло в голову непонятным числом двадцать! Ах, да. Двадцать лет. Кому двадцать? Ничего не понятно.

Эмма заметила, что она носится по кухне, коридору с сигаретой. Это тоже было новым в ней. Она описывала по своей квартире новые круги, открывала небывалые для себя маршруты. Она ходила громко, не боясь никого разбудить. И кажется чертыхалась. Потом она обнаружила себя у знакомого окна в кухне. Только она смотрела не привычно вниз, а вверх. Где-то всходило солнце. Оно было вон за тем высоким домом. Эмма вдруг увидела, как бесстрашная кошка ходит по краю лоджии четырнадцатого этажа. Кошка спокойно себе шла, а потом секунду подумав, прыгнула на следующую лоджию. Эмме чем-то очень понравилась эта кошка. Она открыла окно, забыв, что она голая, позвала ее громко "кис-кис"! И закурила опять. И вновь почувствовала приближение чего-то главного и недоступного в своей жизни.

Еще рвались стать в стройный ряд обрывки покалеченных мыслей. Как же так? Она сама вчера уложила сына. Сказала «спокойной ночи». И ничего этого не было. Накрыла его одеялом. И ничего этого не было. Она спала чутко. Исключено, чтобы сын мог встать и открыть ночью ЕЙ дверь. Значит она влезла в окно (второй этаж... маловероятно), или сидела с вечера под кроватью. Эта мысль показалась Эмме замечательно смешной. Догадка эта оскорбила ее, как пощечина, но сработало нечто, что заставило жесткое ее лицо разгладиться, зажгло глаза забытым веселым огнем, и она вдруг рассмеялась. Она чувствовала, что любимое существо оскорбило ее, но это почему-то вызывало смех и удивительное чувство облегчения. Ее плен любви к сыну кончился. Она ему ничего не должна. И так это было хорошо, и так внезапно. И это была свобода.

Кошка все гуляла по лоджии на огромной высоте. И Эмма вдруг пожалела, что у них второй низкий этаж, она чувствовала, что сама, как эта кошка смогла бы пройти по самому краю любой глубокой пропасти. Ей не было страшно. Привычное состояние зажатости — рухнуло. Пружина внутри распрямилась, причинив ужасную боль на секунду, а потом тело стало легким и прямым.

"Даже на задвижку не закрылся", — была ее последняя мысль о сыне, а потом все. Она физически ощущала, как ее жизнь входит в другое русло. И понимала, что в этом направлении ее не ждут мелкие кухонные обиды, глупая ничтожность будней, выяснения про зонтики, забытые в машине.

Она как была, обнаженная, с мокрыми волосами, так и пошла в спальню к мужу.

— Привет! — громко сказала она и замерла у двери. И чувствовала как она бесстыдна, легка и прекрасна.

Андрей открыл глаза, а потом рот от удивления. Он смотрел на сияющую Эмму.

— Привет... Ты что?

Эмма грациозно и плавко, давно забытой, но своей походкой (пружина, все пружина) подошла к постели.

Андрей, милый Андрей, он кажется все понял правильно.

Он уже сдирал с себя ненавистную семейную глаженую пижаму.

Когда они барахтались, выпутываясь из простыней и одеял, Андрей шепнул: "Надо бы задвижку..."

— Не надо, — нагло ответила Эмма. — Он к нам больше не придет.

Можно и дальше повествовать, как все сложилось в семье Романовых. Отдельно описать потрясение Андрея Александровича от собственной жены. Но это к рассказу ничего не прибавит. Одно только мы все-таки сообщим. Андрей Александрович как-то сказал у себя дома во время застолья гостям: "Это я раньше думал, что живу в прекрасной семье, но это, братцы, было совсем не то. Вот теперь..." Но дальше не рассказал. Не пояснил. А свистнул спаниеля, которого недавно завели Романовы, и ушел с ним гулять.

И еще. Японский зонтик так и валяется до сих пор в машине. Видно Андрей Александрович так и не удосужился за это время навестить его хозяйку. Эмма сама видит его за сиденьем, но из суеверия не выбрасывает. Пусть лежит. И не дай бог ему исчезнуть.

А еще говорят, что в одном толстом журнале появились замечательные необыкновенные рассказы. Полные юмора и сарказма. И хоть рассказы подписаны мужским псевдонимом, все дружно хвалят и говорят "вторая Тэффи".